«Основывая свою собственную организацию, мы с ребятами рассчитывали на то, что будем причинять добро и наносить справедливость. Ну как сказать «причинять». Ребята усмехались, зубоскалили и крутили пальцем у виска. Но согласно кивали и даже сами прилагали усилия для того, чтобы ускорить процесс. Подумать только, даже ленивая задница Кассия согласился. Я хотел, чтобы Виндиче стали не просто группировкой по борьбе с бесчинствами бандитов, а Семьёй. А Вендикаре — сетью укромных стратегических точек по всей Сицилии и Италии в целом — было бы местом, куда мог обратиться каждый желающий. Мы были как работники по найму, принимали бы заказы, а не лезли в самое пекло, не ведая берегов. Иными словами, наёмники. Не столь страшное слово по нашим меркам и нашим же временам. Кто же знал, что впоследствии получится из моего детища? И у малыша Амбро тоже вот облом вышел, и у Рика, как тот ни старался. Что ж, видимо на роду у нас написано: стараться во благо — работать во вред. Сколько живу, постоянно удивляюсь. И задаюсь вопросом, а так ли далеко я ушёл от ушлых мафиози в борьбе с такими, как они? Хочешь быть равным волку — стань волком. Хочешь волка победить — стань ещё более опасным и смертоносным. Стал ли я более опасным, чем того хотел?»
***
Вдаваться в подробности жизни современных мафиози Тсунаёши не особо желал. Да, было отчасти интересно, что изменилось за прошедшие века, но… Это как, будучи мухой, полезть в варенье. Сунешься в банку — и увязнешь в липком топком болоте. А рядышком такие же мухи, которым ни в жизнь не выбраться, только уйти на дно липкой жижи бездыханными и бездушными телами и остаётся. Или самостоятельно, к примеру, сунуть в рот дуло. Поэтому желание подольше остаться не у дел казалось вполне обоснованным. Тсунаёши продолжал убеждать себя, что ничего плохого в этом нет. Савада просто не хотел снова входить в одну и ту же реку. Спасибо, одного раза как-то хватило по горло. Мало того, что ребят за собой потащил, так ещё и детей, и внуков, и… потомков. Кровь не вода. А кровь у него, как подозревал сам Тсунаёши, весьма-а-а дурная. Дядюшка Кавахиро — одно из подтверждений. Мать с ведьминым именем — тоже. Так стоит ли удивляться, что потомки куролесят во всю широту своей души и наследного Дара? Современные нравы не то что казались дикостью, право слово, с быстро меняющимся миром Тсуна смирился уже давно, однако перемены немного… обескураживали тем, что казались отражением того, что происходило когда-то давно. Чёртово колесо Сансары. Да даже в той же мафии! В их времена такого не было и как-то не собиралось появляться, ушедшее в века. Чтобы мафиози занимались чем-то… подобным. Ну, нужно было веское основание. Месть, к примеру. Если ещё во времена основателей Вонголы преступным синдикатом их группировки можно было бы обозвать только с очень и очень большой натяжкой, притащенной за уши. То в эти дни… Савада готов был волосы на голове драть. Заработок шёл не столько от услуг наёмнического профиля, сколько от торговли и прочего бизнеса. И в этом была загвоздка — кто-то промышлял легальными способами, обходящимися мелкими аферами вроде убранного лишнего нолика в отчётах о доходах, а кто-то — подпольной торговлей, в лучшем случае, какими-нибудь редкими китайскими ананасами. В худшем — людьми. Даже знать не хотелось, как до такого докатилось, раз рабство, увядшее когда-то давно, вновь расцвело пышным цветом посреди демократии и «свободы слова». Тсунаёши просто поджимал губы и прожигал взглядом отчёты Джино, здраво опасаясь, что это всё его, Савады, вина — началось-то всё с их желания помочь. Благими намерениями… — Нашёл! — вскрик Вентозо вырывает Тсунаёши из раздумий. Он зачёсывает длинную чёлку назад и переводит взгляд с листов на Хранителя. Тот возбуждённо поправил очки на носу и повернул монитор ноутбука к боссу. Лицо его буквально светилось от довольства. — Вот, — Солнце ткнул пальцем в аватарку с до оскомины знакомой широкой улыбкой и светло-русой непослушной копной. Савада скользнул взглядом с фото на лицо Хранителя. Сердце, казалось, забилось в горле. — И где он? — голос оставался ровным, но в глазах босса Вентозо разглядел волнение и тлеющую радость. Солнце хмыкнул и пощёлкал клавишами, входя на страничку Дождя и бегло осматривая её содержимое. — Наш Одуванчик сейчас в Америке. Но, как он написал в твиттере… — Джино пролистал страничку чуть вниз. Савада наклонился и впился жадным взглядом в запись, не обращая внимания на то, как звучат все эти современные штучки в исполнении Вентозо. Вот уж что точно казалось странным, хотя доктор никогда не был приверженцем консерватизма, выступая за прогресс руками и ногами. — «…жуть как скучаю по родным, в скором времени переберусь к ним поближе…» — дыхание Савады сбилось, и он рвано вдохнул вмиг ставшим густым воздух. Это… было на диву приятно. — Да уж, — Тсуна отчасти скованно улыбнулся, — у Диего всегда была особая чуйка, — его хмык звучит в тишине как ироничный смешок. Вентозо тут же поворачивает ноутбук к себе, чтобы было удобнее обращаться с техникой. — Ты с ним не связывался? — Сейчас как раз… — Солнце откинул зелёную чёлку, лезущую под стёкла очков, и прилип к монитору. Савада на его бережную любовную заботу о новинках прогресса только фыркнул. Вот уж кто действительно рад оказаться в будущем, окружённым электричеством и всякими навороченными штучками-дрючками. Несмотря на свой мерзкий характер и, в общем-то, нигилизм, Вентозо был доктором, учёным и совсем немножко — изобретателем в свободное время. Единственный, с кем тот мог поддерживать разговор без ругани по мелочам больше десяти минут — Сесилио. Потому что иллюзионист тоже обожал всякие выкидыши чужих умов, не боялся пробовать новое. И если к людям Джино был холоден и даже отстранён, то техника стала его отдушиной, на которой он развернулся во всю ширину своей исследовательской натуры, что сейчас было заметно куда как лучше. И да, любви и нежности этому барахлу с подключением к интернету Вентозо отдал больше, чем за всю свою жизнь — Элеттре и детям вместе взятым. Удивительный человек. Лишённый человечности, как таковой. — Ладно, — Савада вздохнул и хлопнул себя по коленям. — Если выйдешь на связь с Ренато… сообщи, — он потёр лоб и ещё раз вздохнул, направляясь к двери. В ответ ему летело сухое «окей».***
Реборн был… озадачен. Не растерян, нет — застать лучшего киллера в мире врасплох? Ха! — но отчего-то обеспокоен. Кто такой Савада Тсунаёши? Откуда он знает таких людей, как лучший аферист Сицилии Сесилио Конте, юный гений в области техники и медицины Джино Вентозо, неуправляемый ГДК Хибари Кёя и, наконец, Бермуда фон Вихтенштайн? О, если с Хибари ещё понятно — вместе росли и всё такое, то остальные? А глава Виндиче? Бре-е-ед. Чистой воды бредятина. Обычный подросток тринадцати лет подобных знакомств иметь не мог. И да, в голове подобное тоже никак не укладывалось. Это не могло быть простым, совершенно случайным стечением обстоятельств. Скорее уж, походило на какую-то аферу, что казалось более реальным, чем «знакомство по переписке». Хотя бы потому, что Савада Тсунаёши был отнюдь не простым подростком. Не был со-вер-шен-но. В присутствии обычных мальчишек волосы на загривке дыбом не встают. Обычные мальчишки не водят дружбу с древними мумиями в бинтах и Мраком заместо души. А ещё они не умеют глушить в себе Волю до нуля и не должны, в принципе, вызывать Пламя. Потому что Предсмертная Воля отзывается только тогда, когда её хозяин готов умереть в любую секунду. Предсмертная Воля на то и Предсмертная. Реборн скосил глаза на Саваду, что тащил в гостевую комнату тазик с водой и полотенца, умудряясь балансировать с внушительной стопкой одного и не менее весомым содержимым второго. Туда Тсунаёши давеча приволок Рокудо Мукуро и запретил — ему, Реборну! — вообще совать нос к этому… иллюзионисту. А перед этим надавал подзатыльников Вихтенштайну, что смотрелось не просто дико, а сюрреалистично, будто навеянный криворуким Туманом мираж. Савада Тсунаёши был до одури странным. Хотя бы тем, что не был мальчишкой от слова «совсем», но продолжал играть в несознанку и оставаться не у дел. И да, Реборн подозревал, что тот тоже каким-то боком… помолодел, а на самом деле является давно почившим отцом Наны. А что, похожи. Единственное, что ещё тормозило мысли о том, что Савада стал Аркобалено, — отсутствие Пустышки и пятилетнего тела. А ещё — Солнце ни разу того не встречал, хотя с остальными, с позволения сказать, коллегами виделся, и не раз. — Реборн, — тихий вкрадчивый голос поднимает в душе что-то… боязливое, опасливое. Савада не тот, на кого можно беспоследственно скалить клыки, запас терпения иссякаем даже у самых стойких. И тогда горят не корабли, а порты. Где границы терпения Савады Тсунаёши? Реборн ловит себя на том, что не хочет этого знать. Он всегда был осторожен, невзирая на созданный от скуки образ парня немного не в себе. И уж точно не станет рисковать одного интереса ради. Хотя, к чему все эти высокопарные речи об аккуратности и осмотрительности, если интереса ради можно рискнуть собственной головой? Аркобалено сжимает губы в тонкую полоску и настороженно смотрит на прямую, как палка, спину Савады с резко выделяющимися острыми крыльями лопаток и отросшими по самую поясницу волосами (небольшим их количеством, отпущенном странной цели ради). Пламя в нём так же не чувствовалось, хотя Реборн видел — видел, чёрт возьми! — эту грёбаную цветочную феерию. — Реборн, — повторяет Савада, не оборачиваясь, — не суй свой нос в это дело, — его голос, ровный и спокойный, кажется немного скучающим и даже… будничным. Совершенно без намёков и подоплеки. Лишь безмятежность и усталость. Но Реборн тонко чувствует в его словах угрозу и предупреждение. Солнце всегда был чутким к малейшим интонациям. Сложно не обращать внимание на такие мелочи, если от этого зависит целостность твоей шкуры. Но Саваду читать так же сложно, словно пытаться прочесть самого себя. Реборн никогда себе ни в чём не признавался. Даже нежность и любовь к Луче заглушил настолько, что та болезненно ныла в груди, но сам он не понимал причин и сводил всё к оборванной связи Небо-Хранитель. До сих пор сводил, пусть малышка Ария давно уже не малышка. — Я сам решаю, что мне можно и нельзя. Самовнушение — штука страшная. В ответ на его уверенность слышится ироничный хмык. Савада становится в пол-оборота и с усмешкой смотрит на очередного Аркобалено. Как на неразумное дитя, право слово, которое сморозило милую глупость. И репетитор от этого раздражается. А Савада считывает его мысли, как бегущую строку внизу экрана. От этого репетитор Шинджи буквально бесится. — Ты и есть ребёнок, Реборн, — тонкая улыбка трогает губы, растекается по ним едким горчащим ядом с привкусом жжёного сахара, и Аркобалено облизывает свои собственные пересохшие губы, чувствуя горечь и гарь. Атрибут в груди тревожно всколыхнулся. Савада приоткрыл завесу на собственной Воле. Пламя Неба распустило огненные янтарные лепестки. Прекрасное зрелище, завораживающее и… вместе с тем ужасающее. Это неописуемое давление просто душит, перехватывает дыхание, сметает напалмом. На передний план выскользают мысли о побеге, но репетитор гонит их прочь. Просто потому, что трусом себя не считает. А Небо… оно всегда мощнее других атрибутов. И гораздо — гораздо — безжалостнее. Всего миг прошёл, и Тсунаёши скрыл свою Волю обратно за непроницаемый кокон самообладания. Словно цветок закрыл лепестки в бутон. Реборну показалось, что прошло полвека. Он прикрывает глаза и жадно вдыхает. Савада тихо усмехается с долей иронии и горького осознания, что немножко, м-м-м… переборщил. Реборн чувствует эту его горечь на языке. Потому что Савада Тсунаёши сильнее. Савада Тсунаёши опасен. Савада Тсунаёши, Савада Тсунаёши, Савада Тсунаёши… — Я не ребёнок, — выдавливает из себя репетитор и прячет глаза в тени шляпы. Тсунаёши прячет глаза за пушистыми рыжими ресницами и отвечает тоном, полным смирения и незлобной усмешки: — Я тоже, Реборн. Я тоже. Савада Тсунаёши был странным хотя бы потому, что не был ребёнком, но продолжал им притворяться. Словно пытался нагнать упущенное или не желал его упускать сейчас. Реборн провожал взглядом спину с выделяющимися острыми крыльями лопаток, пока Савада не скрылся за дверью в гостевую комнату. Тихо, без лишнего шума. С очередным неопровержимым доказательством того, что ребёнком его считать — совершенная глупость. Желание разгадать загадку возросло втрое, а вот соваться в дела Савады — совсем сошло на нет. Реборн разрывался и понимал это с особой ясностью.Савада Тсунаёши, Савада Тсунаёши, Савада Тсунаёши…
***
Комната не то чтобы пустовала до этого, здесь частенько оставался дядюшка, хотя не появлялся в Намимори вот уже больше двух лет, как раз за год до приезда Реборна. Но Нана не давала и пылинки опуститься, намывая дом с таким рвением, будто бы ничего важнее в жизни не было. Оно и правильно, ведь на домашнюю пыль у Шинджи была аллергия, насморк, чихание, все дела. Тсунаёши задумчиво поджал губы и опустил тазик с водой на тумбочку у изголовья кровати, потеснив старый будильник и их семейное фото в рамочке, на котором был не Емитсу, а Кавахира. Сам Савада присел на краешек кровати, стараясь не потревожить иллюзиониста. Пружины едва слышно скрипнули под его весом и прогнулись, Мукуро во сне нахмурился и тихо-тихо не то фыркнул, не то кашлянул — звук был совершенно неразборчивым. А потом глубоко вздохнул и заворочался. Тсунаёши замер, затаив дыхание, наблюдая за его метаниями. За слипшимися паклями волос, прилипшими к взмокшему лбу, за морщинками между сведённых бровей, за подрагивающими приоткрытыми губами. Он был удивительно похож и в то же время совершенно отличался и от Натале, и от Николь, едва ли был похож на Деймона в том же возрасте и уж точно не походил на Хонори, проявившую все прабабкины черты. Мукуро был словно кривое зеркало, исказившее знакомые черты практически до неузнаваемости. Если присмотреться — совершенно другой человек, если не делать этого — точь-в-точь Николь. Иллюзионист, повозившись, затих. Ресницы его подрагивали, а глазные яблоки двигались под закрытыми веками. Скоро проснётся, всего минуту подождать, если не меньше. Тсуна не пытается удержаться и проводит, едва касаясь, по зигзагу пробора до самого растрёпанного хохолка. Тонкие, чуть изломанные брови вразлёт от его прикосновения расходятся, будто напряжение, стискивающее этого мальчика в своих когтях, отпустило. Рокудо Мукуро. Рокудо. Мукуро. Шесть путей мертвеца или реинкарнаций. Как дважды два понятно, что выдумка, но удивительно подходящая. Душа этого мальчишки, искалеченного жизнью ребёнка, почти выгорела, почти дотла. Единственное, за что ему остаётся цепляться — Идея Фикс, какая-то надуманная бредовая Цель, не имеющая смысла. Тсуна слишком хорошо знал и скрытную Натале, и верного своим привязанностям Деймона, и замкнутого в себе Лино, чтобы сказать, что их потомок взял всё это от них. А потому вряд ли бы встал на кривую дорожку забавы ради. Больше всего он опасался, что Целью этой является Месть с большой буквы. Впрочем, именно Рокудо Мукуро Тсунаёши совершенно не знал. Не знал, чем он жил и как, не знал его ценностей и привязанностей, не знал его страхов и боли, чтобы говорить о том, что этому мальчику свойственно, а что нет. Кроме одного, пожалуй: он испит досуха, истощён под ноль, растратив всего себя впустую. Озлобленный и обиженный ребёнок, не сумевший вовремя остановиться. Мукуро замер на месте, зациклился на иллюзии безопасного для себя пяточка, а осколки его разбитого прошлого, настоящего и будущего режут ступни, когда он пытается сделать хоть шаг. Потому замер и даже не пытается идти дальше. Мукуро заходится сухим кашлем, выдёргивает Саваду из мыслей и заставляет встрепенуться. Тсунаёши отжимает полотенце, складывает на скорую руку и кладёт на горячий лоб. Рокудо сипит, его лихорадит, тело противится непривычному для себя состоянию пустоты. Пламя, огонь души — очень хрупкая вещь, требующая к себе трепетного отношения. Если однажды её затушить — ни в жизнь не разгорится вновь, оставив одни лишь угли, если оставит хотя бы их. Когда человек тратится под ноль, восстановление проходит в течение долгого времени — от нескольких недель до месяцев и даже лет, в зависимости от множества факторов, в которые входит сторонняя помощь. В данном случае Тсунаёши мог эту помощь оказать во всех её смыслах. Наследование типов пламени было практически не изучено, даже сейчас могли с точностью сказать лишь одно: чтобы передать поколениям свою Волю, будь добр ею пожертвовать. Мало кто рисковал, отдавая себя без остатка. Мало кто из таких смельчаков оставался в живых. С кровью передавалось лишь Небо, вполне удачно уходящее в латентное состояние на неопределённое время, проявляясь или тут же, или через семь коленей — на удачу, а также Туман, впитывающийся с материнским молоком, и Облако, с большой вероятностью вытесняющее другие атрибуты. И никто не мог предсказать, какой тип пламени проснётся в ребёнке, родители которого имеют один и тот же тип. Выходило так, что у двух Дождей рождался Ураган. Это стали списывать на привязку к характеру, потом на «спящее» наследие и вывели теорию о том, что каждый человек — Небо в той или иной степени с огромным перекосом в какую-либо сторону. Мол, нет кристально-чистого пламени как такового, потому что в таком случае не объяснялось наличие у одного пламенника двух и более атрибутов, более сильного или слабого сдвига к чему-то конкретному. А Небо, как известно, заключает в себе все атрибуты, объединяя их в одно. Тсунаёши на эти выкладки, предоставленные Джино, похмыкал и отложил в дальний ящик стола. Его это не интересовало совершенно, потому что они, эти теории и домыслы, опоздали, минимум, на пять сотен лет. Николь, отдавшую себя на благо семьи, это уж точно не вернёт и не вернуло бы. Впрочем, к самой Воле он так скептически настроен не был, относился с трепетом и пиететом, но в этой жизни, правда, совершенно наплевав на всё это, пустив на самотёк. Терять ему было нечего, родители — взрослые люди, а брату не грозило ничего страшнее, чем прилетевший в лоб мяч. До приезда Реборна так и было, сейчас же всё снова пошло кубарем, ввергнув мирную тихую жизнь в Хаос. Савада вздыхает, зажигает на пальце крохотный бледный огонёк, он сияет не янтарём, а бледно-синим призрачным светом. Касается этим огонёчком лба иллюзиониста и старается хоть немного поддержать горящий уголёк в его теле. Отчаяние, бывает, ломает гораздо сильнее, чем боль. И тушит волю, словно спичку ушатом воды. Но пламя Мукуро отзывается, робко вспыхивает, лижет пальцы с нежностью и тихо затухает, принимая его за своего. Тсуна переводит дыхание и позволяет себе усталую улыбку, разжигает собственное пламя на всю ладонь и проводит ею по бледной щеке иллюзиониста, не жалея этой силы. Николетту нельзя было спасти только потому, что у неё тоже была дурная кровь. Которую она вместе с пламенем отдала первенцу: свою кровь, своё пламя, свою волю и саму себя. Потому-то пламя Мукуро не отторгает его собственное, Небесное, потому что Николь делилась им не только с детьми. Тсунаёши печально улыбается, не плачет потому, что давно уже выплакал своё. Ему есть чего ради жить, ему незачем горевать о давно ушедших годах. Не теперь, точно не теперь ему рваться головой на плаху в поисках избавления. Мукуро неожиданно просыпается, распахивает глаза, тут же жмурится от рези и вскипающих на ресницах слёз, и порывается подскочить. Хватает и просто положенной на грудь ладони, чтобы заставить его рухнуть на подушку. — Тихо-тихо, — Савада отнимает руку от чужой груди и поправляет сбившееся одеяло, снимает нагревшееся полотенце и сбрасывает его в воду. — Ты в безопасности. Мукуро выдыхает, казалось, расслабляясь, и оставляет попытки подняться. Закрывает глаза, тихо шипит под нос неразборчивые слова и шумно дышит, приводя дыхание в порядок. Тела практически не чувствовалось, будто оно стало ватным и каким-то нереальным, не-его. Конечно, слова о безопасности его нисколько не успокоили, но, по крайней мере, дали понять, что убивать его пока не собираются, а отсутствие могильного холода Виндиче навевало мысли о том, что он просто бредит. Это пугало, потому что он не мог определить во что верить и куда смотреть, где искать иллюзию, порождённую его собственным разумом. Рокудо пожевал губами, ощущая на них влагу, хотя те потрескались и должны быть сухими. Тут же в рот ткнулся край кружки, вода потекла по горлу живительным бальзамом, наполнила пустой желудок совсем немного, но и этого хватило, чтобы ощутить сосущее чувство голода, разрывающее изнутри. Иллюзионист не сдержал несчастного стона и откинулся на подушку, тяжело дыша. По подбородку всё ещё стекала вода, горло облепила промокшая ткань, но внутри было удовлетворение и странный покой. Он никуда не спешил, за ним никто не гнался и не спешил засовывать за решёт… Мукуро снова попытался подскочить. — Тихо ты! — шикнул Савада, теперь уже прилагая усилия, чтобы уложить буйного постояльца обратно. — Г-где я? — сорванным голосом прокаркал Рокудо, хватаясь за дерущее горло. Он широко распахнул глаза и лихорадочно оглядывался, пока не впился взглядом в свою сиделку. Тсуна хмыкнул и похлопал его по щекам. Мукуро дёрнул головой, Савада смиренно отнял руки от него, примирительно поднимая ладони. И пусть видел Мукуро кое-как сквозь все эти цветные пятна и чёрные мушки, вполне способен был отличить мирный жест от протянутых к шее рук. Тело прошиб озноб, Рокудо удержал порыв зарыться в одеяло, хотя подскакивать не спешил — всё равно уложили бы обратно, силы явно были неравны. — В безопасности, — снова повторил Савада. Голос его был Мукуро знакомым, но вызывал не очень-то приятные ассоциации. Потому иллюзионист прищурился и с подозрением покосился на светлое пятно лица. Пусть зрение его ещё не пришло в норму, прожигающий взгляд вполне был способен развязать чей-нибудь язык. — Где?.. — продолжить ему не дал мерзкий кашель, от него болью прострелило поясницу и грудину, заломило в костях и задрожали руки, когда Мукуро попытался прикрыть рот ладонью. Почему-то подумалось, что сейчас, вот прямо сейчас, он выплюнет свои лёгкие. В горле встрял ощутимый привкус крови. Иллюзионист скривился и постарался успокоиться, хотя в голове шумело, будто кто-то выкрутил на полную громкость испорченный приёмник. Тсунаёши вздохнул и помог ему устроиться обратно, пусть тот не горел желанием принимать чью-либо помощь, будучи едва ли способным ровно сидеть. Гордости на двух Вентозо сразу, чесслово. — Ты у меня дома, — Савада помедлил, прежде чем зажечь пламя и поднести пальцы к чужим вискам. — Не дёргайся, — предупредил он, тон его не терпел пререканий, хотя Тсуна полагал, что Мукуро будет противиться, но нет — тот послушно притих, с настороженностью глядя на золотистый огонь. Он был напуган, но держал себя в руках. Или своё дело делала лихорадка, напрочь лишая скорости реакций и самих реакций в целом. Тсунаёши был достаточно искусен и опытен в использовании Неба на полную катушку, потому не боялся использовать все его свойства. Небо объединяет в себе все атрибуты, потому является каждым из них и никаким конкретно. Едва пламя коснулось кожи, Мукуро закусил губу и крепко зажмурился. В первую секунду виски опалило жаром, а потом пришло успокоение, шум в голове утих. От одного только этого уже хотелось распластаться на кровати и забыться сном, он чувствовал, насколько сильно ему хочется спать. Или это из-за пламени? Тсунаёши наблюдал за гримасничеством Рокудо с долей веселья. Кризис миновал в тот самый момент, когда ему удалось подпитать его, можно было и расслабиться. Хотя не стоило забывать, что оболочка не менее важна, чем содержание. Потому он с чистой совестью шлёпнул холодным полотенцем иллюзионисту по лбу. Мукуро вздрогнул и дёрнулся в сторону, разъярённо зашипев. — Ты что творишь? — он бы снова подскочил, но тело было слишком слабо, чтобы вытворять подобные рывки. Тсунаёши хмыкнул, но не ответил. Он думал, что мог бы сказать этому мальчику. Плохой? Так нельзя? Ай-ай-ай, больше так не делай? Тсуна мотнул головой, признавая всю глупость подобных мыслей. Несмотря на возраст, Мукуро был уже сформировавшейся личностью, которую, как Шинджи, уже нельзя было безболезненно направлять, только ломать. А чего-то такого он не хотел совершенно. — Знаешь, ты очень глуп, — вдруг произнёс Савада. Мукуро заёрзал на месте и поправил полотенце на лбу, капли воды стекали по вискам прямо на подушку, губы снова были сухими. Тот облизал их и постарался сфокусировать взгляд на нём. Он бы взбрыкнул на такой пассаж, если бы не узнал его. Иллюзионист, казалось, сбледнул с лица, когда ему удалось разглядеть свою сиделку. Савада, мать его, Тсунаёши. Страдание так чётко отпечаталось на его лице, что Тсуна просто не мог не забеспокоиться. — Что-то не так? — он подался вперёд, Мукуро споро для своего состояния отполз к стенке, прижался к ней спиной, продолжая удерживать полотенце у лба. Глянул на него волком и поджал задрожавшие губы. — Ты боиш?.. — Не смей! — оборвал его Рокудо и тут же зашипел, уронив голову на подушку, вжавшись в неё лицом от боли. Тсунаёши ерепениться не стал, потому только уничижительно хмыкнул. — Как созреешь, позови, — непринуждённо бросил он, поднимаясь, чувствуя прожигающий взгляд гетерохромных глаз. Мукуро словно загнанный зверь, он является им, этим загнанным в угол зверем. А Тсуна было сдуру подумал, что это будет легко. Он покачал головой и спрятал ладони в карманах штанов, не собираясь задерживаться здесь дольше необходимого. Вопрос иллюзиониста нагнал его почти у самых дверей: — Почему? Тсунаёши замер, шаркнув ногой, не спеша поворачиваться. Не то чтобы он не ожидал, просто не знал, что ответить. Потому лишь искоса глянул через плечо. Мукуро сидел, свесив ноги на пол, полотенце лежало у него на коленях, а одеяло было откинуто в сторону. Иллюзионист с ожиданием смотрел на него исподлобья, подспудно ожидая удара или чего-то подлого, пока он слаб и беззащитен. — Что «почему»? — Савада всё же стал вполоборота, не вынимая ладоней из карманов. Он был расслаблен и не нёс в себе угрозы, хотя внимательно следил за каждым движением Тумана. Мукуро нахмурился. — Почему ты делаешь это? — Это? — Тсуна склонил голову к плечу. Рокудо начинал раздражаться. Неужели этот… этот… Неужели он не понимает? Или просто издевается? Иллюзионист сжал в пальцах полотенце, выжимая ставшую тёплой воду себе на колени. — Это, — прошипел Мукуро, теряя контроль. Он не мог даже просто припугнуть его. Просто потому, что боялся его сам. Тем не менее, продолжал корчить из себя бесстрашного, загоняя страх куда поглубже. Глаза выдавали его с головой. Тсунаёши растянул губы в усмешке. Он признавал — это было забавно. Внезапно он задался целью заставить этого мальчика признаться в своей некомпетентности. Хотя бы самому себе. И да, отчасти он издевался, доверяя интуитивному желанию растормошить иллюзиониста эмоциональной встряской. Успокаивающие слова и мягкий голос тут не помощники, Мукуро уже не маленький мальчик, нуждающийся в том, чтобы ему дули на разбитые коленки. Если ему понадобиться жилетка для соплей, Тсуна с радостью ей побудет. Но вряд ли вызовется на эту роль тогда, когда его предложение воспримут в штыки. Мукуро вызывал жалость. Может, не с первого взгляда и уж точно не с первого впечатления, но откликалось что-то болезненное внутри. Он был измождён и бледен, худ, даже тощ, если не смотреть на выпирающие рёбра. Под глазами залегли тени и осели багряные пятна лихорадки на щеках. Вполне живописно, если не вглядываться лучше. И делать этого, по чести сказать, Тсунаёши не хотел, оно получалось как-то само собой. — Делаю что? Мукуро эмоционально швырнул полотенец на пол. — Вот это всё, — зло и запальчиво начал он, подаваясь вперёд, словно пригибающийся к земле зверь, готовый к броску. — Какого дьявола я всё ещё здесь, а не у Виндиче? Почему ты возишься со мной, хотя я едва не угробил твоего брата и его прихлебателей. Чего ты хочешь? Поглумиться, да? Поиздеваться? Тсунаёши молча слушал. «Упс» говорить не стоит. Он намеренно искал болезненный нарыв. Вот, нашёл. Доволен ли? В сорванном хриплом голосе Рокудо была обида и бессильная злость, страх за свою судьбу, хотя он даже не заикнулся о своих последователях — а они были, Тсуна знал это. И рыжая девчонка, запуганная до смерти, и мальчик-зверёныш, и похожий на куклу мальчишка с безэмоциональным лицом. Боялся услышать их приговор или невзначай напомнить лишний раз, что они тоже соучастники? — Почему, а?! — Мукуро срывается на крик, но заходится тяжёлым кашлем. На глаза набегают невольные слёзы, он сгибается в три погибели, сдавленно сипит, пытаясь удержать лёгкие на положенном месте. — Почему? — тихо скулит он, понимая, что всё-так рухнул ниже плинтуса, раз позволил себе такое. Раз позволил наблюдать за ним во время слабости и бессилия. — Почему? Тсунаёши чувствует, как дрожат его губы. — Ты, — с робостью произносит он, но обрывает самого себя на полуслове. Вздыхает поглубже и делает неловкий шаг навстречу. — Тебе нужна помощь. — Помощь? — звучит ядовито, скептически. Мукуро не поднимает головы, лелея её в своих руках. С присвистом хихикает, кашляет, снова хихикает и весь сжимается, сдавливая голову меж коленей. — Помощь? А не поздно ли? — со смешком заканчивает он, чуть поднимая голову. Глядит исподлобья озлобленным пристальным взглядом, в красном глазу символы сменяют друг друга, перескакивая с числа на число. Это выглядело бы жутко, если бы Тсуна не видел куда более страшных вещей. — Мне не нужна помощь! Савада улыбается с мрачной печалью. В озлобленном мальчике он видит свою мёртвую супругу, самоотверженную и бесконечно печальную. Он не понимает, почему продолжает видеть на его месте её, хотя Николь никогда не повышала голоса, не смотрела вот так и даже в отчаянии ни разу не выглядела так… болезненно. Ни разу на его памяти не сорвалась, скрывая всё в себе до самого конца. И только её вечно печальный взгляд отпечатался в памяти и совершенно не походил на этот, болезненный и бесконечно одинокий. Он словно кричит:«Помоги! Помоги мне! Спаси меня!»
«От кого? — думает Савада, закрывая глаза не в силах смотреть. — От себя самого?» Как бы он хотел ему помочь. Мукуро с надрывом хмыкнул, дёрнулся всем телом вместе с этим коротким болезненным звуком и опустил голову обратно между коленей, стиснул и затрясся. Слёзы ударились об пол, разбиваясь на тёплые брызги. Тсунаёши с горечью проследил за ними, замечая, как поджались пальцы на босых ногах. Мальчишка весь съёжился, беззвучно ревел, продолжая сжимать голову ладонями и коленями, словно пытался выдавить из неё всю засевшую в теле боль. Глупыш. Болеть может не только тело. Матрац прогибается под чужим весом, Мукуро неподвижно замер, сжавшись ещё сильнее. Непроизвольно дёргается навстречу, когда Савада робко обнимает его, и сам не понимает, чем вызвано это его желание, но не противится. Вряд ли он подпустил бы кого-нибудь ближе, чем есть сейчас. Тсунаёши сжимает ладонь на худом плече крепче, прижимает к себе, вынуждая иллюзиониста вытащить голову из песка, раскрыться хотя бы на пару минут, чтобы выплеснуть свою боль. Он не понаслышке знает, что происходит, когда она не находит выхода и рвёт изнутри. Он не говорит этому мальчику утешающих слов, не пытается разговорить или приободрить, не отвлекает и позволяет реветь у себя на коленях. Крепко обнимает, принимает часть чужой боли на себя. Ему не впервой. Дрожащий ребёнок, отчаянно ищущий тепла, вот кем был Рокудо Мукуро. Потерянный ребёнок без прошлого и будущего, разбитого на мелкое-мелкое зеркальное крошево. Человек без лица и имени, стёртый из самого мироздания. И он нуждался в помощи. В его помощи. На роду у него выжжено подбирать несчастных сироток и лезть головой под гильотину не ради, а вопреки.