Найди дорогу в Петербург

      Через несколько дней ночью меня будит очень яркое осознание того, что мы действительно можем умереть. Или умрет кто-то один из нас. До этого, думая о смерти, как о чем-то абстрактном в этом мире, я воспринимал её как ничего не значащее событие. Главные герои в играх не умирают. Смерть — лишь короткий момент перед тем, как игрок нажмёт на «попробовать ещё раз».       Но сегодня, пытаясь вырваться из очередного — такого привычного уже — кошмара, где я, обмазанный кровью ходячих, пытаюсь зажать рану на горле Хованского, и кровь везде — на руках — и всех: моя уже засохшая, свежая ходячих, хлещущая, холодная Юры, я кое-что понял. Я видел этот сон больше сотни раз, а все равно дико и страшно. Не хочу я терять Хованского здесь. Он хоть и больше хочет казаться сильным и мудрым, да и стреляет не многим лучше Кенни — с ним спокойнее. Словно если вся эта вселенная и может обломать о кого зубы — это Юра.       Я выдыхаю, и изо рта вырывается пар. Зима догнала нас, с каждым днём всё холоднее, и я закутываюсь в одеяло, пытаясь не дрожать, но мысли не затыкаются. Если мы умрем в этой вселенной, мы можем не вернуться. Если я или Юра умрем, второму придётся идти дальше до конца, учитывая, есть ли конец вообще. Я не проснусь дома. Я стану ничем — гниющим трупом, которому Юре придётся проломить череп, чтобы выиграть время и уйти как можно дальше. А потом моё тело начнёт ходить по Джорджии, холодеющей с каждым днём, рычать и бросаться на кого-то, кто пахнет человеком. Я ёжусь и понимаю, что меня уже колотит, но не от холода: я просто не могу успокоиться.       В полубредовом состоянии добираюсь до комнаты Юры. Заперто. Коротко стучу. Очередной порыв ветра заставляет меня начать трястись, и я сжимаю челюсть, стараясь не дышать слишком громко.       Дверь отворяется, и мне в лицо смотрит дуло ружья. Гостеприимно. — Ларин?       Дуло исчезает, а за ним сонный и хмурый Юра. — Чего тебе?       Я даже не знаю, чего мне. «Я не мог заснуть и пришёл к тебе»? «Мне снятся кошмары, где ты умираешь»? Говорить о чём-то подобном с Хованским — получить в ответ очень лестное: «ну ты петух», и я просто мнусь на входе, глядя на него исподлобья. — Ты себе язык по дороге откусил? — Нет. — Че пришёл-то?       Я пожимаю плечами и разворачиваюсь, намереваясь отправиться обратно к себе. Я действительно не знаю, на что рассчитывал, бредя сюда. Хотя, учитывая то, в каком состоянии я сюда шёл, едва ли я вообще мог думать. Почти дохожу до лестницы, как вдруг слышу: — Иди сюда уже. Нехуй зимой по улице в одном одеяле шататься туда-сюда.       Дышать становится легче, и я разворачиваюсь, быстро прошмыгивая мимо Хованского в его номер. Иррациональное беспокойство внутри уменьшается, и я устраиваюсь на одной из кроватей, плотнее закутываясь в одеяло. Юра запирает дверь, проходит мимо (моя кровать ближе к двери) и укладывается на свою постель ко мне лицом. Я чувствую, что Хованский не сводит с меня взгляда и не засыпает, продолжая безмолвствовать.       Мы молчим несколько минут, и я надеюсь, что он не попросит от меня объяснений. Просто потому что мне нечего ему сказать. И себе тоже нечего. Даже внутренний голос не язвит. — Как проходит починка фургона? — глухо, явно из-под одеяла. — Кенни говорит, что ещё месяц. — Холодает. — Угу.       Снова тишина, и я прислушиваюсь к гудящему ветру за окном. Он усыпляет, но сильное сердцебиение не даёт успокоиться, хотя спать я хочу нереально. Хованский тяжело вздыхает, и я глубже зарываюсь в одеяло, стараясь успокоить тряску. — Ларин, ты че, трясёшься там? — шепчет Юра, приподнимаясь на локте. — Нет, — отвечаю коротко и хочу отвернуться от него. — Ну-ка давай, рассказывай, мне только истерик на борту не хватало, — он садится, заворачиваясь в одеяло и, потянувшись, упирается ногой куда-то мне в колено, — давай, взрослые люди вроде, ты вообще уже старый, где твоя мудрость?       Я вздыхаю, выворачиваясь из кокона, и тоже усаживаюсь, задевая ступней его ногу, протянутую ко мне, фыркаю скорее по привычке. Если Хованский чего-то хочет, он выклюет мне мозг. Я смотрю на него исподлобья несколько долгих минут, пытаясь решить, что именно сказать. Неожиданный порыв ветра, врезавшийся в окно, заставляет меня вздрогнуть. Давно я так не ждал окончания зимы. — Ну что там, утя? — Юре явно холодно вот так сидеть, и он нетерпеливо ёрзает. — Мне снятся кошмары, — выдаю, наконец. — Ну удивил тоже. — Да подожди ты, — хмыкаю, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, — мне снится один и тот же кошмар почти каждую ночь здесь. Бывают нормальные, ничего не значащие сны, но чаще — этот ебаный кошмар. — И что там? Ты умираешь, а я один возвращаюсь домой, снимаю об этом ролик, становлюсь самым популярным и всё такое? — Юра издаёт непонятый смешок.       Смеяться над проблемой — тоже борьба, и я вижу по его глазам, что он не может сейчас иначе. Я знаю, что Хованский может быть серьёзным, собранным, воспринимающим мои слова, но сейчас… сейчас мне хочется от него настоящей реакции. Именно того, по чему я, кажется, как бы дико не было это признавать, соскучился. — Ты умираешь, — говорю я тише и опускаю глаза, — на моих руках. — Ну точно чокнулся, Уткин, — Юра двигает ногой, прижимая её к моему колену и привлекая этим внимание. Я поднимаю на него глаза. — Я не мастер успокаивать, ты уже в курсе, я думаю, но послушай: никто из нас здесь не умрёт, если мы будем держаться рядом, всегда оглядываться и метко стрелять. Не устраивать скандалы из-за непонятной хуйни у всех на глазах, слышишь? — Но, секундочку… — Погоди ты. Да, тут пиздец страшно и временами даже я ловлю странные приходы ужаса, но от этого никому легче не будет, в общем-то. Я тоже не ебу, куда идти. И нет, я не замешан в том, что мы здесь. И задницу твою утиную я спасать бросился не для образа героя. Просто я хочу, чтобы мы выбрались отсюда живыми. Ты нужен мне тут не поехавшим на нервной почве. И раз вдвоём сюда попали, вдвоём и будем выбираться, понял?       Я немного заторможено киваю. С какой скоростью этот человек умудряется переходить от смеха к серьёзности, каждый раз удивляюсь. Тряска медленно проходит, но не прекращается совсем, и я смотрю на Юру с благодарностью. — Спасибо, — говорю искренне, стараясь справиться с дрожью. — Иди сюда, хватит там мяться. Должен же кто-то напомнить тебе, какой ты идиот нервный, если вдруг опять тебя унесёт. Да и холодно сегодня, — двигается, освобождая мне место рядом, и я хмурюсь. — Ты уверен? — Иди уже, не раздражай меня еще больше.       Я выпутываюсь из одеяла и ступаю — буквально на мгновение — на ледяной пол. Шиплю. Даже через носок холод умудряется пробраться во всё моё тело и вызывает мурашки. Как-то обречённо падаю на кровать, поворачиваясь спиной к Юре. Он накрывает меня своим одеялом и замирает, молча. — Я точно могу быть в безопасности с тобой в одной постели? — фыркаю от смеха, чувствуя легкий толчок в спину. — Ебать, зачем только рассказал…       Мы снова замолкаем, и я почти проваливаюсь в сон, как вдруг слышу: — Ты не пинаешься во сне, я надеюсь? — Нет, не пинаюсь. А ты не храпишь? — Ты со мной сколько уже живёшь? — Будто вечность, — тяжело вздыхаю, стараясь не выдать свою улыбку. Только сейчас, затопляемый спокойствием, я в полной мере осознаю, как сильно скучал. — Ты покрякай тут ещё в моей постели. — Руки только не распускай, — ляпаю раньше, чем успеваю подумать, и мысленно ударяю себя по лицу. — О чём это ты? — слышу, как Юра привстаёт на локте, глядя, наверное, на мой затылок. Поворачиваю немного голову, глядя на него. — Ты в хлеву на меня свои крылья сложил. — Ой хватит пиздеть. — Такой себе повод хвастаться, Юра, — отворачиваюсь обратно и прикрываю глаза. — То же мне драма… да ты просто на женщину фигурой похож… и вообще как петух выглядишь… — Спи, Юр.       Хованский что-то еще ворчит, укладываясь. Я молчу, слушая своё бешеное сердцебиение. Забавно вышло. Помирились без единого извинения. Не успеваю решить, в духе ли это нас, и засыпаю.