***
Кенни, как выяснилось, давно починивший автомобиль, смотрит на нас как на поехавших. За его спиной стоит Катя, прижимая к себе Дака. — Бля, ребят, давайте по-честному. Добычи в лесу почти не осталось, скоро нам придётся голодать. Я понимаю, что вы боитесь ехать далеко и вот вся эта петушня, но там, куда мы хотим отправиться, есть еда, возможно свет, что важно, и горячая вода. — Откуда ты можешь это знать? — спрашивает Катя, и я различаю в её голосе обвинительные нотки. — Оттуда, что я главный здесь. И я решаю, куда мы отправимся. Кажется, это было лишним. Глаза Кенни расширяются, чтобы через мгновение сузиться, а Катя упирает руки в бока, даже отпустив Дака. — Тебя никто не делал главным, — шипит Кенни, тыкая пальцем в сторону Юры. — Спокойно, спокойно, — начинаю я, поднимая руки, но Кенни прерывает меня: — У главного мозгов должно быть больше, чем лишнего веса, а ты, брат, немного проиграл с этим, не находишь? Я и моя семья остаёмся здесь. Я схожу в лес и найду еду, и вы ещё скажете мне спасибо, когда будете жрать, — Кенни ставит точку в разговоре и разворачивается, направляясь к комнатам. Катя берет Дака за руку и уходит за ним, напоследок презрительно цыкнув в нашу сторону. — С его-то умением стрелять, ага. Хлеб с параши мы жрать будем, — Хованский поджимает губы. — В лесу не осталось добычи, и мы оба это знаем. Как бы он не задумал промышлять каннибализмом. Его фраза про лишний вес, знаешь, я бы на твоем месте прислушался… — Ларин, нахуй иди со своими шутками. Мы стоим на улице еще несколько минут, думая каждый о своём. Мимо проходит Кенни с ружьём на плече и самодовольно усмехается. — Короче, Димочка, — прерывает тишину Хованский, — этой ночью мы съебываем отсюда. Ты водить умеешь? Что? — Ну так, — непонимающе смотрю в ответ. — Всё у тебя «ну так», господи. Всё просто: ночью, когда все будут спать, прокрадёмся в пикап и съебём отсюда. Я, правда, нихера не помню, куда надо ехать, — он на секунду улыбается, — по трассе вроде какой-то до поезда. В поезде находим карту и вычисляем, куда дальше? Я киваю. — Нам повезло, что батя научил меня вычислять координаты. И читать карты. — Водить бы лучше научил. И не петушиться без повода. — Этому меня другой батя научит, — язвительно отвечаю и разворачиваюсь, уходя в комнату. На улице хоть и теплеет, всё равно прохладно. Юра идёт за мной. Закутываюсь в одеяло, садясь на кровать. На самом деле удивительно, что никто из нас ещё ни разу не заболел: я был уверен, что после нашей последней с Юрой охоты мы проснёмся как минимум с недомоганием. Единственное, что осталось после той охоты — не проходящая царапина через всю нижнюю губу. Задумываюсь, водя по ней пальцами. Кроуфорд должен быть разрушен. — Честно говоря, это послание больше походит на угрозу, — словно читая мои мысли, тянет Хованский, — может, Кроуфорд — весь наш мир? — Тот или этот? — Этот. — Тогда, разрушив этот мир, мы сможем оказаться в Петербурге. — Или умереть нахуй. — Или умереть нахуй, а потом ожить, — повторяю, мотая у себя в голове эту мысль, — так или иначе, мы не можем не попробовать. Мы идём по его следам. Аптеку до нас явно обчистили, положив на видное место то, что может нам пригодиться. Отель подозрительно полон вещами, которые нам нужны. — Что-то я не нашел тут бара. Где-то за окном звенит капель, срываясь с крыши. Я вспоминаю весенний Петербург и свой сон, где я гулял по тонкому льду, а затем — сразу — наш поцелуй возле костра. Кошусь на Юру, но тот обдумывает мои слова и не замечает этого. Мы ни разу не обсуждали то, что произошло, сделав вид, что ничего и не было. Не могу сказать, что во мне что-то изменилось после этого поцелуя, теплее к Юре из-за него я точно относиться не стал, скорее во мне появился въедливый интерес. Тогда, сидя на посту, я так и не нашел ответа на вопрос: что это, блядь, было, мои размышления перебила Клементина с её неожиданным заявлением. Так или иначе, я даже рад, что оказался именно с Хованским здесь. Он дважды спас мне жизнь: в аптеке и на охоте. И в обоих случаях я бы вряд ли выжил, не будь его. Когда мы умудрились встретить медведя, я даже на секунду был уверен, что Хованский сейчас побежит, спасая себя. Я бы даже не удивился. От медведя не отстреляться ружьём — он это знал и действительно мог убежать, но. Именно что но, Ларин. — Если всё это сработает, и мы вернёмся в реальную жизнь… — начинает Юра, закончив размышления. — Устроим коллаб. — Ну не настолько… — Иди нахер, — я усмехаюсь. Кенни возвращается через два часа по колено в грязи и приносит застреленную ворону, гордо показывая её нам. Пока Катя пытается ещё ощипать и приготовить, я стою, прислонившись плечом к деревянной опоре, удерживающей террасу второго этажа. На одних воронах им не прожить — это понимают все, но молчат, не решаясь заговорить с Кенни. Тот сидит возле костра и увлеченно рассказывает Даку, что он видел в лесу лося, которого точно сможет застрелить в следующий раз, и уж тогда-то все наедятся. Фыркаю. Нет в этом лесу лосей. Разве что уже точно проснувшийся и голодный медведь, который чуть не сожрал нас. Сзади подходит Хованский, прислушиваясь к монологу Кенни. — Кого он там ловить, бля, собрался? — Лося, — отвечаю, немного повернув голову в сторону Юры. — Удачи, ага. А следом за ним и медведя нашего пусть порешает. — Ты собрал вещи? — Всё, что смог. Забрал кстати те свечи, которые ты запрятал. Киваю. Наш план выглядит простым: дождаться, пока все заснут, бесшумно разобрать ограду, так кропотливо построенную кем-то из группы, и уехать как можно дальше. Добраться до поезда, завести его, поехать на юг страны. А там — по ситуации. Всё должно пройти так, как надо. Через полчаса нас зовёт Катя, приготовившая пойманную Кенни добычу. Мяса вышло немного каждому, и если забыть, что ешь ворону, можно решить, что это говяжья печенка, очень суховатая. Ели молча, даже не переглядываясь. В воздухе витал вопрос Кенни к нам, но он его не озвучивал. Мы — тем более. Уже сегодня ночью нас здесь не будет, а как им жить дальше — нихера не наше дело. У них есть одно ружьё и один Кенни. К тому же, вспоминая сюжет… скоро к ним явятся каннибалы из соседней деревни. Ещё и человечинкой насладятся. Рай, а не жизнь.***
К часу ночи мотель засыпает, и мы прокрадываемся в общий дворик. Хованский закидывает вещи в багажник, стараясь не шуметь, а я пытаюсь разобраться со схемой сигнализации. Случайно заденешь что-то — зазвенит колокольчик и перебудит всех. Снимаю сначала его, отставляю в сторону, затем, стараясь не пораниться, колючую проволоку, обвитую вокруг построенного нами же забора. Следом, по досочке, разбираю и его, откладывая каждую, как можно дальше. Расчищаю проход метра на полтора. Должны пройти. Юра уже сидит за рулём, не заводя машину и не включая фары. Я крадусь к машине, следя за каждым окном, но движения нет. Кажется, моё сердце сейчас стучит так громко, что может разбудить зомби на другом конце леса. Приоткрываю дверь, проскальзывая внутрь, не захлопываю. — Готов? — Готов. Я не успеваю подумать, где мы с ним уже перекидывались этим «готов», как машина с грохотом заводится, будя, кажется, всю округу. Юра матерится, выруливая и пытаясь с первого раза попасть в разобранный мной выезд. Я всматриваюсь в стекло заднего вида — и да, хлопает дверь, к нам бежит Кенни с ружьём наперевес. — Твою же мать, — рычит Хованский, нажимая на газ, и входит, наконец, в поворот, выезжая из дворика. Дорога вся в ухабах, и я ударяюсь головой о крышу, не продолжаю вглядываться в зеркало. Кенни тоже выбегает, целясь в нас. — Он целится… — сиплю я, как слышу выстрел, и заднее стекло разлетается. Машинально пригибаюсь. — Когда стрелять-то блядь научился, петух, — Юра снова жмёт на газ, и мы выезжаем на трассу. Теперь несколько десятков километров вперед до поезда. Пикап набирает скорость, и лишь через минуты я расслабляюсь в кресле. С трудом отрываю, сжатые, уже побелевшие пальцы от дверной ручки. В приоткрытое окно пробирается ветер, создавая сквозняк, и я вдыхаю с наслаждением. Мы смогли. У нас всё получилось. — Ебать, я думал, что он реально попадёт нам в колёса, — едва слышно говорит Хованский, и я с трудом разбираю его слова. Ветер шумит в ушах, а фраза Юры, не долетая до слуха, разлетается по салону пикапа. И почему он шепчет? Поворачиваюсь к нему и улыбаюсь во весь рот. Царапина на губе, наверное, немного расходится, что привлекает внимание Хованского, и он смотрит то на меня, то на мою нижнюю губу, подозрительно щурясь. — Ты крышей поехал, Ларин?***
Мы проезжаем несколько десятков километров по мокрому асфальту. За окном мелькают деревья, редкие пустые домики с разбитыми окнами и оставленные людьми фермы. Глядя на это, я действительно могу сказать, что Апокалипсис наступил. Всё вокруг пропитано смертью и человеческими потерями, и в момент, когда меня отпускает эйфория от побега, я прислоняюсь лбом к холодному окну и выдыхаю. Стекло сразу запотевает, и я прикрываю глаза. Мы не знаем, куда привезёт нас поезд, мы даже не уверены, что там, на другом конце Америки, нас ждёт спасение, а не смерть от руки обезумевшего доктора. Я чувствую лёгкий укол вины. Если что-то теперь пойдёт по пизде — это будет моим косяком, и Юра точно не забудет мне об этом напомнить. Открываю глаза и едва заметно поворачиваю голову, глядя на него из-под полуопущенных ресниц. Его лицо приобретает розоватый оттенок, перенимая цвет неба: наступает рассвет. Холодное утро апреля мы встречаем в чужом пикапе, сбегая от людей, которые нам доверяли. Я открываю окно, чтобы проветрить голову. Юра косится на меня, но молчит. Через несколько минут у меня замерзают пальцы. Хованский хмыкает и говорит: — Закрой. Мне не улыбается тебя лечить. В его голосе нет даже оттенка заботы, но я закрываю, а внутри становится чуть теплее. Склизкое волнение, ютящееся в животе, отступает на второй план. Снова кошусь на Юру. Он действительно не хочет, чтобы я откинулся здесь, и от этого легче переживать весь тот пиздец, что вокруг нас. Пусть им и двигает обычная рациональность, которая говорит ему, что без меня пройти игру будет сложнее, или просто нежелание разбираться с загадками в одиночку — плевать. Юрины мотивы не делают его стремление защитить мою шкуру менее искренними, даже наоборот. Чем сильнее Хованский боится умереть сам — тем сильнее он будет цепляться за меня. Чем страшнее Юре — тем сильнее он будет пытаться найти поддержку в окружающих. Внутренний голос шепотом Клементины перебивает мою речь фразой: «Либо он влюблён в тебя». Либо он влюблён в меня. Киваю сам себе. Я тоже не хочу его смерти, — приходит мне такая правильная в этот момент мысль. Да и никогда не хотел, если по-честному. Противостояние всегда было скорее забавной игрой. Разве что в самом начале, когда я записывал первые ролики на Юру — он меня возмущал своими взглядами на мир и недалёкостью. Но чем дальше, тем меньше оставалось ненависти. Яркой вспышкой в памяти всплывает баттл. Ну да, тогда я действительно сердился, а потом еще пару месяцев копал под каждого кумира Юры, дабы отыскать хоть что-то провокационное, хоть что-то, что могло бы помочь мне уличить его в услугах гострайтера. И нашёл. Сейчас, когда я сижу на неудобном кожаном сидении пикапа и смотрю, как из-за массивных деревьев появляется солнце, окрашивая небо в алый, я понимаю, какие это мелочи. Всё мелочи кроме того, за кого ты можешь держаться, когда жутко до замирающей крови в жилах. Я усмехаюсь. — Стендапишь в голове опять? Я поворачиваюсь и молчу, просто изучая его лицо. Сейчас он максимально расслаблен, даже руки скорее лежат на руле, чем сжимают. Никогда не рассматривал Юру так близко, и хоть солнцу еще далеко до зенита, из-за чего в машине темновато, я замечаю все морщинки на его лице. И залегшие под глазами синяки. Из-за постоянного голода и охот, Юра, кажется, сбросил несколько килограмм, и я вижу едва заметные пока что очертания скул. Он словно помолодел лицом, но очень постарел взглядом. А ещё у него длинные ресницы и четкая линия губ, особенно верхней. — Просто пришёл к выводу, что ты сам писал себе текст на версус. Он бросает быстрый взгляд на меня и хмыкает. Будь мы сейчас в нашей реальности, Юра бы точно всплеснул руками и что-нибудь выкрикнул. Чувствую зачатки тоски. Не думал, что может случиться что-то, что заставит меня скучать по визгу Хованского. — Я бля даже не уверен, что хочу знать, как ты к этому пришёл. Я пожимаю плечами. — Ты не врал, говоря, что никто не сможет написать этот текст, кроме тебя, потому что никто никогда меня не возненавидит так сильно, как ненавидел ты, — лениво взбрасываю в прошлом времени, следя за реакцией. Зачем — чёрт его знает. Юра кивает чему-то в своей голове, а затем расплывается в своей типичной идиотской улыбке. — А если я сейчас скажу, что мне действительно писал текст Рики Ф? — Да иди нахер, — даже улыбаюсь, — серьёзно? — Нет. Никто мне не писал. — Хороший текст, — говорю искренне. Да, действительно хороший. Будь он плохим, я не стал бы так яростно доказывать, что его писал не Юра. Это осознание что-то меняет во мне, и я смотрю на Хованского чуть иначе, чем смотрел раньше. Под другим углом, наверное. Словно что-то щёлкает внутри, запуская новый механизм. Он не просил написать себе текст, он написал его сам. Хороший текст. Я много раз думал о том, что я буду чувствовать, окажись, что Юра не пользовался услугами гострайтера, и… не приходил к решению. Это настолько не укладывалось в моей голове, что казалось чем-то даже криповым, вроде попадания в мир зомби апокалипсиса, ага. Сейчас я чувствую… восхищение? Ещё чего не хватало. — Думал, не доживу до таких слов от тебя, уточка. Я тоже думал, что не доживу. Отворачиваюсь от Хованского, снова прижимаясь лбом к холодному стеклу. Так или иначе, нам давно пора было расставить точки над i. Вот только зародившееся во мне уважение к Юре вперемешку с восхищением теперь скребётся внутри приближающимся чувством стыда.