***
Неожиданный скрип двери заставляет меня вздрогнуть и обернуться. В дверном проеме появляется голова Юры. — Ты с ума сошёл? Тебе нельзя быть здесь, у тебя же работа, — соскакиваю с подоконника и быстро гляжу на А-5. Тот продолжается прогуливаться, щурясь от солнца. — Да не петушись, я проверяю работу охраны. Прикинь, я прошёл через весь город по канализации, пролез по крыше, пробежал в двух шагах от А-3 или кого-то из них и зашёл сюда через черный ход, — Хованский театрально взмахивает руками, показывая мне самого себя. — Ты был в канализации? — Да ну тебя, Ларин. Я к тому, что здесь вообще ебали все следить за тобой, на самом-то деле. Нам говорили, что за каждым шагом следят, но я только что при свете дня незамеченным прошёл через весь город к тебе. А представь, насколько всем поебать ночью. Да мы можем хоть сегодня выходить, — он запыхался и выдаёт мне всю эту тираду на одном дыхании. — Не кричи только так, а то услышат ещё, — зову его к себе и усаживаюсь на подоконник, снова выглядывая в окно. А-5 пропал, и я настораживаюсь. — Как ты? Простой вопрос, но я вкладываю в него сразу несколько, стараясь показать это интонацией: «как ты себя чувствуешь?», «ты точно готов?», «я, правда, хотел тогда помочь тебе, но я испугался». — Нормально, давай вот без этого. Всё ок, Ларин. Моё отношение к тебе не поменялось. Выходим сегодня ночью. Ты помнишь план, который я тебе рассказывал? — Помню. — Отлично. И также тихо выходит из класса, оставляя меня наедине со своими мыслями. Не поменялось ни в какую сторону? То есть мы снова враги? Или снова то непонятное нам обоим, что родилось здесь, в зомби мире? Я не знаю. Снова возвращаюсь на подоконник, подбородком утыкаясь в сложенные в замок руки и задумываюсь. До свободного времени остается несколько минут.***
Я нахожу его сидящим на скамейке на главной площади и мирно беседующим с какой-то женщиной. Я не видел её раньше, потому решаю подойти познакомиться. Юра сидит с прямой спиной и сложив ладони на колени — ну чем не приличный член общества. Если бы я не знал его — поверил бы, что самый обычный парень. — И как Вам здесь? — девушка улыбается, следя за мимикой Хованского, и мнёт рукой край своей кофты. Да он ей приглянулся. Едва сдерживаюсь от фырканья и усаживаюсь справа от Юры, легонько толкая его локтём. Он оборачивается и, узнав меня, тяжело вздыхает. — Здесь здорово. А это мой друг, как там тебя зовут? — поворачивается ко мне и корчит гримасу, которую я могу перевести как: «съеби нахер и не возвращайся». Значит, будем делать в точности до наоборот. — Я M-1, — протягиваю руку и создаю лучшую из своих улыбок, слыша, как сквозь зубы матерится Хованский, — а Вы? — H-14, — улыбается девушка, и я задерживаю взгляд на её глазах, и облизываю губы. Юра шипит чуть левее меня, и, кажется, скоро я получу куда-нибудь и чем-нибудь очень больно. — Очень приятно, — девушка наклоняет голову, переключая всё внимания на меня, и прикрывает глаза, ласково щурясь. Всегда подозревал, что в борьбе за внимание женщин я бы победил. — И мне. Как Вам здесь? — пускаю в ход всё своё умение флиртовать: внимательно слушаю рассказ, смотрю то в глаза сидящей напротив, то на губы, улыбаюсь. Я забываю про Юру, который всё это время сидит на том же месте и обиженно сопит. — …знаете, я думаю, что Оберсон гений. На пустом месте, на руинах можно сказать создать такой город и так умело им управлять! Ну да. Очередная уже поехавшая на Кроуфорде жительница. Из-под её блузки просвечивает клеймо — метка Кроуфорда, которую выжигают каждому, кто прожил здесь три месяца. Буква К высотой в пять сантиметров под левой ключицей. Я видел такие на охранниках и на нескольких детях. Один ребенок, кажется, под буквой D пришёл ко мне с бинтом, который виднелся из-под школьной формы. Меня уносит куда-то в свои мысли, и я отключаюсь от бесконечной болтовни H-14, снова обдумывая план. Юра был прав — медлить нельзя, иначе мы вернёмся домой с метками. Надо бежать сегодня ночью, повторяя весь путь, что прошёл Хованский: через канализацию, пробраться по крыше школы, спуститься вниз и чёрными ходами забраться в дом Оберсона. Пройти мимо охраны — сложновато, но возможно. Если воспользоваться моим ледоколом. Однако, шуметь нельзя, и придётся что-то придумывать. За полчаса провернуть диверсию, которую мы готовили около месяца — звучит сложно, но реально… Меня вырывает из мыслей рука, пробирающаяся по внутренней стороне моего бедра к паху. Я вздрагиваю и с удивлением обнаруживаю, что это рука не моей новой знакомой, у которой на лице написан, наверное, не меньший шок, чем на моем, а ладонь Хованского. Который подмигивает мне и едва заметно сжимает ладонь. Я приподнимаю бровь. — Извините, но мой парень, кажется, перегрелся, — чересчур наиграно и ласково шепчет Юра, наклоняясь к моему лицу, целует в лоб, — ну точно. Температура. Если Вы не против, я отведу его ко врачу, а то кто же будет учить детей, верно? — улыбается женщине, поднимается на ноги и тянет меня за собой. Я тоже встаю и скорее на рефлексе иду за ним, пытаясь понять, что происходит. — Конечно… — тянет новая знакомая и хмурится, глядя нам вслед. Мы уходим, сворачивая за угол, и Юра ведёт меня в другую от медпункта сторону. — Что, блядь, происходит? Юра молчит, продолжая тащить меня по узким улицам Кроуфорда дом за домом, и, наконец, сворачивает у одного из них, входя внутрь. Это наш дом, понимаю я, точнее дом, в котором мы временно проживаем в разных комнатах. Не выпуская моей руки из захвата, Юра лезет в задний карман брюк, доставая ключи. Убегу я, что ли? Копается в замке несколько секунд, распахивает дверь, заталкивая меня внутрь. — Да какого черта, Хованский? Дверь за ним захлопывается, несколько секунд мы стоим в полном молчании, я — настороженно, Юра — сверкая своей яростью, а затем он снова хватает меня за руку, разворачивается и толкает спиной в дверь. Ударяюсь и шиплю, пытаясь выставить вперёд руки, но ничего не выходит: Хованский разводит их, пальцами ощутимо сжимает мои бока, перемещается на рёбра, и целует. Агрессивно, яростно, кусает нижнюю губу до крови, теребит старый шрам, оставшийся напоминанием о дне, когда я стал воспринимать мир чуть иначе. Отрывается от губ и кусает меня за подбородок, дрожащими руками пытается расстегнуть рубашку на мне, тянется снова к губам и уже целует по-настоящему, языком задевая мой, углубляет поцелуй, пытаясь укусить язык. Я бы сдвинулся, но за спиной дверь, а впереди Юра, который разве что не рычит, пытаясь стянуть с меня белоснежную рубашку. В конце концов, не выдерживает и просто сдирает её, стягивает с моих рук и оставляет висеть на запястьях за спиной. Вот так вот значит, да. Я дёргаюсь и шиплю от очередного укуса в чересчур чувствительную шею, пытаюсь сдвинуться, но в итоге открываю ещё больший участок шеи, позволяя Хованскому кусать меня. Я начинаю находить что-то возбуждающее в своей позе связанного и даже в агрессии Юры — докатились, Ларин, вот так открытия на тридцать первом году жизни, и запрокидываю голову, ударяясь затылком о дверь. Хованский кусает меня за кадык, легонько, но ощутимо, и я давлюсь собственным стоном, потому что он толкает в мой рот два пальца: нельзя шуметь. Я закусываю указательный и средний, улыбаясь Юре через укус. Я возбуждаюсь, хриплю, ёрзаю, стараясь прикоснуться к Юре, высвободить руки, но ничего не выходит, и Хованский шипит на меня. — Стой на месте, — слышу я словно через пелену и — неожиданно для себя — послушно замираю. Хованский расстегивает мои рабочие брюки, целует живот, слегка кусая, и я понимаю, что готов позорно стонать от нахлынувших ощущений. Щекотно и приятно одновременно, Юра языком начинает вырисовывать понятные только ему узоры, и я закусываю нижнюю губу, лишь бы не издать ни звука. Свободной рукой он стягивает с меня белье, и сразу, словно изголодавшись по моему телу, берет мой член в рот почти целиком, и позорно причмокивая, начинает сосать, помогая себе рукой. Я дёргаюсь, сжимаю сильно челюсти, ногтями пытаюсь ухватиться хоть за что-нибудь, лишь бы не упасть, потому что ноги становятся ватными. То, тёмное, склизкое внутри меня уходит, сменяясь яркими вспышками, и я чувствую себя как никогда живым, как никогда правильным, как никогда до в своей жизни нормальным. Юра берет ещё глубже и делает глотательное движение, и я понимаю, что плыву, но тут меня за поясницу подхватывают сильные руки, не давая скатиться на пол. Краем сознания я понимаю, что меня ничуть не смущает наша поза, моя нагота, то, что где-то там сидит девушка, которая может доложить Оберсону… всё это уносится вместе с моим сознанием очень далеко, и я улыбаюсь, снова и снова кусая губы. Когда я кончаю Юра замирает, поднимаясь с колен, и просто дышит несколько секунд, уткнувшись мне в шею; меня передёргивает от волны мурашек. — И что это было, — хрипло выдыхаю я, облизывая сухие губы и приобнимая Юру за плечи, пытаясь этим самым не упасть. Он молчит, тяжело дыша мне куда-то в плечо, а затем выдаёт: — Иди нахер, — отодвигается от меня, всё ещё придерживая за бедра, оценивает моё состояние и приподнимает меня на руки, вызывая мой удивлённый вздох, и доносит до одноместной кровати — копии той, на которой мы спали в отеле. Осторожно опускает меня на неё и отходит, явно любуясь содеянным. Я окончательно стягиваю брюки и откидываю их за кровать. Если мы бежим сегодня, мне нет смысла переживать о виде моей одежды. Поправляю бельё и вытягиваюсь на кровати. Юра мнётся несколько минут, а затем скидывает собственную рубашку и укладывается рядом, немного сдвигая меня. — Ужасно хочу домой, — шепчет Юра, глядя куда-то мимо меня, и я думаю, что мог бы сосчитать по пальцам моменты, когда мы говорим вот так: открыто и без скандалов, — как же я заебался быть тут, среди придуманных кем-то чуваков, которые даже не осознают, в каком пиздеце они живут. Я не придумываю ничего лучше, кроме как положить руку поверх его и понимающе вздохнуть. Успокаивать я не умею, да и не думаю, что Юре это нужно сейчас, но показать, что я рядом здесь и сейчас — пожалуйста. В комнату проникают редкие лучи солнца, отражаясь от зеркала на стене и посылая солнечных зайчиков. Юра смотрит мне в лицо, и я отмечаю каждую чёрточку. У Юры всегда были веснушки? — Только весной и летом, — отвечает Хованский, и я понимаю, что спросил вслух. Я киваю, продолжая изучать лицо Юры. Зеленые глаза — чуть светлее моих, когда он немного поворачивает голову, и лучи падают под углом, они становятся почти жёлтыми, даже демоническими. А ободок зрачка чуть темнее, чем сам зрачок. Я и не замечал, просмотрев такое количество его роликов. — Если бы я был женщиной в Средневековье… — начинает Юра. — Ты бы любил женщин меньше, чем сейчас, — отвечаю, вспомнив свой панч. — Ну, насчёт этого я бы поспорил, — шепчет Юра, потягиваясь и глядя на часы, — через десять минут ужин. А через несколько часов мы будем дома. А ты прикинь, какая будет подстава, если мы всё это забудем? Проснёмся утром и продолжим делать то, что делали. Я бы не хотел забыть всю эту дичь. Какую, хочу спросить я, но мне лень размыкать губы, и я просто его слушаю, отмечая про себя, что мне не нужно прилагать усилий, чтобы делать это. С девушкой на площади я то и дело сбивался, уходя в свои мысли, и скорее на рефлексе кивал ей или сам себе, а сейчас мне даже некуда уйти. И не хочется. — Ну тип, знаешь, мы с тобой теперь точно готовы к зомби апокалипсису, — хмыкает Юра, улыбаясь, — да и вообще, мне кажется, меня теперь ничем не напугать, даже двойными пиздюлями от Блэк Стара. — Я ненавижу вид крови теперь, мне кажется, — угрюмо говорю, опуская глаза, — ты не представляешь, сколько кошмаров я видел за всё время пребывания здесь. Точнее один. Раз за разом. — Тот, где я коньки отбрасываю? Киваю. — И что в итоге? Я жив, Ларин. И ты жив. И Кроуфорд, но это ненадолго. Прикончим его и окажемся дома. Что там сейчас в Петербурге, как думаешь? — Осень, наверное. Я думаю, здесь время течёт иначе. У нас лето, а там всё ещё сентябрь. — Господи, выпью залпом бутылку пива, как вернусь. И обойду все знакомые мне ларьки с шавой. — А я с фалафелем, — я прикрываю глаза, вспоминая вкус нутовых котлеток, и рот наполняется слюной. — Если хочешь, можем… вместе. Попробую что ли твой фалафель, а то мозг мне им уже который год ебешь. — Это что, свидание? — Хуедание, Ларин. Это будет забавно. Хованский с фалафелем и пивом, сидящий под петербургским сентябрьским ветром и рассуждающий о том, что шаверма лучше. — А если я согласен? — Значит, пойдём. В голову приходит тот самый «ништяк» о Юре и тихо смеюсь. События жизни в отеле кажутся такими далекими. — Это ведь всё ещё ты? — спрашиваю тихо, надеясь, что он меня поймёт. — Однажды я так напился, что захотел переспать с тобой, — как заведенный, но уже без раздражения, говорит Юра. — Когда это было, кстати? — Почти сразу после баттла. Я киваю сам себе и прикрываю глаза. Через несколько минут звон с улицы сигнализирует о том, что нам пора идти на ужин. Мы синхронно вздрагиваем, и даже немного интимная атмосфера между нами разрушается. Юра встает, наскоро надевает рубашку, застёгивает её и отходит к зеркалу, давая мне возможность одеться. Оказывается, что местные рубашки мало того, что не закрывают и половины моей шеи, так ещё и грубая ткань отвратительно трётся о кожу, покрытую следами укусов. Я кошусь на Юру, который подозрительно самодовольно улыбается и поправляет мой воротник, который я пытаюсь натянуть выше. — Да кому сдалась твоя шея, боже мой, — отмахивается. Вам, видимо, Юрий. Мы выходим из комнаты, снова проходя по площади. Люди лениво стекаются в местную столовую, обсуждая что-то. Атмосфера здесь похожа на летний лагерь с немного съехавшим с катушек вожатым и детьми, которым внушили, что это лучшее место на планете. Замечаю вдалеке H-14 и кошусь на Юру. Нет уж, мне хватило одного приступа его ревности на всю жизнь. Усаживаемся за свободный столик, забрав перед этим стандартные подносы с тарелкой овощей, каши и стаканом воды. Даже питание походит на лагерное. Юра в очередной раз морщится, ковыряясь вилкой в глубокой тарелке, до краёв наполненной помидорами, огурцами, морковью и чем-то ещё. — Попиздели с тобой о еде, теперь даже смотреть на эти овощи не могу, так хочу шавухи, — стонет он и поддевает вилкой кусочек помидора, отправляя его в рот, — как ты только ешь это постоянно. — Спокойно, — пожимаю плечами, с удовольствием поглощая еду. С утра мне кусок в горло не лез из-за мыслей о том, что мы устроим диверсию именно сегодня, в обед я не почувствовал вкуса еды, а сейчас, как ни странно, ем спокойно. Голод берёт своё, — ты придумал, как мы будем вскрывать двери? — Тш, — шипит он мне, — не здесь же это обсуждать. Давай хотя бы на улице, во время вечерней прогулки. Я киваю, переходя к каше. С детства терпеть не могу все существующие виды каш, но бежать отсюда на голодный желудок — не вариант, и я ложка за ложкой отправляю вязкую массу в рот, жую и проглатываю. Ужин проходит спокойно, если не считать парочки заинтересованных взглядов на мою шею, но мне уже наплевать на всё. Юра прав, нас действительно не будет здесь уже через несколько часов. А Оберсен, который сейчас ест за самым дальним столом, окруженный охраной, будет рычать, почуяв запах свежих мозгов. Как хорошо, что здесь никто не умеет читать мысли. Возвращаемся на улицу, снова устраиваясь на той скамеечке, и я откидываюсь на спинку, прикрывая глаза. Пригреваюсь на солнышке и медленно катаю в голове мысли о побеге. Открываю глаза и жмурюсь от бьющего в глаза солнца. Юра смотрит на меня, думая о чём-то своём, и я наклоняю голову, пытаясь увернуться от лучей. Мимо нас проходят люди, болтающие о чём-то своём. На соседнюю скамейку присаживается парочка, и мужчина прижимает ладонь к колену своей женщины, как вечность назад Юра прижимал свою ладонь к моему. Если закрыть глаза и забыть, где мы, можно подумать, что я сейчас в Петербурге. Сижу на скамейке, греясь на таких редких солнечных лучах. Подняться, открыть глаза и вдохнуть всей грудью запах Невы. — Не уплывай только, — доносится до моего сознания как через толщу воды голос Юры, — скоро вернёмся домой.