Роза ветров

~~~^~~~       — Отец, ты звал меня?..       Материнский сад удивительно пуст. Локи проходит сквозь главные двери, осматривается быстрым движением глаза, не поворачивая головы. Дорожки меж клумб пусты и безлюдны. Нет ни привычных фрейлин, что собирали бы плоды с вечно цветущих деревьев, ни советников, прогуливающихся по лабиринту. Стражи смежают двери за его спиной, стоит Локи только оказаться внутри. Его окутывает непривычная тишина материнского сада — она наполнена странной скорбью.       Ещё около обеда, стоило Тору пасть в беспамятстве, ветра стихли. Чёрные тучи разошлись, позволяя зимнему, чуть тёплому солнцу осветить нанесённый ущерб. В коридорах шептались служанки, стражи переглядывались безмолвно — Локи видел и слышал все это, пока шёл от покоев старшего на аудиенцию с Одином. Лишь несколько мгновений назад он получил этот вызов вместе с Хугином, впархнувшим в спальню Тора через окно. Нельзя было подобрать тех слов, которыми Локи смог бы передать, сколь сильно ему не хотелось уходить. Ни покидать Тора, все не просыпавшегося и столько времени спустя, ни спускаться к отцу в сад у него не было совершенно никого желания.       Солнце уже катилось к горизонту, освещая вечер прошедшего дня. Локи просидел в покоях Тора с обеда, как только перенёс их обоих туда магией — у него даже не возникло мысли тащить старшего через весь дворец. Это было слишком опасно. Сколько бы мгновений Локи ни тратил на то, чтобы понять, во что Тор впутался на этот раз, ему этого не удавалось. Нехватка информации и слишком образные, переволнованные фразы Тора, которые тот бросил наотмашь в пылу драки, привносили в него лишь больше и больше напряжения.       И Один…       — Мой прекрасный младший сын… Я ждал тебя, — Один стоял недалеко от входа, рассматривал один из цветков, выращенных Фриггой. Он обернулся только заслышав голос Локи, взглянул на него — такого взгляда у отца Локи не видел никогда. Этот взгляд полнился равновесием и умиротворением. И волновал Локи не меньше, чем заслышанные им слова. — Есть кое-что важное, что я хотел бы обсудить с тобой.       Замерев на мгновение, Локи вдохнул поглубже и сделал первый шаг. На нем все еще была чуть надорванная, заляпанная кровью рубаха. Шея сзади слабо чесалась, от заживающей раны и корки запекшейся крови, с каждым движением головы осыпающейся багровой пылью. Он выглядел неважно, но отчего-то впервые его это не волновало. Покидая покои старшего, — нервно и напряженно, — он даже не стал набрасывать иллюзию поверх. Банально забыл об этом, а теперь было уже поздно. Один был прямо перед ним, и прятать следы прошедшей драки, следы Торова срыва, было уже слишком поздно.       Медленно спускаясь по ступеням, Локи опасливо рассматривал отца. На том не было привычных глазу доспехов. Вместо них он был одет в песочного цвета тунику в пол, с широкими рукавами. Поверх неё был наброшен столь же длинный жилет, вышитый золотыми и оранжевыми бусинами. Во всем образе Одина неизменными были лишь его перстни, но и они не казались сейчас столь угрожающими. Вся их власть словно бы растворилась в вечности, сгинула и исчезла, оставив на собственном месте лишь бесконечную мудрость.       — Это касается Тора, я подозреваю, — спустившись к отцу, Локи замирает неловко в шаге от него и еле перебарывает себя, чтобы не сложить ладони на животе. Ему волнительно, и оттого, что он не ощущает опасности от Одина, как было раньше, ему волнительнее лишь вдвойне. Один тихо смеется, — боги всемилостивые, у Локи на памяти нет и дня, где он бы так смеялся, — качает головой и указывает ладонью в сторону одной из тропинок.       — Давай немного пройдёмся, сын мой. Это был долгий день, важный день… — он делает первый шаг сам, Локи аккуратно и медленно обходит его, чтобы оказаться по правую руку. Он замечает, как отец заводит руки за спину привычным жестом, но в его руках словно больше нет той жестокости, привычной и правильной для них. Рассматривая сад спокойным взглядом, он говорит: — Отчасти тот разговор, который я хотели завести, действительно касается Тора. Но больше меня интересует, как твои дела, мальчик мой… Мы ведь почти и не знались с тобой.       Локи уже приоткрывает рот, но ему так и не удается вымолвить ни единого слова. Он идёт, даже не глядя куда, и смотрит только на Всеотца. Его безмятежность, его легкость привносит в Локи странный, тяжелый ужас — если это новая игра, то он совершенно к ней не готов. Не сейчас, когда Тор чуть не перебил половину Золотого дворца и теперь лежит в беспамятстве, когда Огун, уносимый Вольштаггом в беспамятстве, лучше бы был жив, чем мёртв, а Сиф чуть не отправилась к Хель. Локи не был готов к такому, и он совершенно не понимал, что теперь делать.       И убрать из разума воспоминание мощного, сильного и яростного Тора, теряющего сознание, словно ослабевшая дева, он был не в силах.       — Отец, я не… — сипло выдавив из себя какие-то слова, Локи встречается с Одином взглядом. Тот смотрит все так же мягко, как и раньше, а после кладет Локи руку на плечо: осторожно и покровительственно. От этого жеста почему-то подкатывают слёзы. Локи поджимает губы, нервно кусает щеку изнутри.       — Фригга вам не рассказывала, я знаю. Она и не должна была, во имя вашей безопасности. Что ж, я расскажу тебе сам… — погладив Локи по плечу, он убирает ладонь и вновь заводит руку за спину. Локи коротко, быстро вдыхает и отворачивается. Ему тяжело смотреть на отца. Тот ощущается заботливым и слишком нежным — он так сильно похож на того человека, которого Локи встретил в детстве, сбежав из дома и рыская по Золотому городу тенью. Это было так давно, так давно он помог своей магией — банальным поиском заклинанием, ну, какая глупость, — и ему воздалось за это сто крат больше. Его приютили и о нем позаботились. И сейчас Один выглядел именно так — как тот, кто мог позаботиться. — Когда боги зарождаются, их суть уже предрешена. Боги зарождаются из желаний. Людских или божественных… Этот механизм сложен и прост в своей сути одновременно. Я — Король богов, и во мне есть суть правителя. Я — Всеотец, во мне есть суть отца множества детей. Я — бог войны и победы… У меня есть множество имён и ипостасей, Локи. И каждая из них одинаково влияет на меня, но лишь пока я удерживаю этот баланс. Этот труд тяжел, как и любая божественная ноша, а проигрыш очень сладок. Каждая моя ипостась, каждое мое имя имеет пороки, и покориться им просто. Как и потерять себя в них.       Он величественно ступает по дорожке, пока Локи глядит куда угодно прочь. В голову не к месту лезут мысли о Торе, о его буйстве, о его состоянии… Просидев до самого вечера в его покоях, Локи успел подумать о многом, но это не помогло ему отпустить и распрощаться со всеми его переживаниями.       Ещё вчерашним днём он узнал, что Тор, наконец, вернулся в Золотой дворец. Отчего-то идти встречать его Локи побоялся да и Фенрир столь яростно требовал его внимания. И, конечно, стал отговоркой. До сердечной дрожи Локи был напуган новой встречей со старшим. Они не виделись слишком долго. И Локи мог лишь догадываться о том, какие мысли все это время бродили в разуме старшего, какие решения он принял, о чем догадался. Этой ночью Локи даже сонное зелье принял — сердечная суматоха не позволила бы ему заснуть и под утро.       Единственное, что радовало его, так это мысль о том, что он удержался и не сбежал в Альвхейм сам. Он остался в ожидании Тора, сколь бы сладка не была мысль убежать да подальше. В особенности после свершившегося разговора с Хеймдаллом. Тот прошёл спокойно и мирно. Страж выслушал его, не перебивал. Лишь один вопрос он задал, и тот кольнул Локи где-то под рёбрами:       — Что вы собираетесь делать теперь, младший принц? У вас больше не осталось и единой возможности к разрушению мироздания. Осознаёте ли вы, что этот шанс — последний и единственный; в полной мере?       Локи осознавал, не признаваясь сколь сильно это осознание тяготит его сердце. И он признался честно в том, как собирается решить возникшую под движениями его рук, проблему. Хеймдалль был удовлетворен. Он больше не высказал ни единого слова угрозы, даже малейшей шутки колкой себе не позволил.       Как и Локи — не сбежал.       И сколь сильным было его удивление, когда Фандрал нагнал его в коридоре первого этажа дворца. Он был красен, тяжело дышал. Единственными словами, что он произнёс, были:       — Тор… Тренировочный зал…       И Локи перенёс их не задумываясь ни на мгновение. Врать себе ему не хотелось: разъяренный Тор выглядел горячно и восхищающе. Разметавшаяся яростная стихия, запертая в божественном теле и вот-вот норовящая из него вырваться. Отчего-то ему вспомнился тот Медведь из материнской сказки. Ему хотелось покориться, опуститься перед ним на колени и склонить голову. А все же биться с ним было искренним, глубоким удовольствием. Эта битва не была похожа на ту, что случилась меж ними почти год назад, в летнюю ночь — Тор не желал его, тем самым и не пугая. Но то желание убить/раскромсать/выпотрошить, что читалось в его взгляде, в каждом разящем ударе его меча, зажигало внутри Локи кроме прочего и искру азарта.       Кроме прочего… Дёрнув головой, он прикрывает глаза на мгновение. Материнский сад успокаивает его своими чарами, но утешить ему Локи нечем. Тор взбунтовался, и для Локи этот бунт был подобием самой искусной бардовой песни. Тор разъярился, и для Локи эта ярость была лучшим гобеленом, вытканным по итогам прошедшей битвы.       Только отвернуться от Торовой боли уже не было никакой возможности. Для Локи не осталось ни единой возможности и дальше закрывать глаза на правду: Тор все это время бился тоже; и ныне Локи должен узнать о его битве. Локи должен встать с ним спиной к спине.       Даже если страх пред его злобой и ненавистью, прознай только Тор, кто убил его в самой первой жизни, казалось, может убить самого Локи и без единого усилия.       — Ты, сын мой — бог хитрости и обмана. Ещё ты — бог огня. Твоя родословная принадлежит Ётунхейму, и это также является твоей ипостасью. Тебе доступно понимание баланса между этими ипостасями, ведь ты прекрасно контролируешь своего внутреннего ётуна, ты бережно обходишься с огнём и лжёшь… — Один бросает на него быстрый, хитрый взгляд, что полнится странным, лишь ему понятным весельем, а затем продолжает: — Не столь много, чтобы это могло навредить кому-либо. Это хорошо. Я горд тем, каким ты вырос. И я горд тем, каким вырос Тор рядом с тобой. Вы двое — мои возлюбленные, умные дети, — Локи спотыкается на ровной дорожке, чуть прочищает горло. Вставший поперёк ком не даёт ему ни сглотнуть слюны, ни вдохнуть достаточно глубоко. В носу мелко щиплет. И впервые ему хочется сбежать от Одина далеко не оттого, что тот пугает и угрожает ему. — Я живу в девяти мирах уже долго. Слишком долго. И мой контроль ослаб ещё задолго до зарождения Тора. Я позволил тьме поглотить себя, став кровожадным и жестоким. Моя суть, как бога войны и победы, перевесила, и вся моя жизнь, жизни асгардцев, жизни многих других существ… Я поставил на кон все. Ради войны и крови я погубил других своих детей, детей моей прекрасной Фригги. Ради золота и победы я погубил других богов. Шантажом, принуждением, увещеваниями и наставлениями… Когда бог теряет баланс над собственными глубинными сущностями, он медленно, но неумолимо начинает вязнуть в отчаяньи. Это неизбежный круговорот жизни, который не позволяет богу, сошедшему с пути баланса, и дальше существовать в его мире.       — Почему ты… Почему ты рассказываешь мне это? Почему ты… Почему ты…такой? — Локи останавливается и беспомощно поворачивается к отцу лицом. Он потерялся в чужих словах, потерял возможность скрывать свои истинные чувства. Ощущая себя беззащитно и слабо, он стискивает пальцами одной руки пальцы другой до боли, но это движение лишь вызывает более сильную щекотку в носу. Вот-вот у него из глаз потекут слёзы. Никогда раньше Один не разговаривал с ним так, и это неожиданно ранит слишком сильно.       — Мальчик мой… Мы с Тором связаны и, к сожалению, это единственное, что я могу рассказать тебе. Остальное тебе придётся вызнать самому, но и Тор в этом деле тебе не помощник. Он скован обещанием молчания об этой связи тоже, — Один останавливается напротив, вздыхает. Его взгляд падает на рассеченную у живота рубаху, что надета на Локи, и меж его бровей залегает тяжелая складка. Он хмурится, замолкает ненадолго, а после говорит: — Злость Тора обожгла эту связь, надорвала ее и отрезвила меня, но вскоре это кончится. Тор очнётся, и тогда я тоже отойду от этого прекрасного сна, в котором мой разум не переполнен желанием крови, воинственностью и яростью. Та моя суть, которой я покорился, уже не отпустит меня до конца моих дней. Я слишком увяз в ней, я пересёк черту, погубив своих детей и навредив тебе, навредив Тору. Отчаяние не тронет меня, пока наша с Тором связь крепка. Она хранит меня от небытия, от наказания, которое я заслужил за свои деяния.       Локи отворачивает голову и стискивает зубы. Ему хочется взвыть, опасть на колени и захлебнуться рыданием. И сколь несовременно ему вспоминается: «честность» — та эгида, под которой ему придётся прожить эту жизнь. И вот она, честность Одина — она кроется в желании завоевывать, в желании разить и уничтожать, она скрывается и в смирении тоже. Он знает, что совершал ужасное, и только выдаётся момент, он приходит предупредить. Защитить/уберечь/помочь/оградить.       Сказать правду.       — Я не могу просить об этом свою любимую богиню. Она настрадалась от действий моих рук ещё задолго до вашего с Тором зарождения, и все, чем я могу ее одарить, так это рассказать тебе важное. И попросить тебя, Локи, — Один протягивает вперёд руку и опускает ее Локи на локоть. Тот вздрагивает крупной дрожью, но повернуть головы сразу не может. Ему страшно. Первой мыслью в разуме мелькает просьба Одина о том, чтобы убить Тора, и его колени вздрагивают от неё. — Я прошу именно тебя, потому что ты достаточно силён, чтобы нести на себе это бремя век и дальше… Ни один из моих сыновей не обладал этой силой, но ты, я вижу, ты справишься и не разрушишься под тяжестью свершенного. И я прошу тебя, когда подступит миг моей смерти…позволь этому случиться.       Локи поворачивает голову так резко, что слышит мелкий хруст собственной шеи. По саду проносится легкий ветерок, но он, словно противник зимы, совсем не колет его скулу холодом. Тёплый и свежий он касается прядей его волос, гладит по щеке и убегает дальше. А Локи не может вымолвить ни единого слова. И скорбь да боль внутри него закручиваются в твёрдый, острый узел. По щеке скатывается первая поражённая слеза.       Один смотрит лишь ему в глаза, и взор его единственного глаза полнится мудростью и благословением. Его рука даже не собирается отпускать локоть Локи в этом твёрдом и бережном прикосновении. И Локи вздрагивает вновь. Его нижняя челюсть начинает чуть подрагивать, когда он шепчет:       — Я не… Тор… Ты не знаешь, я его… — ему не хватает духу произнести этого вслух. Да и сам он не знает отчего столь резко доверился Всеотцу, отчего решился произнести хотя бы этот осколок правды. Но ошибиться нет ни единой возможности: стоящий пред ним Один был настоящим и истинно легендарным. Он был таким, каким его описывали старинные поэмы и предания. Его мудрость шагала далеко впереди него и его благосклонность была повсеместна. Вот и сейчас он делает шаг вперёд, обнимает Локи и опускает его голову на свое плечо. Локи вздрагивает вновь и жмурится, только бы позорно не всхлипнуть, не зарыдать.       — Я знаю, Локи. Я знаю всё, сын мой. Именно я. И твою тайну я унесу с собой, — он мягко похлопывает Локи по спине, вздыхает. От него пахнет нагретым металлом и вереском, и Локи вдыхает, вдыхает так глубоко, как только может, запоминая этот запах, этот миг навеки. Один говорит тише и тверже: — Запомни, Локи, боги не совершают ошибок. Каждое твоё решение верно, потому что ты — бог. Каждое твоё слово — закон, потому что ты его произнёс. Все, что осталось в прошлом, вело к этому моменту и тем, что ещё ждут впереди. Если бы не было прошлых деяний, сейчас бы не существовало. Свершенное тобой не было ошибкой. Оно подарило тебе настоящее для того, чтобы ты решил, как поступать дальше.       Локи жмурится и утыкается лбом в отцовское плечо. Отчего-то его сердце вздрагивает и неожиданно очень сильно ему хочется вернуться к Тору. Чтобы обнять его, обнять по-настоящему, прижаться и никогда-никогда больше не отпускать.       Они стоят так какое-то время. Слезы Локи иссыхают, и в разуме поселяется странная, оплаканная меланхолия. Один осторожно отстраняется первым, но руки с локтя Локи не убирает. Он смотрит на него все также, мягко и внимательно. Говорит негромко:       — Тор скоро придёт в себя. А мне нужно сделать ещё несколько важных дел, — он отпускает руку Локи, отступает на шаг. И легким движением указывает на выход из сада. Локи понимает все без слов. К нему самому слова не идут, и он лишь кивает. Отступая на шаг назад, слышит негромкое: — Иди к нему, сын. Иди к нему… Я верю, что вы научитесь своему счастью. ~~~^~~~       Легкий прохладный ветерок касается его кожи, пробуждая резко и настойчиво. Тор распахивает глаза, замирает, пытаясь понять, где находится. Прежде этого он чувствует тяжесть — каждая часть его тела скулит и шепчет о пережитом бесполезном сражении. И, кажется, нет возможности даже руку поднять, но Тор поднимает. Он поднимает ее, тяжелую, когда-то давным-давно бывшую сильной и мощной, а после трёт ею лицо. На губах оседает кровавая сухая крошка.       Эта кровь принадлежит ему, и вместе с принадлежностью приносит с собой несколько десятков мелких воспоминаний, что комкаются в одно большое. Воспоминание прошедшего дня или дней — календарная суть теряется в его сознании. Тор прикрывает глаза назад, опускает руку на постель. И пальцы его впиваются в тёплые, мягкие шкуры, пока сам он пытается взмолиться, чтобы только все случившееся было сном. Эта мольба его позорна и глупа, но он молится, а через мгновение понимает, что молиться ему уже вовсе и некому.       Все боги либо мертвы, либо растеряли свой разум, а норны, о великие, жестокие девы, ему совершенно точно помощи не окажут. Легкий зимний ветер гладит его по щеке, пытаясь утешить. У него не получается и вряд ли когда-нибудь получится. Ныне Тор, кажется, ненавидит зиму, потому что та напоминает ему о Локи и иначе быть не может.       О Локи, который собирается сложить свою жизнь, чтобы спасти его.       О Локи, который был первым, кто его погубил.       Где-то в его теле теряются те мгновения искренности и истины, в которых младший глядит на него с любовью, и новое пробуждение шепчет ему — все то было глупой иллюзией, что Тор придумал себе сам. Пробуждение шепчет, нашептывает, говорит голосом матери:       — Тор, мой любимый сын… Это не любовь…       Тор не желает верить, но противиться больше не может. Сомнение, что тронуло его сердце ещё там, в той злополучной бойне, устроенной им самим, прорастает уверенно и жестоко сквозь его плоть. И слабость да пустота изможденного разума не позволяют ему выгнать ее. Тор вздыхает и медленно, тяжеловесно садится. Голова мгновенно исходит кругом по мирозданию, и ему приходится упереться ладонью в постель, чтобы только не рухнуть назад, чтобы только не разрушиться вновь. Над головой раскрывается багровый балдахин его постели, а золотые узоры шепчут тоже, и пускай шёпот их много тише, чем шёпот злополучного пробуждения, Тор внемлит ему, понимая — он в своих покоях. Подняв голову и отнюдь не с первой попытки вглядевшись, он скользит взглядом по столбу-подпорке, что удерживает балдахин. На той вырезаны кони и военные атрибуты, а окно, находящееся чуть дальше впереди, закрыто золотистой полупрозрачной тканью. Она колышется и прячет за собой вечернее небо. Редкие, убегающие на запад облака подсвечены закатным солнце.       Пока он глядит и не может наглядеться, — облака шепчут о безмятежности, которой Тору никогда уже и не обрести, пожалуй, — воспоминания набрасываются на него, будто Ванахеймские шакалы, почуявшие добычу. С каждым мгновением их становится все больше и больше, только Тор не удерживается и вновь и вновь возвращается лишь к единому. В том едином Локи кричит или шепчет, уже не понять и не вспомнить, о том, что желает отдать свою жизнь во имя его спасения. Кричит, шепчет и говорит, что выбрал этот путь сам.       Тор с тяжелым стоном горбится, закрывает лицо ладонями. От них тянется стойкий, металлический запах пройденной битвы, и где-то там, вероятно, в лазарете сейчас лежит Огун. Там же лежит и Сиф, точно-точно. Он их чуть не убил, а только был ли не прав? Тор задается этим вопросом безмолвно, а следом слышит еле возможное, шелестящее:       — Очнулся, — и оборачивается слишком резко на звук чужого голоса. В глазах все исходит рябью, двоится, но образ Локи он не спутает ни с чьим иным. И на сердце само собой отлегает все тяжелое, все то, что сопровождает его каждый новый восход и не прощается с ним даже на рассвете. Локи все ещё жив. Вот же он, сидит в кресле, явно вытащенном из разрушенного кабинета Тора, и в ответ не смотрит. У кресла вид не менее избитый, чем у самого младшего — не достает одного подлокотника и вроде должна бы быть сломана ножка. Похоже, ее Локи починил сам, магией вероятно. Подлокотник чинить не стал. Не захотел или сил не хватило ещё и на это — пустое да бессмысленное.       Стоит только его взгляду остановится, замереть четко и полно на фигурке младшего, как Тор давит уже рвущийся вновь тяжелый вздох. У Локи уставший, почти изможденный вид. Заметные в нескольких местах синяки неспешно подживают, медленно-медленно сходят, но он все еще не мылся точно — Тор замечает следы крови на порезанной спереди рубахе и сзади, на вороте. В глаза смотреть Тор опасается, вместо этого изучая его сплетенные на груди руки, чуть хмурый лоб и вытянутые упрямой нитью губы.       На внешнюю суровость Тор не ведётся, как бывало и частенько раньше, акцентируя весь свой взор и все свои вымершие чувства на ином, более важном — Локи жив. Без оглядки на собственный выбор, без оглядки на Торово буйство, оставшееся в прошлом, он все ещё жив. Тор думает об этом, захлебывается этой мыслью, но она резко и коротко обрывается, натыкаясь на иную.       Локи выбрал умереть за него. Локи уже все решил.       — Как долго я спал? — поджав губы и отведя глаза прочь, Тор сжимает слабую руку в кулак. Это движение отдаётся болью чуть выше локтя, костяшки взвывают негромко тоже, а он все же сжимает и держит так, будто в его кулаке вся жизнь младшего, и если сейчас разжать, так потеряет не на век, на безликую бесконечность.       — Недолго. Близится ночь. Я говорил с Одином, пока тебя не было… — коротко дернув головой в его сторону, Локи откликается холодно и серьезно. Тор хочет посмотреть ему в глаза, но не смеет все же: в его сознании так и плещется голос матери и заброшенный ею камень сомнения тонет, опускается на глубину его души. Страх не обуревает его, — невозможно бояться, позабыв, что значит чувствовать, — однако, глаз поднять он не может. И явственно ощущает — если все его слова о любви окажутся ложью, окажутся правда чем-то другим, этого предательства ему не простят.       Тор его сам себе не простит.       — О чем вы… — он так и смотрит на свой сжатый кулак, даже говорить начинает. Пересохшее, сорванное, похоже, горло хрипит и скребется, что те же гномы внутри своих гор в поисках золота да каменьев. Но Тор превозмогает во имя чего-то, и старается не задумываться во имя чего. Мама все шепчет и шепчет в его сознании, и он позволяет себе здравую мысль о том, что, быть может, она знает больше. У неё ведь и прялка, и магия, и с Локи она была рядом все эти метки… Пусть даже, предала его, но, быть может, она все-таки знает лучше? Отвечать самому себе на этот вопрос Тор не желает. К чувствам ему ныне не обратиться, они все в нем мертвы сейчас, а голова, его шальная, дурная башка, лишь полнится сомнениями.       Договорить он так и не успевает. На окно, словно привлечённый его голосом, больше похожим на карканье, опускает ворон. Локи реагирует мгновенно, вскидывается всем телом, дергается в кресле и с рычанием вскрикивает:       — Прочь! — а Тор только и успевает, что подумать, был то Хугин или Мунин. Большой разницы, конечно, не будет, они оба — беспечные и преданные побратимы Одина. А все же именно эта мысль занимает его ещё мгновения, пока Локи опускает прозрачный магический барьер на окно резким движением ладони, а после и темную, цвета насыщенной крови, штору задёргивает. Спальня сама собой погружается во тьму.       — О чем вы говорили? — тьмы Тор не пугается. Он повторяет свой вопрос вновь, хрипло и еле слышно, но все же пытается выискать глазами Локи в сумраке. Тот зажигает не догоревшие в какой-то прошлый раз свечи, не касаясь их, не поднимаясь даже из кресла, и так случается, что, стоит свечам осветить спальню, взгляд Тора оказывается устремлён прямиком к глазам Локи.       И, о ужасные, жестокие норны, тот глядит на него в ответ.       Разбежавшиеся по тумбочкам, комоду и полкам свечи бросают на стены и на них обоих причудливые отсветы, их огоньки покачивается без ветра, будто встревоженные чем-то. А Тор так и глядит Локи в глаза, пока ему вспоминается Бранн — негодный, фамильярный прислужник бога лжи или быть может бога Торова сердца? Определенность измирает где-то в том мгновении, когда Локи оказывается на арене и вытягивает из воздуха два своих новых клинка. И в нынешнем моменте определенности в самом Торе уже нет вовсе.       — Он был сам не свой, — Локи прищуривается, будто заметив что-то в его глазах, и Тор позорно сбегает взглядом прочь. Никогда не бежал он от драки, от битвы. Даже в миг, когда вся его жизнь перевернулась с ног на голову, обличив гневливые и корыстные мотивы Одина, не бежал он. Сейчас сбегает. И все-таки расслабляет ладонь — держать ее сжатой в кулак нет больше никакой мочи. — Похоже, твое буйство коснулось не только тебя, но и его тоже… Я мог бы спросить с тебя, когда собирался ты мне рассказать, что вы с ним связаны, но это, полагаю, бессмысленно. Ты ведь не собирался мне об этом рассказывать.       Локи его даже не спрашивает, лишь аппелирует придуманными самим собой фактами, а Тор только вздыхает. Подавшись назад, он еле-еле отодвигается к изголовью постели, откидывается на него и тянет подушку выше, под поясницу. Ломота ужасающая, тяжелая, и, кажется, каждая кость в его теле может разломиться надвое от любого неосторожного движения. Да к тому же смотреть на Локи нет больше сил.       Что ж.       Слабым движением руки стиснув мех расстеленной на постели шкуры, Тор поднимает глаза и смотрит. Не бежит. Отвечает:       — Не собирался. Не смог бы, пожалуй, только тебе ведь плевать на это. Но даже если бы я заставил себя, был бы от этого толк? — сурово поджав губы и умолкнув, он пытается набрать немного слюны, чтобы смочить горло. Локи глядит в ответ и чуть ли зубами не скрипит, торопливо закипая от его слов. А Тор продолжает через силу и скрежет в горле: — Заслышав первое же слово об Одине и моем…с ним уговоре, — запнувшись от короткой искры боли в помеченном руной плече, Тор морщится, чуть жмурит глаза. Его пустому, вязкому разуму еле удается подобрать нужное слово. А Локи на удивление не перебивает, пускай и выглядит так, словно ещё пара мгновений и взорвется бранью, какой не слыхали даже цверги. Тор договаривает с осторожностью пред собственным уговором молчать и никогда не упоминать печати: — Ты бы ушел так далеко, как только смог бы.       — И правильно бы сделал! — воскликнув и чуть приподнявшись в кресле, Локи даже руку вскидывает. Но оседает тут же, трёт пальцами переносицу. Он пытается держаться, правда, очень пытается и Тор видит это, только разгадать его терзаний не может. Телесная тяжесть отвлекает его, сомнения уже подгрызают кости. И пока Локи пытается унять своё негодование, Тор лишь мысленно вопрошает сам у себя, за что же он его полюбил столь давно? Вопрошает, но не слышит в себе и единого отклика. И единого ответа в себе не находит. — Как не было у меня к тебе доверия, так и нет его ныне. Нет, вы только подумайте… Как тебе вообще пришло это в голову?! — начав говорить вновь, Локи прикладывает усилие, чтобы удержать голос от крика, но к концу его интонация вновь подскакивает. Подскакивает и он сам. Подрывается с кресла резким движением, всплескивает руками.       Тор глядит на него и не понимает. Его разум просто не успевает осознавать и воспринимать все те движения, что Локи делает, то, как меняется его лицо. И вновь и вновь Тор возвращается к тому, что Локи собирается умереть — за него. А в единый миг опять же вспоминает чрезвычайно резко: именно Локи его и убил. Все мысли в нем есть, но их словно бы оглушили, что рыбину палкой, и каждая теперь движется еле-еле по бесконечному кругу мыслепотока. Кажется, он помнил об этом, а может и нет, но все же вновь вспоминает. И замирает, глядит прямо на Локи в растерянности. Губы, будто бы он им не хозяин больше, шепчут ответ сами:       — Я хотел тебя спасти, — а после Тор прикрывает глаза, жмурится. Все мешается и не понять ему больше, не понять совершенно без чувств, к чему тяготит он и что является для него важным. Но резкий смешок, — этот звук полон горечи и непонятной, тяжелый скорби, — заставляет его открыть глаза вновь. Локи озлобленно скалится, сплетает руки на груди вновь.       — Ты белены объелся? Не помню, чтобы в детстве тебя роняли, но, похоже, именно так оно и было. Идиот, какой же ты идиот… — дернув головой неуступчиво, Локи отмалчивается лишь мгновение, а после продолжает не менее саркастично и колко: — Кто сказал тебе, что меня вообще нужно спасать? Да смилостивятся над твоей дурной башкой древние боги, кто, скажи мне, сказал тебе, что мне вообще нужна хоть малейшая помощь? Но даже будь она мне нужна, уплаченная тобой цена равносильна смерти, остолоп ты несносный! У меня в голове не укладывается, как вообще… Это же истинное сумасшествие, Тор! Большей глупости не смог бы совершить никто во всем мироздании, скажи мне, скажи же мне, почему тебя кличут богом грома, если ты бог идиотов! Самый истинный! — он всплескивает руками вновь, а Тор все глядит и мысленно погибает от всей этой физической слабости, от собственного сомнения. Злость Локи ему не понятна ныне, и даже пытайся он понять ее, не смог бы точно — все мысли вязкие, отупевшие. Потянувшись руками к голове, Локи прочесывает прядки своих волос, вздыхает. Он прикладывает немыслимые усилия, чтобы усмирить себя. — Но пусть так… Пусть так, Хель с тобой! Интересно ведь получается, не находишь? Пока мы с Фриггой пытаемся вытащить твою пустую, что чрево колокола, голову из проблем… Немыслимо, боги всемогущие, у меня даже слов не находится! Один хочет тебя убить. Суртур с норнами, эти старухи всегда были полоумны и охочи до чужого, но Один! Он хочет убить тебя, и что делаешь ты…! — Локи всплескивает руками вновь, еще экспрессивнее, указывает на него пальцем озлобленно. Подвижный и ладный, он ничуть не выглядит красивым для Тора в этот момент мироздания. Его лицо выражает гнев, но меж сведённых бровей прячется страдание, и Тор вглядывается, вглядывается. Но не понимает. Пока Локи все не унимается: — О, Тор, я поистине восхищён твоей тупостью! Только ты. Безмозглый боров. Мог выбрать, Сурт тебя сожги, вообще не ту сторону! Все ради папочки, да? — Локи весь буквально исходит ядом. И Тору возможно надо бы злиться на все эти оскорбления, но злости в нем нет. Окромя ее нет ничего тоже. И каждое новое оскорбление пролетает сквозь него, врезаясь в стену за его спиной. Оно не ранит, не трогает его даже, а Локи все злится, беснуется. Новые его слова заставляют Тора нахмурится и отнюдь не потому, что Локи кривится в отвращении, пытаясь пародировать его голос: — О боги, Один помирает, как же мне его спасти?!       — Один умирает? — он вопрошает с нескрываемым, очевидным волнением, и весь подбирается. Тело отзывается болью на это напряжение мышц, а Локи отзывается только распахнутым в удивлении ртом и поднятыми бровями. Он давится всей своей бранью, давится всеми своими словами, а после просто оседает. Еле успевает схватиться за спинку кресла, чтобы только на пол не рухнуть, но все равно валится тяжелым кулем на сиденье. Прячет лицо в ладонях. И вздыхает так, словно держит на своих плечах все мировое древо.       — Он рассказал мне о божественной сути, вот о чем мы говорили… Это что-то похожее на имянаречение, наверное. И он… Он был странным. Заботливый, любящий… Идеальный отец всего сущего, надо же, — из-за ладоней его голос звучит приглушённо. Тор вслушивается, внимает ему, пытаясь собрать всю свою внимательность, но мысли расплываются в стороны, пришибленные. Он сосредотачивается хотя бы на том, чтобы просто запомнить слова Локи, лишь ради того, чтобы обдумать их позже. — Один признался в том, что потерял контроль над балансом между осколками своей сути. И это низвергло его в смертельное отчаяние… Чтобы существовать и дальше, ему нужно было постоянно напитываться чей-то силой. Он рассказал… Признался, что забрал жизни других богов, чтоб поддержать свою собственную. Бальдр, Тюр, другие… Он сказал, что сейчас жив лишь благодаря вашей связи, Тор, — Локи горбится под тяжестью собственных слов, вздыхает тяжело, измождённо. И вся его злость измирает, так и не давая Тору единого шанса, чтобы только разглядеть, что же за ней пряталось. А после он опускается руки, откидывается на спинку кресла. И шепчет, растерянный, поверженный: — Ты не знал об этом?       — Нет, — Тор выпускает меж губ свою правду, а Локи все глядит на него, и боль в его взгляде такая отчетливая, яркая. Никогда Тор не желал его предавать, всегда делая то, что должно для его защиты, но ныне, прямо в этом моменте Локи выглядит преданным. И неожиданно позволяет себе рассмеяться, с горечью, раненный в самое нутро.       — Ты врал… Чему я только удивляюсь, ведь ты лгал мне все это время. И я ведь знал, чувствовал, а все равно… — утерев увлажнившиеся глаза пальцами, Локи с трудом поднимается. Он мотает головой, будто пытаясь вынырнуть из кошмарного сна, а только не сон ведь все это. Все это — их правда, их истина. Тор скорбно морщится, чувствуя, как в носу начинает противно колоть. Локи уже желает развернуться, чтобы убраться прочь, но замирает. И говорит без крика, но каждое его слово бьет Тора наотмашь: — Я не понимаю. О боги милостивые, я не понимаю, зачем? Если ты даже не знал, что он умирает, для чего… Ах, ну точно. Все ради предательства? Хотел сделать мне больно? Что ж, у тебя отлично вышло. Могу поздравить даже… — он печально усмехается, отвечая за Тора самостоятельно, а после вновь утирает лицо руками. И правда желает уйти, но не может: на очередном шаге прочь, разворачивается обратно. И неожиданно кричит, почти что в рыдании: — Ты мог просто убить меня, если я так сильно мешаю! Ладно бы я, мне не привыкать, но ты… Боги, ты обрёк себя на медленную смертную казнь, Тор?! Ты вообще осознаёшь, что именно ты сделал?! Вся твоя энергия, все твои жизненные силы… Хотя бы одно мгновение ты раздумывал прежде чем согласиться? Ох, нет, не отвечай! Потому что, если сейчас ты скажешь «нет», я буквально придушу тебя собственными руками! Просто… Цвергское дерьмо, просто скажи, причиненная мне боль того стоила?! Все мои страдания стоили твоей медленной смерти?!       Замерев в оборвавшемся крике, Локи вздрагивает всем телом, поджимает губы и вдыхает через нос глубоко-глубоко, раздувая грудь. Его светлые пальцы прочесывают прядки волос, что темны, будто вороного крыло, а Тор глядит лишь ему в лицо. Не в глаза, но на сморщенный лоб, на поджатые, скорбно изогнутые губы он глядит и в разуме его расцветает яркое, жестокое: быть может в его сердце действительно нет любви, только вот желание защищать из него никуда так и не делось.       И деться ему куда-либо Тор не позволит точно.        Даже если мама и права, даже если вся его любовь, столь лелеемая, взращиваемая им долгие метки, не что иное, как настоящая иллюзия, он все же не смеет отвернуться от собственного слова. От собственной клятвы — защищать, оберегать и обеспечивать безопасность.       Вот и сейчас, он еле сглатывает вязкий, тошнотный ком, скопившийся в пересохшей глотке, а после шепчет растеряно, но твёрдо, убежденно:       — Я хотел тебя спасти… — Локи дергается так, словно его ударили резким движением. А следом руки вскидывает в немом возмущении. Он не верит, и у Тора нет ничего, чем он мог бы попросить, а может заставить, принудить даже младшего, наконец, поверить себе без остатка. И он лишь пытается поднять руку, в желании протянуть ее, в желании не позволить Локи, уже оборачивающему прочь, в сторону кабинета, уйти. У него не получается. И тогда он говорит, превозмогая хрип собственного горла: — Один хотел навредить тебе и это… Это был единый способ защитить тебя, спасти тебя. Ты не знаешь, ты не можешь знать, но я… Я просто хотел… — его слова действуют, заставляют Локи остановиться. И когда он оборачивается, у него дрожит нижняя губа, руки сжимаются в кулаки. И он шепчет тихо-тихо:       — Я не верю тебе больше. Но даже если и так… Ты не знаешь всего. Ты не можешь желать спасти меня… — его убежденность, больная, уничтоженная, переливается в его глазах, на которые Тор натыкается собственным взглядом. И если бы мог он чувствовать ещё больше физической боли собственного израненного тела, он чувствовал бы. Потому что на одежде Локи кровь, пролитая Тором, и в глазах его стоят слёзы, ещё не пролитые, но вот-вот прольющиеся по вине Тора тоже. Ведь сколько бы он не старался, сколько бы усилий не прикладывал, Локи все ещё был в опасности. — Ты не можешь. И ты врешь мне.       Тор вздыхает и жмурится. Как он, прожив всю жизнь подле этого несносного младшего, может не желать оберегать его? Локи был и все ещё остается первым в ленте воспоминаний Тора. Его беззубая улыбка, крепкая хватка его мелких пальцев и зеленоглазый взгляд, пробирающийся в самую суть — вот что Тор помнит. И не посмеет забыть никогда. Но сейчас он лишь распахивает глаза, поднимает их к Локи, а тот не говорит больше и единого слова. Смотрит в ответ молча несколько секунд, после дергает головой, будто давая понять, что обсуждение боле не имеет смысла.       Он разворачивается.       Он делает самый первый шаг прочь.       Тор говорит:       — Я знаю. Я все знаю, Локи, — и его слова заставляют младшего споткнуться. Не появляется даже сомнения, что думают они об одном и том же, и это, ужасающее, тяжелое, заставляет спину Локи распрямиться. Его плечи напрягаются, руки сжимаются в кулаки. И кажется лишь миг пройдет, а он обернётся, встанет в стойку и кончики его пальцев подсветятся изумрудом в желании оборонять хозяина до последнего вздоха. Не дожидаясь этого мига, Тор говорит тише, но крепче: — Ты был тем, кто убил меня в самой первой жизни. Я знаю.       Локи выстаивает и так и не откликается, но пламя свечей исходит дрожью. По стенам, изукрашенным позолотой, скачут взволнованные тени. Они играются, ластятся к рубахе Локи, а тот все стоит и стоит. Тор не знает, что ещё мог бы сказать. Ему потребуется еще долгая ночь, чтобы восстановиться, но сейчас, уже сейчас ему нужны все его силы, ему нужен весь его ум, чтобы только не позволить Локи сбежать. Тот пока и шага не делает, только надолго ли? Если сейчас Тор упустит его, если сейчас позволит ему уйти, потом ведь и в ближайший век его не сыщет. Как бы там ни было, а Локи ведь истинно маг, и, возжелай он спрятаться по-настоящему, Тору не разыскать его никогда.       — Мне нужно идти, — вот что отвечает ему Локи, коротким кашляющим звуком прочистив горло. Его голос твёрд и сух, и не бывает у него такого голоса. Никогда так с Тором он не разговаривал. Он язвил, юлил, насмехался и злился, но эта отстранённость, эта жесткость, что обращена не к Тору даже, к самому Локи — такого в нем Тор никогда не видывал. И желал бы не видеть следующую вечность. — Мы обсудим это…позднее.       — Постой! — потянувшись в сторону, Тор стягивает ноги с постели. В тот же миг Локи делает первый, несмелый, дрожащий шаг. Он все не оборачивается, не глядит на него и глаз не показывает, а Тор только шумно вздыхает да морщится. Его тяжелое, непомерно тяжелое тело не слушается, все конечности отзываются надрывным стенанием, но он все же поднимается. Становится на ноги, делает резкий, сумасшедший по быстроте шаг, и следом тут же хватается за подпорку балдахина. Пред глазами все исходит чернотой и голова вновь танцует кругами по мирозданию. — Проклятье…        Отбранившись себе под нос, Тор жмурится, пытается проморгаться. Он не видит дальше собственного носа, в ушах раздается шум переполошенной крови. И колени вот-вот подкосятся, только в голове шепчет лишь единое: если Локи сейчас уйдёт, не вернётся больше. И Тор будет искать, будет бродить по опустевшим коридорам Золотого дворца в его поисках, но ведь мама, ведь Фригга сказала, что то не любовь, и, быть может, уход Локи не затронет его вовсе… Проверять Тор не желает, но и поделать ничего не может. Он физически не способен на что-либо. Завалившись бедром на край постели и еле пытаясь ухватиться тяжелыми руками за подпорку вновь, он медленно опускается на пол. И шепчет только в мольбе:       — Не уходи…       — Куда ты полез опять, а? А ну в постель вернись, идиотина. Чтоб тебя, — вначале звучит недовольный, еле слышный, сиплый голос, а после Локи — это точно он, настоящий, живой, плотный, — подхватывает его под руки и помогает дотащить слабые ноги на шаг назад. Он укладывает Тора назад в постель, шумно, с усилием выдыхает, без слов говоря, что Тор и для него не сильно подъёмен.        Тор только вздыхает, вновь и вновь пытаясь проморгаться, вернуть своему зрению четкость. То помогать ему не желает, а Локи, только вернувшийся к нему, только оказавшийся близко, ускользает. Вначале одна его рука исчезает с плеча Тора, а после пропадает и вторая. Тор дергает ладонью и наощупь, еле видя, перехватывает его за запястье так крепко, как только может.       — Останься… — под пальцами ощущается нежная, тёплая кожа. Тор помнит, какая она на ощупь, помнит ее светлый цвет. Такого во всем Асгарде не сыщешь, среди загорелых, золотокожих асов. Локи вздыхает, издаёт какой-то короткий, нечленораздельный звук и даже пробует вытянуть руку, но ничего у него не выходит. Тор прикладывает все свои силы, чтобы только пальцы не разжимать. Его зрение возвращается к нему достаточно быстро, давая возможность узреть бледное, перепуганное лицо младшего. Пожалуй, даже тот ужас, с которым Локи взирал на него прошедшим летом, когда Тор затеял тот дурной, бесполезный тренировочный бой, не сравнится с нынешним. Ужас слишком давно бегущего зверя, которого, наконец-то, загнали в угол.       — Я…не могу… — Локи выдавливает из себя лишь несколько слов, вздрагивает, а после жмурится. Он отворачивает голову, поджимает дрожащие губы. И Тор пользуется мгновением его слабости, тянет на себя. Локи только рукой коротко дергает, но не вырывается в полную силу. Он всегда так — юлит, искрится недовольством, но никогда не противостоит по-настоящему. Быть может поэтому столь долго Тор грел у себя на груди ту любовь, что Фригга назвала фикцией? Быть может, потому что верил, что не в нем едином эта любовь есть?       — Расскажи мне, — Тор шепчет, не в силах даже говорить в полную громкость своего голоса, а после еле-еле сдвигается на постели. Вначале перекладывает ноги подальше от края, одну за другой, а после и телом бухается чуть дальше. Он освобождает Локи место, все тянет и тянет его к себе. Даже если бы мог применить силу, не сделал бы этого, но ведь не может вовсе.       А Локи может уйти. Он все ещё силён, пускай и выглядит изможденным, уставшим. И ведь он все ещё обладает магией. Ему ничего не стоит Тора усыпить, ничего не стоит ему забрать его память. Но он только тяжелым движением упирается в постель ладонью, а следом на самый край присаживается. И головой качает, шепча:       — Я не смогу… Я не… Не смогу. Не проси, никогда, никогда, никогда не проси меня, я… — его голос надламывается, и он давит рыдание, так и не договаривая. Его голова опускается, свободная ладонь закрывает глаза, но по щекам уже катятся горькие, соленые слёзы. И Тор только утягивает его к себе окончательно за запястье.       Локи больше даже не пытается вырваться. Он ложится рядом, утыкается лицом Тору в грудь и дрожит. И в этой дрожи его столь много мольбы, только Тору ее не прочесть, не разгадать. Вместо любых попыток он обнимает Локи рукой, прижимает к себе и тихим, мягким движением целует в макушку.       Ему стоило бы, пожалуй, сказать о любви, да только он ничего вовсе ныне не чувствует. А весь его разум полон сомнениями, и на язык не идёт и единое прогорклое, пусть и возвышенное слово. Если вдруг все окажется ложь, Тор не хотел бы солгать вновь, в который раз да только о самом важном. И, быть может, ему стоило бы сказать Локи, что он не злится, быть может, ему стоило бы сказать, что он все понимает, только ведь и этого в нем нет. Нет в нем даже знания, что стряслось в той жизни. Разум полон лишь догадками, вязким, тяжелыми, да сомнениями, и поэтому он молчит. Лишь ладонь его, все ещё перепачканная кровавой крошкой и пахнущая металлом, гладит Локи по спине, меж лопаток.       Тот плачет. Давится собственными всхлипами, давит рыдание, но его дрожь слишком искренняя, чтобы можно было не догадаться. В единое мгновение он стискивает рубаху на груди Тора в пальцах, — в тех пальцах, о которых Тор мог бы сложить любовные баллады, если бы только умел, но не умеет ведь вовсе, — а после шепчет разбито:       — Мне так жаль… Мне так сильно жаль… — и его голос разрывает рыдание. Оно кромсает слова, коверкает их, будто бы не желая, чтобы кто-то только услышал. Тор слышит и, не в силах глядеть в багровый балдахин и дальше, закрывает глаза. Тяжесть наваливается на него со всех сторон, но лишь та, что принадлежит телу Локи, приятная, мягкая. Тор концентрируется на ней, не желая уходит в сон, уже близящийся к нему, уже подкрадывающийся неспешной походкой, и вздыхает.       А следом говорит то, что, пожалуй, говорить совершенно не должен. Но его уверенность в этом непогрешима, что боевые заслуги Тюра, и поэтому он шепчет, утыкаясь губами в темноволосую макушку:       — Я знаю. Я тебя не виню.       Локи давится всхлипом, замирает весь под его ладонью, а следующим движением обнимает его поперёк груди обеими руками. Он подвигается ближе сам, задевает ступни Тора носками сапог, вжимается грудью в грудь. И его плач, тихий, еле сдерживаемый, провожает Тора в глубокий, крепкий сон. Только собственной руки, тяжелой, больной руки он так и не убирает. И, чтобы там ни сказала Фригга, не желает убирать никогда. ~~~^~~~       Тор просыпается новым утром в одиночестве. Только разлепив глаза, шарит ладонью по простыням, будто в надежде найти Локи на самом дальнем краю постели. Конечно же, не находит. Вероятно, младший ушел ещё ночью, а может быть сразу, как только Тора утянул сон, только бы не задерживаться. И нет возможности даже солгать себе — новое утро Тор встречает с лёгкой, мимолетной печалью.        Сев в постели, он потягивается, коротким движением зевает. Боль и тяжесть уже покинули его тело, разум, наконец, утратил всю вязкость и нерасторопность. Только губы его чуть печально изгибаются — ему хотелось бы не просыпаться одному никогда больше. Жаль только Локи явно хотелось чего-то иного… Первым делом взгляд Тора падает на так и оставленное, повреждённое, а скорее поверженное кресло, что стоит пред его постелью. Оно, естественно, пусто, в отличие от его собственных мыслей — в них Локи так и не уходит, не исчезает, никуда-никуда не бежит. В его мыслях он плачет, вздрагивает, а ещё шепчет мольбой. Не извиняется, но открывает Тору всю правду собственного сердца.       Локи сожалеет.       И быть может Фригга считает, что нужно что-то ещё. Так точно считают и норны. Что именно считает Один не понять, он верно и вовсе не сведущ в чем-то более глобальном, чем банальное желание использовать Локи политических побед ради, но самому Тору этого достаточно. Он все ещё не помнит всех тех жизней так, будто проживал их сам, не помнит и самой первой, и все случившееся с ним там ощущается незначительным, почти и не важным. Ровно до момента, в котором он задумывается, как много боли причинил самому Локи.       У этого серебряка две перепачканные наледью стороны, и каждая показывает явно — все, свершившееся там, в тех прошлых версиях мироздания, может случиться и здесь, в их реальности. Локи все ещё может убить его, сам Тор все ещё может причинить ему вред. И до абсурдного, до сумасшедшего первое Тора не пугает, сколько он об этом ни думает. В его сознании все оказывается до чрезвычайного просто: если он будет на стороне Локи, у того не появится даже мысли о том, чтобы изжить его со свету. Иначе ведь быть не может? Не может же Локи без единого повода, лишь из пустой ненависти, желать ему смерти?       Тор замирает на середине движения, уводящего его прочь с постели, понимая слишком резко — он не знает. Его взгляд утыкается в вещевой шкаф красного дерева, скользит неспешно по витым, позолоченным ручкам, по искусное резьбе. Несколько мгновений Тор не может двинуться, пытаясь только разгрести все свои мысли и перебрать их, дабы отделить чужие, матери да отца, от своих собственных. Выходит так себе, усилие только приводит его в ещё больше замешательство, и Тор поднимается с постели с тяжелым вздохом. По ходу в купальню он стягивает рубаху да брюки и скидывает их в плетёную корзину. Шороха упавшей на дно корзины одежды ему не слышно — та сразу перемешается в прачечную вместе с исподним, что летит в плетёное чрево следом.       Пока набирается вода, Тор подхватывает с комода пару бутыльков с пихтовым маслом и выливает их содержимое на дно круглой, широкой каменной купели. Вода мгновенно смешивается с маслом, а Тор усаживается на край ванной, чтобы следом спуститься и на сиденье. Будто в издевке, ванна набирается слишком медленно, и зимний ветерок колюче пробирается в купальню через выход на балкон. Тор закидывает руки на бортики да прикрывается глаза, в попытке обрести спокойствие хоть на единые мгновения. Отсутствие слабости в теле напитывает его привычной силой и уверенностью, и к моменту, когда вода набирается ему до пояса, быстрыми потоками вытекая из нескольких кранов, Тор откидывает голову назад. Он обнажает горло, расставляет ноги чуть шире.       На повестке нового дня его личного совещания с самим собой обосновываются несколько важных тем и разум, с каждым мгновением просыпающийся все крепче, наконец, принимается раскладывать все сущее по стопкам, будто структурирует свитки, разлегшиеся на дубовом столе. Первостепенным вопросом остается Один, как и все предыдущие месяцы, как и все последние метки. С легким скрипом да сопротивлением Тор вспоминает слова Локи, оставшиеся во вчерашнем закате, и только задумчиво поджимает губы. За все прошедшие метки с момента, как связь меж ним и Одином закрепилась, ни единожды к собственному стыду не допустил Тор мысли о том, что божественная жизнь Одина может продвигаться к собственному завершению. Это было абсурдно в определенной степени, и абсурдность этого была, пожалуй, решающим фактором в том, что Тор данной идеи не обдумывал.       Ведь боги были бессмертны. Бывали случаи, когда и отрубленная голова, своевременно возвращённое на собственное место магией, не становилась помехой в продолжении жизни. Но случаев, когда боги умирали сами… Такого Тор не помнил. Пускай и был он ещё достаточно юн, в свои двадцать две метки, но знал достаточно много — не без помощи всевидящего стража моста, конечно.       Мысль о том, что Один нарушил баланс собственной сути, — как сказал Локи, — и благодаря этому медленно измирал, была Тору определенно по нраву. Не первую метку уже задумывался он о том, чтобы убить отца, только вновь и вновь ему не хватало на это духу. Да здравомыслие, к тому же, было в нем еще живо, как бы там ни считал младший. И здравомыслие его шептало Тору о том, что проигрыш в битве с Одином лишит его всего, что только будет у него в том мгновении. Не жизни, конечно, ох, нет. Один найдет способ превратить его жизнь в царство Хель, поработит его, скуёт его волю и разум, а Локи… С него станется измучить того до истинно смерти на глазах Тора.       Не в наказание, конечно.       В назидание.       Но ныне все разворачивается иной стороной. Если Один умирает, Тор мог бы использовать это. Не сейчас, конечно, и вряд ли в ближайшем будущем — он все ещё не способен ни сказать, ни написать, ни загадками да шутками рассказать хоть кому-нибудь о руне Отца богов, вырезанной на его плече. И выходит так, что лишь она, эта зловредная руна, клеймившая его и вновь отзывающаяся жжением прямо сейчас, пока Тор только обдумывает приходящие в голову мысли, стоит на его пути. Быть может когда-нибудь, волей случая, кто-нибудь заметит ее, жаль эта идея абсурдна и крайне смешна. Не единый раз Тор раздевался в чужом присутствии, а только никто так и не обратил внимание на его клеймо. Тор проверял: спиной поворачивался нарочно, чесал то место, что обжигало его огнём частенько, в попытке привлечь чужое внимание. И ни единожды не получал ответа.       Для глаз других существ его клеймо было скрыто. И Тор понятия не имел, что делать с этим. Один прекрасно позаботился о собственной безопасности и окружил себя защитой с каждой слабой стороны.       Тор был одной из них. Одной из слабых его сторон.       Со стороны балкона раздается резкое, четкое карканье в моменте, когда горячая вода скрывает его нижние рёбра, и Тор распахивает глаза. Он поднимает голову, перехватывает взглядом влетающего в его купальню ворона. Кажется, это Мунин, но уверенности в Торе нет, как никогда и не было. Ворон усаживается подле его плеча на плитку пола, опускает клюв к лапе и быстрыми движениями срывает небольшую записку. Тор глядит лишь на него, мимолетно раздумывая о том, что мог бы, пожалуй, свернуть этой птице ее дурную голову прямо сейчас. Это ничего бы не изменило, лишь прибавило бы ему проблем, а только сколь сильно хотелось ему показать своё несогласие, взбунтоваться против оков лжи и предательства, сковавших его уже давным-давно. С каждой меткой становилось все более невыносимо и тяжело.       И мысль о том, что именно один из воронов, посланных Одином семь меток назад, стал причиной потери памяти младшим, лишь подливает масла в огонь его злости.       Но, как было принято ещё давным-давно всеми здравомыслящими правителями тех миров, что хранили в себе магию и божественность мироздания, гонцов, принёсших даже самую гадкую весть, не убивали. И Тор заставлял себя следовать этому правилу каждый раз, как кто-то из чернокрылых соратников Одина приносил ему весть. Вот и сейчас, стоит птице отцепить записку, как она взлетает под потолок и уносится прочь из купальни — Тор позволяет, лишь морщась несильно в момент очередного, каркающего звука, отскакивающего от стен. Касаться записки ему не хочется, ведь есть еще злободневные мысли, что нужно ему обдумать, и поэтому он отталкивается от бортика каменной купели да укладывается на спину. Вода, вкусно горячая, исходящая паром, покачивает его еле ощутимо на своих несуществующих волнах.       Об Одине думать больше не хочется да, впрочем, и мысли все уже закончились, а перемешивать в сознании застаревшие, вековые — только вновь исходить бессильной злобой. Ему ещё предстоит ответить пред отцом за свой срыв, и нужно бы придумать какую-то ложь, качественную, искусную, но вся его ложь всегда кривое отражение правды. И если правда кроется в его любви, то ложь… Он, пожалуй, скажет Одину, что не может больше выносить нахождения младшего в Золотом дворце. Добавит что-нибудь хлесткое о презрении, о собственном гневе. И может стоит ему сказать о каких-то коварных планах Локи? Нет, это все же будет лишним, лишь взволнует Одина — вот о чем думает Тор, рассматривая изукрашенный фресками полоток.       На потолке том происходит какое-то немыслимое сражение, только оно и в половину не столь жестоко, сколь жестока его божественная жизнь. И сколь жесток может оказаться Один, только зазнай и взволнуйся он о тайных проделках Локи. Поэтому Тор не скажет и единого, лишнего слова. Сохранит его тайну… Во имя спасения, но разве ради любви? Его брови хмурятся, грудь раздувается тяжелым вздохом.       Локи, оставшийся в воспоминаниях вчерашнего заката, выглядит сильным и стойким. Ни его слёзы, ни шепот раскаяния не могут подбить этого ощущения, зацветающего внутри Тора вместе со страхом. Он все ещё здесь, пускай и не подле, но точно на пути к младшему, лишь потому, что нужен тому. Точно нужен и здесь нет возможности обмануться — Локи нужна власть Тора, нужна его возможность использовать мост… Пускай и не верит он все ещё, что Тор его оберегает, а только ведь именно это Тор и делает. Это — единое, что только ему остается.       И что же будет он делать, когда младший окончательно возмужает? Когда сможет защитить себя сам?       И подле той мысли, пугающей до животного ужаса и дрожи его сердца, сразу мелькает иная. В той иной мысли слова матери, что летят ему в спину, и сомнение, слишком тяжелое даже для Тора, повидавшего разные тяжести, посланные норнами. И обдумывать ее не хочется, не хочется даже мыслить такой категорией, а все же Тор думает. С упорством, с настойчивостью, и все никак не находит ответа.       Правда ли он любит? Или быть может лишь чувствует свою ответственность за Локи и его безопасность? Чего-то иного придумать ему не получается, и все мысли упираются лишь в это, обходя в легком движении все желания плоти и все страстные устремления. Он ведь, поистине, может привести к себе в постель кого пожелает, и никто его желанию не откажет, каждый и каждая покорятся пред его силой, статусом и привлекательностью. Даже Локи, и тот покорится, если только Тор продавит, уговорит его. Но все это ощущается незначительным, оставляя ему лишь сомнение, полнящееся желанием защитить и непониманием.       Что вообще значит любить?       Здравого ответа на этот вопрос у него нет. Есть только банальные глупости об ухаживаниях и больные идеи о защите — вот на чем строится вся его любовь, похоже. И в этом он мог бы даже убедить Локи, если бы только захотел, а толку было бы вряд ли много… Совсем скоро тот станет слишком сильным. И сей момент уже близится.       Момент, в котором его нужда в Торе, случившаяся столь неожиданно и броско, отпадёт окончательно.       Зажмурившись, Тор медленным движением тела погружается под воду. Он закрывает рот, губы стискивает, а после стискивает и пальцы в кулаках. Где-то в далеком прошлом, их общем прошлом, осталось то безмятежное время, когда он о таких вещах даже не задумывался, и в моменте Тору хочется вернуться туда и остаться там навсегда. Потому что ответов на собственные вопросы нигде ему не найти. Он мог бы даже пойти с ними, со своими дурными, растерянными вопросами к Локи, а только тот, верно, рассмеялся бы ему в лицо — вот каким он был сейчас для Тора. Редкими временами обращаясь к нему с искренностью, с правдой собственных чувств, чаще он все же оставался далёк и холоден.       И никогда ничего Тор не боялся так сильно, как потерять его.       Но, кажется, ныне много сильнее боялся услышать в ответ смех и презрение ко всем собственным чувствам, были те правдой или ложь, принесенной в его сознание чувством долга.       Он вымывается неторопливо, задумчиво. Солнце поднимается над горизонтом, а над водой протягиваются клубы пара да еловый аромат. Он оседает у Тора на коже, впитывается в его суть да успокаивает. И стоит только Тору ощутить успокоение, уже после того, как вымывает он собственные длинные, светлые волосы, как все мысли его обращаются к матери. А следом за матерью устремляются и к Королеве альвов. Что ему делать с этими двумя опасными ныне вещуньями, Тор не знает. С матерью видеться не хочется вовсе, и, впервые, пожалуй, он не чувствует желания перечить себе. Все то доверие к ней, что было в нем, уже истрепалось и разрушилось. Тор не станет стараться, чтобы восстановить его, потому что матери ему не переубедить — ее убежденность в том, что Локи должен уплатить свою цену, слишком уж велика.       Но Королева… Тор желал бы снести ей голову собственным молотом, не разбираясь в ее мотивах и устремлениях, что были ясны для него, что погожий день — вот о чем он думает, выбираясь из купели. Под ноги тут же попадает записка, присланная Одином, и Тор подхватывает ее с пола влажными пальцами. Раскрывает осторожным движением, то ли боясь изорвать уже намокшую под его руками бумагу, то ли просто боясь. На кусочке пергамента лишь несколько слов, и чем дольше он держит его в руках, тем быстрее увлажнившиеся чернила размываются. Но слова все равно читаются, разборчивые, приказные.       «Послезавтра утром поезжай в Альфхейм. Гномы все ещё взбудоражены. Вызнай намерения альвов в поддержке их желания разыскать вора и проверить кровь всех придворных магов в мирах. Локи возьми с собой. Королева хотела видеть его, задобришь ее. Даю тебе две недели.»       Тор перечитывает записку дважды, а после сминает в кулаке. На его губах появляется опасный оскал, и не помнит он уже, когда в последний раз судьба даровала ему такой подарок. Быть может с недели назад, в Свартальфхейме, когда он вновь поцеловал Локи, но то подарком не было явно — Тор вырвал этот миг у судьбы зубами, без спроса и разрешения. Сейчас же та благоволила ему.       И каждой его мысли, в которой он лишал мерзкую, жестокую Королеву головы, судьба благоволила тоже. ~~~^~~~       В кузне пахнет металлом, и тепло, выносящееся из печи, опаляет оголяющееся предплечье. Тор подкатывает второй рукав рубахи чуть выше локтя, а после направляется в сторону шкафа с заготовками. Его взгляд нарочно избегает Огуна, усевшегося на закрытой бочке с проточной водой для остужения раскалённых, торсированных заготовок, но Огун смотрит лишь на него. Пока что молчит.       Перехватив Тора по пути из Золотого дворца в кузницу без приветствия и без единого лишнего слова, он молчал весь их путь по коридорам да мимо казарм. Тор молчал тоже, не в силах вымолвить и единого слова извинения. Извиняться пред Огуном, — и не только, — ему явно было за что. У друга был подбит глаз, левая рука лежала на перевязи, и Тор не знал, была ли она сломана или может просто ушиблена. Он не спрашивал. Он прекрасно помнил, как швырнул в Огуна стойку с мечами. И догадывался, что где-то под рубахой у того был перемотан бинтами торс. А может и не был, но Тор думал об этом весь путь до кузницы, идя бок о бок с тем, кого лишь единый оборот солнца назад желал убить, изжить из мироздания.       Огун молчал. Пройдя в кузнецу следом за Тором, он закрыл дверь, проверил, закрыты ли ворота, через которые временами проводили лошадей и телеги. Тор подковкой не занимался, как не занимался и телегами, но так или иначе кузница принадлежала ему безраздельно с момента смерти Велунда. Та свершилась, кажется, на восемнадцатой его метке, и по сей день он тихо, бесконечно скорбел. Только скорбь его не могла вернуть Велунда. Скорбь его была бесполезна и бессмысленна.       А в кузне не было больше слышно зычного, громкого хохота и никто не просил его поднести заготовки, никто больше не наставлял его… Ныне Тор сам был главным кузнецом Асгарда, забрав себе этот титул в тот миг, когда последний вздох Велунда свершился в пространстве. Это не заставило его посвятить всего себя кузнечному дело, и лишь временами Тор возвращался в кузню, чтобы насладиться жаром печи, ковкой и тишиной, разбавляемой лишь грохотом кузнечного молота об металл. Иногда он делает новый меч для Сиф, куёт наконечники стрел для Огуна, реже — разбирается с рапирой Фандрала. Вольштагг у него ничего не просит обычно, но обожает засиживаться в кресле у окна. Жар печи всегда делает его сонливым и разморенным.       Когда у друзей нет потребности в оружии, Тор берет заготовки и делает несколько тренировочных мечей в зал. Их создание более простое, незамысловатое, ведь нет нужды в их качественной заточке, как нет ее и в хорошем, дорогом металле, всегда требующему больше внимания. Балансировку, конечно, выдерживать приходится в любом случае, но для него это не составляет сложностей. И никогда не составляло.       Ещё Велунд в своё время заметил, что у Тора лучше многих других опытных кузнецов получается чувствовать баланс. Отчего-то в тот раз он так и не добавил, что баланс тот про оружие, и Тор запомнил это. Запомнил, но так и не смог разгадать, имел ли наставник ввиду нечто иное, более тонкое, ускользающее меж пальцев.       Возможности спросить у него в те метки так и не нашлось, а сейчас было уже слишком поздно. Только Тор чувствовал явственно — устроенная им буря показала явно, как сильно Велунд ошибался. Если и вправду говорил о чем-то, кроме оружия.       — Мне не нужны извинения. Но я бы хотел знать, что с тобой происходит, — Огун подает голос в тот миг, когда Тор поднимает руку и тянется ею к одной из полок с заготовками. Задумавшись о прошлом, он замер у шкафа на долгие мгновения, будто бы не мог определиться с металлом, но это было ложью. Тор знал, какой металл возьмёт для клинков Локи, ещё в тот миг, когда проиграл дурное пари в Свартальфхейме. И знал даже, какие каменья для него отыщет, только ведь каменья были лишь украшением. Вся суть была в металле. Вся суть…       На нижних полках шкафа хранились самые некачественные, дешевые заготовки. Они были созданы из металлов земель самого Асгарда или Ванахейма, хранящихся чаще в верхних слоях горных пород. Из них обычно ковались подковы для лошадей, бытовая утварь и тренировочные мечи да копья. На средних полках хранились хорошие, качественные металлы гномов — их на рынках всегда было в достатке, и большая часть оружия Асгарда была сделана именно из них. Металл тот был тверже и крепче, и вся его послушность кузничным рукам дарила лишь радость от работы с ним. Ровно до момента заточки — к ней гномий металл был жутко неуступчив, и временами Тор проводил дни на пролёт, затачивая меч для Сиф и вновь и вновь ловя себя на мысли о том, что металл тупится сам собой в ночи, пока он спит. На нескольких верхних полках располагался металл эльфов. Тот, что хранился у левой стенки, — и его было больше, — был привезён светлыми, у правой же стенки лежало несколько металлических брусков металла из недр Нидавеллира. Тот принадлежал темным эльфам, что никогда не любили делиться своими ресурсами. Все их материалы в мирах считались почти контрабандой, из-за своей немыслимой редкости, а металлы, имеющие магические свойства — в особенности. Тору все ещё не довелось и единожды поработать с одним из этих темных в золотую прожилку брусков, но с несколько меток назад он видел, как его наставник пытался покорить этот металл. Ему это удалось, конечно, — Велунд был самым умелым кузнецом, из живущих в то время во всех мирах, — а только в процессе он все же подпалил собственную бороду да чуть кузню не сжёг к Хель. То-то была потеха.       Самая верхняя полка была пуста, но так лишь казалось от того, что белый, снежного цвета металл Йотунхейма сливался с задней стенкой шкафа. Бруски хранились в кузне ещё с тех времён, когда йотуны с асами были дружны да поддерживали хорошие отношения, но их на памяти Тора не использовали и единого раза. Тот металл, как рассказывал ему Велунд, был столь же озлоблен, что и сами йотуны, и его ковка была оскорбительна ныне, что для кузнеца, что для будущего владельца оружия. А все же металл сам по себе, без оглядки на чужие речи, был крайне хорош: его прочность была сравнима разве что с прочностью вековых льдов Йотунхейма да и заточке он поддавался чуть ли не с радостью, словно существующий ради того, чтобы ранить врага, будто острый ледяной осколок. Ещё в Свартальфхейме Тор решил, что сделает Локи кинжалы из этого металла и, пускай работа эта будет для него непростой, только вот ее важность растянется до бесконечности по мирозданию. Важность принятия Локи таким, какой он есть.       За его спиной Огун говорит, и Тор выныривает из собственных мыслей, чтобы, наконец, потянуться за бруском. Что ему ответить, он не знает и опасается сказать хоть единое слово. Но все же оборачивается, выкладывает бруски на наковальню, а следом сплетает руки на груди. И глядит на Огуна в ответ.       — Я узнал, что Фригга желает спасти меня от смерти, позволив Локи умереть. Однажды она уже пыталась убить его, сейчас просто ждёт… — его слова звучат сурово и сухо, напряженно, но Огун не пугается. Только кивает, задумчиво поджимая губы. Каблуки его сапог выстукивают негромкий ритм по боку бочки, пока он думает, скользит взглядом по печи, столу с инструментами и другой кузнечной утвари. Тор глядит на него, глядит, и чем дольше не отводит взгляда, тем больше успокаивается. Его злоба, охватившая его в бурю, оставила свой отпечаток, и сейчас тот сходит, заявляя самому Тору громко и четко: Огун не опасен.       — Локи знает? — вот что тот спрашивает в первую очередь, вот о ком печётся в самый первый миг, и Тор только вздыхает да расслабляет плечи. Потянувшись влево, он вытягивает из-за стола стул, оттаскивает к середине кузни и седлает его. Предплечья опускаются на спинку, кисти повисают. До послезавтрашнего утра у него ещё много времени, и это своё время ему хочется неожиданно частью его отдать Огуну. Наконец, хочется. Не радовать это не может, конечно, ведь в утре этого дня Тору отчасти не хотелось и собственных покоев покидать. Стыд за устроенную им бойню, злость на мать и бесконечное негодование тисками сжимали его ребра, но давать им ходу было нельзя. Именно поэтому Тор спустился к позднему завтраку, к собственному гневливому счастью не столкнулся в обеденной зале с матерью и все ради того, чтобы встретить ее в одном из коридоров дворца по пути к кузне. Пожалуй, пройти мимо неё, не отдав ни приветствия, ни взгляда, было достаточно трудным испытанием. Тор с ним справился.       Но с собственным недоверием к Огуну справляться ему не пришлось. Огун сделал все сам тем лишь, что просто существовал.       — Да. Я рассказал ему про Фриггу, но он… Он собирался сделать это и сам. И все ещё собирается, — вздохнув вновь, Тор опускает руки и правит скомкавшийся на бёдрах кузнечий фартук. Пускай он и провёл в думах об этом решении Локи все утро, так и не удалось ему придумать, как бы разобраться с этим. Пожалуй, он мог бы поговорить с Локи, но тот ныне не стал бы слушать его точно, только уловив путь начавшегося разговора. А кроме разговоров… Не запирать же его в темницы, чтобы только он не натворил чего?       — Значит мы остались одни против них в этой борьбе, — Огун кивает больше какой-то собственной мысли, чем Тору, и спрыгивает с бочки звучным движением. Он потягивается одной рукой, головой крутит, разминая шею. Тору нечего ответить на это, но следущий слова друга помогают ему найти ответ очень быстро. Когда Огун говорит: — Но нас пятеро и это хорошо. Это немало.       Тор поднимает голову резким движением. Его взгляд упирается в лицо Огуна, внимательно, цепко. Тот не посмел бы рассказать столь большой и важной тайны без разрешения Тора, но уверенность его слов, их легкость, уже намекает на обратное. Тор говорит:       — Надеюсь, ты не сделал глупости? Я не могу заручиться поддержкой тех, кто ненавидит Локи. Это абсурдно, — потянув руки вверх, он вновь укладывает их на спинку стула. Огун только плечами поджимает. По лицу видно, что он не согласен с ним, и Тор отчего-то думает, что Огуну не хватит духу высказаться честно, но, видимо, позабыл он случайно, кем является Огун. Тот говорит:       — Ты научил их его ненавидеть, тебе и учить их его любить. Я только не храню веры, что на это потребуется много усилий. Мы выросли, Тор. Пока ты был занят своей войной, мы все выросли и сейчас мы готовы идти с тобой бок о бок, куда бы ты не пошёл. То, что ты не видишь этого и не доверяешь им, не их вина, но твое упущение, — Тор глядит на него, задумчиво закусывает губу. Быть может Огун и прав, в последние метки насмешки и подколки в сторону Локи стали много мягче, чем бывало раньше. Временами троица воинов да воительница его не замечали даже. А все же оставался Фандрал, и не мог Тор смириться с его столь явным осуждением и отвращением к своему личному и глубинному. И довериться ему… Это было немыслимо.       — Я обдумаю это, Огун, быть может ты и прав… Отец отослал меня в Альфхейм на две недели, приказал взять с собой Локи. Послезавтра утром мы отправимся, а по возвращению я поговорю с ними, быть может… Но Фандрал. Не думаю, что он пожелает оказать мне помощь, — потянувшись вверх, Тор поднимается, но ближе не подходит. Одной рукой он упирается на спинку стула. Он ждёт от Огуна ответа, ждёт, что тот опровергнет знание Тора о Фандрале. Что ж, Огун не опровергает. Кивает только понятливо, поджимает губы. И неожиданно усмехается коротким, быстрым движением сам себе.       — Я поговорю с ним сам. И мы приедем в Альфхейм к началу второй недели. Обсудить все это там будет много безопаснее, мне кажется, — Тор согласиться с ним не может, все ещё настойчиво удерживая мысль о том, как он мог бы прервать жизнь Королевы светлых во имя мести, но только кивает. Предугадать сейчас ни своих собственных, ни чужих действий невозможно для него, а значит придётся решать уже на месте. И, быть может, приезд воинов да воительницы даже поможет ему в том случае, если Тор случайно решит начать государственный переворот в чужом мире. Огун кивает прощально, уже разворачивается, чтобы уйти из кузни. Но замирает на новом шаге, чтобы в полуобороте бросить: — Сиф ждёт от тебя извинений, к слову. Ты неосторожно отсек ей прядь волос мечом.       — О всемогущие боги… — подняв ладонь, Тор прикрывает ею глаза и еле сдерживает смешок. Уж чего-чего, но такого спокойствия и предприимчивости он не ожидал даже от Огуна, не говоря уже об остальных своих друзьях. И ему настойчиво казалось, что он лишился их, — пускай и старался об этом не мыслить, — после случившегося, а оказалось совсем иначе. Единственное, что заботило Сиф, как это прядь ее волос, но не страх пред Тором и его яростью. Об остальный воинах и говорить даже не стоило — они все действительно выросли, но Тор, похоже, был слишком занят, чтобы это заметить.       — Обо мне говорили? — стоит только двери кузни закрыться за Огуном, как следом закрываются все оконные ставни, и чёткий, плотный магический импульс разбредается по стенам. Тор опускает голову, оборачивается в сторону голоса, и свечи, разбежавшиеся огнём в подвешенном к потолку широком, многоместном подсвечнике, освещают для него Локи. Тот сидит на его столе для инструментов, покачивает одной ногой и глядит с лёгкой усмешкой. В его глазах и в его улыбке не осталось и единого следа от слез да измождённости. Нет больше страха, ужаса нет и нет разочарования. Что ж, он ведь лжец, и Тор помнит об этом, не забывает ни на единое мгновение. И совершенно не верит, что все в Локи уже отболело.       — Как много ты слышал? — подхватив стул за спинку, Тор возвращает его к столу, но к Локи слишком не приближается. В груди мечется сомнение, и хочется ему подойти, хочется коснуться, поцеловать, насмешить, но Тор опасается, не понимая до конца, есть ли ложь в его чувствах. И есть ли хоть мельчайшие остатки чувств в Локи? Об этом думать ещё тяжелее, и поэтому Тор только оставляет стул на его месте, а после возвращается к наковальне. Взгляд Локи чувствуется на его затылке, на плечах. Он ждёт, похоже, что Тор поддержит его игру, и Тор рад бы, но слишком страшно.       Слишком страшно солгать. Слишком страшно ошибиться.       — Тебе не стоит быть таким прямолинейным, сразу ведь ясно, что вы обо мне говорили, — Локи так и не дожидается чего-то, что хочется ему видеть. Он делает короткое движение рукой, и Тор не глядит, не глядит, не глядит на его руку, но неожиданно забывает, куда и зачем шёл. На глаза попадается белый, иссечённый еле заметными серебристыми прожилками металл, напоминая о себе и о том деле, коим Тор собирался заняться. А Локи сбоку вновь зовёт, не называя имени: — Ты хмурен сегодня…       Тор задается вопросом, для чего младший пришёл, но не произнесёт его вслух. Неуверенность и сомнения привносят в него осторожность и каждое новое слово, что он собирается произнести, он подбирает с осторожностью. Только бы не завести разговора о вещах, что неизбежно приведут все их речи к чувствам. Только бы не позволить себе солгать. Вместо этого он бросает быстрый взгляд к запертым окнам, — те еле заметно светятся зеленью чужой магии, — и решает сказать о делах. Ныне их общих делах.       — Послезавтра по утру отправляемся в Альфхейм. Отец приказал выяснить, собираются ли альвы поддерживать гномов в их желании найти вора Грааля. Сказал взять тебя с собой, чтобы задобрить Королеву, — его взгляд, так и замерший на окне, подталкивает сознание развернуть быструю, юркую цепочку мыслей о том, что, вероятно, Локи позаботился о безопасности и о том, чтобы их не подслушали. А следом Тор все-таки подхватывает одну из заготовок голой ладонью. Тут же заторможенный всеми своими мыслями о Локи вспоминает, что ему лучше бы натянуть перчатки, и направляется к широкой тумбе. Там у него, — и у десятка других кузнецов, работающих здесь, — хранятся запасные инструменты, несколько шкатулок с драгоценными камнями да с полдесятка пар кузнечьих печаток. Локи не откликается долго, а когда откликается, говорит чуть задумчиво:       — Он спрашивал о случившемся?       Тор только жмет плечом и лицом к нему не поворачивается. Его руки пару раз сжимаются в кулаки, привыкая к плотным перчаткам. А мысль уже уносится в сторону ковки и работы с металлом. Выбеленной заготовке не потребуется столь большая температура, какую стоило бы использовать для работы с металлами из гор дворфов — все-таки эта сталь родом из Йотунхейма. А значит и работа пойдёт быстрее. Только все же ему следует быть аккуратным. Незавершённый клинок этого вида может с легкостью разломиться в его руках. В книгах писали, что, разломившись, металл Йотунхейма превращается в льдистую крошку, собрать которую нет уже и единой возможности, и никогда Тор не проверял этого на практике. Надеялся, что проверить и не придётся.       — Отправил записку с вороном. Мы не говорили, — подхватив с тумбы оставленную там металлическую заготовку, он направляется к печи под звук собственного голоса. На Локи все не глядит, не глядит, не глядит. Ему слишком страшно, немыслимо просто. И кажется отчего-то, что стоит ему посмотреть младшему в глаза, как тот сразу поймёт, в чем же вся соль, где же прячется новая главная тайна Тора. Поэтому он не оборачивается. Уже собирается приняться за работу даже, в надежде, что Локи ускользнёт незаметно, как бывает всегда.       Только в новом дне Локи странный, на себя непохожий. Со спины вновь звучит его голос, и говорит он с сомнением, но серьезно, бесстрашно даже:       — Могу я остаться здесь, пока ты будешь занят?       Тор замирает. Вместе с ним замирает его рука — на половине пути до клещей, которыми заготовку держать ему будет удобнее. И обернуться страшно, но не обернуться нет и единой возможности. Ему слишком хочется видеть лицо младшего, слишком хочется заглянуть тому в глаза. И Тор оборачивается все-таки, глядит в немом удивлении. У Локи разрумянились скулы от жара печи, распространившегося по воздуху кузни, а в глазах прячется страх. Он прячется хорошо, и Тору не разглядеть бы, но в эти глаза он насмотрелся за всю свою жизнь уж слишком и слишком привык различать оттенки их чувств.       Но даже не будь там страха, не смог бы он прогнать Локи. Не поднялась бы рука и слово не соскочило бы с кончика языка. А только отчего… Ох, это верно все вчерашнее, истлевшее в прошлом — вот, что на него повлияло. Сам ведь пришёл. И не ради брани, не ради грызни. И единой колкости не бросил даже. Либо очень умело лгал, — слишком умело, чтобы Тор мог эту ложь разгадать, — либо и правда до отчаянного ужаса боялся, что Тор, зазнав только, кто погубил его в самой первой жизни, загубит его словом и делом от собственной злобы.       Губить его Тор не собирался, жаждая лишь спасти и уберечь. И Локи ему не верил, точно не верил, а все же пришёл. Тор должен был бы ощутить радость от этого своего безумного достижения, свершившегося случайно, но сомнение в нем лишь выплеснуло горсть болезненного яда в глубь его разума. Если он лгал Локи все это время, случайно, неосознанно… Он не мог об этом даже помыслить, настолько ужасающим было это предательство.       — Ты можешь остаться здесь, — вот что он отвечает. Кивает, а после вновь оборачивается к печи. Не добавляет «навечно» и «если захочешь» не добавляет тоже. Локи задаёт вопрос, и Тор отвечает — скупо да прямо, не добавляя и лишнего слова. Слова эти к нему не идут, избегают его ныне, в опаске оглядываясь на единую вероятность разговора о чувствах. К нему Тор не готов и, впервые, он его не желает.       Локи не откликается больше. А Тор не оборачивается в нежелании видеть его пропажу. Все его внимание обращает к куску белого металла. Он берет клещи, прихватывает его, после раскаляет в печи. Мехами пользоваться не приходится — тепла огня становится достаточно, чтобы металл раскалился. Жаль только повторной попытки у него не будет: единожды раскалившись, остывший Йотунхемский металл не раскалится уже никогда больше. А значит каждое его действие должно быть точным и выверенным. Температуру разгоняемой и раскатываемой заготовки приходится поддерживать в постоянном небольшом колебании жара, и все внимание Тора концентрируется на этом. При всей своей послушности, на каждый новый удар молотом металл отзывается вредно, не желая принимать форму клинка. Тор все бьет и бьет, в единый миг слыша шелест переворачиваемых страниц.       Головы он ведь так и не поднял, чтобы проверить, и глаз от белизны металла не отвёл. Все его внимание перешло безраздельно горной железной породе, что не могла изжить его сомнений и на вопросы его отвечать не желала. Но служила прекрасным отвлечением, ровно лишь до момента, в котором Тор заслышал шелест страниц чужой книги. В кузне книг никогда не было, даже в те времена, когда Велунд обучал его кузнечьему мастерству. С книгами всегда они занимались во дворце, в покоях самого Тора. Велунд читал ему уверенно и спокойно каждую новую строку, а Тор тогда отделаться не мог от мысли, насколько неуместно он, широкоплечий, поджарившийся близ пламени печи и со следами гари на одежде, смотрелся среди позолоченных стен. И раньше, и позже видал он Велунда на пирах да празднествах, и тот был дружен со многими, только все же оставался один…       Велунд говорил, что он, Тор, сын Одина и повелитель молний да бурь, всегда был прекрасен в том, что касалось выдёрживания баланса. Похоже, он ошибался… Хотя, быть может, Тор ещё просто был слишком юн. И все ещё юн оставался. Заслышав шелест чужой книги, он так и не поднимает глаз, лишь вновь ударяя по наковальне. И мысли уходят прочь, оставляя его один на один с металлом и тяжестью молота в руке.       Не единый час проходит, по его вискам стекают капли пота, но тело, окрылённое собственным трудом и силой, лишь искрится ещё большей энергией. К моменту, когда первый, идеально белый, именной кинжал с самым большим изумрудом, инкрустированным в рукоять, ложится в его перемазанную сажей углей руку, Тор улыбается. Он на пробу подбрасывает оружие в ладони, а после быстрым движением руки пускает его в сторону деревянной балки у входа. Будто идеальный ледяной осколок, кинжал входит в дерево до половины столь быстро, что и глазом не уследить. А Тор все улыбается, широко, горделиво. Не сдержавшись, бросает быстрый взгляд младшему. Тот, конечно же, на него не смотрит, задумчиво глядит в книгу.       Но на его губах тоже играет мягкая, довольная усмешка.       За прошедшие метки Тору далось позабыть, сколь это приятно и спокойно — просто находиться рядом, занимаясь своими делами. Но в единый миг, уже подхватывая вторую заготовку, он вспоминает полно, глубинно. И сознание отзывается, наконец, довольством, радостью, разделяя все его мысли и чувства. А единение с металлом дарит уверенность — Тор хорош в этом и никто не посмеет даже попытаться доказать обратного. Если он хорош в этом, он может, пожалуй, стать умельцем в чем угодно.       В чем только ему захочется.       Или по крайней мере сможет найти ответ? Решение?       Его тревожат десятки вещей, богов и событий, но Локи как был, так и остается центровой, важнейшей фигурой. И сколь сильно Тор не желает думать о собственном сомнении, столь же сильно желает он обрести успокоение. Быть может поездка, в которой он не станет шпионить да притворяться и выскользнет из-под неустанного надзора Одина, даст ему новые ответы. Быть может и сам Локи даст ему что-нибудь… Вероятно, этого не случится, ведь это же Локи, а все же Тор не может убрать с губ самодовольной улыбки в процессе ковки. Будто чувствуя его настроения, его силу, лишь только-только раскрывающуюся вновь, в который раз, металл теперь уже послушно изгибается под ударами молота. Даже жжение клейма, вырезанного на плече, затихает не на мгновения, на часы, оставляя его в этом единении.       Тор думает о металле на каждом новом ударе молотом по наковальне. И вместе с этим думает об усмешке на губах младшего — слишком уж хочется разглядеть ее ближе, подойти, коснуться… Но приближаться пока что ему нельзя, сколь бы сильно ни было это желание. И поэтому он устремляет все своё внимание к оружию. Второй кинжал выходит не хуже первого, а его остывающая белизна чуть режет глаз, давая понять, что состояние металла ничуть не изменилось, не изломалось под его влиянием. Завершив свою работу, Тор вымывает руки в бочке, после обтирает их одной из тряпиц, что лежат рядом, на табурете. Ткань мокнет под его прикосновением, пока его мысль уже устремляется назад к тумбе. В том же ящике, где хранятся все драгоценные камни, кажется была мягкая, темного цвета ткань. Вернувшись к тумбе, Тор быстро находит ее, укладывает в нее кинжал, лишь малость прикрывая его краями бархата.       А все же мгновения, долгие мгновения сомнений Тор тратит на то, чтоб обрести храбрость да обернуться. Стоит только ему приблизиться к младшему, ему потребуется вся его выдержка, чтобы не сглупить, не сделать дурости, и он заклинает себя на это мысленно. Наконец, оборачивается.       — Я закончил. Как мы и условились… — пройдя несколько шагов к столу, Тор замирает пред Локи, протягивает ему на ладонях завёрнутый в бархатную ткань кинжал. Мимолётом ему хочется опуститься на одно колено и склонить голову, но ведь и это его желание может оказаться ложью, если Фригга была права в своих словах… С вековым сожалением от невозможности исполнить то, чего словно бы желает сердце, Тор поджимает губы, насупливается немного. И говорит, добавляя в голос как можно больше самодовольства, только бы скрыть своё сожаление: — Кинжалы наивысшего качества от лучшего кузнеца всех девяти миров.       — Как самодовольно… Насколько хороши эти кинжалы судить уж явно не тебе, мальчик с молотом, — фыркнув себе под нос, Локи откликается смешливо да книгу откладывает куда-то в сторону, на стол. Спускаться он даже не собирается, так и остается сидеть на месте. Легонько ногами покачивает. — Давай сюда эту безделушку, поглядим, что ты там настучал об наковальню.       Тор только мельком глаза закатывает, но подступает ближе. Ему остается разве что половина шага до Локи. Вблизи смотреть на того, как и думалось, немыслимо тяжело. Но Тор все равно смотрит. И на заинтересованный зеленоглазый взгляд, и на тонкие искусные пальцы, быстрыми, легкими движениями раскрывающие края бархатной ткани. На губах у Локи играет мелкая, еле заметная улыбка — Тор хочет целовать их до потери памяти, Тор хочет шептать им о любви до потери разума. Но лишь стоит и ждёт. Да мысли свои подталкивает в сторону своих будущих дел: ощущения шепчут о том, что солнце близится к горизонту, а ему ещё нужно отужинать, забрести в тренировочный зал, чтобы размяться, и… Локи подаётся ближе, приоткрывает губы в искреннем, немыслимом восторге. И шепчет еле слышно:       — Вау…       Тор слышит этот выдох восхищения, слышит и весь мурашками исходит. Мысли о будущих, чрезвычайно важных делах сворачиваются сами собой, оставляя его один на один не с желанием уже даже, с потребностью. Пока Локи бережно подхватывает кинжал и прокручивает его в ладони, Тор только стискивает в кулаке ткань, опускает руки. На кончике языка не крутится и единое слово, а Локи говорит снова, уже громче — ничто, похоже, не мешает ему.       — Я даже спрашивать опасаюсь, как много я должен тебе… — в его глазах отражается белый-белый блеск, привлекающий внимание, но Тор больше не смотрит на кинжал. Он глядит лишь Локи в глаза, еле давит вздох. А после отвечает сдержано и сухо:       — Нисколько. Ты выиграл спор.        Ему бы нужно уйти, нужно прекратить смотреть на довольство в глазах младшего, только не сделать и лишнего шага — тело будто бы стало каменным. Локи же только подкидывает кинжал в ладони, ловит его юрким движением и указывает на Тора остриём. Сам Тор замечает это лишь через мгновение, не сразу ощутив заминку в чужих движениях.       — А ты — проиграл. Неужто даже не попытаешься украсть и единый…поцелуй? На тебя не похоже, — Локи прищуривается на один глаз и взгляд его меняется, становится более внимательным, цепким. Свой Тор отводит мгновенно, устремляя его к стене за спиной Локи. Там на гвоздях висят мелкие подковы, и все его внимание устремляется к ним, пока он молчит да пытается подобрать слова. Чтобы Тор не сказал, в любом случае это будет подозрительно, ведь Локи прав, Локи прав и этого у них обоих не отнять. И хороших, правильных слов ему в голову так и не приходит. Тор молчит столь долго, что Локи приходится коротко пихнуть его носком сапога в голень, только бы добиться от него ответа и привлечь его внимание. Приходится одернуть его: — Тор… Что происходит?       — Не думаю, что тебе бы это понравилось, — коротко пожав плечами, Тор опускает взгляд к глазам Локи, а сам только руки в кулаках сжимает крепче. И мысленно проводит сотни границ на одном и том же месте, только бы не сделать и единого шага вперёд. Только бы не налгать ненарочно, случайно, своими действиями, но как же хочется, как же он соскучился… Отведя взгляд почти сразу, Тор делает первый мелкий шаг в сторону да бросает серьезно: — У меня ещё много дел. Возвращайся во дворец.       Его голова уже отворачивается, взгляд бежит по кузне. А новая мысль, настойчивая, четкая, становится всей его выдержкой — в какой-то миг он ведь найдет ответ на свой вопрос, и тогда сможет позволить себе нечто. Сможет позволить себе новое признание. Или, напротив, холодность. Как только он найдёт ответ все станет яснее… Это становится его новой выдержкой на какие-то жалкие мгновения, а после он слышит тихое, неодобрительное:       — Торр… — это Локи, и он нарочно, чуть иронично тянет рычащий звук, не понять только для чего и кому это нужно. Но Тор замирает, каменеет весь. Меж его бровей залегает быстрая, хмурая складка, губы улыбаются печально — нет, все же вся его выдержка умирает в нем, стоит только оказаться подле этого несносного сорванца. Вот и сейчас он зовёт его, притягивает назад, и ладно бы силком, но Тор ведь и сам ему потворствует. Оборачивается, заглядывает в изумруды чужих глаз, а после делает шаг. И этот шаг станет его погибелью, не найди он нужного для себя, для Локи, для всего мироздания ответа, только в моменте плечи под рубахой мурашками исходят. А сами руки уже упираются в поверхность стола, по бокам от бёдер Локи. И надо бы сказать что-то, но все слова умирают вместе с выдержкой. Локи тоже молчит, улыбается только, смешливо, на уголок губ. Его руки уже тянутся Тору на плечи, и нет в его глазах и мгновения страха пред тем, как Тор нависает над ним, запирает его в своём присутствии. В его глазах лишь довольство и спокойствие.       А его губы мягкие и тёплые. Сладкий-сладкий рот приоткрывается навстречу Тору и его губам. И в груди все разгорается — Тор знает этот момент, он с ним познакомился ещё давным-давно, далекие метки назад. В этом моменте его всегда обуревает сила и собственная мощь кажется неиссякаемой, бесконечной. И кажется, что подвластно ему любое дело, что любое его решение будет верным, а любая сложность разломится сама собой, только завидев его на пороге. Потому что вот он, Локи, прямо в его руках. От него пахнет кузницей и быть иначе не может, после стольких часов его здесь нахождения, но Тору от этого лишь вкуснее — Локи будто бы весь пропитался этим запахом огня и металла, его собственным запахом. Руки его нежные, мягкие, и пускай в пальцах все ещё, пожалуй, один из самых смертоносных кинжалов, что существуют в мирах, в Торе нет страха вовсе.       Пускай Локи и убил его однажды… От этой мысли не появляется в груди тяжести и злоба не прорастает в нем. Это словно бы все не его, словно бы его это и не коснулось вовсе. И Тор лишь целует, вылизывает губы Локи, проскальзывает кончиком языка ему в рот. Локи гонит его прочь собственным языком почти возмущённо, и это вызывает улыбку — вот же он, настоящий, живой. А по рукам пробегает дрожь от желания опустить ладони на ладные бёдра, облапать, коснуться каждого кусочка тёплой плоти. Но Тор так и стоит, чуть склонившись, да целует. Целует, целует, целует… Если врет своими губами, после не будет ему прощения, но в моменте столь тяжело отказаться, столь тяжело не поддаться. Особенно сейчас, когда Локи сам тянется навстречу, сам обнимает и тоже целует, откликается.       По его ответу Тор, пожалуй, истосковался сильнее всего. По тому, каково это — чувствовать себя нужным.       —Я попытаюсь… Я попытаюсь поверить тебе. Но, если ты предашь меня вновь, я убью тебя, — оторвавшись от него на мелкое, незначительное расстояние, Локи шепчет ему в губы убежденно, очень и очень серьезно, а Тору только бы рассмеяться, расхохотаться. Он совершенно ему не верит, чувствует, правда — его предательство ранит Локи. Тор его предавать не желает, не думая даже о том, что возможно уже предаёт. И тихо, смешливо откликается:       — И кого, по-твоему, из нас двоих это опечалит больше?       Локи в ответ тут же возмущённо хлопает его ладонью по лопатке, коленом пихает в бедро. Тор только смеется все же в своём счастье быть близко, быть подле этого тёплого, несносного мага. Но Локи похоже истинно возмущён его высказыванием. Он говорит:       — Ой, умолкни! — и возмущение его Тору не изжить. Только поцелуем разве что. И он целует вновь, давит своими губами ещё какую-то невнятную брань. Что ж. Долго Локи не бранится. Просто не может, похоже.       А где-то за стенами кузни за горизонт садится солнце. И два чернокрылых ворона облетают округу Золотого города. Они ищут что-то, всматриваются в земли. Но так ничего и не находят. ~~~•~~~