«Он из того типа людей, которым нужна Цель. Именно так, с большой буквы. Такой тип людей нуждается в смысле своего существования. Они преданы этому делу до болезненного фанатизма, цепляются за остатки гордости и жизни лишь бы не потерять этот свой ориентир. Им постоянно нужна Цель. Чтобы стремиться к ней, чтобы уходить в неё с головой, чтобы просто дышать, зная, что она есть. Даже думать не хочется, что случится, если эта Идея Фикс вдруг потеряет свой смысл. Возможно, Бермуда сойдёт с ума и сунет себе дуло в рот. А может, повернётся на другой Идее. И мне страшно представить, что случится с преданным до мозга костей Бермудой Фон Вихтенштайном, если его Цель полетит в Тартарары. Потому что его Целью была наша организация в целом и я в частности. Вполне забавно, если не думать о том, что Цепной Пёс Виндиче совершенно не имеет тормозов. Для него нет рамок и запретов, окромя морали и извращённого чувства ответственности. Он бы и грохнуть меня смог, если бы посчитал, что это для моего же блага, но передумал бы в последний момент из-за своего эгоизма и нежелания отпускать».
***
Тсунаёши вздохнул и откинулся на спинку дивана, прислушавшись к скрипу ручки, которой Хибари заполнял какие-то бумаги. Может, домашнюю работу делает в кои-то веки. Савада усмехнулся, даже не пытаясь контролировать своё лицо, за что удостоился косого взгляда Хранителя. — Пиши-пиши, Кё-чан. В ответ Хибари промолчал, но с подозрением прищурился. Тсунаёши точно знает, что вся эта макулатура — очередные счета на имя ГДК, «бамажки» на подпись и ответное письмо дальнему потомку, который — он понимает, что у Судьбы чувства юмора нет и в помине, а если и есть, то оно очень и очень дерьмовое — стал очередным Аркобалено. Как знает Савада, Кёя единственный из них всех (по крайней мере, о ком ему вообще известно), кто поддерживает переписку с дальними родичами, раскрыв им своё инкогнито. Сам Тсуна забавляется с того, что его собственные потомки до сих пор наследуют его фамилию. Не очень-то она распространённая, чтобы так получилось, что и Емитсу, и Нана были однофамильцами, но факт остаётся фактом. У Судьбы особо дерьмовое чувство юмора. С остальными ребятами связи не было, как и желания их разыскивать. Впрочем, желание-то было, но не хотелось им… мешать. Снова ввязывать не пойми во что, заставлять тащиться к чёрту на рога, когда сам же их и отпустил. Было в какой-то мере совестно по-новой собирать их, отрывая от возможных родственников, от семей и привычной уже жизни. Было в этом что-то неправильное, всё его существо разрывалось на части, от чего Савада успешно абстрагировался. Правильно говорил Джино — он на голову больной, раз позволяет себе страдать и упиваться своими страданиями вместо того, чтобы что-то предпринять. Факт фактом, Тсуна не собирался вмешиваться в их жизнь, ни тогда, ни сейчас, хотя все они вверили ему свои головы когда-то давно, что и не вспомнить. Что же до семей… Вентозо для чего-то подобного, как сантименты, к примеру, был слишком уж чёрств. Ну не тянулся он к родной крови, как ни глянь. Даже под микроскопом разглядывать — не увидишь. Нельзя было сказать, что Джино было плевать на детей и жену, однако всё, что он мог им дать, кроме собственного присутствия и чувств, он давал. Обеспечил образованием и безбедной жизнью, следил за здоровьем, подыскал выгодные партии через левые руки, что весьма удачно пришлись Калисто и Донэтелле по душе. Но чтобы прямо любовь… не было такого, Тсуна ни разу не видел сам и не слышал от Элеттры, хотя она всегда отзывалась о муже с теплотой и нежностью. Джино предпочитал заходить издалека, что и делал на протяжении всей жизни, выдерживая дистанцию, не позволяющую уличить его в искренности. Удивительно, что при всей его холодности, Элеттра, проницательная и понимающая женщина, смогла разглядеть в нём именно то, что Джино так упорно прятал, ни словом, ни жестом не обмолвившись об этом хоть кому-нибудь. Тихая и кроткая, как туманная дымка поутру. И дети взяли это от неё, покладистость и проницательность, принимая отца таким, какой он был, с холодностью, отчуждённостью и порывистостью, хоть его любви им не перепало. Сесиль был замечательным отцом и дедом. Отчасти потому, что внуки у них с ним были общие. Разнояйцевые близнецы, диаметрально противоположные по характерам и внешности, словно день и ночь. Один пошёл в дедов, другой — почти полностью в мать. А жену свою, Лауретту, Сесиль не любил в том самом его значении, да и не было у него времени, чтобы полюбить, когда сердце прочно занято совершенно другим человеком. Лауретта была мила и по-детски наивна, принимала решения, руководствуясь сиюминутными порывами и не могла глядеть дальше, чем видела, не обладала проницательностью и особым умом, однако в ней горела жизнь, горела так ярко и жарко, что Сесилио не мог не греть в этом жаре свои озябшие руки. К сожалению, весь этот огонь выгорел в ней буквально за пару лет, все силы до капли испили две дочки, Виттория и Анетт, а самой ей ничего не осталось даже для дыхания. Вряд ли Сесиля можно было назвать человеком, искренне горюющим по своей утрате, но об одном он точно жалел — что погубил ещё юную совсем девчонку, искренне горящую лишь для него одного. А потом в один момент всё завертелось так, что Андреа, один из старших детей Савада, приударил за отзывчивой Анеттой. Иронию всей ситуации Тсуна осознал, когда держал на руках их общих с Сесилио внуков. Таких маленьких, таких похожих на них самих… Савада гнал от себя мысли о том, как дорог на самом деле своему Туману. Тсунаёши ностальгически вздохнул. Где его двадцать два? Может, он бы даже сдуру согласился. Вентозо честно отсиживал положенное время на уроках, а Сесилио на пару с Савадой прохлаждались в кабинете ГДК. Кёя не возражал. Удивительно, как такой мизантроп, как он, мог сносить болтушку-Сесиль. Но факт оставался фактом, особо тёплые отношения Хибари водил лишь с ним самим, Конте и Ренато, таким же молчуном. Альджене любили все без исключения, словно младшего братишку, а с Бермудой у Облака были нейтрально-дружелюбные отношения на почве заботы о Саваде. А вот с Вентозо… С Вентозо у него были потасовка на потасовке. Впрочем… Шатен вздохнул ещё раз и стёк по обивке, пристроив голову на плече Тумана. Носа коснулся тонкий аромат его парфюма, отчего Тсуна с довольством зажмурился и чуть поёрзал, устраиваясь поудобнее, слушая размеренное дыхание спящего Конте. Тот задремал ещё полчаса назад, устав от собственной болтовни. И, конечно же, удачно прилетевшая ему в лоб тонфа к этому никакого отношения не имеет. Савада усмехнулся и приоткрыл глаза, лениво наблюдая за Хибари. Тот отложил ручку, запечатал конверт и сунул его в верхний ящик стола, чтобы забрать после школы с собой. Облако потянулся в кресле, хрустнул затёкшими суставами и коротко выдохнул, откинувшись на спинку и замерев. Словно довольный кот, нежащийся на солнышке. Тсунаёши задумчиво пожевал губами. Вентозо ещё не нашёл ниточек к остальным ребятам, но интуиция настойчиво говорила, что в ближайший год все так или иначе слетятся в Намимори. И первым будет — ирония жизни, не иначе — Бермуда. Проснувшееся пламя тянется к Небу, и Хранителям год от года всё труднее сдерживать порыв рвануть к боссу, хотя Тсуна старался глушить связь как можно сильнее, оттягивая момент. Возможно, некоторых это ноющее желание испугает, например, Диего. Тот довольно трепетно относился к души своей порывам, но чересчур осторожно, стараясь обдумывать каждый свой шаг наперёд, если ситуация терпела. В ином случае всё накрывалось медным тазом и решалось очертя голову. Прирождённый аналитик, стратег и отличный игрок в шахматы, шашки и сёги. Но, как ни странно, Альджене совершенно не умел играть в карты. Игры, где были важны лишь удача, мухлёж и блеф, вводили его в то состояние, когда в душе поднимается суетливая паническая трель и появляется нервный тик на оба глаза. Будь то покер или простой дурак, но факт оставался фактом — Диего вечно продувал. И если дело доходило до карт на раздевание — с точностью в девяносто процентов первым оставался в неглиже, с завидным упорством продолжая играть из раза в раз. Остальные десять приходились на задремавшего во время игры Ренато и вспылившего Бермуду, который довольно часто получал плохой расклад и начинал громко возмущаться, что сдающий карты Сесилио сжульничал. Савада прыснул в кулак от воспоминаний о том, как Вихтенштайн пытался отхлестать Конте своей рубашкой за то, что ему вместо девятки пик попалась шестёрка — которую он, конечно, попутал с нужной картой — и выигрышная комбинация сорвалась. В результате, конечно, немца заставили снять рубашку. А мнительному Хранителю не понравилось, как при этом усмехнулся Сесилио, и ему показалось, что это он всё подстроил. Впрочем, кто знает, Сесиль умело обращался с картами. Тсунаёши хохотнул в плечо Туману и перевёл дух. А потом вдруг вздохнул поглубже, выравнивая дыхание, и прикрыл глаза, нащупывая связь со своим первым Хранителем. Тоненькая зелёная ниточка уходила в вязкую, точно смола, мглу. Она была похожа на хрупкую паутинку, натянутую настолько, что тронь её — порвётся в тот же миг. А ещё она пела. Плакала и стенала о том, что Бермуду что-то снедает. Самый своевольный и гордый, непокорный и свободолюбивый Хранитель… был вусмерть усталым и… Тсунаёши не хотел даже думать о том, что последние года связь передавала ему желание Вихтенштайна поскорее сдохнуть. Просто не хотелось об этом думать. Потому что дядюшка любезно сообщил о сопротивляющемся Хранителе, обменявшем родной атрибут на Мрак почти полностью и стремительно… «помолодевшем». Из-за ненависти, отчаяния и горя. Главное, что не сошедшем с ума. Кровь Селесте аукнулась Хранителям Тсунаёши, одарив —***
— Прошу прощения. Савада поднял взгляд на говорившего и еле удержался от рваного вздоха, запнувшись о собственную пятку. Гетерохромные глаза лукаво щурились, а на бледном лице расползалась приторно-заискивающая улыбка. Нет, усмешка. Тсунаёши настороженно приподнял подбородок, не смея отвести будто прикипевшего взгляда. — Чем могу помочь? — он, справившись с собой, поправил лямку школьной сумки на плече. Дыхание осталось ровным, голос не дрогнул, ни единой интонацией не выдавая его волнения. Хибари за его спиной пыхнул раздражением и впился в незнакомца внимательным взглядом, Тсуна не сомневался — препарирующим до мозга костей. Он сделал незатейливый пас рукой, подавая Хранителю знак. Кёя отрывисто кивнул, не отрывая пристального взгляда от незнакомца, пугающего в своей схожести с небезызвестными им двоим личностями, и продолжил патруль территории самостоятельно. Не заметить атрибут этого парня он не мог так же, как и ослушаться просьбы Неба оставить их наедине. Не маленький, справится, хоть и хочется съездить этому незнакомцу по роже за одно только это всезнающее выражение. — Савада Тсунаёши? — голос незнакомца был мягким, обволакивающим своими интонациями, словно очаровывал. Тсуна чуть тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и незаметно подобрался, дёргая краешками губ в вежливой полуулыбке, молчаливо отвечая на вопрос. Тёмно-синий хохолок привлекал внимание, и Савада прилагал усилия, чтобы оторвать от него взгляд, опустить его хотя бы до уровня носа, опасаясь смотреть в глаза. Он полагал, что вербальный ответ бессмыслен, потому что незнакомец о нём что-то да знал, раз выцепил из толпы разбредающихся школьников самостоятельно, не прибегая к чьей-либо помощи. — С кем имею честь говорить? — он кашлянул и неспешно двинулся по тротуару вдоль невысоких каменных заборов, украдкой глядя на своего внезапного попутчика, полагая. Незнакомец заложил ладони за спину и пристроился рядом, поглядывая на него с интересом, даже не пытаясь этого скрыть. Не пытаясь, хотя мог это сделать. — Рокудо Мукуро, — парень дёрнул уголком губ, отзеркалив вежливую улыбку Савады. Тот растянул губы шире, позволяя улыбке перерасти в усмешку. Просто не пытаясь сдерживать лицо. — Интересное… имя, — с заминкой произнёс Тсунаёши. — Рокудо. Мукуро. Иллюзионист невольно задержал дыхание от того, как Савада это произнёс. Он словно попробовал его имя на вкус и даже позволил себе зажмуриться, словно перекатывал на языке приятнейшую сладость. Иллюзионист чуть заметно дёрнул плечами, ощущая себя не в своей тарелке. Савада едва ли не урчал от странного довольства. Мукуро стремительно подходил к мысли о том, что его ожидания и планы медленно, но верно покатились в Тартарары. Отчего-то в воздухе повисло не произнесённое вслух:«Сам придумал?»
Мукуро незаметно сглотнул вязкую слюну и окинул Саваду быстрым взглядом, подмечая, что тот глядит на него с интересом и весельем, с ожиданием, словно знает, что тот брякнет что-то, что его обязательно позабавит. — Необычная, м-м-м, — Рокудо замялся, не зная, стоит ли договаривать, — причёска, — всё же произнёс он, нервно дёргая уголком рта. В ответ Тсунаёши мотнул головой, приводя волосы в полный беспорядок, и снова усмехнулся. Взгляд его, скользнувший с лица иллюзиониста на тротуар, не выражал ничего конкретного. У Рокудо сложилось впечатление, что Савада его просто прячет, словно не хочет на него, Мукуро, вообще смотреть. — Время имеет тенденцию не лечить, а калечить, — туманно подметил шатен и посмотрел на собеседника сквозь рыжие ресницы; казалось, солнце блеснуло на них как-то иначе, окрасив на миг глаза золотистым цветом. Тсуна поймал взгляд Рокудо и подметил, как в нём отразилось понимание. Савада хмыкнул, медленно покачав головой. Что же люди творят с собой, раз не понимают слов, но тонко чувствуют подобное. Он прочистил горло, привлекая внимание Рокудо, который, казалось, ненадолго углубился в свои мысли. — Так, — Савада повёл плечом и вернул лицу спокойствие, — что от меня требуется? Каждый имеет право на прошлое. Вопрос только в том, захотят ли делиться этим прошлым с другими. Рокудо Мукуро, по первому впечатлению, ни в жизнь не сделает этого, даже чтобы одержать верх. Слишком… болезненно оно, его прошлое. И Тсуна невзначай ткнул иглой в гноящийся нарыв.Упс.
— Я, — Рокудо снова сглотнул и тоже —Упс?
Говорить, впрочем, Рокудо ничего не стал, приосанившись и придав лицу отстранённое выражение. Возможно, только возможно, этот парень, Мукуро, каким-то образом им заинтересовался, раз позволяет собой вот так вот… играть. Тсунаёши улыбнулся краешками губ. — Думаю, — начал он, чуть отведя голову назад, заглядывая иллюзионисту — он был выше его на полторы головы — в лицо, — ты хочешь что-то спросить. Или попросить. Я прав? — улыбка выглядела немного шальной, словно пьяной. Он опьянён, отчасти очарован тем, как Рокудо реагирует. Остро, но сдерживается, позволяет играться с собой, хоть всем видом показывает, насколько ему плевать. За него говорит его пламя. Много больше, чем позволяет язык и тело. — Не так ли? — с нажимом, едва уловимым в его ненавязчивом тоне, повторяет Савада, внимательно отслеживая выражение лица Рокудо. Это становилось интереснее, потому что пламя, как бы Тсуна ни открещивался, было ему знакомо, как своё собственное. Судьба снова пытается шутить, а? Губы сами собой складываются в тонкую усмешку, в горле застревает хмык. Мукуро попытался отзеркалить его улыбку, но с возрастающим волнением понял, что лицо свело кратковременной судорогой. Это уже заходило за границы позволенного. Этот мальчишка его переигрывает. Какой-то мальчишка. Савада Тсунаёши был младше его на год и ниже на полторы головы. Весь такой маленький и с виду безобидный, но за безобидностью и спокойствием скрывается что-то поистине… впечатляющее. Мукуро не знал что именно, но это что-то определённо было. Что-то страшное, отчего мороз по коже и волосы дыбом. Что отражается в глазах, как крепкий виски, в который раскрошили золото, лёд и пепел, а потом подожгли. О, этот жидкий огонь ни с чем не спутаешь…Пламени, однако, в нём Мукуро не чувствовал совершенно.
Но разве не он сам ему это позволил?
— Всё просто, — со смешком говорит Тсунаёши, позволяя себя немного отстранить, сдавая под давлением в плечо. — Натале его мать, — и ещё немного, буквально по дюйму. Рокудо уже не смотрит, зажмурился и весь горит — жар перебрался с ушей на лицо и шею. Тсунаёши с горечью улыбается. Этого мальчика так легко… смутить. — Ты унаследовал от них очень… многое. От Деймона, от Натале, от Николь. Даже… — он не может удержаться и легко проводит кончиками пальцев над бровью, отводя чёлку с проклятого глаза, обнажая лицо (Мукуро снова дёргается всем телом назад, распахивает глаза, дышит прерывисто и поверхностно). Савада заправляет волосы за горящее ухо и не перестаёт улыбаться. От улыбки этой у Мукуро подкашиваются колени.Откуда в этом теле столько силы? Откуда? Откуда, чёрт возьми, откуда?!
Савада опускает ресницы, чуть жмурится, пережидает приступ болезненной нежности, холодом стекающей по рёбрам в желудок, сжавшийся в комок. Едва ли это отразилось на его лице, едва ли Мукуро был способен это заметить, в панике позабыв своё имя. — Даже пламя, — тихо добавляет Тсунаёши, аккуратно подхватывая иллюзиониста под подбородок. Тот тянется всем телом назад, от него, кадык его нервно дёргается, а в глазах суеверный ужас. Савада подаётся вперёд, опаляет своим дыханием и наблюдает, как с неизбежностью жмурится Рокудо, поджимая губы. Не пытается вырваться, словно в один момент понял всю тщетность своих попыток.Что же с тобой сделали, мальчик?
Мукуро не осознаёт до конца, что произошло, пока от удара спиной о забор, из лёгких не выбивает остатки воздуха. Он жадно вдыхает, чувствуя тошнотворный комок на корне языка и дрожащие губы, чувствует, как сжимается от ужаса желудок и подкашиваются колени, совершенно его не держа. Иллюзионист запрокидывает голову, жмурится до цветных пятен перед глазами и съезжает по забору на тротуар. Обессиленный, опустошённый и дрожащий не пойми от чего. Савада пропал, исчез в одно мгновение. П У С Т Ь К А Т И Т С Я П О Д А Л Ь Ш Е! Ему страшно, настолько страшно, что силы встать появляются далеко не в первые минуты. Во что он ввязался?***
Когда брат заводит дружбу с Сасагавой Реохеем, маньяком-спортсменом, Тсунаёши просто подбадривает Шинджи хлопком по плечу и участливой улыбкой. Сочувственно шепчет: «Крепись». Тот вымучено улыбается в ответ и пожимает плечами, мол, как получится. Не сожалеет. Смиряется с тем, что тянет невинных людей за собой в трясину. Характером Шинджи пошёл в Нану. В Джотто. В Анетту. В… Он добродушный и мягкий мальчик, не желающий зла, всем сердцем верящий в людей. Его мечты — тихая скромная семейная жизнь, никаких потрясений и громких событий, всё тихо-мирно. Красавица жена, скромная и любящая, как Нана, и двое детей — первый обязательно мальчик, защитник своей сестрёнки или братишки. Потом, возможно, и о третьем задуматься можно. Ничего сверхъестественного и опасного, ничего от того, куда втравливает его с ребятами Реборн. Но. В его жизни нет места спокойствию. Его жизнь ломается, разбивается о реальность вдребезги. Разлетается стёклышками, и Шинджи не остаётся ничего, кроме как собрать их заново, смиренно принимая свою судьбу. Савада Шинджи сильный духом парень. Достойный Наследник. Но, к сожалению, слишком мягкий и покладистый для того, чтобы становиться во главе подобных организаций. Тсунаёши Реборну об этом не говорит просто потому, что тот и без него всё знает. Тсунаёши лишь наблюдает, позволяет Аркобалено понемногу ломать Шинджи. Надламывать и заполнять каждую трещинку необходимыми знаниями и опытом. Во благо, во вред — сам Тсунаёши не знает. Хочется думать, что так будет лучше. Он тоже не желает зла. Никто, в самом деле, не желает, но как уж получается. И Реборн тоже. Поэтому щадит Наследника по возможности, на свой скромный взгляд, предпочитая не срывать розовые очки, а менять в них цветные стёклышки до прозрачных увеличительных линз (если потребуется), когда в старых появляются трещины. Чтобы не ранить глаза, а открыть их, позволить увидеть все цвета и оттенки без искажения к сахарно-розовому. Жизнь не забавная киноплёнка, которую можно остановить и обрезать ненужные моменты, вырезать их и забыть, как о страшном сне. Так не бывает — Реборн это знает, Шинджи ещё нет. Когда в их доме появляется малыш-Ламбо, Тсунаёши устало качает головой и с умилением глядит на шумного Телёнка. Розовые гранаты, розовая базука и виноградные леденцы, липнущие к угольным кудрям. Шинджи хватается за голову и выкидывает вот-вот сдетонирующий снаряд в окно, понимая, что волосы по всему телу встают дыбом. Затравленно оглядывается, не заметил ли кто. Виновато смотрит на улыбающегося брата и отбрёхивается, мол, играют, и делает Ламбо страшное лицо. Телёнок ударяется в слёзы и бросается Тсуне в ноги, гваздая штаны в соплях и слезах, жалуясь на дурака Шинджи. Тсунаёши его заботливо гладит по спине, поднимает на руки и успокаивает в два счёта — брат глядит на него с обожанием и белой завистью. У него на этого несносного ребёнка, кроме брата, управы нет, а сам он его успокоить не может, как и поднять руку, чтобы отвесить подзатыльник. А Тсунаёши понимает, что Шинджи понемногу притягивает своих Хранителей (чему активно способствует Реборн). Отчего-то точь-в-точь похожих на Джотто и его компанию. Сесилио шутит, что это насмешка Судьбы. И да, он согласен, что у неё чувство юмора абсолютно дерьмовое. Ещё одного Хранителя Реборн ищет в Хибари… Но вот незадача-то. Реборн видит —***
— Чёрт! — Тсунаёши перепрыгивает очередной корень и перекатом проскакивает под колючей веткой. Его волосы треплет встречный ветер, а сердце глухо ухает в груди. Интуиция надрывно трещит, а связь с Хранителем тянет-тянет-тянет… Хотя, скорее, это его Дар подстёгивает вожжёй под хвост. Когда он оказывается в заброшенном парке Кокуе, из-под ног уходит земля. Не помня себя, Тсунаёши пулей несётся по его территории, на голых рефлексах влетает в здание кинотеатра, не умом, интуицией ощущая, куда надо бежать. Обломки и стёкла трещат под ногами, отскакивая от подошвы. Савада мчится, заходится тяжёлым дыханием и едва не врезается в стену, цепляясь за лестницу на верхний этаж. Там что-то громыхает, и Тсунаёши с ужасом понимает — выстрел.Опоздал.
Его окутывает мутной тревожной пеленой гробовая тишина, а внутри — напротив — сердце грохочет набатом, а интуиция взрывается головной болью и картинками с чёрным пламенем и ледяными цепями перед глазами. На грани предвидения того, что случится минуты спустя (Лучиано когда-то весьма чётко описал всё то, что происходило с ним, когда его Дар проявлял себя). Тело цепенеет от последствий, контролировать себя становится непосильной задачей, отчего внутри разрастается страх опоздать ещё раз. Тсунаёши врывается в разгромленный зал на втором этаже в тот самый момент, когда Рокудо отлетает к стене (аккурат рядышком с торчащим из неё трезубцем) от удара кулака, охваченного пламенем. Шинджи дышит загнанным зверем и смотрит из-под тёмной чёлки так… Так… В его глазах горчично-медового цвета полыхает ненависть с отчаянием пополам.Что же вы делаете?
Савада прослеживает, как Рокудо медленно съезжает по раскуроченной стене и захлёбывается в истеричном хохоте, как цепляется дрожащими пальцами за лицо, скрывает глаза, сквозь пальцы безумно глядя на своего противника. В смехе его отчаяние, выливающееся в горький неслышный плач. Его, этот плач, никто не слышит, лишь Тсуна, он сглатывает ком в горле и сжимает кулаки. Отчаяние брата выливается в желание защитить, отчаяние Мукуро — в страх. Так отчётливо Тсунаёши чувствует его смирение и предвкушение ужаса. По меловой коже Рокудо рассыпаны ссадины и наливающиеся кровью синяки, от виска к подбородку тянется бурая линия.Выстрел. Это от выстрела?
Рокудо такой бледный и неживой, что кажется, будто из этого мальчика вся кровь вытекла наружу. — Виндиче уже близко, — вдруг говорит Реборн, и Тсуна нервно дёргается, замечает, что, помимо Шинджи, Мукуро и его самого, здесь есть ещё люди. Они тяжело надрывно дышат, утирают кровь с щёк и разбитых губ и с ненавистью глядят на иллюзиониста, сжавшегося в жалкий дрожащий ком. — Виндиче… — растерянно повторяет Савада, упираясь взглядом в этот самый ком. Смех душит Мукуро, и он продолжает хохотать, смех его похож на вой и скулёж. Он скребёт пальцами по дощатому полу и собственной шее, словно её сдавливает невидимая удавка. — Виндиче — Судьи Омерты, — уточняет Реборн. Он принимает растерянность Тсунаёши за вопрос. Но в ответ Аркобалено получает косой мимолётный взгляд и понимает, что зря вообще подавал голос. Шинджи обессиленно рухнул на дрожащие от усталости колени, не обращая внимания на то, что так оберегаемый от всего этого дерьма брат застыл всего в паре метров от него самого. Он вымотался настолько, что почти тут же проваливается в обморок, Реборн придерживает его, не позволяя рухнуть лицом в пыль. Он горд тем, что мальчишка способен защитить то, что ему дорого. На раскуроченный зал опускается могильный холод, медленно, тягуче медленно и неизбежно. Он пробирается под одежду, дерёт лёгкие неожиданным морозом и заставляет пятиться к стенам от концентрации в самом центре зала. Реборн замечает, что Савада-младший застывает соляной статуей, не сдвинувшись с места ни на дюйм. Хочется дёрнуть его, заставить отступить, но как-то уже не до этого. Во всполохе чёрного пламени появляются фигуры Стражей. Мрак лениво колышется у подола плащей и обжигает холодом даже на расстоянии, Реборн передёргивает плечами и сжимает в пальцах поля федоры, второй рукой удерживает Леона, неотрывно глядящего на Стражей. Иллюзионист заходится хриплым сухим кашлем и затихает, но это проходит фоном. Тсунаёши распрямляет плечи и дёргает подбородком. Аркобалено видно его острые лопатки под прилипшей к спине футболкой. — Рокудо Мукуро, — замогильный голос звучит словно отовсюду разом. Он обволакивает холодом и заставляет подкашиваться колени. — Вы обвиняетесь в нарушении главного положения Омерты. Вы бежали от правосудия, помогли бежать ещё двум особо опасным преступникам и за это полагается наказание. Вы приговариваетесь к пожизненному заключению на нижнем этаже с применением водной капсулы. Приговор окончателен. Чёрные цепи угрожающе звенят и медленно тянутся к Мукуро. Смех иллюзиониста взвивается к потолку тонкой безумной трелью. Реборн замечает, как Тсунаёши сжимает кулаки до хруста суставов. Этот хруст он слышит даже сквозь безумный хохот Рокудо. Савада слышит лишь ужас в голосе Тумана и непролитые слёзы. А потом он становится между ним и Стражами, наступая ногой на чёрную цепь. — Что ты делаешь, тупица?! — змеёй шипит Реборн и взводит курок Леона-пистолета. Тсунаёши в его сторону даже не смотрит, уперев взгляд в высокого стража, из-под цилиндра которого выбиваются угольные кольца волос. — Мне нужен Бермуда Фон Вихтенштайн, — голос у Савады не дрожит. Он звучит твёрдо и вкрадчиво. Без капли страха и сомнения. Реборн стонет сквозь плотно сжатые зубы. Ну что за тупица! Против Виндиче нельзя выступать ни в коем разе! Тут не поможет даже статус Наследника Вонголы. Савада Тсунаёши даже этого не имел. Виндиче заинтересованно зашуршали плащами и призвали цепи назад, не спеша приводить приговор в исполнение. Нечасто встретишь таких отчаянных безумцев, рискнувших им перечить да ещё и звать их босса. Савада послушно приподнял ногу, выпуская одну из них. Взгляд его всё так же не отрывался от стоящего впереди остальных Виндиче. — Кто его спрашивает? — говорит всё тот же высокий страж. Парень не раздумывает ни секунды: — Тсунаёши Савада, — он говорит на европейский манер, замечает Реборн. Аркобалено настороженно следит за вздрогнувшими Виндиче и абсолютно спокойным мальчишкой, готовый в любой момент выдернуть того из-под хватки цепей. — Тсунаёши… Савада?.. — Стражи зашуршали плащами, из заиндевевших статуй вмиг оживились, рассредоточившись, заключая мальчишку в полукруг. Они повторяли его имя, словно мантру, шептали и почти шипели, гремя цепями. Реборн хмурится, взводя курок пистолета. Ему показалось, или их голоса звучали… растерянно? Потрясённо? Восхищённо? — Где Бермуда, чёрт возьми? — Савада едва не срывается на рык, терпения в нём сейчас столько же, каково время детонации динамита. Почти никакое, хватит на пару секунд. Реборн готов протереть глаза и съесть собственную шляпу. От брата Наследника, не имеющего даже зачатков Посмертной Воли, огненным вихрем проносится Небо. Янтарные завихрения лепестками огромного цветка распадаются вокруг жилистой фигурки парнишки, только под ногами клубится тьма. Аркобалено с присвистом вдыхает пыльный воздух и так же выдыхает сквозь зубы. Хохот Рокудо обрывается в один момент. Он закатывает глаза и замирает на полу в груде обломков и пыли. Его грудь едва вздымается, что с расстояния и не заметишь. Осипший голос полон неверия: — Тсунаёши? Внимание Реборна резко обращается на плечо Виндиче, стоящего позади всех. Там сидит маленькая фигурка малыша в бинтах с прозрачной Пустышкой поверх чёрного плаща. Контраст цветов настолько сильный, что сразу же бросается в глаза. В самом сердце Пустышки распускает лепестки Мрак. Его Соска еле заметно светится бледно-зелёным пламенем. Реборн рывком прикасается к собственной. Но жёлтая Пустышка такая же тёплая, как и всегда. И она не реагирует на чужую. Тогда… кто? — Тсунаёши? — повторяет Аркобалено Мрака. Савада во все глаза смотрит на него и дышит, кажется, через раз. А то и вовсе не дышит, это становится таким далёким. Даже не моргает, будто забывает, как это делать. Полубезумный шальной взгляд заставляет репетитора, глянувшего в его сторону, сглотнуть. Что происходит, чёрт подери? — Du bist ein verdammter Bastard [Грёбаный ты ублюдок…] — задушенно выдавливает Савада и едва не падает на месте, отшатываясь назад на шаг. Он резко хватается пятернёй за волосы на виске и сжимает в пальцах так сильно, что Реборну кажется, что тот их попросту вырвет. — Boss, ist das Tsunaoshi Sawada? [Босс, это тот самый Тсунаёши Савада?] — высокий Страж оборачивается назад, на своего начальника, не смеет двинуться с места. Бермуда не может даже просто кивнуть. — Was hast du mit dir gemacht?.. [Что же ты с собой сделал?..] — Тсунаёши схватился за другой висок и медленно опустился на колени, чуть покачиваясь взад-вперед. Реборн подумал, что тот выжил из ума. — Was hast du mit dir gemacht, du verdammter Bastard… [Что же ты с собой сделал, грёбаный ты ублюдок…] — от досады он смачно громыхнул кулаком по доскам, не отрывая взгляда от пола, и все в зале вздрогнули от этого резкого звука. От гневного вскрика: — Antworte mir! [Ответь мне!] Реборн с нарастающим ужасом осознавал, что по доскам начали — звонко в повисшей тишине — стучать слёзы. Голова Савады была низко опущена, завешивая лицо спутанными волосами, густо разбавленными молочной белизной. — Du… du… B-bermuda… V-verdammt… [Ты… ты… Б-бермуда… Ч-чёрт…] — сбито и неразборчиво произнёс Тсунаёши, он быстро утёр слёзы с щеки и сел на пятки, уставившись на Аркобалено Мрака. На другой щеке блестела мокрая дорожка. — Schach-Kopf hat versucht, meinen Schnuller zu nehmen… [Шахматная Голова пытался забрать мою Пустышку…] — глухо отозвался Вихтенштайн, обхватывая пальцами соску. Казалось, будто он превратился в нерадивого мальчишку, в очередной раз отчитываемого родителями за разбитую вазу. — Pacifier wird weggebracht, wenn… wenn der H-himmel… stirbt… [Пустышки забирают, когда… когда Н-небо… умирает…] Савада не смог сдержать надрывного смешка, потом ещё одного, и ещё, и ещё, пока не расхохотался, как Рокудо парой минут назад. Запрокидывая голову, откидываясь назад, выплёскивая со смехом какое-то безумие. А потом он оборвал себя задушенным всхлипом и крепко сжал зубы, сквозь них глубоко дыша. От такой резкой перемены у Реборна волосы на голове зашевелились. — Boss… Ist das Ihr Himmel? [Босс… Это Ваше Небо?] — низкий страж по левую руку от высокого покрутил головой, смотря то на Саваду, то на начальника. Тсунаёши небрежно стёр мокрую дорожку с другой щеки и закрыл глаза. И тут Бермуда не выдержал, рывком бросаясь к нему. Савада словил его, сдавленно выдохнув от резкого удара в грудь, и прижал к себе до хруста костей. Тельце Аркобалено подрагивало. Оно было… горячим. Бермуду словно лихорадило. Тсунаёши подрагивающими пальцами вцепился в волосы Грозы, не скрытые бинтами, сбивая цилиндр на пол. — Du bist ein verdammter Bastard… [Ты чёртов ублюдок…] — хрипло усмехнулся он, буквально вжимая Хранителя в себя. Нос уткнулся в бинты и угольные кудри. Те пахли тленом и совсем немного формалином. Хотелось чихнуть, а ещё разреветься, хотя куда уж. — Ich… ich… [Я… я…] — Бермуда не мог подобрать слов. Он был одним из тех, кто не мог контролировать эмоциональные посылы по связи и передавал все, что имел. От босса у него секретов не было, но… Вихтенштайн отчаянно вцепился пальцами в ворот футболки Савады и замолчал, осознавая, что за мысли одолевали его в последние годы. Сильная дрожь пробила его тело, отдаваясь болью в грудь. Комок в горле перехватил дыхание. Вот он, Рыжий. Живой и целый, разревелся, едва увидев, во что он превратился по собственной дурости. Вот он, обнимает его так крепко, как только может, и пахнет пряной корицей, раздражающей нос. Так почему так больно? Почему так?.. — Stirb nicht. Einverstanden? [Не умирай. Договорились?] — тихо шепнул Тсунаёши, жмуря глаза. Ресницы его трепетали, с них срывались слёзы. — Natürlich, mein Himmel… [Конечно, моё Небо…] — спешно тараторит Гроза. Реборн отчаялся понять, что происходит. Он оглядывается, замечая, что все ребята свалились от истощения, что в сознании лишь он, Савада-младший и Виндиче. Леон всё ещё в форме пистолета, курок взведён уже несколько минут кряду, но Реборн не спешит его использовать, потому что просто не может понять. Какого. Дьявола. — Позволь тебе представить, Реборн, — вдруг начал Савада, шмыгнув носом и поворачиваясь к Солнцу. Бермуду он так и не отпустил, стискивая в руках, словно плюшевую игрушку. Но хватку ослабил, за что Вихтенштайн был ему благодарен. Немец перетянул инициативу, горделиво приосанившись: — Бермуда Фон Вихтенштайн, — буркнул он, подзывая тоненькой цепью свой цилиндр. Он умело использовал её (подметил Савада), отточив мастерство за долгие-долгие годы, хотя даже к его, Тсунаёши, мнимой смерти не мог банально сделать цепи плотнее, чем пенопласт. — Хранитель, Левая Рука и Заместитель Первого Главы Виндиче. Второй Глава, — по мере произнесения слов его голос становился всё твёрже, а короткая речь — пафоснее. Атмосферу разломал вдребезги тихий смешок: — Oh, hast du es noch nicht geworfen? Dieses Material hat nur ein Platz — in dem Papierkorb! [О, ты ещё не выкинул его? Этой дряни самое место на помойке!] — усмехнулся Савада, постучав пальцем по верхушке видавшего виды цилиндра. В груди шевельнулось что-то тёплое. Тсуна подарил его Бермуде, когда их компашка взяла себе имя «Виндиче». И сейчас он был тронут тем, что эту потрёпанную временем вещицу немец так и не выкинул. По правде сказать, сам Вихтенштайн выглядел не лучше этого цилиндра. Побитый жизнью цепной пёс у его ноги. От пафосного вида Грозы не осталось и следа. Он весь возмущённо вскинулся и обернулся к боссу лицом, несколько секунд сверля его взглядом сквозь бинты. И Савада ожидал, что тот разразится гневной тирадой, как когда-то давно, начнёт махать кулаками на ветряные мельницы, но, к его удивлению, тот молчал. А потом резко отвернулся и обиженно булькнул: — Halt die Klappe. [Заткнись.] Савада был уверен, сейчас его Хранитель стыдливо покраснел. А Реборн — до белых пальцев вцепился в свой пистолет, убеждая себя, что это иллюзия Рокудо. Всего лишь долбаная иллюзия, навеянная двинутым преступником. К Туману Реборн был невосприимчив. А сам Рокудо был в глубоком обмороке от полного истощения по всем статьям.