Найди дорогу в Петербург

      Зима приходит неожиданно, и сразу после первого снега приходит первый снегопад, заметающий наш отель. Температура не падает ниже +12, но вкупе с ветром и снежным дождём походит на стандартную российскую зиму, и я кутаюсь ещё плотнее в воротник, когда приходит моя очередь идти на охоту. Как только сильная метель проходит, оставляя на земле ровный слой снега, я решаю, что надо научить Юру охотиться хоть на кого-нибудь, чтобы нам не умереть от голода. Хованский хоть и сразу соглашается, явно недоволен тем, что он вынужден чему-то учиться. Хотя, думаю, не стоит отрицать того, что дело во мне. В реальности Хованский скорее бы удавился, чем принял мою помощь. Внутренне усмехаюсь.       Мы выходим рано утром, стараясь не шуметь. В лесу стоит плотная, даже пугающая тишина: птицы, знающие, что на них открыта охота, молчат, боясь привлечь внимание. Я, крадучись, иду, стараясь не вызывать даже скрип снега под ногами.       Атмосфера охоты возвращает меня в детство, в те самые дни, когда отец учил меня прислушиваться к лесу. Слушать животных и природу. Я замираю, пытаясь уловить хоть шорох, который выдал бы особенно глупую птицу. Тишина. Только ветер гуляет, заставляя деревья шуршать, из-за чего Юра то и дело вздрагивает и вертит головой. — Я покажу тебе, как надо отслеживать зайцев. Смотри на снег, — я понижаю голос до шепота. Дышу через нос, — 90% на охоте — это ожидание зверя или поиск жертвы. Всё как у стендапера, выражаясь понятыми тебе терминами. Сетап — это поиск жертвы; выстрел, непосредственно стрельба — 10% — это панчлайн, — шепчу Юре. — Ну с твоими навыками юмора мы голодными останемся. — Заткнись. — Снег снегом, кстати, — говорит Юра в полный голос, заставив меня вздрогнуть всем телом.       Следующее происходит так быстро, что я не успеваю даже испугаться, только стою, не дыша. Моё резкое движение, вызванное возгласом Хованского, заставляет сработать огромный медвежий капкан, до этого лежащий под снегом. Весь заржавевший, он срабатывает непонятным образом, лязгая на весь лес. Зубы капкана защелкиваются в нескольких сантиметрах от моей ноги, погрязшей в снегу. Вдалеке с деревьев срываются птицы, стряхивая с веток залежавшийся снег. Наш обед.       Я поворачиваюсь, сверля Хованского злым взглядом. Господи, да за что мне с собой эта неповоротливая, орущая мас… — Ну хоть сами туда не попали, — нервно тянет Юра. Он напуган: глаза бегают, дыхание сбилось. Вероятно, Хованский никогда не видел медвежьих капканов, такая железка — при правильной установке — может оттяпать ему ногу. Ну ладно, не оттяпать. Но травмировать так, что-либо отрубай, либо… отрубай. Я несколько раз устанавливал подобное в лесу, но медведя не попадалось. Однажды прямо в капкан угодил заяц. — Как думаешь, здесь есть медведи? — вновь нарушает тишину Юра. Он стоит, боясь сделать хоть шаг, я сглатываю. Отвечаю шепотом: — Были.       Хованский вздрагивает. — Пошли обратно. Ступай в наши следы.       Идем мы в полном молчании. Как же я не задумался о капканах, а, Ларин. Охотник, блядь. Собственная глупость чуть не стоила мне ноги. Охотиться с Хованским хуже, чем со мной маленьким — и об этом я тоже не подумал. — И что дальше? — шепчет Юра. Он идет первым, и его слова доносит до меня ветер. — Буду учить тебя в другой части леса. И будем проверять снег перед тем, как переться туда. — А сегодня? — Сегодняшний ужин от нас улетел после лязга капкана. Птицы боятся громких звуков, ты не знал? — язвлю уже в открытую. Если бы Хованский не был таким бесполезным и неуклюжим, мы несли бы в мотель ужин. — Ну бля, Дима. Ты бы научил сначала, а потом петушился на меня. Кто не ошибался в первый раз? — Я не ошибался, — шиплю в ответ, — ты понимаешь, что твоя ошибка здесь может стоить нам жизни? Что на охоте ходить надо тихо? Не топать, блядь, как у себя дома. Не орать: говорить шепотом. Не мешать мне слушать. Не мешать мне вообще, — заканчиваю тираду и злобно смотрю на Юру. Мы остановились на тропинке, ведущей к мотелю — протоптанной нами же — Юра, идущий спереди, разворачивается, глядя на меня из-под полуопущенных ресниц. Я уже видел у него такой взгляд. Тогда, в комнате Клементины, когда он чуть не вывихнул мне запястье. — Ладно-ладно, возьму к сведению.       Закатываю глаза и тяжело вздыхаю. Юра усмехается и отворачивается, направляясь в сторону мотеля. — У меня кстати батончики остались. Из аптеки.       Не отвечаю, глядя на его спину. — Не хотел этих петухов кормить. Ебаные голограммы, обойдутся.       Щурюсь от дующего в лицо ветра, продолжая шагать. Кажется, ночью будет метель, надо больше утеплить окна. Неделю назад, когда снег только пошёл, мы собирали по всему мотелю газеты и книги, вырывали бумагу, смачивали её водой, отжимали и пихали в каждую оконную щель. Пережеванная целлюлоза — из неё строят гнёзда осы. Только вот в идеальном варианте нужно было заклеивать щели, чтобы бумага не выпадала от сильных порывов ветра, но скотча в мотеле не нашлось.       Мы пробираемся в свою комнату, стараясь не шуметь. Поднявшийся ветер со снегом открыл незапертую дверь на первом этаже, и та хлопает, капая на мозги. Юра, ворча, уходит закрыть её, а я падаю на свою кровать, ежась. Воющий ветер бьётся в окно, мечтая его выбить, а я меланхолично наблюдаю за этим процессом, подложив под голову руку, согнутую в локте. — Меня не заметили, — шепчет Юра, запирая дверь.       В комнате почти непроглядная темнота: питания нет уже несколько месяцев, а из-за того, что темнеет рано, мы вынуждены почти постоянно находиться в темноте. Свечи, найденные в выдвижном ящике одного из номеров, мы решили беречь на черный день. — Удивительно, — шепчу в ответ, не поворачиваясь. — Батончик-то будешь? — Хованский усаживается на свою кровать и тянется к тумбочке, затем достаёт что-то. Я поворачиваюсь на другой бок, глядя на него, — держи, — кидает мне, чуть не попадая мне в лицо.       Несколько секунд верчу его в руках. Разворачиваю, ем. Кажется, вишневый. Желудок отзывается урчанием на всю комнату. Усмехаюсь, глядя на силуэт Хованского и говорю: — Спасибо.

***

— С Рождеством, — говорит Кенни, грустно улыбаясь. Я, залипший до этого на огонь, встряхиваюсь. — Сегодня Рождество? Уже? Откуда ты знаешь? — У меня календарь, я не говорил? Да, двадцать пятое декабря уже.       У Кенни странная особенность: отвечать сначала на последний из ряда вопросов, а потом уже на остальные. Мы сидим возле костра в почти кромешной темноте, наблюдая за падающим снегом. Все жмутся ближе друг к другу, стараясь не заледенеть окончательно, и даже я неосознанно прижимаюсь бедром к бедру Хованского. Находиться на посту с каждым днём всё сложнее из-за ночных метелей. — Сегодня нужно загадывать желания? — нарушает тишину Дак. — Да, дорогой, — тихий Катин голос. — Я загадаю оказаться дома! — Нельзя озвучивать желание, — посмеивается Кенни, притягивая сына к себе как можно ближе, стараясь его согреть. — Теперь оно не сбудется? — Сбудется, дорогой, сбудется обязательно.       Все неловко переглядываются, а я лишь опускаю глаза обратно на огонь, лениво катая мысли в голове. — Как только потеплеет… — раздаётся над самым ухом не громче шепота, — отправимся в Кроуфорд. Как только это перестанет быть опасным для жизни.