Найди дорогу в Петербург

      Весна медленно, но верно, вступает в свои права. Наступивший март приносит с собой оттаявший снег, грязь и дожди. Мы с Хованским, привыкшие к Петербургским дождям, сносим новую погоду стойко, чего нельзя сказать об остальной части команды. Кенни становится ещё ворчливее и постоянно жалуется на боль в спине, Катя же сетует на то, что надо построить какой-то навес над костром. Марк обещает ей, что что-нибудь придумает, а затем весь день бродит от одной стены мотеля до другой, разыскивая то, что можно растянуть. Наша ограда, построенная им же и выдержавшая зиму, не переносит обильных дождей: доски начинают размокать, становятся хлипкими. Приди к нам сейчас ходячие — разломали бы эту ограду без проблем.       Каждый день промедления вкупе с тем, что в мотеле не имеется ничего, чем можно себя занять, сводят меня с ума. Единственное, чем мы можем заниматься — охотиться и укреплять свои позиции. Изредка вечерами все собираются перед костром и начинают рассказывать истории из жизни, но от этого хочется только сильнее взвыть. Хованский, как ни странно, кажется, даже рад здесь находиться, хоть и тоже слоняется без дела бОльшую часть дня. На вечерних встречах он веселит всех, видимо, боясь растерять свой потенциал стенд-ап комика. Было бы что, собственно.       Мы решили, что спать в одной постели действительно теплее. Правда, на обсуждение это было мало похоже. Как-то ночью я проснулся от ощущения ладони на своём животе и дёрнулся. Рефлексы зомби апокалипсиса. Моё движение разбудило Юру, и он, пытаясь понять, что происходит, начал оглядываться, ворочаясь, а затем замер, не убирая ладони. Мы помолчали несколько секунд, и я, уставший от этих постоянных метаний, уложил свою ладонь поверх руки Хованского и закрыл глаза, устраиваясь удобнее и засыпая. Не знаю, как долго ещё не спал Юра, но я отключился почти сразу, а утром нашёл себя завёрнутым в наше одеяло. Ещё через пару ночей Хованский, видимо поняв, что я ничего не имею против, начал обхватывать меня руками сразу, стоило мне лечь рядом с ним. Либо через грудь, либо прижимал ладонь к животу через кофту, притягивая меня вплотную к своей груди. Я почти отвык мёрзнуть ночами, а моя кровать оставалась неприкосновенной. Так действительно куда теплее и спокойнее. Правда, факт наличия его руки на моём животе каждую ночь не очень изменил наши отношения, и я этому рад. Мы по-прежнему цапаемся направо и налево, но я перестал воспринимать его слова как желание оскорбить меня или попытку унизить. Просто это Юра, который состоит из противоречий.       Я научил Хованского охотиться на мелкую добычу, что считаю своей личной победой. После нашего первого прокола он действительно перестал вести себя как идиот, что не могло меня не поразить. Слушался меня, внимал каждому слову, говорил только шепотом, даже научился красться, хотя над этим ещё работать и работать. В третью нашу вылазку он сам убил кролика, в четвёртую стервятника. И хоть прошёл уже месяц ежедневных совместных походов, я не уверен, что Хованского можно отпускать в лес одного. Я рассказал многое, но уверен, что есть какая-нибудь мелочь, которую даже я мог забыть. И эта мелочь может стоить ему жизни.

***

      Я просыпаюсь с ужасной головной болью, и первые несколько минут не могу понять, где нахожусь. Зажмуриваюсь и повторяю про себя: «Петербург, Петербург». Открыв глаза, вижу тот же номер отеля. Обшарпанные стены, грязные окна, наше одеяло на мне. Поворачиваюсь на спину, и боль в голове только усиливается. Кошусь в сторону окна и замечаю — да, конечно, вот причина моей мигрени — ярко светящее солнце. После стольких дней дождей и неба, запрятанного за облаками, солнце выглядит слишком гнетуще. Наверное, уже около десяти утра, надо подниматься. Каждое моё движение заставляет головную боль словно ударяться о стенки черепа. Жмурюсь, прогоняя желание остаться в постели. Раз уж на улице солнце, у нас гораздо больше шансов поймать сегодня кого-нибудь. Мои размышления прерывает хлопок двери, и я морщусь. — Кто это здесь проснулся, — чересчур радостно говорит мне Юра, проходя мимо и складывая на подоконник за моей спиной что-то увесистое. Мне лень открывать глаза, и я прислушиваюсь, отслеживая его движения, — ты выглядишь на свои сорок пять, плохо спалось?       Я фыркаю, но не отвечаю. Ненавижу мигрени даже сильнее, чем когда-то ненавидел Хованского. Всё лицо будто в затвердевшей глине, и я не могу даже говорить. А если использую ещё больше мимических мышц — для смеха, например, — кожа потрескается и упадёт на колени. Надо было захватить таблеток из аптеки, пожалуй. — Всегда удивлялся твоей разговорчивости по утрам, — снова говорит Юра, и я с трудом поворачиваю к нему голову. Мне кажется, что я мог слышать скрип шеи. Он смотрит на меня несколько секунд, а затем пожимает плечами и выходит из комнаты, бросая напоследок: «я оставил тебе немного еды». Да, видок у меня, должно быть, самое то, раз Хованский без пререканий всё понял. Добираюсь до покрытого пылью зеркала и всматриваюсь в себя: красные белки глаз, синяки под глазами, опухшее ебало. Чувствую я себя ещё хуже, чем выгляжу. Может, всё-таки отправить сегодня Хованского одного? Представляю себе Юру в лесу, бегающего от дерева к дереву, боясь, что его засекут птицы, и против воли усмехаюсь. Кожа лица остаётся на месте. Нет. Надо идти с ним.       Завтрак в меня не идёт, отдаю остатки Хованскому, который, хоть и молчит, продолжает на меня подозрительно поглядывать. Когда мы собираемся, и я беру ружье, с трудом разгибаясь, он мягко забирает его из моих рук: — Так надежнее.       Пожимаю плечами. Хочешь сам нести — вперед. Все ещё стараюсь не говорить, лишь изредка отвечая что-то нечленораздельное на бесконечную болтовню Юры. Что ж ему так попиздеть приспичило именно сегодня. Иду позади него, опустив голову и стараясь абстрагироваться от его голоса. После долгих дождливых дней снега осталось немного, потому ступаем мы по сырой траве. В лесу тихо, как и всегда, и я готов остаться жить здесь. Солнце не пробирается сюда из-за крон хвойных деревьев — никаких внешних раздражителей, если не считать изредка бродящих зомби. Довольно странно, что мы встречаем их так редко в последнее время: пару тройку за последний месяц. Хованский говорил, что они живут при любой минусовой температуре, и даже умеют плавать в ледяной воде. Вполне вероятно, что их отстреливают местные разбойники, обитающие чуть севернее нас. Я ступаю в следы Юры на грязи, стараясь не отставать, но совершенно его не слушая.       Мои размышления прерывает то, что я врезаюсь в спину неожиданно остановившегося Юры. Прикладываю усилие, чтобы поднять голову, и выглядываю из-за его плеча. Замираю, боясь даже вдохнуть.       Перед нами, в сотне метров, стоит медведь. Ебаный огромный бурый медведь. Экстренно начинаю вспоминать всё, что я когда-либо слышал о бурых медведях… самое начало марта. Медведи должны ещё спать. — Ларин, что делать?       Медведи должны ещё спать. Либо он проснулся раньше, чем должен был, что говорит о том, что он сейчас пиздец как голоден, либо это шатун, а значит, он ослаблен. Из медведей шатунов до весны доживают единицы: им нечем питаться, и они нападают на людей, других животных и всех, кого смогут найти. Людей здесь нет. Животных мы почти всех истребили. Зомби, я думаю, ему бы не приглянулись: даже очень голодное животное не будет есть гнильё. Разве что падальщики. — Дима, не молчи, блядь. Что делать?       Падальщики… Мы можем спастись в обоих случаях, главное, не бежать. И не стрелять в него. — Хованский. Медленно отходим назад. Не своди с него глаз. И не делай резких движений.       Если вы встретили в лесу бурого медведя, постарайтесь избежать какого-либо контакта с ним, медленно уходя туда, откуда пришли. Если медведь вас не заметил, старайтесь не шуметь. Мы делаем несколько шагов назад, и я замечаю, что уже несколько минут сжимаю плечо Хованского до побелевших пальцев. Ослабляю хватку, но не отпускаю его. Где-то вдалеке раздаётся сухой треск дрозда, и я вздрагиваю, снова вцепляясь в Юру.       Медведь, до этого что-то искавший в голом кусте волчьей ягоды, поднимает взгляд на нас и принюхивается. — Твою мать… — стонет Юра, а я пытаюсь вспомнить, что нужно делать дальше.       Если медведь Вас заметил, он может встать на задние лапы и даже пойти в Вашу сторону, но это не проявление враждебности. У медведей отвратительное зрение, — осеняет меня. Хорошие слух и обоняние, но ужасное зрение. Медведь может подходить, ища нужное направление ветра. Скорее всего, Вы для него — лишь силуэт вдалеке. — Тихо, — шепчу.       Медведь встает на задние лапы и поднимает голову, пытаясь уловить дуновение ветра. Сердце бьётся в горле, мешая мне думать.       Начинайте шуметь — это может отпугнуть хищника. Идеально — стреляйте в воздух, гремите котелками, хлопайте в ладоши и громко говорите. Медведь боится Вас больше, чем Вам кажется. — Стреляй в воздух. — Что? — Стреляй в воздух! — я выкрикиваю и закашливаюсь. Всё утро молчать, а затем кричать в полный голос — ну, такое. Хованский отшатывается от меня и смотрит во все глаза. Думает, наверное, что я съехал. — Ты только что говорил не шуметь, блядь, — шипит. — Он боится нас. Надо шуметь, чтобы напугать его. Стреляй же.       Юра выстреливает, а я начинаю кричать как можно громче, надрывая горло и то и дело срываясь на хрип. Хованский присоединяется, и мы походим на окончательно поехавших — только смирительных рубашек не хватает. Мы переглядываемся, и я читаю в его глазах ужас, такой же, наверное, написан и в моих. Мы шумим всем, чем можем, я начинаю хлопать в ладоши, а Хованский выстреливает ещё раз. Мне кажется, сквозь свой голос я слышал свист пули.       Медведь снова опускается на четыре лапы, глядя на нас. Решающий момент. Испугайся же, испугайся. Ну. Давай. Нет, не уходит. Стоит, тупо смотря на наши потуги спасти свои шкуры, несколько минут, а затем начинает рычать, открывая огромную пасть. Я вижу его клыки. Размером с мой мизинец. Они с лёгкостью рвут человеческую кожу, вгрызаются в плоть. У нас нет шансов. Бежать от медведя тоже нельзя — он быстрее и мощнее, настигнет нас через несколько метров и повалит на землю одним ударом лапы. С клыков стекает слюна, падая на траву. Под лапами хлюпает грязь и приминается трава. Я скорее чувствую, чем знаю: Юра очень хочет побежать. — Нельзя бежать, Хованский, — я сжимаю его плечо, теперь уже удерживая. Он дёргается, но не поворачивает голову ко мне. Боковым зрением я вижу, как у него напряжена челюсть. — И что нам делать?       Если медведь настроен враждебно, и Ваши попытки напугать животное не увенчались успехом — ложитесь на землю в позу эмбриона, притворяясь мёртвым. Если Вам повезёт, медведь потеряет к Вам интерес и/или решит спрятать Вас, оставив на «черный день». Животное обнюхает Вас и зароет в небольшую ямку. Как только хищник отойдёт на безопасное расстояние, Вы сможете сбежать. Если Вам не повезёт, медведь начнёт Вас трепать или царапать — отбивайтесь. При ударе цельтесь в глаза. Есть нож — бейте ножом. Есть оружие — стреляйте. Желательно тоже в глаза. — Ложись. В позу эмбриона. Надо, чтобы он подумал, будто мы мертвы.       Я падаю на мокрую землю, прижимая колени к груди, и весь сжимаюсь, ожидая звука падения тела рядом. Но происходит что-то настолько выходящее на рамки ожидаемого, что я открываю зажмуренные глаза. Хованский не ложится рядом, он укладывается на меня, обхватывая меня одной рукой. Закрывая. Меня начинает колотить то ли от ледяной земли под телом, то ли от ужаса, и я незаметным движением нахожу ладонь Юры. Мокрая и вся в земле — я сжимаю её так сильно, как только могу, и замираю. Хованский максимально группируется и тоже замирает, даже, кажется, перестаёт дышать. Мы лежим так, что плечом я могу чувствовать биение его сердца. Пытаюсь считать удары, лишь бы не слышать шлёпающих шагов по грязи, сбиваюсь на сотне. Несмотря на зашкаливающий пульс, Юра старается дышать ровно. Его дыхание щекочет мне шею, и будь всё немного иначе, по телу пробежали бы мурашки. Я пытаюсь успокоить тряску, снова сжимаюсь, как зверь перед прыжком. Сильнее сжимаю чужую ладонь своей.       Шаг. Ещё шаг. Массивные лапы с когтями, способными вспороть кожу, опускаются в вязкую массу, хлюпая. Я слышу тяжелое дыхание медведя: он всё ещё принюхивается к нам. Подходит ближе, и, мне кажется, я чувствую его дыхание. Перестаю дышать носом. Лишь бы не вырвало, лишь бы не вырвало. Юра, кажется, думает о чем-то подобном, и я кожей чувствую его выдох через рот. Хочу открыть глаза, но боюсь, потому что представляю, что морда медведя сейчас где-то перед моим лицом. Неожиданно медведь рычит на выдохе, и я всем телом ощущаю, как напрягается Юра, сильнее вжимаясь в меня. Готов поспорить: второй рукой, свободной от моей, он сжимает ружьё. Но нам не отстреляться, даже если целиться в упор. Несколько мгновений в молчании, я слышу только своё бьющееся сердце, затем ворчание медведя, и на меня падает мокрая земля. Он зарывает нас. Он решил, что мы мертвы. Едва слышно выдыхаю, но Юре, лежащему на мне, чувствуется, и он тоже резко обдает мою шею теплым дыханием. Я ослабляю хватку на его руке. Всё хорошо.       Медведь зарывает нас скорее для факта, лишь немного забросав землёй, а затем уходит, также топая лапами по грязи. Мы лежим так минут десять, вслушиваясь в лес и пытаясь понять, как далеко находится хищник, затем встаём, воровато оглядываясь, смотрим друг другу в глаза и почти бегом направляемся к лагерю.       В мотеле нас встречает громкий Катин вскрик, и я с удивлением отмечаю, что моя мигрень прошла. Обещаем рассказать всё позже, с трудом отбиваясь от её женской назойливости, и отправляемся в четвёртый номер, где когда-то находился душ. Ещё в середине февраля, когда снег только начинал таять, Кенни предложил первую здравую идею за всё его время здесь: собирать снег, стаивать его и таким образом получать воду. За вычетом ежедневных трат на утоление жажды у нас скопилось немного воды. Ледяной и отвратительной на вкус.       Мы с Хованским раздеваемся, скидывая грязную, пропахшую травой и зверем одежду на пол. В комнате полумрак из-за закрытого шторой окна и отсутствия питания по всём отеле. Меня всё ещё потряхивает, когда я зачерпываю рукой ледяную воду, а затем провожу ладонью по плечам, смывая слой грязи. По всему телу бегут мурашки, только усиливая тряску, и я уже стучу зубами — это истерическое, наверное. Беру ещё воды, умывая лицо; ледяные капли скатываются по плечам, ключицам, и я давлю ебаное желание сжаться. Впервые сегодня я понял, что мы смертны здесь. Смерть, казавшаяся мне иллюзией, ничего не значащей вещью, сегодня прошла в миллиметре от меня. И от Хованского. Мы можем умереть и не вернуться в Петербург. Мы можем умереть и всего лишь стать зомби, навсегда обязанными бродить по Америке, рычать, плеваться кровью и гнилыми органами. Мы можем не решить загадку. Мы ничерта не знаем об этом мире.       Я закусываю нижнюю губу и закрываю глаза. Паника снова накатывает на меня, волнами омывая мою грудь, толкаясь не проходящим клином в горло, замирает у глотки и заставляет сильно сжать челюсти. Мне так страшно, что, кажется, сердце сейчас остановится, не может же оно так сильно биться… Я возвращаюсь в реальность, морщась и прижимая ладонь к щеке. Юра стоит напротив меня и говорит что-то, но слова не долетают, словно я в вакууме. Тупо моргаю, и чувствительность медленно возвращается. Начинает гореть щека, к которой я рефлекторно прижал руку. Хованский мне что, въебал? Я непонимающе смотрю на него, и когда возвращается слух, различаю: — …авай ещё крышей поедь, молодец бля, у нас же проблем совсем здесь нет, верно? И времени у нас дохера, хоть за медведями по лесу гоняйся, хоть с ума сходи, правильно, Димочка?       Я открываю и закрываю рот. Паника отступает, больше не захватывая тело, лишь остаётся склизким комом где-то в животе. С подозрением смотрю на Хованского. Тот продолжает что-то говорить, размахивая руками. Затем замолкает, глядя мне в глаза, набирает воду в ладони и начинает смывать с меня грязь. Осторожно, по кусочку кожи, будто я могу рассыпаться. Обретаю дар речи и говорю: — Я не развалюсь. — Заткнись бля.       Дрожь тоже проходит, тело привыкает к ледяной воде. Я опираюсь лопатками на кафельную стену и запрокидываю голову, легонько ударяясь затылком. Юра выпрямляется, наскоро проводит влажными пальцами по моей нижней губе и показывает мне указательный палец: кровь. Повторяю его маршрут, кончиками исследуя кожу, нахожу. Царапина на нижней губе. Крови не много, но она есть. Я даже не чувствую боли. Облизываю губу, морщась от солоноватого привкуса на языке. — У нас даже обработать нечем, только вода, — замечает Юра. — Да похер, заживёт и с водой, — я пожимаю плечами. Что-то продолжает ворочаться во мне, заставляя морщиться и мечтать засунуть два пальца в рот. Только едва ли это выйдет.       Хованский только что спас мне жизнь второй раз. С небольшой разницей. Он спас мою жизнь и был готов пожертвовать своей. И это вызывает во мне странное желание поблагодарить его, а потом послать его нахуй. Или наоборот. А ещё лучше несколько раз одно за другим, потому что я ненавижу быть должным. Чувствовать, что из-за чьей-то поддержки я должен вести себя… лояльнее? Это был совершенно неоправданный риск, так нахуя? Заставить меня чувствовать себя должным? Я разрываюсь от всех этих вопросов и решаю спросить: — Зачем?       Юра отворачивается от меня, умывая лицо. Я прижимаюсь лопатками к холодной стене и жду ответа. — А до тебя ещё не дошло?       По закону жанра после такой фразы всегда идёт: «потому что я тебя люблю», и я морщусь, качая головой. — Потому что не хочу я без тебя здесь оставаться, вот почему. А ты — тупой еблан, — бросает мне Юра и, наскоро вытеревшись, накинув на себя одежду, выходит.       В любой ситуации тупой еблан я. Это ведь мне взбрело в голову бессмысленно рисковать своей жизнью. Риск действительно был бессмысленным, думаю я. Точно помню, что сказал что-то вроде: «ложись в позу эмбриона». Не похоже на: «падай на меня, Юр», определённо. Меня передёргивает от ветра, влетевшего в комнату через плохо утепленное окно, и я веду плечами. Хованским движут известные одному ему мотивы, и добиться от него чего-либо… это будет непросто. Прогоняю в голове еще раз наш диалог, пока натягиваю на себя толстовку. Я спросил в лоб. В ответ получил непонятное «не хочу здесь без тебя оставаться» еще и типичное оскорбление в стиле Юры. Ладно, это можно опустить. Для Хованского вбросить что-то подобное — ерунда, это мы еще дома выяснили, и воспринимать от него оскорбления бессмысленно.       Я бы мог понять, будь этот риск оправданным. Если бы медведь захотел сожрать нас — сожрал бы обоих. Захотел закопать — закопал бы тоже обоих. В действии Юры нет ни капли ни логики, ни здравого смысла, ни рациональности. Поднимаю с пола брошенное им полотенце и закутываюсь в него, параллельно разглядывая кусок чистого голубого неба за окном.       Может, Хованский хотел, чтобы я был ему должен? Я усаживаюсь на кровать. Но ведь я уже, вроде как, ещё после первого спасения. Или Юра решил подкопить долгов, чтобы потом мне предъявить? Вопросы, роящиеся в голове множатся и множатся, и я поднимаюсь. Нихера не понимаю, сколько ни думай.       Одеваюсь и выхожу на улицу, с наслаждением вдыхая запах весны. Слышу, как внизу Юра объясняет Кате, что произошло, а та охает в ответ. Клементина, кажется, коротко вскрикивает. Усмехаюсь и бреду к нашему номеру.