***
Поезд трогается через полчаса под ликующие возгласы Юры и немое охуевание Джона. Хованский берёт управление на себя, отправляя меня погулять по вагонам и поискать что-нибудь полезное. — Там воды должно быть дохерища и больше, поищи. — Угу, — закатываю глаза и выхожу.***
Через час пути Хованский ворчит, потому что не хочет доверять управление нашему новому знакомому, но и сам вести поезд не хочет. Я стою, прислонившись плечом к дверному косяку, и с забавой наблюдаю за его метаниями. Хованский тяжело дышит, сердится, не сводя глаз с далеко уходящих рельс. У меня есть небольшой сюрприз для Юры: в одном из вагонов я нашёл явно дерьмовое пойло, и один я пить не хочу. Будь я в реальности, я вообще бы не прикоснулся к бутылке, но здесь всё иначе. И я не в реальности, а Юра — не Юра из нашего мира. Потому я легко отталкиваюсь от косяка и иду искать Джона. Вагон за вагоном, переход за переходом, по канону здесь должна быть толпа героев. Но мы бросили всех в отеле. И одни. Во всем ебуче огромном мире. Джон находится на небольшом балкончике у последнего вагона. Седые, заросшие брови почти сошлись на переносице — он хмурится. Молча, не поворачиваясь ко мне, он смотрит на уходящую вдоль дорогу. — Эй, мужик, — я опираюсь ладонями на поручень и выдыхаю, пытаясь превратить свою усталость в доброжелательность, — нужна твоя помощь. Джон лениво поворачивает голову и с полминуты пытается прожечь меня взглядом. Тоже мне. Там в первом вагоне Хованский, который четвертый год на меня так смотрит. У меня иммунитет. — И какая же? — Надо чтобы кто-то повёл поезд. Мы давно не спали с Юрой, — хорошо, что Хованского нет рядом. Мне лень шутить, а он бы точно не упустил возможности, — мы устали, а поезд сам по себе не поедет. А раз уж ты тут по нашей — больше Юриной — доброте душевной, ты типа обязан выполнять какую-то работу, — пизжу так, как несколько лет учился делать это на ютюбе, — к тому же, ты вроде бывший машинист. Управишься точно лучше. Джон думает несколько секунд и, видимо, желание вспомнить молодость, пересиливает; он кивает: — Ладно. Твоя взяла. Часа на два возьму управление на себя. Прикидываю в уме. Выпить-то мы успеем, а вот вздремнуть — вряд ли. Хер с ним. Разберемся ближе к делу. Киваю в ответ и пропускаю его вперед, сам неслышно следую за ним. Когда до Юры остается половина вагона, мне кажется, что я начинаю чувствовать вибрацию его напряжения. Хованский вздрагивает от хлопка распахнутой двери и резко оборачивается. Переводит взгляд с моего лица на лицо Джона, и на секунду я вижу в его глазах ужас. Буквально мгновение, но я замечаю, — зря я что ли посмотрел столько его роликов? — Юрины эмоции для меня как открытая книга. Он что, подумал, что я решил объединиться с этим против него, чтобы… что? Откладываю вопрос подальше. Найду время об этом подумать. — Даю вам два часа на сон, — ворчит Джон, отодвигаясь, чтобы выпустить Юру, но тот продолжает сидеть. Ужаса в глазах нет, зато появляется возмущение. Началось. — С чего ты взял-то, что я отдам тебе управление? Я тяжело вздыхаю. В этом весь Юра и весь наш с ним многолетний конфликт, только теперь я вижу всё со стороны. Я стал объективен. И хочу смеяться, настолько это нелепо. Юра упёртый. Я упёртый. Была у меня шкура, убивающаяся по гороскопам и типам людей. Кажется, Хованский тоже козерог. Вот и встретились. Юра ни за что не уступит, даже если всем уже вокруг понятно, что он несёт ерунду. Даже если это понятно самому Хованскому. Отказаться от принципа для него равносильно гибели, как и для меня. И этот человек обвинял меня в том, что я вцепился в тему гострайтинга. Сами-то, Юрий. Мы похожи куда больше, чем нам хотелось бы. Жаль, что оба идиоты. Что бы заставило меня изменить своей упёртости? — Юр, — делаю первую попытку. Максимально смягчаю голос. Спорить, доказывать, сыпать логическими доводами — бессмысленно, это мы априорно выяснили. Юра же — большой ребенок. — Юра, — повторяю еще мягче, — пойдем. Хованский хмурится и молчит. Не начинает доказывать своё — уже хорошо. Значит, вот на что мы клюём, Юрий. Джон тяжело вздыхает, начиная нервно тарабанить пальцами по доске управления. — Завезешь нас куда-нибудь или сломаешь тут что — уебу нахер, — несколько секунд злобно смотрит на Джона и поднимается с места, — объяснять ничего не надо, надеюсь? Джон качает головой, и я благодарю всех, кого могу, за то, что он смолчал, не начиная петушиться. Юра хмыкает и выходит. Шагаю за ним и прикрываю за собой дверь. — Ну и че это было, Уткин? — сразу спрашивает Хованский, оборачиваясь ко мне. Опять мы вернулись к Уткину, да что за регрессия в отношениях, блять. Я молча веду его за собой. Язык чешется ему что-нибудь ответить, и я усилием воли затыкаю себя. Мы проходим два вагона, и Хованский не перестаёт бубнить что-то себе под нос. Что-то про «инициативных уток», не могу разобрать. Неблагодарная псина. Когда в поле зрения появляется заветный пакет, прикрытый стоящими досками, я с облегчением выдыхаю. Достаю, шурша пакетом, и показываю, наконец, бутылку чего-то определённо горького и очень крепкого. Сейчас бы хлопушку с конфитюром или раскат грома за окном. Да хоть бы парочку шприцов в кармане, нет же. Только мерный стук колёс и лицо Юры с быстро меняющимися эмоциями. От злости к шоку, от шока к улыбке, а затем и вообще начинает весь светиться. Как косточку собаке показать. — Димочка, Димочка, неужели ты умеешь врать во благо и делать что-то для близких, Димочка! — Юра забирает из моих рук бутылку, быстро откупоривает пробку, глубоко, с нескрываемым удовольствием вдыхает запах пойла. Это он нас сейчас близкими назвал? — Судя по запаху, на вкус это дерьмо похоже на твой третий раунд, но сойдёт. Я закатываю глаза. Наверное, на языке Хованского это благодарность. — Пойдем подальше от первого вагона, а то мы же спим типа, — Юра взмахивает бутылкой, указывая направление, — нет, вообще ты умеешь удивить, Дим, — и уходит. Тяжело вздыхаю. Вроде поблагодарил, а вроде нахуй послал. Иду за ним.***
Алкоголь на вкус действительно похож на мой третий раунд. Такого дерьма я не пил даже во время студенчества, а мы чего только не придумывали. Каждый глоток обжигает горло так, что хочется сплюнуть обратно и промыть рот от мерзкого вкуса на языке. К половине бутылки на двоих я привыкаю, тошнота проходит, сменяясь теплом внутри, и я даже улыбаюсь. Мы делаем по глотку, передавая бутылку друг другу и едва соприкасаясь пальцами. Мое ощущение реальности обостряется, и я начинаю чувствовать складки футболки, прижатой к телу, холодный пол, на котором я сижу, то, что мы с Хованским сидим рядом, соприкасаясь коленями. Я не хочу отнимать ногу: из-за отсутствия двери по вагону гуляет холод, и я ежусь; нога Юры теплая, его явно греет его масса. — Бля, какая же дичь, что мы здесь оказались, — говорит, наконец, Юра, делая очередной глоток и отдавая мне бутылку. Я радуюсь тому, что он начал говорить. Мы еще ни разу не обсуждали пиздец вокруг. Мысли лениво перекатываются в голове, и я отпускаю себя. — Почему именно мы, как думаешь? Юра пожимает плечами. — Не ебу. Совсем. — Я думал, мы переебём друг другу день на третий, — говорю я. — А смысл? — спрашивает меня Юра, забирая из рук бутылку. Он немного меняет позу и отодвигает своё колено. Становится еще холоднее, и я веду плечами, но сдвинуть ногу в его сторону не решаюсь. — Смысл нам тут петушиться друг на друга? — продолжает Хованский. — Была у меня в самом начале идея оставить тебя где-нибудь… — Не сомневался даже. — Да погоди ты. Была мысль идти дальше без тебя. В смысле совсем. А потом я вспомнил, что ты охотник и что мне могла бы пригодиться твоя помощь, — Юра не смотрит на меня, говоря это куда-то в глубь вагона. Я молчу, ожидая продолжения. — А потом я понял, что ты норм, когда не записываешь на меня диссы и не выёбываешься. Я смеюсь, запрокидывая голову. Губы начинают болеть, а скулы сводит. Я давно не смеялся, тем более так искренне, как сейчас. Мы поднимаемся на ноги, шатаясь, и я снова смеюсь, потому что мы нелепы. Шаг за шагом мы подходим к двери, за которой проносится лес. Небо розовеет, покрытое редкими облаками. Ветер обдувает моё лицо и треплет волосы. Юра опирается плечом к стене и прикрывает глаза. Я чувствую ужасный тактильный голод, который наружу вытащил алкоголь. Даже животным нужны прикосновения и ласка, а мы ведь всё ещё такие звери, и я тянусь всем телом к Юре. Я не гей, как и он. Просто сейчас и здесь мы два потерянных идиота. И мы оба нуждаемся в чьем-нибудь тепле. Я приближаюсь к Юре, внутри радуясь тому, что он стоит с закрытыми глазами. Он расслаблен, и я прикасаюсь к его руке, веду от запястья до локтя, дальше — к плечу. Юра открывает глаза, вопросительно глядя на меня, и я пожимаю плечами. У меня нет оправдания для тебя. — Мне это необходимо, — шепчу, едва не срываясь. Что — не уточняю. Я с трудом сдерживаюсь, стараясь касаться его нежно — мне хочется вцепиться изо всех сил в его руку, сжать до покраснения, надавливая ногтями. Я хочу убедиться, что Юра всё ещё живой, что по его венам по-прежнему течет кровь, что ему может быть больно. Или хорошо. Я не успеваю решить, чего я больше хочу, как Юра сам вцепляется в мои плечи так сильно, что могут остаться следы. Я вздрагиваю от неожиданности и теперь вопросительно смотрю на него. Он копирует мой жест, пожимая плечами, а через мгновение, не отпуская меня, — сбегу я что ли? — наклоняет голову и целует меня. Грубо, закусывая мою нижнюю губу. Юра языком толкается в мои плотно сжатые зубы, снова кусается, заставив меня зашипеть, размыкая зубы. Сталкивается языком с моим, отнимает руки от плеч, и ладонями прижимается к моей шее, массируя загривок; гортанно рычу в его губы. Хованский меняет положение головы, вылизывает мой рот с нечеловеческим желанием, и в комплекте с его руками на моей чересчур чувствительной шее мне кажется, что Юра вокруг меня, как кокон. Он обвивает меня, и я в ответ обхватываю его локти дрожащими пальцами. Наклоняю голову и уже сам кусаю его губы, — мне-то проще, губы Юры полнее моих — с остервенением сжимаю челюсти, и чувствую наконец такой желанный привкус крови. Хованский шипит, разрывая поцелуй, и я вижу на его губах след укуса и выступившую каплю крови. Вспухшие, ярко-розовые, с блестящим следом слюны. Я чувствую, что готов улыбаться до одурения. Юра живой. Мы с ним живые. На моем языке всё ещё вкус его крови. Хованский фыркает в ответ на моё, наверное, слишком радостное выражение лица и притягивает меня к себе, обнимая. Наклоняет голову и утыкается носом мне в шею, и меня начинает слабо потряхивать. Горячее дыхание касается шеи, и мурашки разбегаются по всему телу. Волоски на руках встают, и меня передёргивает от второй волны мурашек: ладонями Юра прижимает меня к себе, надавливая на лопатки. Я хочу рычать от того, как мне тепло и хорошо сейчас. Как правильно. Поворачиваю голову, утыкаясь носом в Юрину шею. От него пахнет дымом и потом. Мы едем на юг, скоро придется раздеваться. После ледяной зимы Джорджии это кажется чем-то ненормальным и неправильным. Я прикрываю глаза и расслабляюсь. Ещё мгновение, которое я урываю у Вселенной. Мы вернёмся в Петербург. Хоть я и чувствую, что самое тяжелое еще впереди, мы вернёмся домой. Юра вздрагивает, отстраняясь от меня, и быстро улыбается. Ладони с лопаток исчезают, и ветер спешит заставить меня задрожать. Минута нашей слабости утекает, и я тоже опускаю руки, отворачиваясь от Хованского. — Пойду выгоню этого пиздюка от штурвала, — не вижу его лица, но слышу, что Юра улыбается. Не хочу оборачиваться. — Поспи хоть, а то выглядишь как труп. Говорит и уходит. А жаль. Я снова чувствую в себе силы и готовность язвить ему в ответ. Хотя, быть может, это очередная забота в его стиле. Присаживаюсь на скрещенные ноги и устраиваю руку на кулаке. Вздыхаю. Приехали, Ларин. Мысли с трудом катаются по голове, не собираясь ни во что цельное. Я отсаживаюсь от края и укладываюсь на бок лицом к выходу. Наверное, поспать действительно хорошая идея. Засыпаю под мерный стук колёс.