Найди дорогу в Петербург

      У меня появляется идея, которая, скорее всего, стала итогом моих снов и окончательного помешательства на теме угрозы смерти: я решаю убить себя. Не совершить суицид, а попросить Хованского выстрелить мне в голову, надеясь, что это пройдёт лучше, чем наша охота. Чем все наши охоты. С одной стороны, это огромный риск, потому что я могу очнуться зомби или не очнуться совсем, с другой — если всё действительно лишь мой или его бред, скорее всего, я проснусь в реальности. Оно ведь так и работает: убей себя во сне, чтобы проснуться. Я катаю эту идею в голове несколько дней, благо из раздражающих факторов только Юра, которому чрезвычайно скучно, взвешивая все плюсы и минусы, и с каждой минутой идея кажется мне всё более и более реальной. Я ведь не могу быть здесь. Это не моё тело, хоть оно и копия моего, это не Юра, хоть и воссоздан он тоже с доскональной точностью. Это мой разум, в этом я уверен, потому что пробелов в памяти не больше обычного: могу восстановить хронологически точную последовательность событий, которые привели меня сюда, могу с легкостью выудить любой факт из прошлого. Значит, это я. Думаю я, принимаю решения я, но оболочка — фальшивка, как и всё вокруг. Надо рушить декорации, убив одного из главных героев пьесы. Ружье, которое по Чехову должно выстрелить, будет направлено в мою сторону. Дело за малым: уговорить Хованского выстрелить в меня. — Уткин, ты ебанулся?       Юра сидит на своей постели, скрестив ноги, и скептически осматривает меня. Готов поспорить, что он с трудом подавляет желание потрогать мой лоб. — Ты совсем крышей от скуки поехал? Я, конечно, гангстер, да и к тебе особой любви не питаю, но стрелять в тебя я не буду, иди нахуй.       Терпеливо вздыхаю. Это было ожидаемо. Рассказываю ему свой план от и до, стараясь ничего не скрывать, чтобы у Хованского, упаси нас все святые, не появилось подозрений в чем-либо. -…и тогда я — скорее всего — окажусь дома в своей постели, пуская слюни, как ты сам выразился. Или в больнице, и окажется, что я всё это время был в коме, и мой мозг сгенерировал всю эту дичь, пытаясь меня предупредить, что там, в нашей реальности, грядёт апокалипсис. Я не знаю. — Ты можешь стать ходячим. И я останусь тут один, чуешь? Если ты так хочешь слиться, то я повторю: иди нахуй. Я не буду этого делать.       Вздыхаю уже не так терпеливо. Надо давить на что-то, что дорого Юре. — Давай выстрелим друг в друга синхронно? Мы либо окажемся дома, либо… умрем нахер и прекратим уже этот фарс. — Ещё секунданта возьмём может, нет? Я сказал: никаких блядь выстрелов в лица и куда-либо ещё. Мы нихера не знаем про этот мир и не знаем, чем оно может обернуться. Мне и самому не в кайф торчать тут… какой там по счёту? — Юра загибает пальцы, — третий? Третий месяц, но единственное, что я могу делать, зная, что это не повлечёт за собой пиздец — идти по сюжету. И узнать, куда меня это приведёт.       Не срабатывает. Тогда остаётся одно: перейти к плану Б, который пришёл мне в голову несколько минут назад. Мне нужно ружье, чьи-то руки и весь мой нереализованный актерский потенциал.       Я отрешенно киваю Юре и начинаю решать, кого лучше выбрать. Катя стрелять не умеет, Лилли… уверен, что мечтает меня пристрелить, но, скорее всего, не поведётся на мою уловку… Кенни? Защищая свою семейку, он может и от толпы зомби отбиться, здесь необходимо только желание. Обстоятельства положительно складываются в мою сторону, и следующим утром Кенни вызывается идти со мной на охоту, пока Юра ноет о болящей спине. Я закидываю ружье на плечо и машу ему рукой на прощание, в ответ получив лишь средний палец. Ничего нового.       Мы добираемся до края леса быстро, проходим метров сто, и я решаю: пора.       Падаю в снег, заваливаясь на бок, и начинаю стонать сквозь плотно сжатые зубы. — Что? Что такое? — Кенни в мгновение оказывается рядом, пытаясь поднять меня. — Я… Мы не хотели говорить вам… Всем… Я превращаюсь… Блядь, адская боль, — прижимаю ладонь, мокрую от снега, к сердцу, — во время прошлой охоты меня укусили… Мы надеялись, что, промыв рану, избавимся от заражения, но нет. Я чувствую, что гнию внутри… — мне бы даже я не поверил, но Кенни, кажется, ведётся. Он отходит от меня на несколько шагов, хрустя ботинками по снегу и прижимая ладонь ко рту. Давай, поверь мне. — И что делать? Ты ведь опасен, ты можешь убить меня и… — да, верно, думай о семье, мразь, — Катю и Дака! Что мне, блядь, делать?       С трудом скидываю с себя ружье, протягивая ему. — Ты знаешь. Мне уже не помочь, надо было сразу меня убить, но хотелось пожить, понимаешь, — у меня срывается голос, и я хочу пробить сам себе лицо ладонью, но сдерживаюсь. — Куда мне стрелять? — я даже со своего места вижу, как у него дрожат руки. — Сюда, — указываю на сердце, — давай же. Мне только хуже от твоей медлительности.       Я закрываю глаза, слушая биение собственного сердца, громкое дыхание Кенни и скрип снега под его ботинками: он топчется на месте. Я выдыхаю: — Давай.       Звук выстрела и темнота. Я падаю.