Найди дорогу в Петербург

«…голову оторву нахуй…». «…не знал…». «…безмозглый…».       Я с трудом разлепляю глаза и выдыхаю, заходясь хриплым кашлем. Не понимаю, где я. Вокруг темно, и я с трудом ощущаю своё тело. Похоже на камеру сенсорной депривации. Всё тело ломит, и я пытаюсь поднять руку, но она безвольно падает назад, только оторвавшись от земли. Или не земли? Где я вообще? Я помню, что лежал на земле, половиной лица в снегу, и умолял Кенни выстрелить в меня. Он промазал? Серьёзно? Он не смог застрелить меня с расстояния в метр? Это какая-то очередная шутка мироздания. Я должен был умереть как минимум от потери крови.       Голоса, что я слышу где-то вдалеке, приближаются ко мне и кажутся слишком громкими, слишком раздражающими. Я морщусь и прикрываю глаза. — Я тебя лично пристрелю и сожгу тело в лесу, если он не очнётся, ты понял?       Хованский. Я уже успел забыть его голос, мне кажется. Снова открываю глаза и хочу позвать его, но захожусь в очередном приступе кашля. Лёгкие болят, и мне кажется, что я их вот-вот выплюну. Резко в глаза бьёт свет, и я стону, потому что он слишком яркий для моих отвыкших глаз. — Очнулся, блядь? Надеюсь, черти не успели тебя отодрать во все щели и оставили немного мне. — Тише, — шиплю я, находя в себе силы поднять руку и прикрыть глаза. Слишком громко, слишком светло. Наверное, что-то такое чувствуют младенцы, когда рождаются. — Я тебе устрою сейчас тише! — кричит Юра наклоняясь ко мне, — какого хера, Уткин?!       Я зажмуриваюсь и прикрываю ладонью глаза. — Ты отказался в меня стрелять… и я попросил… Кенни? — Именно что! Самого главного долбоёба на весь зомби мир, Уткин! Хотя нет, теперь у него почётное второе место. А знаешь, у кого первое? — Не визжи, пожалуйста… — я закрываю уши руками, лишь бы чуть-чуть снизить громкость. Боль, пульсирующая в висках, кажется, и не думает стихать. — Прибил бы тебя. Лично. Ебаный ты психопат.       Юра усаживается на край моей кровати и, наконец, замолкает. Я облегченно выдыхаю и размыкаю сжатые до скрипа зубы. В комнате темно, кажется, даже окна закрыты, и я разглядываю Хованского в этом полумраке. Синяки под глазами, уставший вид, поджатые губы, веду взглядом ниже по рукам и дохожу до кистей рук. Вздрагиваю, заметив на них кровь. Снова возвращаюсь к лицу Юры, спрашивая. Хованский молчит и отводит взгляд. Где же ваша болтливость сейчас, Юрий. Наверное, сказывается моя нечеловеческая усталость и привычный похуизм, потому я, с трудом дотянувшись до руки Юры, стираю с неё кровь, а затем прижимаю ладонью к щеке. Хованский чуть наклоняется, и я рад, что не вижу выражение его лица. Использую ладонь вместо подушки и почти сразу засыпаю, обнимая Юрину руку.