Найди дорогу в Петербург

      Когда я открываю глаза второй раз, Юры рядом нет. И, кажется, я в нашем номере. Меня тащили сюда на руках? Бред какой-то. Голова, как ни странно, не болит, и я даже чувствую себя отдохнувшим. Живот предательски урчит, напоминая о том, что людям иногда нужна еда. Интересно, сколько я провалялся?       Выбираюсь из номера через несколько минут, вдыхая апрельский воздух. Снизу пахнет костром, и я, подгоняемый очередным урчанием, спускаюсь вниз, идя на запах. У костра сидит вся наша группа, и, увидев меня, все улыбаются. Даже Кенни, что странно. Если я верно трактовал молчание Юры — кровь на его руках как раз принадлежала Кенни. Хованский лишь поднимает на меня угрюмый взгляд и немного сдвигается, когда я сажусь рядом с ним, прижимаясь своим плечом к его. — Как ты? — нарушает тишину Катя, дружелюбно улыбаясь мне. Странная женщина. Её мужик получил за меня пизды от… Внутренний голос гадко добавляет «моего мужика», и меня аж передёргивает. От Юры. И она так мила со мной, словно ничего не было. — Хорошо, только небольшая слабость, — отработанно улыбаюсь и киваю: «спасибо», когда она протягивает мне остатки ужина.       Юра фыркает где-то сбоку. Надо бы поговорить с ним, только без лишних ушей. Жадно вгрызаюсь в мясо и чувствую, что готов растечься от удовольствия. Лилли начинает в полголоса о чем-то беседовать с Катей, а Кенни — доёбывать Дака, и я могу, наконец, рассмотреть его ранения. Разбитая губа и синяк под левым глазом. Неплохо его Хованский. — Я нашла в одной комнате ещё не отсыревший журнал, — чуть громче, чем до этого, говорит Катя Лилли, и я лишь лениво веду головой. Я перечитал всё, что смог отыскать в этих стенах, едва ли там что-то, что может меня заинтересовать. Они уходят, продолжая что-то обсуждать. Кенни, видимо, почувствовав неловкость ситуации, хлопает себя по коленям и шутливо произносит: — Пора спать, — кряхтя, поднимается и уходит в сторону своего номера. Слышу хлопок двери и обессиленно опускаю голову на плечо Хованского, громко вздыхая. Он никак не реагирует, продолжая ужинать. — Расскажи мне, что произошло, — нарушаю тишину. — Ты умер. — Содержательно.       Я чувствую, что Юра напрягается под моей головой. Разве я не имею право знать о том, что было? — Ты действительно умер. Не знаю, как Кенни умудрился попасть в сердце с первого раза, но попал. Я подумал, что что-то тут блядь не чисто, когда ты вызвался идти на охоту с ним, вот так и знал, что твоя утиная задница что-то задумала. Потому пошёл за вами, стараясь не привлекать внимания. И вот представь себе: слышу выстрел, спешу как можно быстрее, чуть не поскальзываясь на ебаной грязи, догоняю вас, а передо мной картина маслом. Ты лежишь на земле и Кенни, опускающий ружьё. Ты ещё дышал, пока я тащил тебя до отеля, бормотал что-то, тянул меня на себя, отбивался, а потом отключился. Когда дошли до отеля, сердце уже не билось. А через двадцать минут — привет, ютюб, с вами Ларин. Раскашлялся и ожил.       Я замечаю, что Юру колотит, пока он рассказывает это, и дело явно не в температуре на улице. — Кенни я, конечно, всё равно въебал. Не понимаю, как это произошло. Ты точно не дышал минут двадцать. — Мозг должен был умереть… — Именно что. Хотя чему там умирать. Какой человек с мозгом в голове попросит себя застрелить, а?       Значит, я бессмертен здесь. И Юра, скорее всего, тоже. Значит ли это, что от укуса зомби мы тоже не умрем? Не хотелось бы проверять, хотя новости определённо хорошие. Похоже, кто-то очень не хочет, чтобы мы сошли с дистанции раньше, чем что-то здесь сделаем. Ну да, тот доктор из Саванны, которому нужно, чтобы мы явились в его город. Выходит, он здесь всем управляет? Он оставил нам провизию, журналы для утепления окон, оружие, воду. И он, видимо, отводит от нас зомби. У меня уже пролетала мысль: мы подозрительно редко встречаем зомби. Раз или два на охоте — всё, а ведь мир кишит мертвецами… — Ты мог умереть, Ларин, — прерывает мои мысли Юра. — Я знаю, — я чуть наклоняю голову и прижимаюсь скулой к плечу Хованского. Это извинение, наверное. — Нихуя ты не знаешь, — Юра подпинывает бревнышко, отправляя его ближе к костру.       Иногда — сейчас, например, — у меня такое чувство, что я не участвую в развитии наших отношений. Хованский придумывает себе что-то, сам решает, что я должен вести себя как-то, а потом расстраивается и злится, когда я себя так не веду. Но не спрашивать же напрямую. Мы тут выжить пытаемся, а не Дом-2 снимаем вроде. — Разве тебя это не удивляет? — Что ты не умер? Не знаю. Меня уже мало что может удивить здесь.       Я киваю. В голове неожиданно всплывает его «ништяк, о котором я не знал», и я, не задумываясь, спрашиваю: — Ты действительно напился и хотел переспать со мной?       Не думал же Хованский, что я забуду об этом так скоро. Я отрываю голову от его плеча, а Юра вздрагивает и переводит взгляд на меня, хмурясь. Где-то за моей спиной скрипит дверь чьего-то номера, открывшаяся ветром, но я не оборачиваюсь, рассматривая лицо Хованского. Тот тяжело вздыхает, не отвечая, а затем в одно мгновение притягивает меня к себе, надавливая ладонью на затылок, и целует. Злобно и с остервенением. Я пытаюсь отстраниться, но рука на затылке не даёт этого сделать; Юра кусает мои губы, не углубляя поцелуя, прижимается бедром к моему, и я чувствую, как мое сердцебиение ускоряется. Разжимаю крепко сжатые до этого зубы и отвечаю на поцелуй, слыша тихое фырканье. Хованский с тем же напором целует меня, касаясь языком моего, по-животному дико кусает его, прижимаясь всё ближе и ближе; вторая рука опускается на моё колено, и он сжимает его пальцами, а затем отстраняется. Тяжело дышит, глядя мне в глаза, молчит несколько секунд, а после: — Ещё раз вспомнишь об этом — будешь жить по ту сторону забора.       Поднимается, отряхиваясь от невидимых крошек, и уходит в номер, оставляя меня сидеть возле костра. Вот и поговорили. Сразу после хлопка нашей двери снова слышится скрип, и во двор выходит Лилли. Интересно, видела ли она что-нибудь. — Твоя очередь следить за ходячими, — бросает мне небрежно и усаживается к костру, пытаясь согреть руки. Как во сне взбираюсь на пост и беру в подрагивающие руки ружьё. Меня немного колотит, не говоря уже о бешеном сердцебиении. Мысли внутри носятся туда-сюда, и я сверлю взглядом дверь нашего номера. Может, Юре гормоны в голову ударили? И, не найдя шкуры поблизости, он предпочел меня? А что я сам чувствую? Прислушиваюсь к себе, стараясь уловить мельчайшие колебания настроения и надеясь отрыть в себе крупицы отвращения. Нет, ничего. Я ёжусь от холодного ветра и возвращаюсь к мыслям. Самый подходящий вариант здесь — адреналин в крови Юры.       В задумчивости кусаю нижнюю губу и вздрагиваю от скрипа двери: Клементина решила прогуляться перед сном. Она машет мне ладошкой, подходя ближе, и спрашивает: — К тебе можно?       Я киваю и сдвигаюсь, позволяя ей забраться на фургон. Оглядываюсь, замечая, что уже стемнело. Сколько часов я так сидел? Распрямляю ноги, и тело мгновенно отзывается ноющей болью. Значит, несколько часов минимум. — Холодно сегодня, — тянет Клементина, явно не зная, с чего начать разговор.       Я снова медленно киваю: — Скоро потеплеет, ребёнок. Главное, переживать апрельские дожди. — Обычно папа всегда заставлял меня надевать дождевик в апреле. Жёлтый и уродливый.       Я тихо смеюсь. — Почему уродливый? — Потому что никто не носит дождевики. Для этого люди и придумали зонты. — И то верно.       Я улыбаюсь ей. Как ни странно, Клементина — один из самых адекватных персонажей в этой суматохе. — Что с тобой было там, в лесу? — тихо спрашивает, и я понимаю, для чего затевался этот разговор. — Кенни немного промазал на охоте и ранил меня. Всего лишь царапина, ерунда, — вру, даже не моргая. Ну, а что? Не рассказывать же мне восьмилетнему ребёнку о том, что я хотел убить себя, умер, а потом ожил. — Твой друг кричал, что ты умер… — ещё тише говорит Клементина, — я так испугалась, все очень испугались. Тётя Катя, кажется, плакала, Дак тоже. Все выбежали во двор и смотрели, как он нёс тебя без сознания на руках…       Я морщусь. Зрелище то ещё. — Мой друг просто любит драматизировать. — И тебя. — Что? — я давлюсь воздухом. — Ну, он очень сильно испугался за тебя. Это ведь хорошо, когда друзья любят друг друга, я думаю. Ты можешь на него положиться.       Ошеломлённый, я молчу, принимая новую деталь паззла в свою картину мира. Хованский влюбился в меня? Нет, это совсем не вписывается в парадигму наших с ним отношений.       Мои размышления прерывает Кенни; зевая и тихо матерясь, он выходит из номера, а это значит, что я свободен. — Спокойной ночи, — шепчет Клементина, а я отрешённо улыбаюсь. Бесшумно вхожу в наш с Юрой номер. За весь день Хованский так и не выходил на улицу, и я даже начал беспокоиться.       Прислушиваюсь. Тишина и его дыхание. И слава богу. Ни сил, ни настроения что-либо обсуждать у меня нет. Быстро раздеваюсь и, немного сдвинув сопящего Юру, укладываюсь в постель, вздыхая. Долгие часы сидения на одном месте сказываются ноющими мышцами, и я, едва сдерживая стон наслаждения, вытягиваю ноги, соприкасаясь ими с лодыжками Хованского. Юра что-то ворчит во сне, но не двигается, и я засыпаю, плотнее кутаясь в одеяло.