***
Мы выходим из дома, и Хованский на секунду останавливается, словно ожидая появления двух табличек с выбором: идти дальше ночью или идти, не дожидаясь темноты. В кустах слышится шорох, и я вздрагиваю, ощущая подступающую панику. Крепче сжимаю в руке биту и сглатываю тяжелый ком, застрявший в горле. Я оборачиваюсь к Юре, получая в ответ кивок. Он стоит в боевой стойке, всё тело напряжено, щурится и целится в кусты. Никогда не видел его таким сосредоточенным, проносится у меня мысль, и тот факт, что он может быть таковым, заставляет ком в горле стать чуть меньше. Я чувствую себя чуть спокойнее, хоть и продолжаю наблюдать за каждым его действием с легким прищуром. В кустах снова шорох, и я делаю шаг назад, приближаясь к Хованскому, слыша его тяжелое дыхание. Секунда, звук хрустнувшей веточки, движение, и из кустов выходит Клементина — человеческая версия Клементины, ну да, окажись здесь ещё и пиксельные люди, я бы свихнулся прямо на месте. Клементина смотрит на нас напугано, прижимая ладони к лицу и явно мечтая забраться на свой домик, чтобы никогда с него больше не слезать. Ещё одно несоответствие: по сюжету ребёнок точно был в доме на дереве. — Как тебя зовут? — говорю я первое, что приходит в голову. Пытаюсь улыбнуться как можно милее, но, судя по лицу ребёнка, выходит дерьмово. Поднимаю руки в знак мира, а затем шепчу: — Хованский, опусти ебучее ружьё. — Я Клементина, — она боязливо смотрит на Хованского. — Всё хорошо, Клементина, мы не планируем делать тебе плохо. Ты одна здесь? — Я… да. Я видела свою тётю, она стала… — ребенок пытается подобрать слово, морщит лоб, а затем опускает глаза. — Зомби? — подсказываю я. — Да, наверное. Она рычала и покачивалась. И была вся в крови. С ней всё будет хорошо? — Нет, — кратко отвечает Хованский, и я вздрагиваю от его голоса, — куда она ушла? И как давно? Клементина молчит, глядя на меня, ища поддержки, но я лишь пожимаю плечами. — Минут… десять назад. Туда, — указывает налево, в сторону улицы. Туда, кажется, надо идти и нам. Очень хочу переговорить с Хованским по поводу того, пойдем ли мы туда, возьмём ли мы с собой этого ребенка, пойдем ли мы хоть куда-нибудь вообще, но Юра молчит, что-то обдумывая. — А как вас зовут? — вопрос ставит меня в тупик. Дима и Юра? Дима и Юра ходят по Джорджии, пытаясь убивать зомби. — Хован, — отвечает за меня Хованский, — и Ларин. — Какие странные имена, — тянет Клементина и с подозрением смотрит на нас. — Это не имена, — поясняю я, — это… — Прозвища, — снова заканчивает Юра. — Вы были в тюрьме? — глаза Клементины расширяются. — Нет, нет, — я не слышу улыбку в голосе Хованского, что удивительно, но не могу повернуть голову, чтобы убедиться, — нас так назвали наши друзья. — А где они сейчас? — Не ебу, ребенок. — Не ругайся, — отвечает Клементина, морщась. — Поучи ещё бля. Ларин, вперёд. Скоро стемнеет, а нам до ближайшего дома далековато. — Можно мне с вами? Я вопросительно смотрю на Юру и, кажется, слышу, как вращаются шестерёнки в его голове. По сюжету, Клементина идет с нами от начала и до конца, если я не ошибаюсь. Хованский пожимает плечами, разворачивается и направляется в сторону улицы. Перекинуть всю ответственность на другого — чего я ещё мог ожидать? — Пошли, ребенок, — выдавливаю из себя улыбку и крепче сжимаю в руке биту, направляясь за Юрой. С трудом мне удаётся приноровиться к его шагу: даже хромающий он идет быстро, закинув ружьё на плечо. Клементина тоже догоняет нас и почти бежит рядом. Она испуганно поглядывает на Юру, пытаясь сделать вид, что рассматривает свой же дом. Да, могу представить. Это не наши типичные школьники, на память кричащие мне текст раундов Хованского. Мы выходим из дворика дома Клементины, сразу замечая небольшой пикап и двух ребят рядом с ним. Я не помню, кто они, но, судя по лицу Юры, он в курсе. Они вскрывают тачки, видимо, чтобы свалить отсюда. — Сейчас они решат, что мы педофилы, — тихо шепчет мне Хованский, — или пидоры. — Они больше похожи на пидоров, — пожимаю плечами. — Господи, у тебя радар что ли там? Свой своего? — Отвали, — шиплю, привлекая внимание Клементины: та несколько секунд серьёзно на нас смотрит, а затем отворачивается. — Эй, не ешьте нас! — один из наших новых знакомых дёргается, заметив нас, и отпрыгивает от машины, второй поднимает руки. Н-да, видок у нас, должно быть, такой себе, раз уже принимают за зомби. Ещё и Хованский похрамывает. — Тихо-тихо, — Юра тоже поднимает руки в знак мира, — мы не зомби. — А мы уже решили, что вы хотите наброситься на нас и сожрать, — отвечает первый и щурится на нас, затем присаживается на корточки, здороваясь с Клементиной и представляясь Четом. Я не уверен, что обязан запоминать их имена. — Я Хован, это, — показывает на меня свободной от ружья рукой, — Ларин. — Не поможете нам расчистить дорогу, чтобы убраться отсюда? Лучше не оставаться на открытой местности, — второй — пока без имени — воровато оглядывается. Чем он, интересно собирается отбиваться от зомби в случае их прихода? Поднимать руки? — Я Шон, кстати, — ему больше подошло бы «смазливый», — поможете — можем отвести вас и вашу дочь на ферму моей семьи, — продолжает он, — там относительно безопасно, — я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засмеяться в голос, в итоге выходит какое-то фырканье, за что получаю тяжелый взгляд Хованского. А чего он хотел, мы в США, тут первым делом подумают, что мы пидоры, а только потом — что педофилы. — Она не наша дочь, — почти рычит Юра, и я начинаю беспокоиться за сохранность обоих, — и мы не пидоры, ясно? Мы просто проходили мимо, — он, словно невзначай, стучит ружьём по плечу. — Он хотел сказать, что мы просто нашли её и решили взять под свою защиту, — вставляю, чтобы предотвратить смертоубийство. Кажется, Шон готов поставить мне памятник, так благодарно он смотрит. Есть у меня уже один смазливый фанат, хватит с меня. — Она была одна? — глаза Чета расширяются, и он смотрит на Клем с сочувствием. — Господи, да давайте же уже съебём отсюда. Я уверен, что зомби на подходе, — закатывает глаза Юра и оглядывается в поисках подходящей машины. Все удивлённо смотрят на Хованского, и я уверен, будь мы в настоящей пиксельной игре, в левом верхнем сейчас бы появилось: «они это запомнят». Действительно, как по зову Юры через несколько минут раздаётся рычание, и к нам хромают двое ходячих, принося с собой отвратительный запах гнилого мяса. Я дёргаюсь, группируясь, не зная, куда броситься, чувствуя охватывающий меня страх. — Хован, Ларин, помогите, — начинает шипеть Шон, пытаясь сдвинуть с места очередную машину. Мы втроем начинаем толкать зеленый кусок металлолома, когда-то бывший машиной, пока Чет, выглядывая из-за красного пикапа, на котором мы, если мне не изменяет моя блядская память, должны отсюда убраться, следит за приближающимися ходячими. Толкая в очередной раз, я ругаюсь сквозь зубы, потому что кроссовки, явно не готовые к таким путешествиям, скользят по грязи. Прилагаю ещё одно усилие, по возможности отталкиваясь от каши под ногами, я замечаю выцарапанное на двери слово «Кроуфорд». Что-то очень знакомое. Странно. Скорее всего, такая грозная кличка была у хозяина машины. Надеюсь, он не поблизости. — Чет, твою мать, от тебя помощи, — ворчит, вырывая меня из мыслей, Юра, толкает машину последний раз и освобождает, наконец, дорогу, — очень вот важно пялиться на ходячих, спасибо. Зомби, в свою очередь находятся уже в нескольких шагах от пикапа, и я готовлюсь замахнуться битой, но неожиданно из-за спины раздаётся выстрел — за ним другой, и ходячие падают, ещё корчась и пытаясь дотянуться до пикапа. — То-то же, — Юра самодовольно ухмыляется и запрыгивает в кузов пикапа, выжидающе смотря на нас. Кажется, в состоянии шока не только я, но и наши новые знакомые. Быстро подхватываю Клементину — помня, что зомби не убить одним выстрелом, и у нас есть лишь несколько минут — и усаживаю в салон, сам с трудом забираюсь назад, падая рядом с Юрой. Чет, кажется, садится за руль, и мы уезжаем, не забыв забрызгать грязью лежащих до этого у задних колёс ходячих. Те начинают просыпаться и тянут к нам руки, но мы всё дальше и дальше; затем и вовсе сворачиваем на трассу, теряя из виду лес и кучу машин. Впервые за всё время здесь я выдыхаю с облегчением и даже расслабляюсь, приваливаясь спиной к стеклу, разделяющему кабину и кузов. Хованский же наоборот по-прежнему напряжён и не выпускает из рук ружьё. Ну и ладно, не моё дело. — Эй, Хован, — окликает нас кто-то из ребят. Мне лень поворачивать голову, а из-за шума мотора я не могу идентифицировать голос, — для «проходившего мимо» ты спас сегодня минимум три жизни, — лениво считаю. Они не учли кого-то одного. Интересно. Из нас всех, не считая Хованского, мало кому удалось бы защититься от зомби, разве что я мог попытаться выиграть нам время битой. — А ты на гея похож, — отвечает Юра, и я открываю глаза от удивления, глядя на него. Тот лишь пожимает плечами, а потом говорит тише, только мне, — хотел так ответить, когда проходил. Я усмехаюсь и качаю головой. Надеюсь, нас не прикончат за красноречие Хованского. Неожиданно вспоминаю вопрос, маячащий в фоновом режиме последнюю минуту: — Откуда у тебя патроны? — Ружьё не моё. — И чьё же? — На переднем сиденье лежало. — Серьёзно? Заряженное ружьё в пустой машине? Которое удивительным образом нашёл ты? — Ларин, не начинай опять нести свою утиную хуйню, — шипит мне Хованский, и я почти задыхаюсь от возмущения, — не причастен я к этому, не при-час-тен! — Доказательства, — всем телом чувствую повисшую в кабине за нашими спинами неловкую тишину. — Какие тебе нужны доказательства? У меня нога, блядь, кровью истекает, Ларин, алло, приём поехавшим. Ко мне снова возвращается головная боль, и я морщусь. — И что мы будем делать дальше? — спрашиваю Хованского едва слышно. — Спать в хлеву, я полагаю. Прикрываю глаза, стараясь унять начинающуюся мигрень, и понемногу вспоминаю сюжет. Да. Спать на сене. Заботливый хозяин фермы пошлёт нас спать в хлев как поганых псов. Не то чтобы мне не привыкать спать на сене — выросший в деревне, я выигрываю перед Хованским, привыкшим к городу. Хорошо бы проснуться в Петербурге. Сон во сне, конечно, существующее понятие, но почему именно с нами и здесь… Стараюсь вспомнить всё, что знаю о специфике снов. Во сне не запоминается путь от точки до точки, но я могу воспроизвести в памяти каждый шаг, который привел меня в красный пикап. Чертыхаюсь, чуть не задевая отвернувшегося Юру. Минус один балл версии о сне. Кажется, Хованский говорил что-то про боль во снах, и я вспоминаю жгучую, сжигающую мой мозг к херам боль, пульсирующую в висках, когда я только очнулся здесь. Ещё минус один балл. Кошусь в сторону Хованского, раздумывая, стоит ли говорить ему о том, к чему я пришёл. Нет, пожалуй. До фермы ехать, кажется, минимум минут сорок, если время в этой игре течёт так, как привыкли мы, и я облокачиваюсь на стекло, соединяющее нас с кабиной водителя, выдыхая. Ночь в хлеву должна решить хоть что-то. Мы должны проснуться каждый в своих кроватях. Слежу взглядом за проносящимися мимо нас деревьями и уходящей в бесконечность дорогой. Сейчас ноябрь, наверное, думаю я, глядя на голые деревья. Хованский следит за моим взглядом и невесело усмехается: — Пейзажами любуемся, Уткин? Лениво отмахиваюсь от него, и Юра отворачивается.***
Мы подъезжаем к ферме уже по темноте, и я с ужасом понимаю, что всё же умудрился задремать: меня будит камень, попавший под колесо пикапа. Щурюсь, оглядываясь, и вижу вдалеке огни небольшого домика. — Там будет полковник? — спрашиваю Хованского и откашливаюсь: голос после сна хриплый. — Ага. Хершел, — шепотом отвечает тот, — очень вовремя. Нога ебать как болит. Фыркаю что-то нечленораздельное и снова оборачиваюсь к дому. Шон тормозит перед крыльцом и выходит, хлопая дверью, а Чет сразу прощается, аргументируя тем, что его будет ждать мама. Хованский едва слышно хмыкает, и я вспоминаю, что во время прохождения он ожидаемо пошутил несколько шуток про его мать. Ладно хоть сейчас додумался промолчать. Хершел выходит на крыльцо и по-отцовски обнимает Шона. Рассматривая его, я смутно вспоминаю персонажа: седые волосы, седая борода, военная форма. Мы вылезаем из кузова, Юра спрыгивает, стараясь не нагружать пораненную ногу, но всё равно шипит. У Хершела серьезное лицо человека, видевшего кучу дерьма за свою жизнь, и, когда он останавливает взгляд на нас, я понимаю, что мы для него — очередное дерьмо. Хованский вымученно улыбается, и я только сейчас задумываюсь, как сильно у него может болеть нога. — Ты привёл пару гостей, — серьёзно говорит Хершел, вновь оглядывая нас. — Здравствуйте, — говорю я максимально приветливо, — нам некуда пойти. Он смотрит на нас, переводя взгляд с меня на Хованского, а потом обратно, затем опускает взгляд на Клементину. Снова на нас. Либо я научился читать мысли, либо у него на лице неоновой вывеской появляется вопрос: «они что, пидоры?». Кошусь на Юру, ожидая, что тот снова начнёт сердиться, но он, кажется, устал не меньше меня, потому он выдыхает: — Мы нашли этого ребёнка и взяли его с тобой. Это не наша дочь. И мы не пидоры. Клементина задирает голову, возмущенно глядя на Хованского. Я многозначительно киваю ей, намекая, что сейчас просить его не ругаться не стоит. Хершел делает удивлённое лицо. Он думал, что его мысли огромная тайна? То же мне. Он наклоняется к ребёнку и тоном заботливого отца спрашивает: — Ты знаешь этих ребят, дорогая? — Да, сэр. — Они не обижали тебя? — в вопросе появляется угрожающий тон. — Нет, они спасли меня, — доверительно сообщает Клементина, выглядывая из-за меня. Я едва слышно выдыхаю. Юра, кажется, тоже. — Ну, хорошо. Что с твоей ногой, парень? — Хершел указывает на окровавленную часть штанов Хованского и хмурится, — только не говорите мне, ребята, что вы зараженными притащились к моей семье. — Нет, нет, — я — уже который раз за день — поднимаю руки в защитном жесте, — мы попали в небольшую аварию. — Но ты выглядишь целёхоньким, — военный ещё больше хмурится. Кажется, сегодня мы останемся даже без ночлега. И ведь у них даже забор не укреплён… — Он везучий сукин сын, — вставляет Юра, — а я вот не очень. Можете осмотреть рану, там нет следов укуса — могу ручаться. В этот момент из дома возвращается Шон, неся в руках бинт, ножницы и, кажется, что-то обеззараживающее. В момент понимая, о чем мы говорим, он добавляет: — Можешь им верить, пап. Этот парень спас мою жизнь. — Ну… ладно. Иди присядь, я осмотрю твою рану. Давай сюда всё, Шон, — он забирает из рук сына медикаменты и ждёт, пока Юра доковыляет до скамейки на веранде дома, а затем наклоняется, разрезая штанину. На улице почти ночь, а из освещения только тусклый фонарь, висящий над дверью, и свет, льющийся из зашторенных окон. Я приглядываюсь, пытаясь разглядеть тяжесть ранения Хованского, но вижу только его искаженное гримасой боли лицо. Надеюсь, Хершел ему поможет. — Я не расслышал твоего имени, — говорит полковник, обильно поливая рану обеззараживающим средством, от чего Юра шипит. — Хован, — стонет он, стараясь не смотреть на ранение. — А ты? — на секунду поворачивается ко мне, — картавый. — Ларин, — отвечаю, мечтая кинуть что-нибудь увесистое в голову уже хихикающему Хованскому. — Странные имена у вас какие-то… — Это прозвища. Только спроси про тюрьму, только спроси про тюрьму, только спроси… — Ладно, — наскоро забинтовывает ногу Хованского чуть ниже колена и любуется проделанной работой, — ещё несколько дней будешь хромать, а потом должно быть лучше. Шон, стоящий всё это время в дверном проёме и слушающий беседу, вставляет: — Завтра с утра стоит поставить ограду вокруг фермы, пап. Никто не знает, сколько ещё этого дерьма снаружи, а у нас дыра в заборе возле старого трактора… — Не думаю, что это необходимо. — Ваш сын прав, — кивает Юра, пытаясь выпрямить-согнуть ногу, проверяя. — На нашей ферме такого не бывает, — продолжает гнуть свою линию Хершел. Сверчки в траве стрекочут так громко, что мне приходится подойти ближе, чтобы не потерять нить разговора. — Расскажите ему, — разводит руками Шон, — расскажите о том, что вы видели. — Мистер Хершел, — вклиниваюсь я, — Шон прав, за пределами вашей фермы мир кишит ходячими трупами, которые с лёгкостью могут пробраться и сюда и убить Вашу семью, понимаете? Вы здесь не в безопасности, как и Ваша семья, — взгляд, который я получаю в ответ от него, кажется, только что ударил меня по лицу. Зато Шон смотрит с благодарностью. Хершел поднимается, ещё раз осматривая ногу Хованского. Шон переминается с ноги на ногу, явно нервничая. — Делайте всё, что хотите, у нас тут и так забот полно. В хлеву есть одеяла, встаём рано, — ещё раз с презрением смотрит на меня и уходит в дом, захлопнув дверь. Надо бы спать с ружьем в руках, а то кто его знает. — Пошли, Уткин, будем Марию и Иосифа ждать, — Хованский поднимается и, похрамывая, направляется в сторону хлева. Закатываю глаза и иду за ним. Клементина догоняет нас, шепотом спрашивая: — Почему он называет тебя Уткиным? Ведь вы говорили… — Он просто мразь, не обращай внимания. — Сам мразь, Уткин! — Вот видишь. В хлеву темно и тихо, разве что надоедливые сверчки продолжают шуметь с улицы. Я укладываюсь на подстилку, устало выдыхая. Клем где-то вдалеке жалуется на отвратительный запах, а я думаю, что это не самое ужасное. — Это не самое ужасное, девочка, — словно читая мои мысли, отвечает Юра, падая подозрительно близко ко мне и ворча, видимо, из-за больной ноги. Приоткрываю один глаз, пытаясь разобраться, и да, действительно, Хованский с какой-то радости решил, что должен лечь рядом со мной, а ребенку отдать вторую подстилку. Как звучит-то — подстилка. Говорил же: условия для псин. — Хованский, свали с моей постели, — приподнимаюсь уже на локте и оглядываю плечо Юры, — или отодвинься хотя бы, здесь места максимум для двух человек, а с тобой нас три с половиной, — заканчиваю шепотом. — Сам съеби. Гнездо вообще иди свей, че разлёгся, — огрызается Хованский, не сдвигаясь ни на миллиметр, и я понимаю, что спать придётся так. Не отворачиваюсь от него, чтобы не терять бдительность. — У тебя ружьё рядом? — Под рукой. А че тебе? — Да так. Подкладываю под голову согнутую в локте руку, пытаясь устроиться хоть с минимальным удобством. Где вот моя сонливость в машине, когда она так нужна? Впрочем, если вспомнить мой режим дня дома, я в это время только начинал свою деятельность. С трудом подавляю желание застонать от досады и пытаюсь повернуться на спину. — Уткин бля, ты спать будешь или нет? — Не твоё дело. — Сказочку тебе почитать может? Песенку спеть? Молчу, не поддаваясь, и пытаюсь посчитать злополучных овец, зайцев — кого угодно, но вместо них в голову лезут зомби, пытающиеся перебраться через забор фермы. — Врываюсь с ноги на похороны Ларина… — Сплю я, только заткнись. Как ни странно, я действительно отключаюсь на несколько, если судить по внутреннему ощущению времени, часов, а просыпаюсь от нехватки кислорода, которая вызвана… открываю глаза и приподнимаюсь. Блядь. Хованский, спутав меня с какой-то очередной шкурой, во сне закинул поперёк меня руку. Этого ещё не хватало. — Хованский, — шиплю, скидывая с себя Юрину руку, — Хованский, твою мать, проснись. Если его руки здесь, то где ружьё. Привстаю, пытаясь увидеть хоть-что-нибудь в кромешной тьме. Через несколько минут различаю силуэт спящей Клементины, следом — ружьё, к которому Юра преспокойненько повернулся спиной. Тяжело вздыхаю. Надо не забыть сообщить ему, что ночью он посмел до меня грязно домогаться. Тянусь к ружью через Юру и ложусь обратно на спину, укладывая ружье между нами. Прислушиваюсь. Снаружи тихо, даже сверчки замолкли. Шаркающих шагов нет, человеческих тоже. Зеваю и укладываю голову на согнутую руку, рассматривая в темноте лицо Юры, лежащего слишком — по всем меркам — близко. Очень даже приятный человек, когда спит зубами к стенке. Скрещиваю пальцы, надеясь проснуться дома.