Роза ветров

~~~^~~~       Альфхейм пленяет взгляд зеленью сочной травы и крепкими стволами деревьев. Стоит только пыльному облаку улечься и переливающейся всеми существующими цветами дымке моста исчезнуть, как его взгляд сразу же обращается к широкой равнине, раскинувшейся пред главным дворцом Королевы Альвов. Впереди, за высокой белокаменной стеной, прячется город, с десятками улочек, домов, таверн и лавчонок, а в центре его, этого города, за еще одним каменным ограждением высится и сам дворец со своими перламутрово-фиолетовыми стенами, просторными окнами и круглыми башнями, что на верхушке своей держат высокие шпили. Где-то в стороне от него вдоль широкого тракта тянется зелёная, сочная роща из высоких дубов, лип, и, кажется, даже каштанов. И от окружающей красоты да свежести дух захватывает при едином только взгляде.       Тор не вглядывается и не смотрит. Он хмурится лишь, подмечает, как мимо радостной тенью проносится Фенрир, тут же принимаясь кататься по траве, и слышит откуда-то из-за спины словно бы мечтательный вздох новой служанки Локи. Тут же поджимает губы — скривиться хочется до немыслимого, но он помнит о правилах приличия.       И поэтому уносится прочь по пастбищу для скота в одиночку, не дожидаясь ни младшего, ни этой… Этой девки, чьё имя ему не хочется называть даже в мыслях. И поэтому не роняет и единого слова, пока конь его, норовистый, крепкий да вороной, вытаптывает в мосту вмятины своими копытами в ожидании, когда же все путники уже прибудут и они смогут отправиться дальше. И поэтому же не вглядывается он в окружившую их резким кольцом зелень. И поэтому не вдыхает глубже положенного этот полевой запах Альфхейма, что отдает иллюзорной, лживой свободой и легкостью.       Потому что он помнит о правилах приличия.       О тех самых правилах, которым его обучила мать, что предала всё, что было ему дорого. О тех самых правилах, за исполнение которых им гордился отец, что с каждым часом все вернее приближался к своему столь желанному, кровожадному безумию. Что ж. Тор придерживается их, только теперь уже отнюдь не ради мягкой улыбки матери или гордости отца.       Лишь потому что ни один воин не может действовать, не имея полной картины происходящего, не имея всей существующей информации и ответов на все свои вопросы. Лишь поэтому и ни почему больше.       — У входа во дворец нас должны ждать. Незачем медлить, — не оборачиваясь даже, он только крепче подхватывает поводья и направляет коня вперёд. Сорваться на быстрый, почти жестокий галоп хочется до неистовства, до кожаных поводьев, впивающихся в пальцы, но Тор осаждает себя мысленно. Он обязан соблюдать приличия. И пускай в Асгарде, который и мысль уже не поворачивается назвать домом, разве что змеиным гнездом, он может позволить себе бежать, он может позволить себе скакать вперёд и никого не ждать, здесь такого права у него нет. Потому что здесь, в Альфхейме, он есть Асгард. Он его представитель, он посол Одина. И он обязан быть уважителен, почтителен и спокоен. Он обязан вести себя подобающе.       Пока изнутри дерёт злобой и сотнями вопросов, на которые нет у него ответов для себя самого, он обязан соблюдать правила приличия.       — Казалось бы, я покинула этот мир несколько дней назад, но, вернувшись, чувствую, как сильно истосковалась. Вам нравится здесь, ваше высочество? — ее голос звучит из-за спины Тора и тот чувствует, как изнутри него на этот звук, этот мерзкий звук, откликается мимолетно тошнота. И ей определенно везёт, этой девке, чьё имя он знает, но мысленно называть не желает, что она не обращается к нему, потому что у Тора для неё на кончике языке есть лишь брань и цвергский помет из грубых слов.       — Тут довольно миленько… Зелено, к тому же, — следом раздается голос Локи, оттеняемый звуком лошадиных подков, что выходят с травы на широкий тракт, и Тор вдыхает поглубже. Он чувствует, чувствует, какая фраза младшего прозвучит дальше, и только зубы крепче сжимает. А ещё сжимает поводья и каменеет весь руками, только бы не хлестнуть ими коня и не погнать вперёд. Слышать правды, больной и колкой, ему не хочется. А Локи все равно ее говорит. Говорит без тени и единого чувства, ровно и лаконично, что его же излюбленный клинок, эфемерно входящий Тору меж рёбер: — Никогда до нынешнего момента у меня не было возможности покинуть дворца, дорогая. Поэтому не думаю, что у меня получится столь быстро понять, действительно ли мне здесь так нравится.       Тора передергивает внутри почти мгновенно каждым услышанным словом, но одним определенным — в особенности. Это легкое «дорогая», что произносит Локи, вонзается в его разум острой стрелой и злость покусывает край его сердца, раздразненная, грубая. Ещё сутки назад ему казалось, что у него есть время, что у него есть возможность на мысли, на поиски ответов и на обретение хоть какого-то понимания, что творится с его чувствами, однако, стоило ему увидеть эту девку, ох, великие боги, как много злобы поднялось в нем одномоментно. Видеть подле Локи дев разных возрастов было непривычно совершенно, как, впрочем, и видеть подле него хоть кого-то кроме, разве что, матери. И в голову отчего-то приходила лишь единая мысль в ответ на истинно искусную картину из служанки да Локи, стоящих друг подле друга в одном из коридоров Золотого дворца — у него появилась конкурентка.       Эта мысль Тору не нравилась. Она противила ему, угнетала его и злила до жестко сжимающихся кулаков. В себе самом он, правда, не сомневался ни на мгновение — не было во всех девяти мирах жениха и спутника жизни завиднее, чем он. А только чувства его… Были ли они истинны? Был ли прав он или правы были мать да отец, что были старше, мудрее и прожили в мирах дольше? Он решил, что найдёт тот ответ столь скоро, сколь сможет, и что же случилось в новом дне?! О великие боги, если это было совпадением, то крайне жестоким. Уж больше оно было похоже на злобные происки норн, не иначе.       Потому что эта девка — эта дурная, мерзкая Лия, вот как ее звали, — была красива и в каждом ее действии виделся легкий, ненавязчивый вызов. Позднее вчерашним днём Тор услышал от слуг да и сам расспросил конюха между делом о ее прибытии, и, пожалуй, он мог сказать, что удивился, стоило только узнать ему, что она являлась служанкой — уж слишком не похожа она была на прислугу, мельтешащую незаметно в Золотом дворце. А, впрочем, удивление его долго не жило. Ровнёхонько до момента, в котором он узнал, что прислуживает она Локи.       В них было что-то похожее. В движениях, но скорее в манере не говорить, а именно ставить слова в предложения. И в Торе не было веры совершенно, что она ошиблась, оговорилась, когда обратилась к нему, как подобает обращаться к королям, а не к их детям, ещё не взошедшим на трон. Это, правда, усмирило его самолюбие на мгновения — немыслимо, она только заявилась, а уже сумела поиметь над ним мимолетную власть, эта дрянная девка, — да спасло Лию в определенной степени, но стоило Тору уйти прочь, стоило ему только измерить шагами несколько коридоров, как приятная дымка величия спала.       И злость проявилась во всей красе.       Злость на обстоятельство, что столь удачно возникло подле Локи в момент его собственной неспособности действовать, в момент его растерянности и смятения его разума. Этим обстоятельством была Лия, и пусть даже Локи сказал, что сам выбрал ее, пусть даже мать не принимала здесь участия и можно было не волноваться, что Лия была опасна для младшего, она все же оставалась для Тора камнем преткновения.       Потому что не мог, ну, не мог он поверить, что нет у неё любовного интереса. Локи был умён и красив, и если бы Тор умел слагать баллады да песни, он сложил бы сотни о нем да к его ногам. Локи был силён, хитер и чрезвычайно восхитителен — в него невозможно было не влюбиться, вот о чем Тор думал, пытаясь представить хоть сколько-нибудь со стороны сложившуюся ситуацию. Да к тому же, если сам Локи выбрал Лию… Каким это такими критериями он руководствовался, а?! Тор думал обо всем этом, думал и злился, но именно об этой детали думать просто не мог.       О том, что Локи слишком уж редко позволял другим становиться своими друзьями, слишком уж редко он позволял другим подходить к себе близко. И его нынешние действия имели вес слишком большой, чтобы их можно было игнорировать.       А только не игнорировать их было невозможно — только решись Тор потребовать от Локи правды о его действиях, о принимаемых им решениях, как тот мгновенно потребовал бы чего-то тоже. И здесь Тору защищаться уже было нечем. Потому что ответа на вопрос Локи о том, что происходит, у него не было, как, впрочем, и ответа на собственный вопрос, правда ли он любит или обманывается, веря в сумасбродную, привычную иллюзию сердца? Поэтому он молчал, и сжимал кулаки покрепче, и держал всю свою злость в себе. Жаль только убрать ее было уже невозможно, а мешалась она знатно: вместо того, чтобы искать ответ, Тор был занят мыслями об этой дрянной девке.       Будто ему было мало опасений в отношении отца да матери. Будто ему не хватало уже этого по самое горло.       — А что на счёт ваш, ваше высочество? Я слышала, вы часто выезжаете с дружественными делегациями в Альфхейм да Свартальфхейм, — Лия все-таки обращается к нему и слишком уж настойчиво. Она проскальзывает меж условностями общения с благородными, царскими особами, будто тонкая нить в ушко иголки, и единственным, что выдерживает, становится ее интонация. Мягкая, покорная и немного смущенная собственной наглостью. Тор ей не верит. Он, взращённый подле Локи и учившийся чуять ложь яростнее охотничьих псов, натаскиваемых на запах пушной дичи, не верит ей, не верит ее интонации и единому ее слову не верит тоже. И пускай он научился чуять любую ложь, кроме той, что была важнее прочих, кроме лжи самого Локи, только в данном мгновении это не имеет и единой точки влияния, потому что ложь Лии открывается для него шкатулкой, хранящей в себе звенящую, прозрачную пустоту. Тор не знает ее мотива. Тор видит лишь собственную злость.       — Не чаще, чем того требуют приличия, — вот и все, что он отвечает ей, еле сдерживая скрип собственных зубов и не оборачиваясь даже, не уделяя служанке и сотой доли своего внимания. А Локи из-за его спины неожиданно заходится смехом — жаль только с седла не падает, вот о чем злобно думает Тор, — и откликается тут же:       — Мой брат сегодня в жутком расположении духа, дорогая. Прошу, не приближайтесь к нему и на длину конского хвоста, а то вас случайно может поразить молнией его гнева, — Локи говорит, говорит, говорит, и Тор желает, чтобы голос его потерялся в теплом альфхеймском ветре, а лучше был и вовсе пожран землей. В этом голосе слышится легкая мстительность, но и надменность, что явно прячет за собой что-то. Ведь это же Локи, о великие боги!       Он вечно что-то прячет и что-то скрывает. Он вечно один, он вечно ходит с прямой спиной и гордо поднятой головой и он… И он впервые выезжает за пределы Асгарда с позволения Одина. Он впервые не бежит под тенью рассвета в другой мир по нужде, и Тор, неожиданно отловив эту мысль в собственном сознании, задается вопросом о том, сколь много таких путешествий у Локи было до того, самого первого, в котором Тор сопровождал его. Это было лишь месяцы назад, но казалось столь далеким, почти позабытым уже. В то раннее утро его сон прервал Хеймдалл, и ведь он мог сделать это и раньше. Если бы Локи решил бежать прочь, Хеймдалл не оставил бы это без своего внимания точно. А это значило лишь единое — то путешествие, в котором Тор сопровождал его в самый первый раз, действительно было для Локи первым. Неразрешенным и недозволенным, но случившимся. Какая глупость…       — Прошу прощения, старший принц. Я не хотела злить вас своими словами и своей наглостью, — Лия хозяину своему так и не отвечает, вместо этого явно вновь обращаясь к Тору. И ее извинения звучат ложью, не меньше, а Тор все равно принимает их, кивает коротко. Только так и не оборачивается, не оглядывается, на Локи не смотрит, пускай и слышит, как тот хмыкает коротко, неопределенно, но с явной надменной нотой.       Тор только губы поджимает и придаёт коню скорости, переводя шаг в легкую рысь. Ему все ещё хочется сбежать, но вместо побега он выбирает эти дрянные, проклятущие правила приличия. И только крепче сжимает в пальцах поводья, пока у лошадиных ног то и дело проносится Фенрир. Из них всех он, кажется, единственный, чья радость от поездки искренна и честна. Из них всех он действительно единственный — не прячущий тайн и не скрывающий собственной преданности и любви.       Под светом тёплого, нежного солнца и с запахом легкого, извечно летнего ветерка они доезжают до дворца довольно скоро. Конь Локи и лошадь Лии тоже переходят на рысь, стоит только самому Тору прибавить скорости. И, к его великой радости, никто больше не разговаривает. Они скачут в тишине до высокой замковой стены, после проезжают сквозь город, расположившийся у подножия дворца. Тор был здесь уже не единожды и не дважды даже пил в тавернах этого городка вместе с Фандралом и Вольштагом, но те метки прошли уже давным-давно. Чем старше он становился, тем быстрее терялся в нем интерес к празднествам, на которых надобно было ему говорить словно фальшивым голосом и создавать ложь каждым движением собственных рук. Эта потеря была болезненна, только будто бы и незаметна вовсе. Тор не думал о ней. Не думал о том, сколь ко многому он растерял желание, сколь на многое у него кончилось будто бы это его бесконечное, божественное время.       Вся его жизнь нынче, уже несколько меток кряду, была банальна и проста. Она содержала в себе ежедневные тренировки, завтраки, обеды да ужины и редкие дипломатические выезды в чужие миры. Он не мог вспомнить уже, когда в последний раз ковал не по нужде или спору, а для собственного удовольствия, когда пил во имя собственной радости и когда дрался… Что ж. Не будь он столь пустоголов и несдержан той ночью, случившейся прошлым летом, когда между ними с Локи завязался спарринг на одной из арен тренировочного зала, Тор мог бы сейчас вспомнить об этой драке с улыбкой. Потому что Локи истинно был хорош, силён и изворотлив — именно это, крайнее, нравилось Тору в нем, пожалуй, больше всего.       В Локи всегда было достаточно силы, чтобы противостоять ему, — и тому было явное подтверждение, ведь Локи все ещё был жив, не пал жертвой торова буйства дни назад, — но вместо неё он всегда использовал хитрость. Он бился тогда, но будто бы танцевал, и Тор…       — Младший принц немного отстал, ваше высочество. Вы не хотели бы подождать его? — из-за спины слышится голос Лии, негромкий, ненастойчивый, и Тор вздрагивает, слишком углубившись в собственные мысли о Локи, о его красоте да о собственном чувстве вины за то, что так злостно напугал младшего той ночью. Чужие слова заставляют его впервые с самого начала их путешествия обернуться.       Раннее утро только-только набирает свою силу, первые лавчонки и базарные лавки на главной улице только начинают открываться. Тор оглядывает редкую толпу городских светлых альвов, замечает пару сонных детей, что жуют хрусткие, сочные яблоки да покачивают ногами, засев на задке чужой телеги, что явно примостили сбоку дороги на ночь. Долго на них он не засматривается, крепче поводья пальцами обнимает, удерживая собственного коня на месте. Локи находится лишь через несколько мгновений, но только лишь потому, что все ещё сидит в седле да возвышается над основной массой альвов, идущих по своим делам. Он остановился у одного из открытых уже прилавков.       — Оставайся здесь, я подгоню его, — не глянув и на мгновение в сторону служанки, Тор тянет коня в бок за поводья, разворачивается, быстрым, кратким словом приказывает Фенриру, мельтешащему у копыт, сидеть на месте и едет назад. Чем ближе он подъезжает к Локи, что изрядно от них отстал, тем лучше ему удается разглядеть небольшую лавчонку с каким-то явным то ли старьем, то ли антиквариатом. На главном широком, потертом столе расстелена бархатная ткань темно-желтого цвета, поверх неё уложены сотни, если не десятки сотен вещиц. За этим импровизированным прилавком стоит высокий, благородного вида альв.       Притормозив подле коня Локи, Тор всматривается внимательнее в стол, замечает несколько деревянных заколок и шпилек, подле них лежат схожие металлические, а дальше вся ткань словно бы усыпана кольцами, перстнями, подвесками, ожерельями да браслетами. Оглядев все это явно поддельное великолепие, инкрустированное разве что стекляшками, Тор, наконец, поднимает глаза к Локи. На язык уже ложится пара-тройка колкостей, но он их так и не произносит, заметив неожиданно, как пристально Локи и альв глядят друг другу в глаза. О чем они говорили до того, как он подъехал, знать Тору не дано, но взгляд их, твёрдый, зеркальный и обращённый друг к другу словно бы является продолжением этого разговора.       Понимая, что ему требуется хотя бы пара мгновений, чтобы придумать, как тактично вклиниться в чужую беседу без слов, Тор переводит взгляд к внутренним стенам чужой лавки, увешанной разными тканями и иной утварью. Он мгновенно натыкается взглядом на висящую под одним из столов, стоящих в противоположном углу, магическую сферу. И не приходится ему даже приглядываться, чтобы разглядеть внутри несколько мелких ландветтиров, сгустками тени покачивающихся в полости сферы. Вопрос о тактичности пропадает сам собой, как, впрочем, и какое-либо желание быть учтивым. Не с этим альвом, явно занимающимся темной магией и к тому же крадущим неприкосновенных духов Альфхейма перепродажи ради, уж точно.       — Побрякушки смотришь, брат? — его голос звучит напряженно, с явно слышащейся угрозой, только угроза эта направлена отнюдь не на младшего. Переведя свой взгляд к альву на мгновения вновь, Тор показательным движением опускает одну из ладоней на ручку молота, что висит на поясе его парадных доспехов. Нападать на них, уже уличивших его, этот альв станет вряд ли, если он один, однако, если в соседних лавках есть другие… Обратив свой взгляд, наконец, к Локи, Тор видит, что тот тоже поворачивает нему голову. Он неожиданно суров и напряжен. Сказать, правда, что-либо так и не успевает.       — Ох, я верно не узнал вас! — альв расплывается в широкой улыбке, расшаркивается и кланяется им обоим низко-низко. В этот миг руки он поднимает позади себя резким движением и в воздухе над ним фонтаном рассыпаются разноцветные магические искры. Видимо, так он приветствует их. — Ваши высочества, принцы из Асгарда. Я слышал, что вскоре дворец будет принимать вас, но мне думалось это очередные слухи. Прошу прощения за неучтивость и добро пожаловать!       Тор видит мелкое представление лишь краем глаза, пока все его внимание сосредотачивается на Локи. Тот коротко, еле заметно качает головой, явно заметив, что Тор уже почти готов взяться за молот, и откликается за них обоих так, словно бы не было до этого у него никакого разговора, — пускай бы и только взглядами, — с этим альвом:       — Ничего страшного. Спасибо. За. Гостеприимство, — последние несколько слов Локи почти чеканит и вновь оборачивается к альву. Тот уже успел выпрямиться. Теперь он суетливо поправляет рукава льняной рубахи да пытается пригладить короткие, густые прядки светлых волос. Тор, правда, на него не глядит. Он слышит, как Локи похлопывает легким движением коня по шее, и сам вновь подхватывает поводья обеими руками, собираясь сдвинуться с места. Только взгляд его вновь падает в то место, где только что он видел сферу с чёрными маленькими и покачивающимися неспешно из стороны в сторону тенями нескольких ландветтиров.       Сферы там никакой, конечно же, уже нет. Будто вовсе и не было.       — Следует сказать Королеве, как прибудем… — стоит только им отъехать вперед и поравняться друг с другом, как Локи тут же откликается достаточно убежденно и жестко. Тор, не будучи связан с магией напрямую, не может с ним не согласиться. Ему не упомнить даты, в которую случился тот совет, но то было ещё давным-давно и задолго до его рождения: мгновение, в котором охота на магических существ и их ловля попала под строжайший запрет. Тогда, кажется, даже йотуны ещё были дружны с асами, как написано было в древних книгах, прячущих в своём чреве историю всех девяти миров, и лишь благодаря этому, вероятно, йотунхеймских волков, попадающих под запрет, вовсе оставили в покое. Их право на жизнь, как и права сотен других магических существ, было прибито к листу договорённости печатью Одина и печатями иных правителей. Там были и гномы, и светлые да темные альвы, и йотуны, и ваны, и представители кочевников, а только усилия их на половину оказались напрасны. Темные маги, практиковавшие ловлю существ, подобных ландверттирам, лишь попрятались, натянули поверх собственных лиц скрывающие чары. Охота в своём объеме уменьшилась, конечно. Только отнюдь не исчезла.       — Надо было брать его сразу. Даже если бы шуму подняли, все равно толку больше было бы… До полудня его и след уже простынет на городских улицах, — чуть кисло скривившись, Тор качает головой и поворачивает к Локи голову. Быть может, тот остановился у прилавка, потому что почувствовал что-то, почувствовал какой-то магический отклик, или просто увидел ту сферу, ставшую капканом для возвышенных созданий, духов, что охраняли магический баланс Альфхейма не метки даже, тысячелетия напролёт. Ни в едином другом из миров таких существ никогда не было и быть не могло — лишь Альфхейм, дом светлых альвов, отличался этим магическим следом, плотным, но еле заметным, и вездесущим. Ландверттиры существовали в лесах, охраняя и поддерживая баланс силы, что исходила от почвы на особых, пресыщенных магией полянах и в низинах.       Их могли видеть лишь боги да достаточно сильные маги, в то время как людям они являлись лишь по собственному желанию. Среди простых альвов и других народов даже ходили байки о том, что знакомство с ландверттирами было к удаче или к исполнению великого предназначения. Темные же маги всегда использовали их для наиболее сложных ритуалов. В чем была этих ритуалов суть Тору было неведомо и, впрочем, сильно разбираться он не желал. Намного больше его волновало нарушение непреложного закона и опасность для земель Альфхейма, которая точно могла случиться из-за резкого уменьшения количества ландверттиров в лесах.       Так и до государственного переворота было не далеко.       — Я оставил Бранна следить за ним. К моменту, когда он решит покинуть главные ворота, его уже будет ждать там стража Королевы. Либо же они будут преследовать его столько, сколько потребуется, — Локи поднимает голову напряженным, твёрдым движением, и Тор тут же хмыкает. Изнутри его коротким движением дергает что-то такое восхищенное, чрезвычайно довольное, и он улыбается даже на уголок губ. Говорит негромко, твёрдо:       — Умно, — и одномоментно понимает, что, быть может, упускает в реальности много больше, чем думает, потому что Локи тут же приосанивается немного, поднимает голову чуть выше и озаряет пространство самовлюбленной усмешкой. И пускай она не столь хороша, как его улыбка, но Тор все же видит и изнутри него что-то довольно урчит. Вряд ли это голод или желудочные боли. Это скорее что-то эфемерное, иллюзорное. И чрезвычайно приятное.       Достигнув Лии, оставшейся вместе с Фенриром ждать их там, где Тор приказал ей, они продолжают свой путь в сторону дворца. Чем ближе они подъезжают, тем будто бы больше людей принимаются узнавать их. Его собственный алый плащ, разлегшийся на крупе коня, привлекает не меньше внимания, чем сам Локи. Раньше его здесь не видели, но о нем точно слышали, о нем точно знали. И, вероятно, ждали даже — со всей искренней любовью и интересом к столь уникальным особам-полукровкам.       На въезде во вторые ворота, прячущие за собой дворец, их не досматривают и даже не спрашивают имен. Тор узнает нескольких стражей, приветственно кивает. Ему откликаются в ответ поклонами и приветствиями, а следом уже не столь официально и чрезвычайно бесстрашно здороваются с Фенриром, стремящимся облизать каждую протянутую ладонь и задеть хвостом каждую чужую ногу. У нижних ступеней широкой лестнице, ведущей во дворец, их уже ждёт сама Королева — ее вид вызывает в Торе желание заскрежетать зубами, но он только лишь улыбается так искренне радостно, как только может, и старается думать о чем угодно, кроме желания выдавить ей глаза голыми руками. Где-то за их спинами потявкивает оставшийся у ворот Фенрир, и не понять, хвалит он его выдержку или советует не сдерживаться.       Впрочем, обдумывать слишком долго эту мысль Тору не удается. Его внимание не привлекает даже, поглощает полностью Королева альвов. Сегодня на ней неожиданно не светлых оттенков платье — что привычны для дам и дев альвов, — и оно явно было сшито на заказ нарочно именно таким. Тор думает лишь об этом, неспешно подводя коня ближе к основанию широкой лестницы и рассматривая Королеву. Платье на ней из плотной, изумрудной ткани, и не видно ни ее ног, ни рук, ни даже шеи — высокий, плотный воротник обнимает ее горло так, как сам Тор хотел бы сжать его собственными руками, чтобы только придушить эту жестокую ведьму. И он сделает это, точно сделает, а пока лишь рассматривает вручную вышитые алые розы, что укрывают собой всю юбку, весь корсет и, конечно же, рукава. Оно напоминает ему не вовремя о саде его матери своим насыщенным цветом, своей необычностью, и вся его улыбка мимолетно вздрагивает.       Но все равно удерживается. Он ведь должен соблюдать приличия, верно?       Не желая проверять свою выдержку, знатно расшатавшуюся за последние дни, Тор переводит взгляд прочь от Королевы. Следующей на глаза ему попадается ее дочь, Гертруда. Она стоит по правую руку от матери, мягко и чуть смущённо улыбается ему. Ее платье, конечно же, в разы скромнее, но все ещё — как и всегда, — невероятно прелестно, с этой нежной, фиалкового цвета тканью на груди и легкой, будто невесомой, юбкой. Тор замечает, как Гертруда коротким движением дергает рукой, будто желая помахать ему приветственно, но так этого и не делает. Тор правда все равно видит и кивает ей.       Пожалуй, с самим собой может признаться даже, что рад ее видеть. В отличие от ее мерзкой матери.       — Ваши высочества, как же я рада вас видеть! — Королева приветствует их, стоит им только спешиться подле основания лестницы. Будто из ниоткуда тут же рядом оказываются конюхи, они забирают поводья у них всех и уводят лошадей прочь. Тор оглядывается зачем-то им вслед, будто в беспокойстве за своего коня, а, когда оборачивается, неожиданно для себя замечает ещё одну фигуру, стоящую по другую руку от Королевы, где-то за ее спиной. — Младший принц, вы наконец добрались к моему порогу, я польщена… Как вам первое впечатление? Нравится в Альфхейме?       Королева делает шаг вперёд, навстречу Локи, что как раз обходит Тора, чтобы ее поприветствовать. Сам Тор в этот миг только и может, что глядеть на ту женщину, стоящую поодаль, не знакомую ему и затянутую в однотонное плотной ткани бежевое платье. Она выглядит явно старше его самого, носящего под рукавом двадцать две ярких, плотных метки, но все же не намного. Больше всего Тора удивляет в ней, пожалуй, не обычное для прислуги платье и даже не тугая, каштановая коса, что вскидывается при резком движении головы. Его удивляет буквально все остальное. У этой женщины, что он видит впереди, суровые, напряженные черты лица, полные губы и явная, привлекающая взгляд фигура. В ней нет тонкокостности, что привычна для альвов, и запястья ее нельзя было бы сравнить с тончайшей нитью бус по хрупкости. В ее плечах нет узости, а кожа никогда не хранила в себе светлого, почти мраморного оттенка.       И Тору хотелось бы сказать, что в ней было что-то от темных альвов, только опять же не было в ней тонкости и лёгкости. И Тору хотелось бы сказать, что в ней было что-то от цвергов, а только рост ее, равный росту самой Королевы, не позволил бы ему этого сделать. И Тору хотелось бы, поистине хотелось бы отнести ее к любой существующей расе, только бы не относить к той, которой страшился последние долгие метки.       И он не мог.       Эта женщина, незнакомая ему и уже повернувшая к нему свою голову, уже глядевшая ему прямо в глаза, была словно бы кочевничьего племени.       — У вас достаточно… Просторно, ваше величество, — Локи говорит, отвечает Королеве, и только лишь звук его голоса заставляет Тора вынырнуть из собственного удивления, что больше похоже на давным-давно позабытый страх. Он коротко, приветственно кивает, а после оборачивается вновь в сторону Гертруды. Та как раз подходит к нему и улыбается так мягко, привычно-лучисто. Она напоминает Тору о всех тех долгих днях, что они проводили вместе, скрашивая время друг друга, пока Один с послами да светлые были чрезвычайно заняты на очередном совете. — Мне не удалось прочувствовать до конца красоты здешних мест, но, думаю, времени у меня ещё будет предостаточно.       Локи говорит вновь, и его голос, эта его интонация, Тор слышит ее, слышит ее легкость и непосредственность. Вопросы внутри него, все те, на которые нет у него ответов, норовят прорваться на поверхность, но Тор отвлекает себя. Он протягивает Гертруде ладонь, берет ее, светлую и легкую в свою, а после склоняется и целует. Он говорит:       — Рад видеть тебя, — и это жесточайшая из манипуляций, но он уводит свой собственный разум в каждое воспоминание из тех, в которых они гуляют по дворцу, обсуждают какие-то немыслимо интересные, важные вещи и незаметно ждут того будущего, в котором их семьи, вероятно, сосватают их. И они, конечно же, не обсуждают это друг с другом, но… Тор выпрямляется и улыбается Гертруде, еле удерживая на кончике языка вопрос о том, как продвигаются ее занятия пением — в нем она поистине ужасна, и они оба это прекрасно знают. Пока его разум, будто издеваясь, подкидывает ему дурную и до глупости очевидную мысль: о том, что через пару-тройку меток Один точно решит посватать его к альфхеймской принцессе, Локи не знает.       И лучше будет, если не узнает как можно дольше. Потому что в нынешних обстоятельствах разбираться ещё и с этим Тор определенно точно не готов.       — И я тебя, Тор. Как твои дела? Мама говорит не столь давно в Асгарде была жуткая буря. Неужто кто-то опять решился лезть к тебе с предложением повышивать вместе? — Гертруда чуть прищуривается на один глаз, улыбается все также мягко, и Тор чувствует, чувствует эту искрометную колкость в ее словах ещё в самом начале, но все равно дожидается итога, а после позволяет себе неожиданно искренне рассмеяться. Тот факт, что Королева знает о происходящем в Асгарде, его совершенно не удивляет. И веселье, впрочем, звучит действительно искренне: никогда он не забудет тот раз, в котором от скуки согласился на уговоры принцессы попробовать вышивку. Альфхейм тогда за пару часов залило летним дождем на ближайшие месяцы, если не года, настолько он был неутешен с этой мелкой иголкой в руках и жутко кривыми стежками.       — Как жестоко! По-твоему я не сделал тогда восхитительной картины? Ты обещала повесить ее в главном зале, — отсмеявшись достаточно быстро, Тор качает головой. Мимолетно ему на глаза попадается ладонь Локи, что сжимается в кулак, и изнутри уже рвётся желание посмотреть в его лицо. Тор не делает этого. Лишь забирает себе мелкий, негромкий смех Гертруды, а после оборачивается к Королеве. И говорит так спокойно и обыденно, как только может: — Рад вас видеть, ваше величество. Ваша дочь все также прекрасна, как и метки назад.       — Ох, старший принц, тут вы правы, — Королева, уже поздоровавшаяся с Локи, кивает ему, улыбается мягкой, довольной улыбкой. Тор глядит ей в глаза и улыбается тоже, вкладывает все своё умение лгать в это движение. А следом Королева протягивает ему ладонь для поцелуя, и говорит: — Она, как самая дорогая роза — раскрывается неспешно и постепенно. Но, думаю, вы и сами об этом прекрасно знаете, ваше высочество.       Она говорит, все еще улыбаясь своими тонкими губами, а Тор чувствует только, как изнутри покрывается будто всеми теми шипами, что столь часто срезал с покупаемых им цветков. Потому что следующее, что ему нужно сделать, так это склониться, подхватить чужую ладонь на свою и поцеловать, выказывая уважение и почтение. Того требуют правила этикета да приличия, пока сам Тор только и может думать, как выламывает эти руки до белёсой кости, торчащей меж ошмётков кожи. Внутри него гнев смешивается с устоями, с правилами, сознание обращается мешаниной жестоких мыслей и воспоминаний, связанных с Гертрудой, кочевниками да Локи. И он мог бы простоять так, с приклеившейся засахаренным мёдом к лицу улыбкой да недвижимый, а только именно в этот миг печать отца отзывается резкой болью.       Она вновь реагирует на его злость, но не желает усмирять ее. Вдоль позвонком проносится мелкая, ощутимая пульсация — это отец напитывается его мощью, — и Тор откликается на неё так, как должен. Он говорит:       — Быть может, — и совершенно не даёт конкретики, не даёт никакой правды, следом склоняясь, подхватывая чужую ладонь пальцами и целуя. Этот миг почти и не ощущается мгновением собственного поражения, ведь впереди его ещё ждёт месть, кровавая, жестокая и восхитительная по вкусу. Без неё он Альфхейма покидать не станет и, пускай вся его дружба с Гертрудой будет выжжена дотла, Тор не отступится больше.       Потому что Королева была той, кто передал Локи магию. Передал, чтобы тот мог исполнить свое предназначение.       — Как вы скромны, надо же! Неужто так на вас действует присутствие брата? — Королева забирает свою ладонь назад, стоит только ему распрямился, и тут же протягивает ладонь к Гертруде. Оборачивается к ней с немыслимым по силе выражением нежности и материнской любви на лице. — Дорогая, ты ведь знаешь его высочество младшего принца Локи? Я совершенно запамятовала, представляли ли вас друг другу прошлым летом, — указав в сторону Локи, Королева глядит на свою дочь. Сам Тор отвернуться не может. Он так и смотрит Королеве в лицо, пристально, внимательно, и лишь улыбку, мягкую, лживо расслабленную удерживает на губах, чтобы не выдать себя. В его сознании раскрывается кровавейшая битва отнюдь не на жизнь и лишь мести ради.       — Да, мама, нас представили друг другу, только возможности пообщаться у нас не нашлось, — Гертруда улыбается мягко, звучит ее легкий, добродушный голос. И Тор отвлекается вновь, слишком уж вовремя: только заметив, как принцесса поднимает к Локи свою ладонь для приветствия, он отступает на единый твердый шаг назад и дает им больше пространства. — Рада видеть вас в моем доме, ваше высочество. Надеюсь, вам здесь будет так же хорошо, как и мне.       — Я тоже, — Локи подхватывает ее ладонь и целует быстрым, но странным, будто бы не слишком дружелюбным движением. Его интонация, в особенности, когда он договаривает, впрочем, говорит явно не о дружелюбии тоже: — Очень на это надеюсь.       Гертруда улыбается Локи в ответ все также, ни единая частичка ее лица не вздрагивает и не морщится. Она держится со стойкостью присущей многим знатным особам, и Тор лишь мысленно благодарит ее за это. Сказать что-нибудь вслух, правда, не успевает да и не сильно торопится. Королева говорит за него:       — Ваши вещи уже прибыли. И я подобрала вам прислугу… Они ждут внутри дворца. Младший принц, я думаю, вы помните Бейлу. Она выразила желание заботиться о вас во время вашего нахождения здесь, — дождавшись пока с формальностями будет окончено полностью, Королева мягким движением разводит руки, будто пытаясь объять их двоих и вместить внутрь своего мира. Тор видит это, замечает, но на резко возникшем в воздухе имени не удерживается — у него коротким движением дергается глаз да и губы резко, на какие-то доли мгновения кривятся. Ошибки быть не может, естественно — та, о ком идёт речь, является той самой фрейлиной. Той самой, с которой Локи делил постель.       — Как мило. Я буду рад ее видеть, ваше величество, но боюсь в ее постоянном присутствии нет какой-либо необходимости, — Локи негромко, мягко и, конечно же, притворно посмеивается, а вместе с ним посмеивается и Гертруда, но много тише, незаметнее. Стоит Тору бросить ей свой взгляд, только-только возвращающий себе лживую мягкость и радость от прибытия, как он тут же натыкается на ответный. Гертруда глядит ему в глаза и явно смеется с него. Жестокая. — За прошедшие месяцы многое изменилось, и ныне у меня есть личная прислуга, ваше величество. Ее зовут Лия.       Локи отступает чуть в сторону, указывает на служанку, что все это время безмолвно стояла за их спинами. Следом тут же слышится шорох ее платья, того самого, в котором она была и вчера, антрацитового, и голос, этот дрянной голос, речь которого Тору хотелось бы оборвать и вышвырнуть прочь, так далеко, как только получится:       — Доброго утра, ваше величество. Простите мне мою наглость, но я не в силах сдержать своего желания сообщить вам о том, сколь красивое на вас платье этим утром, — Лия точно приседает, точно склоняет голову и точно подлизывается. Тор к ней не оборачивается — чтобы только вновь не потерять контроля над собственным лицом, — и все ещё глядит на Гертруду. Из всего этого сброда на неё смотреть ему сейчас легче всего, потому что к ней у неё нет ни вопросов, ни жажды мести, ни злобы. Гертруда улыбается ему мягкой и привычной за все годы их знакомства улыбкой лишь несколько мгновений и тут же переводит взгляд на Лию тоже.       Тору очень хочется случайно оборониться какую-то брань словами в пространство.       — Дорогая, хахах, как вы милы… Благодарю, — Королева посмеивается негромко, улыбается своими тонкими губами да глазами, а после кивает Локи. Она выносит свой вердикт с легкой руки, и если бы кто только спросил Тора, Тор бы с радостью сказал, как он ему претит и какое раздражение изнутри пробуждает. Его, правда, никто не спрашивает. А Королева говорит и обозначает вряд ли единое, но первое правило их здесь прибывания: — Что ж, пусть так. Но мне думается, что Бейла составит вам прекрасную компанию, дорогая Лия, и станет вам чудной помощницей на ближайшее время. А теперь… Ох, нет, погодите. Есть ещё кое-что, — уже желая обернуться и направиться назад во дворец, Королева замирает, перебивает сама себя, а после подзывает единым движением руки к себе ту самую женщину, что явно родом кочевничьего племени. И Тор, к собственному сожалению, теряет всю свою возможность смотреть на Гертруду, рассматривающую в свою очередь Лию да мимолетно задевающую взглядом Локи. Тор теряет ее, эту возможность удержать собственный гнев, смешивающийся со страхом, в узде, ведь он должен соблюдать правила приличия. Поэтому он перекидывает свой взгляд к подходящей женщине. Королева представляет ее: — Это Хульга, моя помощница. Она ведает магией лучше других на все поселения и города Альфхейма.       — Приятно познакомиться, — Тор кивает почти механически, вновь давит эту лживую улыбку, только в глаза дольше мгновения не глядит. Хульга приседает, как того подобает этикет, негромко здоровается — голос ее не похож на голос того кочевника, что Тор встретил лишь единожды, только страха это не изживает. Потому что всё в ней, весь ее вид и, кажется, даже то, как она подбирает юбки, выдает в ней принадлежность к этому народу. Тор чувствует, как его сердце пускается вскачь сравни тому, каким он сам рассекал пастбище Асгарда этим же утром.       Предложить, наконец, пройти во дворец он не успевает. Ускользающий в сторону взгляд его перехватывает Королева своим собственным. Ее голос звучит иначе, когда она обращается к нему:       — Если вам когда-нибудь потребуются услуги сильного мага, ваше высочество, знайте, что вы всегда можете обратиться к ней. Я завещала ей помогать вам, можете считать это моим подарком, — мягким, неспешным движением прикрыв глаза, Королева кивает ему. Тор только и может, что кивнуть в ответ, будто кукольная марионетка. Взгляд его так и замирает где-то на поверхности глаз Королевы, и мысли смешиваются сотнями догадок, идей и теорий, только все они переполнены ужасом. Тор не желает даже думать, кем он должен стать и кем должен обратиться, чтобы самолично пойти к кочевникам. Потому что любая смерть для него, любая боль и любая скорбь предпочтительнее этого.       Предпочтительнее той пугающей платы, коей ему предрешено стать.       — Ох, вам не стоит недооценивать меня, ваше величество. Я все ещё состою при дворе и пока что отлучаться не собираюсь, — Локи откликается где-то подле его плеча за него, смешливо фыркает и качает головой. Тор видит каждое его действие краем глаза, только к нему не оборачивается. Потому что Королева, пленившая его взгляд, вгрызшаяся в него собственным, шепчет только негромко:       — И то верно, — но отворачиваться не торопится. Она тратит долгие мгновения, все глядит и глядит Тору в глаза убежденно, твёрдо. Что она прячет за этим взглядом, Тору не разобрать, но наличие тайны он понимает слету. И, впрочем, планов своих не меняет.       Он убьёт ее. Сначала загонит, будто пушное зверьё, затем спросит с нее все, что возжелает, а после убьёт собственными руками.       Именно так и будет. ~~~^~~~       Завтрак, на который их приглашает Королева после того, как они знакомятся с выделенными им покоями, проходит в главной обеденной зале. Она не может даже сравниться своими размерами с той, что есть в Золотом дворце, настолько она велика и просторна. По стенам, до самых высоких потолочных сводов, бегут нарисованные от руки фрески с изображением гуляний альвов, и каждый раз, как Тор оказывается в ней в моменты своего приезда, он не может оторвать от них взгляд. Тут и там на изображениях горят костры, и дружные, развесёлые альвы танцуют вокруг них, целуются, перешептываются, смеясь, поют баллады и плетут венки. Больше всего ему нравится, что на фресках тех присутствуют и темные альвы тоже. В реальности их, конечно, давно уже нет: всех и каждого, кто остался в живых после первой великой битвы, заточили в Нидавеллире.       То было ещё давным-давно, в те века, когда один из темных альвов, чьё имя и по сей день было под великим запретом для произношения вслух, случайно нашёл в горных породах Альфхейма эфир. Эфир был неиссякаемым источником темной магии и силы, и он смутил разум того альва, подчинил его себе, а вместе с ним подчинил и других темных. В них зародилось желание власти, желание большей силы, и так началась самая первая великая битва. Все миры, населенные живыми существами, поднялись и восстали против темных альвов, что вторгались к ним без спроса и в желании подчинить себе.       Первыми якобы сдались ваны, но из всех книг о ратном деле, что Тор читал, из всего, чему его учил отец, и из всего, что видел он сам, ему была понятна истина — ваны никогда не сдавались. Они заключили с темными альвами союз, рассчитывая, что чужая победа принесет им вымирание йотунов, которых ваны ненавидели столько, сколько вовсе существовали. После того, как все завершилось и эфир вместе с темными был повержен, ваны, конечно, пытались убедить иные миры в собственной невиновности, в том, что их разум был захвачен эфиром, только веры им больше не было. Ведь то была жестокая, долгая бойня, растянувшаяся на множество миров, и выиграна она была лишь благодаря светлым альвам, асам, йотунам да дворфам — они объединили свои силы, связали себя крепким союзом друг с другом и они победили темных альвов, они победили эфир. И ванов победили тоже, признали даже на словах их невиновность, чтобы не терять в товарообороте с Ванахеймом, а только в реальности предательство ванов забыто не было. И быть забытым не могло.       После того, как все завершилось, Бёр, что был Тору дедом, Одину отцом, унёс эфир в Нидавеллир, осколок земли, находившийся в пространстве вселенной близ Свартальфхейма, и взял с дворфов клятву вечную на крови: охранять его и не выпускать ни его, ни темных альвов, коих сковали магией эфира сильные маги светлых и усыпили навечно. И по сей день дворфы держали эту клятву, даже при всей своей любви к золоту и богатствам, которые им могла бы принести победа темных, пробудись те и заимей эфир вновь.       А все же каждый раз прибывая в Альфхейм и проходя в обеденный зал, Тор какое-то время не мог оторваться глаз от этих фресок, бегущих по стенам. Его не удивлял уже ни просторный зал, в центре которого каменными плитами был выложен круг для танцев и выступлений, ни столы на будто бы хрупких, но в реальности чрезвычайно крепких, резных ножках, ни кресла, легкие до невозможности, с высокими резными спинками. А фрески удивляли все ещё — лишь единый факт о том, что темных альвов с них не убрали, не выжгли огнём и не закрасили, говорил о том, сколь многое светлые умели прощать и как истинно сильно любили своих братьев по крови. Они никогда не пробудили бы их, не желая давать им право на возвращение в миры кровавых битв, но они помнили их, они все ещё любили их. Пускай само имя темных уже давным-давно использовалось в иных мирах, как злейшее ругательство.       Этим утром его нового прибытия в Альфхейм фрески обеденного зала все также красивы, а завтрак проходит под отзвук бесконечных будто бы вопросов Королевы, что донимает ими каждого до кого только дотягивается своим словом, пускай за столом их только четверо в этот час — он сам, Локи, что сидит по правую руку от него, Королева, сидящая по левую, и Гертруда, находящаяся дальше всех, у другой руки своей матери. Первым делом Королева спрашивает Локи о планах, после рассказывает о нескольких городах Альфхейма, которые ему стоило бы посетить, и о ярмарке, что через неделю будет устраиваться на равнине перед дворцом. Стоит только речи зайти о ярмарке, как в разговор одномоментно включает Гертруда. Она рассказывает о красивых, больших шатрах, об играх и турнирах, что устраиваются для народа, о вкусный яствах и сладостях. Королева где-то посреди ее рассказа прячет за кубком мягкую усмешку, а Тор молчит и будет молчать век о том, как любит Гертруда сбегать из дворца в дни ярмарок. Королева, эта пронырливая, жестокая женщина, вероятно, знает об этом и так, но он ведь поклялся… Ещё в тот раз, первый из многих, когда приезжал в Альфхейм с отцом метками раньше и соглашался в тени заката сопровождать Гертруду на ярмарки. В них действительно было столь же много веселья, сколь много в самой Гертруде было непосредственности и лёгкости.       Той самой лёгкости, которой никогда не было в ее матери. И быть, впрочем, не могло.       — Не сочтите за грубость, принцесса, но, боюсь, такие гулянья совсем не для меня, — Локи, уже отложивший приборы и съевший разве что половину собственной порции, тянется к небольшой вазочке с ягодами. Он подхватывает несколько на одну ладонь, пальцами другой закидывает парочку в рот мимолетным движением. Тор, сидящий между ним и Королевой — угораздило ведь, уж где-где, а здесь он не желал бы сидеть точно в нынешних обстоятельствах, — бросает на него внимательный, заинтересованный взгляд. Они уже успели познакомиться со своими покоями, и ему было искренне интересно, заметил ли Локи, что купальня у них была общей. Спрашивать об этом, правда, Тор не собирался. Много забавнее было бы столкнуться там случайно вечером или утром, а пока он лишь сидел за столом, слушал чужие разговоры и не мог перестать всматриваться, вслушиваться: интонация Локи, обращённая к Гертруде, все еще не чувствовалась чрезвычайно дружелюбной, пускай и стала чуть мягче. Чем она ему не угодила, Тору было непонятно. Но и застать случайной ссоры ему бы не хотелось точно — Гертруда была любима им ничуть не меньше, чем вся его троица воинов да Сиф, несмотря на то, что сейчас отношения Тора с ними были не в лучшим состоянии. — Мне больше по душе засесть в библиотеке и изучать старинные рукописи до ночи.       — Ох, так вы жаждете власти? В таком случае вам действительно не до веселья, — Гертруда чуть удивленно приподнимает брови, а после улыбается мягко и понимающе. И Тор, будто охотничий пёс, почуявший что-то, тут же оборачивается взглядом и всем собой к Локи. У того лицо вздрагивает, но так и не вытягивается пораженно — все благодаря его способности оставаться спокойным, вероятно. Но не будь ее, они бы все знатно повеселились. Сам Тор веселится, впрочем, и в этом моменте. Прямолинейность Гертруды, привычная и приятная для него, заставляет его мелко усмехнуться. Локи, услышав этот смешок, тут же пинает его под столом — в отместку и даже глаз к нему не обращая.       — С чего вы так решили? — склонив голову чуть на бок, Локи вскидывает коротким движением бровь и вновь тянется к вазочке с ягодами. Тор от него все-таки отворачивается, понимая, что Локи убьет его, если только заметит и тень мелкой улыбки на его лице, и это будет, пожалуй, самая легкая кара. Почти тут же меж ним и креслом Королевы из-под стола высовывается морда Фенрира. Он глядит на Тора с очень просящим выражением на морде, только протянуть ему и единый кусок мяса, оставшийся на его собственной тарелке, Тор не успевает.       Локи вновь пинает его под столом. Явно из вредности.       — Мне всегда казалось, что люди, читающие не книги даже, целые библиотеки, всегда жаждут власти и величия. Иначе зачем им все эти знания и страдания? Поистине, иногда эти свитки жутко скучны и требуется чрезвычайно много усилий приложить, чтобы хотя бы прочесть их до конца, не то что запомнить. Разве вы не согласитесь со мной в этом, ваше высочество? — Гертруда только головой качает с выражением какого-то легкого, проникновенного ужаса пред сотнями исписанных чернилами свитков на лице, а после отпивает немного сока из своего бокала. Где-то по правую руку от Тора Локи позволяет себе мягкий, пренебрежительный смешок. И откликается немного надменно:       — Боюсь, нет, во мне нет и единой мысли согласия с вами. В библиотеках всегда хранится прошлое, и оно всегда является основой для будущего. Как можем мы двигаться вперёд, если нам не на чем стоять, если мы не знаем, кем являемся, и если мы не ведаем из чего состоит наше сердце? — Локи поводит плечами, говорит, говорит, говорит и голос его звучит с легкой поучительной нотой, но привлекает Тора отнюдь не это. Его привлекают слова и отзываются в нем, отзываются в самом центре его сомнений, а только ведь не дают ответов. И Фенрир, так и сидящий на задних лапах, все смотрит и смотрит ему в глаза в ожидании угощения. Локи говорит: — Меня не привлекает власть в том понимании, в котором, вероятно, вы о ней говорите. И не думаю, что для кого-то за этим столом будет большим секретом моя кровь, которая не предполагает получения регалии Короля в будущем. Однако, стоя за спиной того, кто властвует, я бы хотел обладать всеми знаниями, какие мне потребуются, чтобы исполнять свои обязанности достойно.       — Вы правы, и мой разум может позволить мне высказать согласие с вами, но сердце мое, признаюсь вам, безутешно… В моем понимании библиотеки — кладбища для веселья и гуляний, — Гертруда прикладывает руки к груди, вновь качает головой, но Локи ничего больше ей не отвечает. Он вновь подхватывает ягоды. И, когда Тор все-таки тянется к мясу во второй раз, чтобы подкормить Фенрира, не пинает его больше. О чем он думает, Тор не знает. И хочется ему мимолетно перехватить его взгляд, а только вновь и опять, опять и вновь — Королева использует мгновение молчания и мягко переводит тему:       — Ну что ты, дорогая. Мне думается, младшему принцу библиотеки дарят много больше веселья, чем тебе наблюдение за ярмаркой из галерей дворца, — мягко улыбнувшись дочери, Королева поглаживает ее по плечу, укрытому полупрозрачной, фиалкового цвета тканью рукава, и оборачивается к Тору. Тот разве что голову поднимает, желает глянуть на Локи, убедиться, что тот в порядке, и именно в этот момент не успевает. Все его внимание забирает себе Королева. Так, будто имеет на это право. — Да к тому же в наше время знания ничуть не будут лишними, верно, ваше высочество? Я слышала, ваш отец отказался высылать магов в помощь Королю дворфов. Его не пугают последствия?       К его счастью, слова, родившиеся из каких-то обрывков мыслей, проявляются в пространстве диалога сами, почти без его усилий, и потому лишь, быть может, Тор отвечает почти сразу:       — Последствия… Моему отцу, я думаю, вы и сами это знаете, страх неведом и потому вопроса об этом у меня не появлялось и единого раза, — мягким движением погладив жующего мясо Фенрира меж ушей, Тор зарывается пальцами в его шерсть и все ещё держит это непринужденное выражение на своём лице. Не будь он столь зол глубоко внутри, его бы точно напугал тот пристальный взгляд, каким Королева глядит на него, однако, Тор именно что зол. И держится все ещё лишь из банального понимания: чем тише и незаметнее он убьет ее, эту мерзкую, жестокую ведьму, тем лучше будет для всех, включая его самого. — Вместе с этим я также могу сказать, что ему ведомо уважение. И лишь из уважения он не желает лезть в разбирательства, происходящие на территории чужого мира. Насколько я уведомлен, данная кража была совершена ванами, разве нет?       Добавив немного лживой лёгкости, посредственности в свои последние слова, Тор отпускает Фенрира и подхватывает свой кубок преувеличено легким движением руки. Он врет, конечно же, и крайне бесстыдно, но ничуть этого не смущается. Тайны отца не имеют для него большого веса, а только пред лицом Королевы, этой лживой женщины, что явно имеет собственную выгоду во всем происходящем, во всем, что касается Локи и их будущего, Тор не раскроет ей и того, что тайной являться не станет.       Королева лишь прищуривается и разом теряет всю свою мягкость. Быть может, случается это от того, что Тор умело лжёт, — пускай никогда ему и не достигнуть тех вершин, на которых находится младший, — а может по какой-то иной причине, но ее твердость неожиданно раскрывается в пространстве настойчиво и плотно. Гертруда откликается первой, отводит взгляд куда-то прочь и приосанивается. Следом Локи негромким, коротким движением прочищает горло по правую руку от Тора. Никого, кроме них, больше и нет в пиршественной зале. Нет ни слуг, ни этой дрянной девки, Лии, что с позволения Локи собиралась уйти на знакомство с другими служанками, как только закончит раскладывать вещи из его сундука по шкафам.       Тор слышал их. Только пройдя в свои гостевые покои и сразу же отослав приставленную к нему прислугу, он запер дверь, после прошёлся по кабинету, оглядел спальню. Он не знал, что пытался столь настойчиво выискать, не сильно разбираясь в магии и различных магических артефактах, но все равно искал. Конечно же, ничего не нашёл. Кабинет и спальня были обставлены даже на вид легкой, то тут, то там сделанной частями из стекла мебелью, стены, гардины и обивка кресел были выполнены в мягких, оранжевых цветах. Его покои от пола и до потолка буквально дышали чем-то, присущим лишь альвам, и никогда раньше, никогда в прошлые его приезды это не привлекало к себе столь много его внимания. Сейчас же это словно бы было вопросом выживания. И ничего опасного найти Тору так и не удалось, кроме разве что купальни…       Вся ее комната была выполнена в форме круга, что уже само по себе было достаточно удивительным. Его дверь снаружи, в самой купальне, прятала за собой плотная, тяжелая гардина, а в самом центре находилась выполненная из светлого с золотыми прожилками мрамора глубокая купель. Она была больше его собственной, оставшейся в Золотом дворце и отнюдь не маленькой, раза в два, пожалуй. Бросив на неё единый взгляд ещё при осмотре покоев, Тор вышел ненадолго на балкон через широкую арку, лишь отчасти сокрытую не столь плотной, светло-зелёной тканью более легкого веса. С балкона открывался необыкновенной красоты вид на равнину, пересекая которую они ехали ко дворцу, только он не тронул его разума в том мгновении. Не найдя на балконе ничего, кроме широких белого камня перил, Тор вернулся в купальню тогда. Он осмотрел все ящики комода, понюхал все бутыльки с маслами, перетер меж пальцев все соли для ванны, а после услышал негромкий, уже ставший ненавистным ему за последние сутки голос. Он принадлежал Лие.       — Могу я отказаться сопровождать вас к завтраку? Мне бы хотелось обойти дворец и познакомиться с прислугой, ваше высочество, — ее голос звучал приглушенно, будто сквозь плотную стену, и Тор все равно пошёл на него. Лишь в тот миг он заметил, что ни в едином месте тяжелая гардина закрывала стену: таких мест было два. Они располагались не столь далеко друг от друга и за первой пряталась дверь его спальни, то было ему уже известно. За второй же он нашёл иную дверь, и не возможно ему было обмануться, куда она вела.       За дверью той прятались покои Локи.       — Да, можешь идти. И я попрошу тебя найти для меня Бейлу, я бы хотел свидеться с ней сегодня к вечеру, как она будет свободна, — Локи ответил почти сразу, а Тор, так и замерший с рукой, что уже приподняла край тяжелой, плотной ткани, только и мог, что глядеть в дерево чужой двери. У него не возникло тогда и единой мысли о том, чтобы постучать. И пропали из него иные мысли тоже: о Лие, о жестокой Королеве, о радости от новой встречи с Гертрудой.       Бейла… Вот как звали ее, ту немыслимую красавицу. И как бы Тор ни хотел, но он не мог бы подобрать для неё иного эпитета. Они все, все девы светлых, были такими: тонкими, но твёрдыми, и чрезвычайно обворожительными. А они, они с Локи, ведь не давали друг другу клятв и не обронили даже единого обещания. Локи сказал, что попробует поверить ему, и Тор не ответил, что переполнен сомнением о природе собственного чувства. Тор промолчал.       Мог ли он сейчас бушевать о том, как смел Локи видеться со своей любовницей?       Мог ли он вообще хоть что-то, если на самом деле не любил?       В тот миг он так и не постучал. И убедил себя, что это будет чрезвычайно забавно — столкнуться случайно в купальне. А ещё помыслил о том, что, если вдруг слышать чужие томные вздохи среди ночи ему станет невыносимо, он всегда сможет переночевать в конюшне. Быть может, это случайно поможет найти ему ответ?       Какая глупость. Конечно же, нет.       Закончив с осмотром своих покоев тогда, Тор не нашёл ничего, но получил информацию и потому теперь знал, отчего Лии нет среди них за столом. И сколь желанно это было, столь же и опасно: отсутствие слуг и лишних ушей могло позволить Королеве говорить прямо. Тора это не пугало, конечно, но дразнить собственную злость, как, впрочем, дразнить и Локи очередным словом, что не было обсуждено ими раньше, ему не хотелось. Это было априори последним, что Тор вообще пожелал бы делать.       — Вы отвратительный лжец, ваше высочество. Или быть может Всеотец дезинформировал вас? Наши друзья дворфы все ещё ищут виновного. И все ещё ждут помощи да сильных магов, что смогли бы указать им путь. Неужто вас не пугает случившаяся кража? Она может и повториться… — глядя на него в упор, Королева чуть склоняет голову на бок, но не улыбается. Она переходит в наступление столь же мягко, сколь мягок привычный ей шаг, однако, неумолимости этого шага могли бы позавидовать и все те бури, что надвигались на Асгард столько раз, ведомые самим Тором. Сам же он только коротким движением качает головой и лжет нарочно чрезвычайно очевидное:       — В Асгарде нечего красть, ваше величество, — а только уличить его Королева не посмеет. Ни его лжи, ни кровожадности Одина, которой иные миры и их правители побаиваются, пускай этого и не показывают. Но именно это и переживают, потому что не сомневаются — если Одину хватает силы держать в узде кочевников, то он может выиграть поистине любую битву, которую пожелает начать. Никаких кочевников Один нигде, конечно же, не держит, а только вороны его вместе с собой разносят легким крылом и слухи, и домыслы. Шпионов и предателей в Золотым дворце нет — все они навечно закованы в той самой глубокой темнице и считаются по мирам пропавшими без вести, — и потому правду, истинную правду об обстоятельствах общения Одина с теми же кочевниками, иным правителям брать совершенно негде. Им остается лишь глубинный, скрываемый страх пред ним и его воинственностью. — Мы честны пред народом, пред иными богами и правителями, — отставив кубок на стол, Тор опирается о него локтями и подаётся грудью вперед. В его голосе сталь появляется сама собой, пальцы рук сплетаются друг с другом, что нити норн. Собственная ложь, столь наглая, неожиданно злит его лишь крепче, ведь как смеет он отстаивать и покрывать то, что и сам ненавидит. Но все равно продолжает: — А даже будь у нас нечто, столь же ценное и могущественное, что Золотой Грааль, наши воины смогли бы уберечь это.       — Уберечь от того, кто неподвластен самой судьбе? Ах-ах-ах, как вы наивны, — неожиданно рассмеявшись, Королева даже голову откидывает чуть назад. Горла её это движение правда не оголяет, а все равно Тор переводит свой взгляд. И на мгновение представляет, как вгрызается в него зубами. Где-то в галерее коридора тут же звучит негромкое предупреждение о сгущающихся на небе тучах и хлопает распахнутая створка деревянного окна, что поддаётся резвому порыву ветра. Королева этого будто и не замечает. Она лишь отсмеивается, вновь поднимает к нему глаза. И нет в них мягкости к нему больше, когда она говорит: — Или, быть может, вы утверждаете, что армия гномьего короля слаба и беспомощна? Боюсь, в таком случае мне надобно выслать вам в покои несколько книг об истории битв и войн. Что вы станете делать, если этот вор получит силу, равную не божественной даже, равную силе самих норн? И не лгите мне, что не думали об этом… — потянувшись чуть вперед, Королева опускает ладонь на стол бесшумным, но крепким движением. От неё пахнет полевыми цветами, вот что Тор чувствует моментально. А следом чувствует, как Локи опускает ладонь ему на бедро и вряд ли хватается, вряд ли держится за него. Лишь явно и настойчиво пытается удержать, потому что знает, что будет, если Тор посмеет только дать себе волю. Если Тор посмеет только дать этой ведьме такой ответ, которого она заслуживает за все те оскорбления, что уже произнесла, и за все те дела, что уже свершила. Этим ответом будет смерть. Не меньше. — Вы выглядите так, будто вас вовсе и не волнует, что он, этот жестокий вор, может прийти в Асгард ради золота и власти.       Тор стискивает зубы и медленным-медленным движением отстраняется назад. Его ладонь опускается на поверхность стола, а в сознании не возникает и единой мысли сомнения в Локи, что является тем самым вором, о котором идёт речь. Тор не думал об этом раньше, о той немыслимой силе и власти, что Локи собирается получить, и сейчас, только задумавшись на мгновение, чувствует, как его изнутри дергает несогласием, противоречием.       И Королева неожиданно оказывается действительно права — Тор совершенно не волнуется и не боится, что Локи принесёт ему и всему Асгарду погибель. А только Королева ведь явно говорит о другом. Она намекает на то, что Асгард является пособником в этой наглой краже, и Тор, желая лишь подорваться да призвать свой молот, желая лишь размозжить этой ведьме ее дурную голову да окропить ее кровью светлые каменные плиты пола, чувствует, как ладонь Локи крепче сжимается на его бедре. Это и должно бы его удержать, ведь все, что делает он, все, ради чего старается — безопасность Локи.       Только она не удерживает Тора и на единое мгновение.       А удерживает его совершенно иное.       И по сей день лишь единая ночь остается в его жизни страшнее любых битв и побоищ, страшнее встречи с Номадом, страшнее даже предательства матери, что разбило его сердце на века и тысячелетия. Эта ночь прячет в себе злобу Одина, и его желание крови, и всю его силу, что обращается против самого Тора. Всю ту силу, которой Один с легкостью может не уничтожить Локи, нет — может превратить его жизнь в Суртурово царство.       И никогда, никогда, никогда Тор не забудет уже, как рыдал, как шептал дрожащими губами безутешно над почти бездыханным телом младшего. Над тем возлюбленным им телом с тонкими, синими нитями вен на запястьях, с чёрными прядями волос и чёрными же ресницами, с тонкими, слишком богатыми ныне на эмоции недовольства губами. Той ночью ему казалось, что он потерял Локи — навсегда, навечно и безвозвратно.       Потерял по желанию Всеотца и Короля богов, в противовес которому не мог поставить ни силу, ни собственный разум. Ему Тор мог лишь платить дань и он платил каждый новый день и каждую новую метку теперь, ожидая, когда же ему хватит чего-то невидимого, чего-то душевного или, быть может, сердечного, чтобы вызвать отца на бой.       Уже отнюдь не на жизнь, но жизни ради.       Пускай и не своей.       И лишь поэтому, соскользнув ладонью со стола, Тор кривит губы в колкой, чуть больной усмешке, а следом позволяет себе расхохотаться в голос. И смех его ложь, но то уже не важно. Он смеется, запрокидывает голову и, кажется, пугает Локи. Тот спешно убирает свою руку, коротким, еле слышным свистом отзывает Фенрира. Пока Тор улыбается, уже отсмеявшись, и обращает свой взгляд к Королеве вновь. Он говорит:       — Уж не утверждаете ли вы, что Асгард пособничает с этим прокаженным?! Какой абсурд и вздор, ваше величество, — Королева только мягко поджимает губы в ответ на его смех и его восклицание. И вся она необычайно быстро вновь обретает привычную себе расслабленность, плавность. Давление, ощущаемое Тором мгновения назад почти физически, сходит само собой. И он видит, как в глазах Королевы, что напротив его собственных, мелькает коротко сожаление, а только к нему не оборачивается, не желает видеть его. Потому что внутри его сердца запекается злоба. Она уже готова и жаждет вырваться, но этого Тор ей уже не позволит так просто. Всеотец забрал у него многое и многое выкрал, и ныне Тор давно уже себе не принадлежал. Злиться, когда захочется, он не мог так же, как не мог говорить и о печати, что в единый момент временами прожигала ему плечо словно бы до кости. — И вы правы, конечно… Вы, конечно же, правы — во мне нет и единого сомнения, никогда их не было, в том, что армия цвергов не имеет равных себе по силе. Среди иных миров, по крайней мере, — с легкой, быстрой и острой, что рапира Фандрала, усмешкой намекнув на кочевников, ни единожды разбивавших войска гномов в пух и прах, Тор только головой мимолетно качает. А после поднимает голову чуть выше, продолжая: — И мне понятен даже ваш страх, а только можете ли вы предположить умыслы того вора? Боюсь, что вашим ответом будет «нет», но ведь не зная его умысла, как мы можем продумывать его дальнейшие шаги, как можем мы действовать и выстраивать оборону? На данный момент Всеотец уже ясно выразил свою позицию и вмешиваться он не желает, пока ветер, быть может, не переменится. И мои слова — его слова, — потянувшись к кубку вновь и обняв пальцами его ножку, Тор только лишь взгляд единый бросает к ней. Ему хочется стиснуть ее до боли в собственных костях, а после согнуть, разломать, раздробить и уничтожить. И это желание прорывается из него наружу словами, чуть более острыми и вряд ли уже хоть сколько-нибудь учтивыми: — Однако, если вдруг так сложилось, что у вас есть доказательства вашей правоты… — резким движением вскинув глаза к Королеве, Тор поджимает губы и чувствует, как металл кубка все-таки проминается под пальцами. Где-то в галерее коридора вновь хлопает деревянная ставня, покоряясь жесткому порыву ветра. Тор говорит: — Предоставьте их.       И слова его звучат так, словно он говорит о другом вовсе, словно он говорит о правде и о виновности, и о собственной мести. А Королева только смеется да легким движением руки отмахивается от него. Она отвечает что-то о юных принцах, что любую шутку воспринимают в штыки, а после переводит тему лаконично и быстро, предлагая Тору провести несколько тренировок с ее войнами. Мол, его воинственность и навыки пойдут им на пользу. Что ж. Тор соглашается, но взгляда так быстро не отводит. Он вглядывается, всматривается. Только ответа на вопрос о том, для чего Королева дала Локи магию, для чего она вмешалась, для чего так поступила, он все равно и не находит.       Они сидят за столом ещё какое-то время, Локи берет слово, рассказывает, что теперь состоит в рядах лучников, а Гертруда восхищенно говорит о том, сколь многими навыками и знаниями он владеет. Это ее восхищение, искреннее, неподдельное, немного смущает Локи, — Тор замечает это мимолетно, — но он откликается благодарностью.       И как-то так получается, что они сталкиваются взглядами лишь единожды за всю трапезу — уже на выходе из зала. Локи собирается проследовать за Гертрудой, что вызвалась познакомить его с библиотекой, а Тора уже ждёт тренировочный зал. Но все же он оборачивается через два шага после порога — и сам не понимает зачем, но чувствует, что должен. Обернувшись, видит Локи. Тот глядит ему вслед, даже в глаза заглядывает.       А после усмехается так мимолетно, но очень уж горделиво. Зелень его глаз переливается цветом изумрудов, что Тор инкрустировал в кинжалы, которые ему выковал. И эта зелень своей красотой точно могла бы его убить. Но сегодня она была благосклонна к нему и, кажется, была даже горда им.       Но была ли любима им самим?       Навряд ли. ~~~^~~~       — Я ему явно не по нутру, — Гертруда легким шагом измеряет галерею коридора по левую руку от него и прерывает родившееся меж ними молчание настолько неожиданно, что в первый миг Тору хочется спросить у нее:       — Кому? — он этого, правда, не произносит, удерживает рвущийся наружу вопрос, что явно переливается цветом глупости. И уже через десяток мгновений понимает — Гертруда говорит о Локи, конечно же. Медленно, неторопливо вздохнув, Тор только хмурится чуть-чуть. Следом бросает взгляд на очередной оконный проем, мимо которого они проходят.       Они гуляют так уже какое-то время: выхаживают по галереям дворца, останавливаются то и дело у широких, просторных окон с высокими подоконниками и тонкими, почти прозрачными шторами по бокам, чтобы насладиться видом на Альфхейм, здороваются с редкими светлыми придворными и служанками. Их, придворных и служанок, здесь в разы меньше, чем в Асгарде, да, впрочем, оно и понятно. Сам дворец, чьи внешние стены выполнены в безмятежных, мягких цветах, а внутри нет и единого, вычурного золотого элемента, уступает размерами Золотому дворцу раза в два уж точно. Может и больше, конечно, но Тор старается не высчитывать слишком дотошно, чтобы не показать собственной блуждающей где-то в застенках разума мысли и не дать Гертруде почвы для лишних вопросов. И все равно он вновь, в который раз уже, замечает эту деталь, эти разницу… Она отзывается у него внутри комком объемных чувств каждый раз, как он приезжает в Альфхейм.       Так было в самый первый раз, когда отец впервые взял его с собой в делегацию в пятнадцать с половиной меток, и так оставалось по сей день, семь меток спустя. Будучи младше, он лишь восторгался простотой и мягкостью, нежностью даже, убранства главного дворца Альфхейма. И не думал тогда ни о том количестве золота, что было вплавлено в стены, посуду и сотни других мелких и больших вещей в Золотом дворце, ни об отце, все это золото отвоевывавшем. Сейчас же, в двадцать две с половиной метки, от мыслей этих ему не было отдыха. И каждый его приезд в Альфхейм становился напоминанием о единственном важном.       Даже если он сменит пол десятка миров, Асгард всегда будет жить внутри него, дышать внутри него, так же, как жестокий Король богов ближайшую бесконечность будет восседать на троне. Пока у Тора не хватит, наконец, храбрости и силы убить его.       — Ты не слушаешь меня… — Гертруда мягкий движением пальцев толкает его в плечо, и ее платье отзывается на это движение шорохом легкой юбки да шелестом рукава. Тор только вздыхает, чуть прищуривается, бросая на неё быстрый взгляд. Гертруда глядит несерьезно и совершенно не пытается обвинить его в чем-либо, только нос мелко морщит. Эта привычка у неё столько, сколько Тор ее вообще знает и помнит. Эта привычка ее, шутливая, но напоминающая чрезвычайно сильно все те жесты и движения капризных дев королевских кровей, ему чрезвычайно нравится и, пожалуй, он чрезвычайно в неё влюблён. Исключительно потому, что она шуточна и ничуть не серьёзна, как и сама Гертруда — ничуть не капризна.       Новый взгляд на неё придаёт ему спокойствия, что при утреннем солнце, что сейчас, и уводит его мысли ко всей безмятежной в своей сути истории их знакомства. Вспоминать об этом ему нравится, а только никогда отчего-то он не думает о ней за пределами Альфхейма. Быть можете потому, что там, в Асгарде и в любом другом мире, у него много больше забот, а, быть может, потому, что там много больше опасности и потребности быть настороже, потребности быть в напряжении и иметь возможность среагировать на опасность в любой момент. Рядом с Гертрудой всего этого нет. Она мила и проста, забавна в деталях, удивительно умна. Глядя на неё и не чувствуя в ней опасности для себя или того, что ему дорого, Тору нравится позволять себе думать о ней. Думать об истории их знакомства и дружбы.       Вот и сейчас, чуть прищурившись на один глаз, он позволяет себе искрометную улыбку. Они познакомились ещё в самый первый его приезд и, пожалуй, никогда первое впечатление не было столь обманчивым. Ему было пятнадцать с половиной меток, и он уже потерял Локи к тому моменту, он уже обдумывал идею заключить с Одином договор, ради чужой безопасности. Последнее, чего бы ему хотелось, так это знакомиться с какой-то жутко напыщенной, избалованной девой, что к тому же была явно на пару меток его младше. Но знакомиться, конечно же, пришлось, потому что кто-то из советников отца или, быть может, Фригга уже успели бросить мимоходом слова о том, насколько замечательно они смотрятся вместе и, пожалуй, будут отличной королевской партией, когда вырастут, только вот Гертруда была…       Она не желала знаться с ним настолько же, насколько не желал и он сам. Они познакомились по его приезде, их отправили насильным словом Всеотца, что больше звучало как приказ, погулять по саду, но, впрочем, прогулка чрезвычайно быстро завершилась — Гертруда притворилась, что ей стало плохо из-за жары, и упала в обморок. В том моменте Тор о ее притворстве, конечно же, не знал, это уже после, в один из следующих его приездов, она рассказала ему об этом и они оба смеялись долгие мгновения с этой ситуации. В тот же момент Тор только великих богов поблагодарил за то, что они избавили его от этих пустых, сухих разговоров и прогулки, что совершенно не была ему интересна. Служанки увели еле держащуюся на ногах Гертруду в ее покои, оставив ему свободу и полное отсутствие наблюдения. Тор, конечно же, ушел в тренировочный зал и до заката наблюдал за тренировками воинов. Лишь в битве, пускай и тренировочной, его сердце всегда могло найти хоть песчинку успокоения для себя.       И второй их встречи случиться не должно было точно. Но судьба сложилась совершенно иначе: уже возвращаясь по коридорам галереи к выделенным ему гостевым покоям, Тор увидел Гертруду, выходящую из-за угла. Узнать ее было сложно из-за длинного темного плаща и глубокого капюшона, но стоило на свету качнуться светлой пряди, как Тор мгновенно понял — на весь замок была лишь одна столь маленьких размеров светловолосая особа, что могла носить столь дорогой ткани плащ. И тогда свершилось второе их знакомство. Оно было в разы приятнее и совершенно не содержало в себе этикета, каких-то тошнотных правил приличия и расшаркиваний. А Гертруде не пришлось умолять его не рассказывать ничего никому и тем более Королеве слишком уж долго. Только она упомянула, что идёт на ярмарку, развернувшуюся на равнине перед дворцовой стеной, как Тор одномоментно предложил ей сопроводить ее.       Не столько ради неё и ее безопасности, сколько ради собственного веселья. И радости Локи, быть может, если ему удастся выбросить пяток топоров в цель и выиграть ему какую-нибудь мелкую безделушку.       Выиграть он тогда, конечно же, смог и даже нашёл среди всякой мелочевки, что отнюдь не была дешевой, удивительной красоты кольцо. Оно было выполнено из единой металлической полосы и со стороны могло показаться, что не было в нем ничего примечательного, однако, внутри него был выгравирован молот. Тот самый молот, что Тор только собирался получить четыре с половиной метки спустя.       Скользнув по Гертруде взглядом, Тор опускает глаза к ее кисти и сразу находит взглядом то самое кольцо. Его горло вздрагивает от короткого звука, что обращается в слова сам собой, последовав за его мыслью:       — Ты все ещё хранишь его… — и Гертруда тут же бросает быстрый взгляд на собственные пальцы. Оно ей не идёт и на тонких, искусных ее пальцах смотрится чрезвычайно грубо, но в глазах ее мелькает только мягкость и какая-то тайная радость. Она откликается почти сразу шепотом:       — Как я и обещала тебе… — но тут же выражение ее лица сменяется шкодливостью и лживой обидой, когда она вновь тычет в его плечо указательным пальцем да говорит: — А ты не слушаешь меня. О чем это ты думаешь, Тор?       Ему остается только коротко рассмеяться. Легкость Гертруды перескакивает на него, заражает его и в который уже раз спасает от того, чтобы окончательно потонуть в собственных мыслях. В который уже его собственный приезд в ее дом, она является маленьким и почти незаметным спасением для него.       — Я слушаю тебя, но ты ведь молчишь. Что мне по-твоему стоит ответить на твои мысли? Я не могу ни подтвердить их, ни опровергнуть, так как с Локи не говорил ещё с самого утра, — разведя руками в стороны будто беспомощно, Тор жмет плечами. Врет, конечно, но лишь единой своей частью. У него действительно за весь этот долгий день не нашлось и мгновения на разговор с младшим, только Тор и сам не сильно стремился его, это быстротечное, краткое мгновение, разыскать. До полуденной трапезы да и после он весь был занят с воинами Королевы в тренировочном зале, и не ушел бы оттуда точно, если бы не Гертруда. Она пришла за ним, чтобы он разбавил ее послеполуденную скуку, и Тор не имел ни единого противоречия внутри себя, чтобы ей отказать. Все же не только драки, но и девы — вот что поистине могло отвлечь его от любого несчастья.       Когда несчастье это не касалось Локи, конечно же.       Потому что от мыслей о Локи его не могла отвлечь полностью даже Гертруда, со всей присущей ей легкостью и непосредственностью.       — Ну так пойди и поговори с ним! — Гертруда вскидывает голову, морщит нос этим привычным движением, и одномоментно обращается чрезвычайно зазнавшейся, самовлюбленной королевской дочерью, чтобы тут же, через миг, негромко рассмеяться. Тор удивления не выражает, лишь улыбается уголками губ — каждый раз, как она играется, он верит. Все ещё, столько меток дружбы спустя, он ведётся на какой-то миг и уже не повторяет, что, будь у неё иная жизнь, актерскому мастерству она пришлась бы по душе. Ему и, конечно же, Бальдру, — пускай Тор его и не знал вовсе, — если бы тот ещё был жив. Правда, лишь актерским мастерством она и понравилась бы, ведь пела она поистине ужасно. Вздохнув, Гертруда взмахивает рукой легким движением, отпуская в прошлое все уже сказанные ею слова. И говорит спокойнее: — Ладно, что уж тут… А только никак я не могу отделаться от мысли, что я ему совсем не по нутру.       Тор только задумчиво губы поджимает, но ответить что-либо не успевает. Из-за поворота коридора, что ждет их впереди, выходит какая-то служанка, и Тор отвлекается на то, чтобы приветственно кивнуть ей. Гертруда кивает тоже, мимолетно улыбается. И только отвлекшись на принцессу, Тор понимает, что служанкой той является Бейла. Его взгляд тут же несется назад к ней, выражение лица само собой обретает жесткость. Это не остается незамеченным, конечно же, у светлой альвки быстрым, кратким движением вскидывается аккуратная бровка, но тут же опускается назад, будто и не было ничего. Прежде чем продолжить говорить, уже обернувшийся назад к Гертруде Тор дожидается, пока они свёрнут за угол коридора.       — Это печалит тебя? — быстрым движением глаз оглядев убегающий вперёд коридор, Тор не находит никого, кто мог бы выглядеть подозрительным, и, впрочем, не находит никого вовсе. По правую руку от него коридор открывается широким балконом с белокаменными перилами. Его вид выходит в тренировочный зал, только привычного лязга оружия и голосов отчего-то не слышно. Кроме единого, разве что, слишком знакомого Тору уже десятки меток кряду.       — Что тебе больше по нраву, дорогая? Настоящий меч или укороченный? — голос Локи звучит с нижнего этажа, из-за границ балкона, и Тор, заслышав его, еле удерживает себя, чтобы не ускорить шаг. Его интерес уже тянет его, уводит вперёд, чтобы быть удовлетворённым, только сам Тор идёт все также медленно, не собираясь показывать правды. Гертруда, правда, что идёт подле него, чуть вытягивает голову и на новом шаге привстает на носочки. Ей интересно, что происходит в тренировочном зале, и она скрывать этого не собирается уж точно.       — Топор вы мне даже не предлагаете, ваше высочество? — следом раздается мерзкий, тошнотный для него голос Лии. Тор чувствует, как его мелко коробит, раздражённые мурашки пробегаются по плечам. А Локи неожиданно отзывается смехом, чуть надменным, осколочным, но все же он смеется развесёло. Тор только губы крепче поджимает. Желание его, поглядеть, что происходит, правда, не пропадает, не изживается этим голосом.       Они с Гертрудой подходят к перилам неслышно, и тут же им открывается вид на выложенный узорными, светлыми каменными плитами пол тренировочного зала. У стен стоят стойки с мечами и иным, легким оружием. Где-то среди них есть и топоры, точно есть, Тор в этом уверен. Как, впрочем, и в том, что он бы не воспротивился, если бы один из них случайно перерубил этой девке шею. Жаль, желание его в настоящий момент выглядит крайне неосуществимым. Локи подхватывает с одной из стоек тонкий тренировочный меч, прокручивает его в ладони, примеряется к весу несколько мгновений. На Лию Тор смотреть не желает определенно, но все равно перебрасывает к ней свой взгляд следом за мечом, что Локи ей бросает. Примелькавшегося уже взгляду антрацитового платья на Лие нет. Вместо него на ней сапоги и брюки, чем-то очень похожие на те, что обычно носит Сиф, непривычная к платьям да юбкам, и плотно обнимающая плечи и туловище рубаха черного цвета. Вероятнее всего ткань ее хорошо тянется, потому что в противном случае драться служанке будет сложно, неудобно.       Тор не вглядывается, не рассматривает эту ткань, но злобливо верит, что она не тянется совсем.       — Ты прав, Тор, — Гертруда укладывает свои тонкие, светло-золотистой кожи ладони на мраморные перила и мимолетно, еле заметно вздыхает. Тор оборачивается к ней, почти обрадованный возможностью вновь на неё отвлечься. И видит, как она чуть хмурится задумчиво. Ее переживаний Тор не понимает совершенно, но смиренно ждёт, всматривается в ее светлые глаза, в мелкие камушки драгоценностей, серьгами вставленные в уши. Выждав немного и словно собрав мысли в слова, Гертруда говорит: — Мы похожи, мне думается. Запертые в своих мирах долгие метки и ищущие в порыве отчаяния что-то иное, что-то новое… Как дуновение шумного, тёплого весеннего ветра. Я всегда за этим сбегала на ярмарки, меток с десяти, а он уходит в библиотеку. Я могу ошибаться, но мы… Мы похожи, Тор?       Она говорит негромко, неожиданно проникновенно, а на последних словах оборачивается к Тору с нуждой и с прозрачным от волнения взглядом. Тор только прикрывает глаза на мгновение и поджимает губы тяжелым движением. История Гертруды ему известна уже давно, но отчего-то никогда он не проводил параллели с жизнью Локи. А ведь впервые она покинула Альфхейм лишь прошлым летом! И никогда до того момента, до праздника Мидсумара, не было позволено ей покидать своего мира Королевой: из-за ее возраста, из-за факта престолонаследия… У Королевы альвов Гертруда была единственной не дочерью даже, единственным ребёнком, и оттого ее всегда берегли, всегда следили за ней бдительно, вместе с тем следя за ее знакомствами, за ее сердечными пристрастиями. Гертруда сама рассказала ему большую часть из этого во время самой первой делегации, с которой Тор приехал в Альфхейм, а после рассказала и о том, насколько противно ей было знакомство с ним, ведь их судьба, одна на двоих, уже была предрешена.       Из всех миров, из всех королей да посадников, существующих в этих мирах, он был для неё идеальной партией, как, впрочем, и она для него — союз Асгарда и Альфхейма, и так уже достаточно крепких в своей дружбе, для Одина политически был более предпочтителен, чем союза Асгарда и Ванахейма или Свартальфхейма. И Тор определенно не собирался вмешиваться в это, не собирался открывать правды своего сердца, а только… То случилось среди предрассветной темени ярмарки. Они уже возвратились во дворец, успели до первых петухов даже, и Гертруда была необычно весела. Ее радовали воспоминания прошедшей ночи, радовали собственные стоптанные в танцах ноги, и смотреть на неё Тору было бы приятно, если бы столь сильно ему не жгло карман то дурное кольцо, с гравировкой молота внутри. И он не собирался вмешиваться в политику, он не чувствовал готовности и страшился, что не найдёт в Гертруде поддержки.       Но возвратиться в Асгард с кольцом просто не мог. У него не хватило бы сил удержать себя, чтобы не подарить его младшему, но для того это стало бы злобной, жестокой насмешкой. Их дружбы к тому моменту уже не существовало. Вместо неё был Один и его вороны, пронырливые, грубые птицы — заметь они, что творится, тут же донесли бы своему хозяину, и не увидел бы Тор уже ни договора с отцом, а, быть может, не увидел бы и Локи никогда больше. Один убил бы его в собственной ярости, порождённой неподчинением Тора, или запер бы в самой глубокой и темной камере на века.       Потому той ночью, проводив Гертруду до ее покоев, Тор не ушел сразу. Он задержался, позвал ее, уже собирающуюся скрыться за дверью, по имени, а после протянул ей кольцо. Развеселая и смеющая Гертруда, чью ногу оплетали разве что двенадцать меток, побледнела за мгновения и растеряно взглянула ему в глаза тогда. У неё не хватило слов, а Тору не хотелось пугать ее, но он нуждался столь неистово в том, чтобы кольцо это было в безопасности, чтобы его существование не поставило под удар все то иное, что было ему дорого. Потому он сказал тогда:       — Я желаю, но не могу отдать его тому, кого любит мое сердце. И я не знаю, когда настанет тот день, в котором смогу сделать это без страха за свою любовь… Могу я просить тебя сохранить его для меня?       Гертруда была недвижима долгие, слишком долгие мгновения, а следом кинулась ему на шею так неожиданно и резко, что Тор чуть не выронил лежащее на раскрытой ладони кольцо. Она обняла его крепко-крепко, точно привстала на носочки, чтобы дотянуться, и голос ее дрожал от волнения, и голос ее пах солью слез счастья отчего-то, когда она зашептала:       — Я сохраню… Обещаю, я сохраню его для твоей любви…       В пятнадцать меток последнего, чего желал Тор, так это вмешиваться в политику, но сделал он именно это, пускай и осознал уже много позже. С той ночи они больше не обсуждали что-либо, что могло перечеркнуть всю предрешенность их одной на двоих судьбы, и с той же ночи сдружились неожиданно крепко. Настолько крепко, что Тор и не вспоминал уже ни о помолвке, ждущей их впереди, ни о свадебном торжестве. И сейчас, в этом мгновении, они в особенности казались ему чем-то незначительным и нереальным, потому что Гертруда была глубоко взволнована и ему хотелось утешить ее, как старший брат только может утешить младшую сестру.       — Я никогда не задумывался об этом, но думаю… Думаю, ты права. Когда-то давно вы были похоже, а после… — распахнув глаза вновь, Тор тянется вперёд медленным движением и приобнимает Гертруду за плечи. Та делает шаг вперёд, становится ближе да опускает голову ему на плечо. Она вздыхает еле слышно, пока Тор говорит нечто, чего, быть может, ему говорить не стоило никогда и ни с кем не стоило обсуждать: — А после случилось нечто ужасное, что причинило ему большую боль. Это изменило его.       Гертруда отстраняется немного, поднимает к нему голову. Она, птичка, живущая в золотой клетке безопасности и неволи всю свою жизнь, взволновано всматривается в его лицо несколько мгновений, но Тор не может глядеть ей в ответ. Будто сквозь толщу воды он слышит, как Локи говорит Лие, что рановато ей ещё брать топор в руки, если она и с мечом обращаться не умеет. А следом видит, как Локи вскидывает зачем-то глаза к балкону. Может он чувствует что-то, может это происходит случайно, но мгновенно он замечает Тора, обнимающего Гертруду за плечо. И та в тот же миг шепчет вопросительно:       — Кто-то обидел его?       Тор слышит ее вопрос. Тор видит глаза младшего, изумрудные, красивые, пожалуй, что глядят в его собственные. И мгновенно он думает о том, что, быть может, все дело в чувстве вины. Нет-нет, не в любви вовсе, а в этом обгладывающем кости чувстве вины, которого в нем никогда и не было, казалось, вовсе. Все, что он делал — он делал правильно, и в этом была вся суть его божественности. И он не винился, попутно чувствуя глубинную, душную и тяжелую боль на своих плечах — боль свою собственную и боль Локи.       Сколь бы Тор ни желал, он не мог уже избавить ни себя, ни его от этой боли, что дымным следом тянулась за ними из прошлого, но в каждом новом моменте настоящего он делал все, что мог, чтобы боли не было больше и на единое мгновение. А прошлое… Единственное в чем любой зевака мог обвинить его, так это в том, что Тор не рубанул тяжелым мечом своему отцу шею в тот миг, когда ворвался на его уровень, в тот самый миг той злополучной ночи. И Тор выслушал бы это обвинение, а после спросил бы в ответ о готовности зеваки убить своего собственного отца.       Каждый раз, когда он задумывался об этом, он чувствовал нутром — ему бы не ответили. Не набрались бы смелости так же, как он не набрался смелости и по сей день, чтобы сделать этот жестокий, больной выбор. Давно уже он перешёл границу и не стоял больше между Локи да Одином, пускай безопасность Локи и была для Тора приоритетна. Ныне это был выбор между Одином и свободой.       И свобода никогда не страшила Тора, но согласно великому закону, божественному закону, любое свершенное убийство должно было быть наказано смертью. И убей он Одина… Ему пришлось бы понести это наказание. Ему пришлось бы потерять эти редкие, мельчайшие, что песчинки в песочных часах, мгновения подле Локи. Ему пришлось бы умереть. Ему пришлось бы лишиться той свободы, изорванной и отраженной самым кривым, дешевым зеркалом, что была у него прямо сейчас.       И потому он оставался там, где был. Продолжал двигаться среди тьмы и хаоса собственных чувств. А в этом мгновении решил отчего-то, глядя прямо Локи в глаза, что, быть может, дело в чувствует вины. Быть может, он не знает себя, быть может, ему просто нужно прощение… Быть может, если Фригга была права и это не любовь, прощение откроет ему истину.       — Да, — вдохнув поглубже, Тор видит, как Локи поджимает губы суровым, твёрдым движением, а после гордо отворачивается. Задержись он взглядом на балконе ещё на несколько секунд, он увидел бы нечто важное, нужное, но он не задерживается. Тор договаривает твёрдо и убежденно в том, что Гертруда поймёт его, если он расскажет ей часть: — Это был я.       Та самая Гертруда, что учила его вышивать, что пела ему ужасным голосом, ничуть не годным для пения, что смеялась с ним вместе, что танцевала подле него до упаду на полуночных ярмарках и вела с ним долгие-долгие беседы обо всем существующем в девяти мирах — ему кажется, что она будет благосклонна к нему, со всей присущей ей мягкостью и со всей присущей ей мудростью, нет-нет, не магией, именно что мудростью. Та самая Гертруда… Она отшатывается от него на резкий, твёрдый шаг, только заслышав его слова. Она забирает прикосновение своей ладони с его груди и глядит на него в пораженном ужасе. И кажется где-то там в ее глазах тонет, и вязнет, и разрушается весь тот образ его, Тора, что она уже узнала за все метки их дружбы. Поджав губы напряженным движением, она обнимает себя за живот руками, будто желая защититься этим движением. Тор читает в ее глазах лишь единый вопрос, кажущийся ему слишком громким.       Вопрос о том, что нужно было сделать, чтобы причинить другому существу, существу, в котором она видела схожесть с самой собой, столь много боли.       Что-либо ещё сказать Тор так и не успевает. Свершенная им ошибка обнажается для него самого моментально и лишь поднимает пыльную тучу злобы где-то внутри. Мало того, что у него не будет ныне возможности проверить уже возникшую в сознании теорию, так он ещё и лишился подруги, похоже. Вот почему он должен был быть воином! Вот почему его поприщем были битвы, и бахвальство, и кузница!       Как бы ему ни хотелось, он не был сведущ в чужих душах так же хорошо, как Фригга или тот же Локи. Это было его слабым местом, неразвитой мышцей, что все никак не желала крепнуть. Как, впрочем, и сомнения… Они туманили его разум, делали его злее, рассредоточеннее и растеряннее. Только уходить никак не желали. Его сомнения ждали ответа, ждали его решения, пока сам Тор только и мог слышать, как в сознании все ещё скребутся, будто ангарные мыши, слова матери.       Слова о том, что это не любовь. Блажь, ложь, иллюзия — не любовь.       — Гертруда, дорогая, вот ты где! — из-за его спины слышится голос Королевы, и Тор коротко, резко вздрагивает. Правая его рука сжимается в кулак в желании потянуться к молоту, и лишь сейчас он вспоминает, что перед прогулкой с Гертрудой заходил в покои, вымывался да переодевался из доспехов в обычные парадные брюки да рубаху. Молот он оставил в покоях, почти насильно убедив себя в том, что ему он не нужен на прогулке с принцессой. Что ж. Он явно ошибся и в этом тоже. — Твои служанки ищут тебя по всем галереям, дорогая. Привезли ткани из Ордоста, им очень нужно твое присутствие.       Гертруда ещё несколько мгновений глядит ему в глаза и лишь после переводит взгляд к матери. Ее улыбка выглядит почти искренне мягкой, когда она откликается:       — Хорошо, мама, сейчас иду, — но стоит ей вернуть свой взгляд к лицу Тора, как в уголках ее тонких губ он вновь замечает напряжение и неверие. Уже обращаясь к нему, Гертруда говорит неожиданно официально и сухо: — Я найду вас позже, ваше высочество. И, боюсь, это не подлежит обсуждению.       Присев в уважительном, но не столь низком поклоне, она не опускает головы и не отпускает его взгляда до последнего момента. Тор только и может, что кивнуть. И понимает, что не выдержит больше ни единого нового мгновения в этих стенах. Ему видится, как он забирает лошадь из конюшни, как скачет за мили прочь от дворца, через нагорье и к широкому озеру. Ночью оно должно быть остывает после целого дня под тёплым солнцем, и Тор с радостью рухнул бы в него, холодное, с головой да в одежде, чтобы только отрезвить собственное, переполненное эмоциями сознание.       Происходящее больше было не выносимо для него.       Ни отсутствие ответов. Ни злоба и желание отомстить Королеве, что он не мог исполнить прямо сейчас и от чего вновь и вновь насильно себя отвлекал. Ни эта ошибка, о всемогущие боги, как мог он только допустить ее?! Ох, он верно доверился случаю, тому самому случаю, что всегда вёл его к успеху, когда дело касалось Гертруды. И каждое его слово, каждое его действие… Не единый раз он признавался ей в том, о чем не стоило говорить и самому доверенному своему лицу. Не единый раз он открывал ей самую глубинную правду. И то была великая удача, ведь Гертруда всегда откликалась ему с присущей ей мягкостью и дружелюбием, но она, эта юркая удача, видимо, оставила его, отказалась от него так же, как сам Тор уже почти отказался от всех своих корней и всех семейных уз! И то было жестокой местью будто бы, что пала ему на голову в самый неподходящий момент. В тот момент, когда был он наиболее уязвим в собственной, еле сдерживаемой злобе. Она, запертая внутри, не имевшая постоянно выхода, была тяжела и больше не делала его сильным и крепким.       Теперь она была его самой ужасающей слабостью. Как только мог он посметь допустить такую ошибку? Как мог он только произнести это, не обдумав со всех сторон свое действие? И как мог он только покориться этой, Суртур бы ее подрал, слабости, если не на кого было ему опереться и негде было искать помощи?! Он должен был быть настороже и начеку. И он ошибся.       Немыслимо.       — Вы успели повздорить с моей дочерью, старший принц? — Королева подходит к перилам балкона, занимает место собственной дочери, но ещё какое-то время смотрит ей вслед. Тор глядит тоже, глядит и видит, какими твёрдыми, крепкими шагами Гертруда достигает конца галереи, а следом скрывается за углом. С мягким смешком Королева говорит: — С моей дочерью сложно повздорить, но, думается мне, вы знаете об этом и сами. Она крайне мягка и добра.       — Это верно, — с тяжелым вздохом он соглашается с Королевой и лжёт себе же самому, что не с ней вовсе, с сутью принцессы согласен он, ведь быть согласным с Королевой для него невозможно. Быть согласным с ней, оставаться подле неё… Еле сдержав уже рвущееся наружу движение, в котором губы его желают искривиться, Тор приосанивается. Ему приходится обратить свой взгляд к Королеве, что как раз оборачивается в иную сторону, к Локи, что находится этажом ниже. Она всматривается в тот урок, который он ведёт, мимолетно улыбается на уголок губ какой-то собственной мысли. И молчит. Этот момент, что выглядит крайне удачным, Тор выбирает, чтобы произнести: — Боюсь, я вынужден оставить вас тоже, ваше величество. У меня есть некоторые…       — Дела? — Королева бросает ему быстрый, смеющийся взгляд, перебивая его, а после смеется уже сама, не только глазами. Смех ее, правда, звучит негромко и совершенно не привлекает к себе внимание, вместе с этим огревая Тора чуть ли не пощёчиной по лицу. Как смеет она смеяться после того, что сделала? Как только смеет?! Еле сдерживая уже собственную злость, Тор только медленно, неспешно вдыхает глубже. Так, будто это ещё может кого-то уберечь или кого-то спасти. А Королева все смеется, правда, теперь лишь интонацией: — Ох, старший принц, боюсь, вы совершенно не умеете лгать. Нет ведь у вас дел в моем дворце. Гертруда ушла, ваш чудный брат занят, а пира сегодня не предвидится. Или, быть может, у вас запланирована встреча с кем-то из фрейлин?       Развернувшись к нему лицом, Королева оставляет одну ладонь на перилах, а другую легким, свободным движением опускает. И рука ее повисает, все еще живая, только именно такой она быть не должна, сам Тор не желает ее такой видеть. Ни ее, ни ее хозяйку. Отвернувшись в сторону тренировочного зала, вид на который открывается с балкона, он поджимает губы. И откликается так, будто отчитывается:       — Совсем нет, ваше величество, — и ему самому от этого мерзко становится. Ему не хочется ни говорить с этой женщиной, ни стоять подле неё, ни видеть ее лица, потому что руки сами собой сжимаются в кулаки, в желании сжать ее шею, стиснуть и сломать к Хель. И, будто нарочно, в голову не идёт и единого слова для диалога, для того, чтобы вызнать какую-то важную, нужную ему информацию. В его сознании лишь сотни мыслей о сегодняшнем дне, и злость, и желание вскочить на коня да уехать. Поэтому он как можно более сдержано откликается: — Правда в том, что сегодняшний день утомил меня, и я бы хотел вернуться к себе в покои, чтобы отдохнуть.       — Ох, — Королева чуть удивленно вскидывает аккуратную бровь, но тут же кивает, мягко улыбается, — Если так, то хорошо, ступайте, — и Тор даже делает шаг назад, повинуется ее словам, оборачивается почти что себе за спину. Он не кланяется, как подобает, забывает об этом в водовороте собственной злобы. Только ещё не знает, что уйти ему будет не дано вовсе. Королева добавляет: — Если вы действительно устали, а не переполнены злобой на меня и потому торопитесь уйти, то ступайте, старший принц.       Нового шага Тор так и не делает. Он замирает, одномоментно чувствуя, будто кто снял с него кожу живьём и оставил его босым да нагим, со всеми мышцами, со всем его нутром на обозрение миру. И лицо его искажается на миг, он стискивает зубы почти до скрипа, морщится. Только обернуться так он не может, не имеет он и единого права показать правды. Поэтому натягивает вновь улыбку, липкую, лживую, но словно бы и правда настоящую.       — С чего вы так решили, ваше величество? — обернувшись назад, Тор тянет уголки губ ещё чуть выше, будто и правда открыт он собственным сердцем и помыслами. Королева только качает головой с невероятней улыбкой, и рука ее, что повисла вдоль тела, будто неживая, вздрагивает. Тор даже двинуться не успевает, не успевает помылить о том, чтобы призвать молот, не успевает защититься от возможного нападения: в его сознании загорается краткое видение стройных женских ступней, что увиты метками от лодыжек до коленей и выше, куда ему не дано заглянуть. Оно загорается и гаснет быстро, спешно, оставляя ему лишь яркое понимание сути врага, что стоит напротив него.       Врагом, опасным и жестоким, подобным Одину по своей мощи и вездесущности, правда, Королева не выглядит. Она вздыхает еле слышно под отзвук первого звона стали о сталь, что слышится с нижнего этажа тренировочного зала. И Локи тут же бросает громко:       — Держи меч крепче, иначе уронишь, — и Тор чувствует, как его вновь дергает ближе к перилам, дергает поглядеть, увидеть, удовлетворить собственный интерес, но пока что он заставляет себя остаться на месте. И говорит только медленно, немного удивленно:       — Этого не может быть, — и в словах его кроется правда, кроется истина, ведь не может действительно быть такого, чтобы метки шли по обеим ногам альва. И не зависит это ни от статуса, ни от возраста. Но Королева уже показала ему и то верно было иллюзией, обманкой, однако, эта картина явно должна была стать ответом на вопрос Тора. И она стала им, вместе с собою принеся ему ещё десяток новых вопросов — Тору сложно было даже слова подобрать, сколь сильно он ненавидел такие повороты событий.       — Знаете ли вы мою историю, старший принц? Знаете ли откуда я? — ладонь Королевы соскальзывает с перил, а после руки ее сплетаются где-то у неё спереди, у живота. И жест этот столь сильно похож на жест Фригги, что Тор не удерживается, отводит все-таки глаза в сторону, губы поджимает жестко. Ответить ему совершенно нечего, ведь ни единое существо из живущих во всех девяти мирах не знает, откуда на самом деле взялась нынешняя Королева альвов. Некоторые судачат, что она была бастардом предыдущего Короля, другие болтают, что она совершила дворцовый переворот, перебила королевскую чету и взошла на трон, а только правды ни у тех, ни у других найти было невозможно.       Правда пряталась, по полюбившейся ей привычке, где-то слишком глубоко, чтобы ее можно было разыскать так просто.       — Вы из Альфхейма, как я могу полагать, — сжав руку в кулак, Тор тратит мгновения, чтобы набраться сил и вновь взглянуть Королеве в глаза. Он не боится ее совершенно точно, даже теперь, когда знает, что она ведает и магией, и мудростью, но силы эти требуются ему, чтобы просто не кинуться на неё, чтобы лишь не сорваться прямо здесь и прямо сейчас.       — Вы удивительно правы, однако, мне кажется в вашем ответе не хватает конкретики, — Королева кивает, чуть приосанивается. Что-то грядёт, точно грядёт, и Тор лишь отводит правую руку назад, собираясь призвать молот в любое мгновение, собираясь защищаться и нападать. Этот его жест не остается незамеченным, конечно, но отчего-то вызывает лишь мелкую улыбку на чужом лице. А после Королева говорит: — Из какого именно я Альфхейма? Из этого или других восьми, что существовали до него в тех временах, сквозь которые младший принц столь настойчиво продирался?       Тор замирает и даже не чувствует, как его рот приоткрывается сам собой в удивлении. Он желает, точно желает сказать что-нибудь, хоть что-нибудь, но не произносит ни единого слова. А сознание его, перегруженное и так, взрывается за мгновение: Королева знает. Из всех существ этого мира, из всех ведуний и магов, из всех мудрецов, из всех правителей и простолюдинов именно она, та, кто даровал Локи магию, та, кто поставил его на его путь… Она знает.       Задаться вопросом о том, остается ли она врагом и теперь, Тор не успевает. Где-то внизу, этажом ниже, Лия роняет меч, и отзвук стали, столкнувшейся с камнем пола, заставляет его вздрогнуть крупно. Рука, уже заведённая за спину, уже готовая призвать молот, опадает сама собой. Рот закрывается.       Королева говорит:       — И, пожалуй, прежде чем вы сделаете пару-тройку поспешных выводов, я поделюсь с вами своей историей. Быть может, она сможет утихомирить вашу злобу, — Тору хочется кивнуть коротко, будто давая собственно согласие, но он просто не может. Его глаза принимаются спешно, суматошно бегать по чужому лицу, они впиваются взглядом в каждую мелкую, еле заметную морщинку, в каждую частичку и каждую эмоцию, что он видит. И нет возможности ни двинуться, ни заговорить, а сознание уже подкидывает ему воспоминание о том, как Локи беседовал с Королевой на балконе прошлым летом. И тогда Тор желал знать о чем они говорили, беспокоясь, что Локи уедет, сбежит и никогда больше не вернётся, сейчас же его желание, уже сошедшее на нет, возрождается вновь и загорается ярким пламенем. Королева начинает свой рассказ отнюдь не с тех слов, каких от неё вообще можно было бы ожидать: — Ваш брат, вероятно, не рассказывал вам, но у него была подруга сердца в самой первой жизни. Она была альвкой, норовистой, привлекательной и неимоверно умной. И имя ей было Сигюн. Именно так звали мою бабушку. ~~~^~~~       У его сапог черные, закруглённые носы. На них нет и следа пыли или грязи — эти сапоги у него парадные. Они никогда не видали битв и запылённых трактов. Они никогда не видали зелени трав, песка пустынь и дождя. Вместо всего этого они видели десятки каменных полов дворцов, и замков, и богатых поместий. Они видели пиршества и гулянья. Они видели драки даже, но лишь те, что устраивал сам Тор — иных драк отчего-то во время пиров никогда не бывало. Но, впрочем, сама конструкция «отчего-то» была здесь безнадобна и бесполезна.       Каждая новая драка, затеянная им во лжи собственного пьянства, была бутафорской иллюзией на свободу, которую у него выкрали, забрали и которую возвращать ему не собирались. Эти сапоги были свидетелями и этого тоже. Они были свидетелями его поражения, каждого нового его проигрыша — Тор жил в них последние метки, продолжая светиться бахвальством и горделивостью, какими и должно было гореть сердце золотого Асгарда. И Тор запекался в крови, на которой этот золотой Асгард был выстроен.       Велунд говорил, что он лучше многих других умеет чувствовать баланс, и, быть может, был прав, а только расспросить его у Тора возможности уже не было. Как не могло никогда появиться возможности поговорить с Тюром или Бальдром, теми братьями, что были его по крови, но не были, не существовали более. Они канули в вечности, как и многие иные боги — во имя жизни Одина, по знанию или без. Их кости должны были бы прятаться внутри золотых стен Золотого дворца, вот о чем думает Тор мимолетно в мгновении настоящего, а после прикрывает глаза, пряча от себя носы собственных сапог. Ему бы хотелось спрятать и звуки того спарринга, который Локи ведёт с Лией, ему бы хотелось скрыть от себя и запах, что исходит от Королевы альвов, стоящей подле его плеча. От неё все также пахнет полевыми цветами, и это не душит его, но делает лишь глубже пустоту под его ногами. Пока мысли смешиваются в его сознании, пытаясь познать и поглотить новые обстоятельства, обстоятельства родства Королевы и Локи, обстоятельства невиновности Королевы, он чувствует, как падает. Просто проваливается, и вязнет, и топнет, и не задаётся уже даже вопросом, сколь многого он не знает ещё о том, что происходит.       Этот вопрос не имеет веса, как и сама конструкция случайности устраиваемых им драк.       На какой-то миг, с пару дней назад, ему показалось, что теперь ему известна большая часть… Ох, в тот самый миг, когда он вызнал, наконец, кто стал причиной его смерти в самой первой жизни, ему правда показалось, что он отсек, наконец, большую часть своих вопросов. И то было ложью. В ней с легкой руки можно было бы обвинить Локи, можно было бы сказать, что он несёт ее за собой, будто чумную болезнь, или, быть может, что она просто вьётся вокруг него, будто магия, окружает его невидимым куполом и касается всех, подле кого Локи оказывается, только Тору это было не по силам.       Пускай он не имел и малейшего понимания, что творится в его душе, он все ещё доверял. Он все ещё мог с уверенностью сказать, что может вверить младшему свою жизнь, если это понадобится.       Но любил ли?       Опустив голову лишь ниже, Тор медленно качает головой и чувствует, как его собственные пальцы скребут камень перил, на которые он опирается. Это случилось мгновения назад, но, вероятнее, вечность: стоило Королеве смолкнуть и довершить свой не столь долгий рассказ, как его потянуло в сторону, он оперся о перила, опустил голову. И взгляд его обратился к носкам собственных сапог так, будто те могли ответить ему, так, будто они могли указать ему путь. Но то было ложью, ведь они не знали всего и сами, не видали ни битв, ни настоящей жизни, будучи запертыми во всех этих тронных и пиршественных залах.       Тор видел. Только уже и сам не знал, было то хорошо или плохо. И кто был прав? И кто был виноват?       — Отводи ногу назад и разворачивай корпус, чтобы устоять при защите. Если тебя уронят на пол, считай, ты мертва, — Локи поучает Лию уверенной, твердой интонацией, и Тор только головой встряхивает, пытаясь отделаться от звука его голоса. Это, конечно же, не помогает. Только шорох собственных прядей, что соскальзывают с его плеч по ткани парадной рубахи, заглушает ответные слова Лии. И в этом хранится мельчайшая радость.       Так Тору кажется на мгновения, а после Королева говорит:       — Мне сложно поверить, что вас столь сильно задел мой краткий рассказ. Вас мучает что-то более важное? — она говорит мягко, неспешно, и нутро Тора больше не отзывается злостью. Она вся вспенилась в нем и выкипела в тот миг, ранее, когда Королева сказала: — Я не желала ему зла, старший принц. Но я передала ему магию, чтобы он мог распорядиться собственной судьбой, когда воспоминания настигнут его. Это случилось бы… Раньше или позже, но это случилось бы точно. Груз прошлого, что он несёт за собой, уже слишком тяжел, чтобы уместиться взаперти беспамятства.       Она лишь хотела помочь. Движимая чувством долга или кровным родством, все, что делала она, так это несла благо, и Тору удалось принять это чрезвычайно легко и быстро. И видение, показанное ему Королевой ранее, сошлось с ее рассказом, выдавая в ней не божество даже, создание, проживавшее жизнь снова и снова раз за разом. И каждый ее поступок стал понятен, прост и прозрачен для него. Никогда Тор не сказал бы этого, но, возможно, и ранее он всем собой желал даже поверить ей, сколь бы злобы в нем ни было, сколь бы в нем ни было желания мести.       Он желал поверить ей лишь потому, что все его существо по сей день стремилось обеспечить Локи безопасность пред лицом Короля богов. И убийство Королевы альвов явно вызвало бы десятки, если не сотни вопросов. Проделай даже Тор все чисто да гладко, он не смог бы предугадать реакции отца.       И ее он страшился определенно точно. Он страшился за Локи.       Медленным движением вдохнув на всю мощь лёгких, Тор заставляет себя выпрямиться, распрямить спину и распахнуть глаза. Пальцы его все ещё пытаются продавить камень перил, но с этим поделать ему уже совершенно нечего и потому он притворяется, что ничего не происходит вовсе. Он поворачивает к Королеве голову, глядит на неё, будто в первый раз. После говорит:       — Лишь единое, мелкое размышление. Не думаю, что оно будет вам интересно, ваше величество, — его слова звучат чужеродно и, конечно же, являются ложью, а только сердца своего так быстро открыть Тор не может. Он чувствует готовность даже, мимолетную, быструю, но все равно не торопится. Королева кивает ему, задумчиво хмурится. Она говорит словно бы и не ему вовсе, медленно и неспешно:       — Размышления полезны, но таят в себе опасность в те времена, когда информация прячется, а тайны множатся каждое новое мгновение… — качнув головой, будто она и сама не до конца с собой согласна, Королева вздыхает. После поворачивает к нему голову, отводит, наконец, взгляд от занимательного спарринга, происходящего на этаже ниже. Ее глаза чуть прищуриваются, будто пытаясь распробовать картинку, когда она вновь глядит на Тора. — Но вы, я вижу, размышлений не боитесь, как бы ни были они тяжелы, старший принц. Ведь за помощью вы не идёте и снисхождения не ищете.       — За помощью… — Тор повторяет ее слова почти шепотом, а после позволяет себе горько рассмеяться. Этот смех, его собственный, отзывается у него же болью где-то в груди, и пальцы рук сжимаются в кулаки. И все те мысли, что появляются в его разуме, он с легкостью произносит. Чуть грубо, быть может, и чуть заносчиво. — Если вы и правда та, о ком рассказали мне только что, то вы, я убеждён, знаете, что происходит. И вы говорите мне о помощи… Моя мать говорит о предназначении для того, кто дорог мне, отец — о крови, которой желает упиться. И я мог бы пойти к моим друзьям, но я сам уже оттолкнул и обидел их. И у меня нет никого больше, ваше величество, так и к кому же мне идти за помощью? Вы абсурдны.       Вскинув глаза к Королеве, Тор поджимает губы с выражением яркого, резкого раздражения, только вновь же встречает мягкий ответный взгляд. И в этот миг в нем много сострадания, от которого сердце Тора взвывает, кажется, лишь громче. К чему ему сострадание, если оно не даст ему ответов? Оно кажется лишь насмешкой, злобливой и жестокой, будто он слаб, будто он проиграл уже окончательно и бесповоротно, и не достоин он больше гордости да воодушевления, блестящих в чужих глазах. Все, чего заслуживает он, так это сострадания.       Словно болезный, близкий к смерти муж, которого не спасти.       — Как вы драматичны. Неужто и ваш брат вам не помощник? Мне казалось, вы стали близки за последнее время, однако, вы столь убежденны в том, что не обрести вам соратника… Быть может, вы просто не желаете видеть тех, кто мог бы помочь вам? — Королева поднимает ладонь и мягким движением указывает в сторону нижнего этажа. И взгляд его следует за ней, обращается к Локи, что не дерётся и в половину собственной силы, где-то внизу. Он лишь нападает, мягко, почти бережно, да показывает, как лучше Лие, этой мерзкой, ненавистной Тору девке, владеть мечом. Все то, что видит он, вызывает в нем боль и иное, более жестокое чувство. Оно, сродни отчаянию, дергает его коротко за сердце, впивается в то своими когтями. Тор только губы поджимает и отворачивается.       Ещё утром он не помыслил бы, что приятнее ему будет смотреть на Королеву, а только именно так и выходит. Он говорит:       — Я вижу ясно, ваше величество. И, боюсь, моей убежденности не сможете оспорить даже вы, что мудрее кого-либо из ныне живущих. Ведь нет в мирах и единого сознания, что смогло бы ответить мне, чем на самом деле живет и дышит мое переполненное сомнением сердце. Желанием спасти, чувством долга или… любовью, — на последний словах он спотыкается, пускай спотыкаться и не желает. И плечи его сами собой распрямляются, голова поднимается выше, а пальцы сжимаются так, будто уже призвал он свой молот, будто уже схватил его. Нападать Тор не желает, но готовится защищаться от любого чужого слова, что может высмеять его, от любого чужого действия, что может ранить его уязвимое, слабое и переполненное сомнениями сердце.       Королева только чуть хмурит брови, будто пытаясь вчитаться в его слова, пытаясь понять их, найти их суть, что и так лежит на поверхности. Следом она вздыхает, прикрывает глаза на мгновения. И кивает самой себе, говоря негромко:       — Что ж, вы правы. И, пускай, догадываюсь я, кто подселил это дурное сомнение в ваш разум, это ничего уже не исправит. Однако, я знаю имя того, кто может дать вам ответ, и в моей власти поделиться с вами этим именем, — Королева вновь сплетает кончики собственных пальцев у живота, мягко, почти нежно улыбается ему. Тор не верит ей, не верит точно, но замирает весь, в нужде, в желании прекратить уже метаться. Пускай, сомнение гложет его лишь пару дней, но и их уже достаточно для него, их уже слишком много. Ведь не может он позволить себе ничего из того, что касается Локи, и это ощущается истинно пыткой, ведь там, где он мог бы целовать его, — если бы знал правду, знал, что не обманывает его, — Тор запирается в тренировочной зале. Вместо того, чтобы пригласить его на прогулку по Альфхейму на лошадях, он соглашается на приглашение Гертруды и долгие мгновения подле неё выхаживает по галереям. Вместо того, чтобы одарить его новой розой… Его сердце замирает от слов Королевы и устремляется тут же в дикий, жаждущий скач, чтобы следом умереть, кажется, когда Королева отвечает ему: — Это вы, старший принц.       Ему хочется расхохотаться, но воздух будто весь замирает в его лёгких. И прозвучавшая шутка ощущается столь жестокой, сколь жестоким было материнское предательство, ведь не может он дать себе ответа! У него этого ответа нет, у него нет времени, чтобы искать его, и есть сотни страхов, что Локи исчезнет, ускользнёт от него, совратившись на Лию, Бейлу или кого иного, любого, кто только придется ему по вкусу! А Королева все улыбается, так же мягко и ничуть не насмешливо. Тор выкрадывает себе несколько мгновений, поднимает ладони к лицу, чтобы только занять их чем-то, чтобы только не ответить хлестким ударом на такую жестокость. Он желает ответить ей, желает закричать на неё и обвинить в том, что не столь она мудра, какой желает казаться, раз не ведает, что нет у него для себя ответов. И он отвечает:       — Поистине, ваша жестокость была бы достойна наивысшей награды, если бы на гуляниях были игры, ей посвященные, — и шепот его звучит пораженно, больно, пересохшее в миг горло скребется само собой, а сердце, его сердце, что уже было обнадёжено, кажется, медленно измирает прямо в его груди. Отнять рук от лица Тор не успевает. Он чувствует прикосновение к своей ладони, вздрагивает крупно и следом Королева сама отнимает его руки от его лица. Она все ещё улыбается, качает головой, и не получится никогда у неё спрятать его руки в своих прохладных, узких ладонях, но она все равно держит их крепко. И говорит:       — Я хочу показать вам кое-что. Я хочу показать вам вас. Того, кем в были в прошлом. Того, кого младший принц не мог и не смог бы показать вам, ведь не знал вас. Это не избавит вас от принятия решения и, быть может, не избавит от сомнений тоже, но покажет вам больше, покажет вам ту истину, что ваша мать выкрала у вас, пускай и не имела на это права, — ее голос звучит проникновенно и тихо. Он показывает одну из тех тайн, что прячет она, эта безымянная Королева, и Тор может лишь смотреть ей в глаза. Все чувства смешиваются в нем, покоряют его разум и заполняют его собой. Они сселяют все мысли прочь, уничтожают их до основания. Выживает лишь единая, и Тор хватается за неё, когда Королева спрашивает его: — Вы пойдёте со мной?       Он хватается лишь за мысль о том, что, если и здесь не найдёт смерти своим сомнениям, все-таки сорвётся прочь, как хотел мгновения назад, все-таки заберётся на коня и поскачет. Он доберётся до того самого озера, окунётся в его прохладные воды, а после долгую ночь будет глядеть на звёзды и думать. И не вернётся он, не проронит ни единого звука и не сомкнет глаз, пока не найдёт ответов.       Держась лишь за эту мысль, Тор кивает. И уходит с балкона вслед за Королевой. ~~~^~~~       Новый день сходит на нет и отзывается уже ставшей привычной, давящей в груди пустотой. Под светом закатного солнца он спрыгивает с лошади в пыль широкого тракта, бросает быстрый взгляд на собственные стоптанные, запылённые сапоги. И губы его тут же поджимаются уперто, раздраженно — эти сапоги ему когда-то даровала мать, и их давно уже стоило сменить, но ради такой мелочи Тор не желал останавливаться ни в едином большом городе, что сменял каждые несколько дней, дольше требуемого. Его кошельки пускай и были набиты звонкими, блестящими монетами, которые платили ему за мелкие, бытовые работы, за помощь в кузнице да колку дров в тех дворах, при которых не водилось мужей, но это не имело и единой значимости.       Ни его деньги, ни его статус, ни все его силы, ни эти дрянные, ненавистные ему сапоги… Ничто уже не имело значимости, ведь не могло даровать ему возможности найти, наконец, того, кого Тор искал уже метки кряду.       Того, кого, вероятно, не существовало даже.       — К Хель бы все это… — сплюнув вязкость собственной слюны в пыль, он доводит лошадь за поводья до входа в высокий, на три этажа, трактир и привязывает ее к крюку. Лошадь только фыркает, недовольная и уже привыкшая к бесконечным, что долгожительство богов, заездам по землям миров. Тор к ней не оборачивается. Он проходит в таверну, тяжелой рукой раскрывая толстую дверь, и тут же в нос ему ударяет запах мяса, каши и чей-то застарелой тошноты. Это место выглядит получше прошлого, — здесь, хотя бы не пахнет испражнениями, — и Тор слишком быстро принимает решение снять комнату. Осень в Ванахейме вступает в свои права настойчиво, холода накрывают города и тракты, и возможность спать, пускай, даже на подкладке шерстяного плаща его привлекает уже много меньше, чем даже столь простолюдинское место. К тому же, тошнотой пахнет, вероятно, лишь здесь, где не уследили за очередным проезжим пьяницей — в комнатах должно быть всяк лучше.       Оглядевшись быстрым движением глаз, он подмечает пару светлых альвов в компании темного, и несколько ванов, что сидят ближе к окну. Некоторые из них оборачиваются к нему, заслышав звук открывающейся двери, но разговоры не смолкают, а чужие взгляды не косятся на него с подозрением, как было в Нидавеллире хотя бы. Там его пытались ограбить трижды или четырежды, и, конечно, ничем хорошим для воров это не заканчивалось, но Тора это так и не научило печься о своих сумках, нагруженных на круп лошади, хоть немного больше. И все дело, пожалуй, было в его желании найти драки, а только…       Какое это имело значение? Столько меток спустя ему казалось, что ничто из того, что делает он, не приблизит его к концу его пути.       — Хозяин, комнату на ночь. И ужин, двойной порции, вместе с бадьей для купания, — дойдя до стойки, Тор тянется к кошелю, что висит у него на поясе, и бросает на поверхность пару десятков монет. Сумма привычно больше той, что с него должны бы спросить, но очередной хозяин, чьё лицо Тор забудет с отъездом завтрашним утром и чьё имя даже не спросит, не отказывается. Он, стоящий за широкой, деревянной стойкой, что привычны для таких таверн, развернувшихся на широких трактах меж городками Ванахейма, только кивает спешно, тут же окликает мелкую, низкую девчонку с тугими, чёрными косами. Она вываливает из дверного проёма, — тот явно ведет в кухню, Тор слышит стук ножей о доски для разделки и приглушённые голоса, — тут же подхватывает из рук отца ключ. Тор не слушает, не слышит их, но вздрагивает, стоит только его взгляду зацепиться за чёрный, что крыло Хугина, волос. И его зовут куда-то, к лестнице точно, а он даже шага сделать не может. Стоит и смотрит, отмирая лишь когда хозяин таверны трогает его за плечо.       — Боюсь, таких услуг мы не оказываем, сударь, — та улыбка, довольная, чуть заискивающая, что была на его лице лишь мгновения назад, при виде монет, просыпанных Тором на стойку, сменяется суровостью и твердостью. И голоса иных посетителей тут же смолкают, вот теперь все обращают к нему своё внимание точно. А сам Тор только губы кривит, рукой дергает резко. Девчонке и шестнадцати годков не наберется точно, и она крепким движением прижимает руки к груди в испуге пред тем, чего не было ни в его намерениях, ни в его мыслях.       Вот же мерзость.       — Услуга не требуется. Вспомнил кое-кого, — заставив хозяина быстрым, озлобленным взглядом отпустить своё плечо, Тор стискивает зубы и кивает девчонке в сторону лестницы. Та прошмыгивает вперёд быстро-быстро, будто амбарная, мелкая мышь. И Тор идёт тоже, а только чувствует, как в спину ему упираются чужие взгляды… Они терпимы, привычны уже, но лишь пока остаются взглядами. Когда же звучит:       — Поговаривают, что асгардский принц того, с ума сошёл. Отказался, значится, от трона и теперь шастает по мирам, ищет что-то…       В этот раз звучит тоже. Еле слышно, на альвском наречии, уже когда он заступает на четвёртую по счету ступеньку. И под пальцами тут же мнутся деревянные перила лестницы, продавливаются под натиском его силы и его злобы. А они все судачат, которую уже метки кряду Тор и не знает вовсе — он перестал считать после того, как весь Альфхейм истоптал подошвами сапог и ничего не нашёл. На Альфхейме закончилась десятая, кажется, метка его отсутствия в границах Золотого города, но до Альфхейма была под его стопами и вся асгардская плоскость, и иные планеты, осколками разметавшиеся по вселенной, и суртурово царство, и Йотунхейм. Его путь был нелинеен и извилист, и наложи кто его на карту, точно решил бы, что Тор бежит от чего-то. От отца, что пытался заставить его остаться и принять трон, шантажируя правом на молот. От матери, что безутешно рыдая, просила его отбросить эту блажь, эту идею, сумасшедшую и безнадобную, и остаться в Золотом дворце. От Гертруды, быть может, принцессы Альфхейма, что ему уже посватали, что уже должна была стать его супругой и законной царицей Асгарда в будущем — она, в отличие от его матери, не рыдала, и не злилась она, подобно его отцу. Прощаясь с ним, ранним утром его скорого не отъезда, а, верно, побега из отчего дома, лишь сказала:       — Найдите, заклинаю вас, то, что вам столь нужно. И без этого не возвращайтесь.       Тогда ему было не столь далеко до двадцатой метки, и сколько с того мгновения прошло, Тор не знал. Он шёл, брел и скакал, и заезжал в каждый город и каждое поселение, и стучался в каждую дверь, в поисках работы, но лишь в желании убедиться — тут нет того, что ему нужно. И он убеждался в этом каждый раз, и путь его был бесконечен уж точно, но путь все же был много лучше, чем безнадобное, тяжелое прозябание в дворцовых стенах. Путь по крайней мере давал ему иллюзию, что когда-нибудь он найдёт.       Найдет, даже если ему потребуется потратить на это всю свою божественную жизнь.       Девчонка, за чьей спиной покачивается чёрная, тугая коса, взбирается по лестнице под самую крышу и уводит его за собой. Ключ от комнаты, приделанный к деревянному бруску металлической нитью, покачивается в ее руках. Не звенит. Не издаёт и единого звука. Тор цепляется за него глазами весь путь, только бы не глядеть на чёрную-чёрную косу, к которой столь сильно тянется не сердце его даже, все его существо. Отчего так складывается, Тор не знает, но вновь и вновь натыкаясь взглядом на чернохвостых дев да парней, весь измирает. Изнутри бьется настойчивая мысль о том, что его цель тоже хранит в себе чёрный волос.       Та самая цель, о которой он совершенно ничего не знает.       — Вам сначала воду принести или еду, дяденька? — отворив дверь быстрым движением руки, девчушка оборачивается к нему и натянуто улыбается. Она беспокоится, явно побаивается его все ещё, и Тор лишь морщится, не скрывается даже. Выхватив из ее ладони ключ, он бросает, что ему плевать на последовательность, да наказывает, чтобы ему принесли его сумки и позаботились о его лошади. Закрывшаяся за ним дверь неодобрительно поскрипывает и будто бы шепчет, что грубить было не обязательно — Тор только швыряет ключ на перину постели, а следом пинает попавшийся под ногу табурет. Тот отскакивает, одна из его ножек разламывается на двое сразу же, другая только скрепит своим хлипким деревом. Не желая разрушать всю комнату под натиском неистовой злобы, он доходит до перины, рушится на неё, твёрдую, недружелюбную и прячет лицо в ладонях.       Чем дольше он бредёт, чем дольше он ищет, тем сложнее ему становится. Каждое новое пробуждение тяжелит ему грудину и руки, каждый новый подъем с постели требует больше усилия, а разъярить его становится все легче. Взять только драку прошлой недели — какая-то пьянь решила, что имеет право наказывать мелкого мальчишку за недоказанное воровство ударами настоящей палкой. Тор увидел их случайно, уже на выезде из нового Ванахеймского города, и он помнил, точно помнил, как соскочил с коня, точно помнил, как нанёс первый удар, а после весь его разум померк и вернулся к нему лишь когда все противники уже были окровавлены и мертвы. Его руки были в крови тоже. Те самые руки, которыми он бросил перепуганному мальчишке один из своих кошелей с монетами. Те самые руки, которыми он утёр и так окровавленный рот, прежде чем сказал:       — Купи, что хочется, и не воруй. А лучше наймись подмастерьем к кузнецу. И научись ковать да зарабатывать. Пока эта дрянь однажды не забила тебя насмерть.       И то было неправильно, то было плохо и недостойно его, прославленного когда-то воина, только Тор об этом уже не думал. Его сердце желало успокоения и в тот же миг желало бури, пока разум его туманился все крепче с каждым новым столетием. И он искал, он искал того, что жаждал, он искал того, о чем ничего и не знал, будто бы. Этот поиск не был и не мог, впрочем, стать ему оправданием. Оправдания Тор и не искал. Ни оправдания, ни прощения, ни помощи, ни любви.       Ничто больше не было ему нужно, кроме того самого, кроме того единого, что требовало все его существо.       Бадью с водой приносят почти одновременно с его вещами да тарелками с ужином. Тор так и не двигается, пока проходят слуги, пока та самая девчушка ставит его сумки неподалёку от входа, а на столе оставляет тарелки и большую, деревянную кружку с брагой. Никто не говорит ему и единого слова о изломанном табурете и, впрочем, уходят они достаточно спешно. Им везёт в этом определенно, потому что Тор не желает никого ни видеть, ни слышать.       В тот вечер он не ест. Вода в бадье остывает спешно, так и не приняв его в своё тепло. А он сидит до полуночного, еле слышного звона луны, чтобы после скинуть сапоги, заползти на постель и тяжелыми руками стянуть с себя рубаху. До штанов дело так и не доходит. Тор, измотанный всеми последними метками своего безуспешного пути, рушится в сон, как делает каждую ночь уже долгое время, только и во сне не находит он покоя. Ему снится далекое-далекое детство и мать — она улыбается ему, читает какую-то сказку, а солнце, освещающее Асгард своим светом каждый день, уже клонится к горизонту. О чем та сказка, он уже не помнит, и во сне речь матери смешивается в единый, нераздельный поток непонятных слов. Он все длится и длится до момента, в котором Тор сам не произносит:       — Мама, а когда прибудет тот мальчик?       Ему снится удивленный взгляд Фригги и ее непонимание, а после сон сворачивается, утягивает его в петлю времени, в которой прошлое смешивается между собой, и вот уже мать его взывает к нему, что прячет семнадцать меток под рукавом:       — О чем ты говоришь, Тор? Хватит, прошу тебя, хватит, я устала слушать это! Твои слова пугают меня! Объясни же мне, наконец, о ком ты говоришь вновь и вновь? О каком мальчике ты говоришь? Ни я, ни мои ведуньи никого не видят, Тор, и твои слова пугают меня!       Он просыпается с первым рассветным лучом в тяжелой пленке пота и с тяжелым, спешным дыханием. Где-то в уголках его глаз ему мерещатся слёзы, но единое движение его же ладони стирает их, лжёт ему, что все то — лишь пот, выступивший на его коже во сне. Тор просыпается, но не чувствует, что спал. Обмануться, правда, не получается — сон его, тяжелый, душный и переполненный непониманием матери, гнездится в его сознании прочно и устремленно. Думать о нем Тору не хочется, а только отвернуться от него не получается. Весь этот сон, каждый из тех, что преследуют его последние метки, является его прошлым, и сколь много боли в нем кроется, Тор не желает думать. Ни думать, ни признаваться себе — отчаяние заполняет его с каждым новым рассветом и никогда уже не отпустит.       Не отпустит, пока не найдёт он того, кого ищет. Того самого мальчика, черного волоса и неизвестного, несуществующего имени.       У этого ощущения нет начала и никогда, быть может, не было. Столько, сколько Тор помнил себя, он всегда ждал его прихода. Он всегда чувствовал его отсутствие подле себя. В первые метки у него не было для этого чувства определения, а позже оно появилось. В тот самый вечер, когда впервые спросил он у матери то, о чем после не единый раз вновь и вновь с ней заговаривал. Фригга никогда не понимала его. В первые разы ещё улыбалась так мягко, как умеет только она, но чем больше таких разговоров набиралось, тем напуганнее становилась ее улыбка. И никогда Тор не желал пугать ее, но он верил, что она сможет найти, что она сможет увидеть того, кто был очень и очень нужен ему, того, кто был ему необходим.       Она не смогла. До своего отъезда Тор просил маму не единожды вновь сесть за прялку и посмотреть, но это так и не увенчалось успехом. Потому отчасти он и уехал из любимого дома, потому отказался от желанного трона, потому что отрёкся от молота, которого был достоин… Он оставил все, что было у него в Золотом городе: и друзей, и семью, и Гертруду, что была дорога ему чрезвычайно, пускай никогда и не была им любима. Он оставил там всю свою жизнь и — вот ведь глупость, — в начале своего пути правда думал, что возвратится скоро. Эта вера умерла в нем где-то на двадцатом по счету маге, что не смог разыскать то, что было необходимо всему его существу. До того мага были и ведуньи, и другие маги — они все оказались жестокими шарлатанами. Они бросали свои игрушечные верно кости, раскладывали карты, создавали заклинания немыслимой силы, как говорили сами, но не находили ничего вовсе.       Как, впрочем, не находил и сам Тор.       И не счесть ему уже было, сколь много раз он рыдал, он ревел диким раненным зверем, скрывшись в глухих лесах нового мира и выламывая стволы деревьев да сухие брёвна. Он разбрасывал брань по траве, он стирал кулаки о кору неуступчивых деревьев, что не желали драться с ним — то было когда-то давно, ещё когда мог он сдерживать себя подле иных существ. И это сошло само собой, когда в первый раз его решили то ли обокрасть, то ли просто выбрали для драки в дымке опьяневшего сознания. В тот первый раз он убил не на поле битвы. В тот первый раз он потерял часть себя, свои честь и достоинство, и так и не смог ее вернуть.       Счёт на дни, в которых ему хотелось умчаться прочь с этого пути, был потерян так же, как и иллюзорное спокойствие да твердость. Тор продолжал идти все ещё, но лишь потому, что путь, безнадежный, бесконечный и разочаровывающий, был лучше вида, что открывался с галерей Золотого дворца. Потому что в виде том, ему мерещились золотые прутья клетки и сердце глухо, беспомощно билось в груди, подтачиваемое ожиданием, которое никогда не заканчивалось. За почти два десятка меток он пожил в ожидании достаточно. Он достаточно нагляделся на Биврест, что каждый раз приносил кого-то, кого угодно, но не того, в ком Тор нуждался всем собой. И потому он сорвался из дома прочь, потому что он отрёкся от всего, что любил, и всего, что было ему дорого. Потребность найти, потребность узнать имя и найти того мальчика, была много больше даже его самого.       Новым утром он просыпается с первым рассветным лучом. Трёт лицо ладонями, выбирается из постели и сбрасывает брюки да белье. Вода в бадье холодная, неприятная телу, и Тор окунается в неё, чтобы только взбодриться хоть сколько-нибудь. Пока в его сознании Фригга, тенью сна, кричит на него и требует прекратить пугать ее, Тор вымывается, одевается в чистое. В следующем городке ему нужно будет зайти к прачке. И к сапожнику тоже уже стоило бы зайти — чтобы его дрянные сапоги, подаренные матерью давным-давно, не насылали на него эти жестокие сны.       Только Тор, конечно же, не зайдёт. Он позабудет об этом, пока будет обходить чужие дома да стучаться в двери, прося работы и пряча истинную цель своего прибытия. Он будет вглядываться в лица, перебирать их, будто страницы толстой, запылённой книги, и нужного, конечно же, не найдёт, а, когда посмотрит на всех, отправится дальше. Вот каким будет его новый день, и следующий, и тот, что пойдёт после.       — Прошу прощения, вас… Вас там внизу ждёт женщина. Она сказала, что вы уже проснулись, и просила передать, что очень долго искала вас, — неожиданный стук в дверь заставляет его, замершего в процессе обувки, вздрогнуть крупно и резко вскинуть голову. Рука тут же сама собой тянется куда-то в сторону, будто в желании найти, чем бы защититься, и Тор себя даже не останавливает — в комнате, как и у него самого, все равно нет никакого оружия. Оно ему и не нужно вовсе, по правде, но это не имеет значимости. Из-за двери звучит голос той самой девчушки, она делает небольшую паузу. А после спрашивает: — Вы спуститесь?       Тор только морщится и желает уже ответить резвой бранью, что ни к кому спускаться он не станет, а только на языке уже скопилась горечь от посетившего его сна. Она тяжелит его язык, не дает ему двинуться так сразу. И Тор мыслит о том, что тоже ищет, долго и на износ он ищет, стремится, продолжает идти, продолжает гнать свою лошадь вперёд… Лишь потому он отвечает:       — Спущусь.       Лишь потому, что, быть может, норны заметят его благосклонность и одарят его окончанием его поисков вскоре так же, как сам он собирается одарить ту женщину, что ждёт его внизу…       Тор раскрывает глаза, промаргивается тяжелым, долгим движением, а после чуть приподнимает руки, что лежали все это время на подлокотниках. Перед его глазами только меркнет тот осколок, тяжелый, отчаявшийся, его собственной прошлой жизни, но он успевает увидеть все же, как собирает свои сумки резкими движениями обозлённых рук, как спускает по лестнице на первый этаж трактира и как женщина, та самая, что искала его, откидывает капюшон дорожного плаща. Ее лицо принадлежит Королеве альвов. И она улыбается ему, мягко и спокойно. Она желает направить его и спасти.       Проморгавшими вновь, Тор все же поднимает руки, трёт ими лицо. Ему бы встать, ему бы пройтись по кабинету королевских покоев, в которые Королева альвов увела его за собой, но Тор страшится, что ноги просто не удержат его так же, как он еле может удержать собственные руки да поднять их к лицу. Это видение, больше похоже на быстрый, переполненный переживаниями сон, окунает его словно бы холодную воду глубокого озера и дает опуститься на самое дно, лишь последним своим кадром заставляя оттолкнуться и всплыть. И Тор опускает руку к груди, прикладывает ее к сердцу — он будто желает убедиться, что жив, что все ещё жив и не скончался случайно от того отчаяния, в котором столь долго странствовал сквозь прошлую жизнь.       И его сердце бьется сильно и крепко.       А кабинет Королевы альвов обставлен на удивление просто и спокойно. На стенах нет даже тех мягких красок, каким выкрашены его собственные покои. В стенном шкафу лишь несколько книг, на поверхности широкого, деревянного отчего-то стола только единая ваза с полевыми цветами. Тор уже успел оглядеть его, когда входил, но сейчас оглядывает вновь, поджимает губы чуть взволновано, хмурится. И переживания его, что ему не принадлежат, ещё недолго тяготят его, тянут отправиться на поиски так же, как искал он в прошлой жизни.       В этой, правда, искать ему совершенно не нужно и не нужно обращаться ни к магам, ни к ведуньям, ни к гадалкам-шарлатанкам, потому что он знает и имя, и местоположение младшего. Сейчас тот, быть может, все еще в тренировочном зале, а может уже вернулся в свои покои. Он жив и он в порядке. Скоро он отправится ко сну. Завтра утром они свидятся за завтраком.       Тор увидит его.       Того черноволосого мальчика, ради которого обошёл почти все миры. Того черноволосого мальчика, что нужен был ему больше любых регалий и статусов, любых побед, любых других отношений.       — Я нашла тебя не сразу. Предположу, что ты не желал прятаться от меня, а только разыскать тебя было непросто. Слухи множились по городам и мирам, и каждый второй говорил мне, что видел тебя не позднее вчерашнего дня, и каждый первый лгал… — Королева начинает говорить, и Тор перебрасывает свой взгляд к ней почти сразу, вдыхает поглубже, чувствуя, как волнение и отчаянный поиск постепенно исчезают из его тела и сознания. И Королева, будто чувствуя это, только глаза прикрывает, мягким движением оглаживает подлокотник кресла, на котором сидит. Второе такое, расположенное напротив, занимает сам Тор, и все, что может он, так это опустить руки себе на бёдра. Они слабы отчего-то сейчас и слишком для него тяжелы. — Ты умно поступил, оплатив услуги мага и потребовав наложить на себя заклятье, чтобы твоя мать не могла найти тебя. Но вместе с этим и мне пришлось совершить знатное путешествие… Единственное, в чем признаюсь честно, в Муспельхейм я за тобой не пошла. Мне показалось это слишком глупой авантюрой, уж простите, старший принц.       Мягко, коротко рассмеявшись, Королева покачивает головой. Тор только и может, что вздрогнуть уголком губ, но улыбнуться у него не получается. Сама идея о том, что он мог так стремиться, что он мог столь сильно желать найти того, кого никогда не знал, обращает все его возможные чувства в запланированную шутку мироздания, или магии, или кого бы то ни было. И эта мысль тяжестью оседает ему на сердце, только сердце его ныне распахнуто настежь, и потому он говорит:       — Так значит, все… Все было предрешено, ведь так? Я шёл за ним, потому что мы… Мы предназначены друг для друга? — его губы говорят, но шепчут скорее пересохшим от ужаса горлом, и ужас тот пробивается наружу, сама интонация вздрагивает. Тор только поднимает чуть выше голову и стискивает зубы. Единая идея о том, что все, происходящее меж ними с Локи, является уже предрешенным, обязательным и сплетенным жестокими руками норн, претит ему и лишь наваливается со спины почти физически ощутимой болью.       Ведь если то истина, ни у него, ни у Локи нет выбора, нет возможности решить для себя, как жить и что чувствовать. Ведь если то истина, то нет у них свободы в собственных чувствах, и Тору правды уже никогда не сыскать. Всё его сомнение не может существовать даже пред лицо предназначения. Он обязан любить. И не должен задаваться даже вопросом, желает ли любить вовсе.       — Ох, нет, какая глупость! Я знавала, что ваше самолюбие безгранично, но зарываться на предназначение… Уморительно, — Королева замирает разве что на мгновения, а после поднимает его насмех. И в смехе ее кроется столько лёгкости, что Тор лишь мысленно благодарит собственный ум, не позволивший ему подняться: если бы он стоял сейчас, точно осел бы на пол. Потому что не было в нем понимания к чужому смеху, не было видно ему истины, что для Королевы была как на ладони. И смех ее больше пугал его, напряженно замершего и чувствующего, будто прямо сейчас решается все его будущее. Отсмеявшись, наконец, Королева вновь улыбается ему, уже не столько мягко, сколько развесело, а после поясняет: — Я надеюсь, что не расстрою вас, но вы не родились под счастливой звездой и нет у вас никакого предназначения, кроме как умереть и стать норнам платой, — только заслышав эти слова, Тор чувствует, как выдыхает всем собой и расслабляется. Он прикрывает глаза даже на мгновения и мысль о смерти не страшит его, как и раньше, а только в этом моменте он оказывается благодарен ей, благодарен словам Королевы. Потому что уж лучше ему будет предназначено умереть, чем он растеряет возможность выбирать, кого ему любить. Королева лишь еле слышно посмеивается вновь. И продолжает спокойно: — Изначально свершилось так, что Локи, покидая первый временной поток и устремляясь во второй, разорвал свою судебную нить. Он оказался не подвластен боле норнам, стал сам вершителем своей судьбы. И чем больше временных потоков он изламывал, тем больше свободы обретал. Не только от норн, но и от иных созданий, с которыми был близок в самой первой своей жизни. О том, что сам он выбирал множество раз оставаться подле вас, старший принц, я говорить не стану, вероятно, вы и сами об этом задумывались, однако… — на этих ее словах Тор распахивает глаза, чуть голову на бок склоняет и сглатывает коротким, напряженным движением. Признаваться в том, что он не думал об этом, пускай Локи давно уже открыл ему тайны прошлых своих жизней, Тор, конечно же, не станет, но обещает себе осмыслить это чуть позже. А Королева продолжает: — Прошлый временной поток — вот ваша истина. Без связи с ним, не зная ни имени, ни даже внешности его, вы искали его тысячелетиями, теряя разум, силу и окунаясь в отчаяние, вы продолжали искать его… Скажите же мне, что столь сильное пряталось в вашем сердце, что смогло оно пересечь всё крепче изламывающийся временной поток по собственному желанию? Чувство долга, вероятно? Или желание быть для него величайшим, достойным баллад да всеобщего почитания героем?       Королева подаётся вперёд и устремляет к нему свои вопросы, что острейшие стрелы. И взгляд ее, хитрый прищур лисы, впивается Тору в глаза. А тот только и может что растеряно, облегченно рассмеяться. Он вновь тянет руки к лицу, вновь трёт его, будто в попытке умыться свежим летним воздухом, что залетает в прикрытое тонкой гардиной окно. Королева больше ничего не говорит. Она садится ровнее, поглаживает большим пальцем спил подлокотника. Взгляда своего, правда, не отводит, и Тор отвечает ей своим собственным, когда чувствует, что готов к этому.       Он не знает, как мог бы отблагодарить ее, не знает, как выразить ему, сколь важно было ему увидеть всё и всё прочувствовать, сколь важно ему было ее слова услышать. И он верит ей, он больше не сомневается, пускай даже она не решилась идти за ним в Муспельхейм — Тор только усмехается мимолетно этой своей мысли. И злость, грызшая ему ребра последние дни, не тревожит его больше, и сомнение теряется где-то в закоулках разума. В нем прорастает убежденность и твердость, и каждая новая мысль его о зелени глаз Локи, о звуке его голоса, о его одеждах и его поцелуях обретает, наконец, все свои цвета, звуки и запахи. Тяжесть спадает с его плеч, слова матери исчезают из разума.       Тор позволяет себе мелко, мягко улыбнуться. Он поедет за теми дорогими, красивыми и шипастыми розами, а после вновь все пальцы изрежет, срезая шипы. Он возьмет с собой Локи и отправится с ним на прогулку. И он предложит ему спарринг. И он вновь скажет ему о любви — он не соврёт больше.       Потому что теперь знает точно.       Только уходить из покоев Королевы не торопится. Помедлив немного, насладившись каждой мыслью, связанной с младшим, Тор садится ровнее, сплетает пальцы рук в замок. Он говорит:       — Вы спасли меня, в то время как я собирался убить вас, — и эта правда ложится ему на кончик языка легко и спокойно. Он в силах ответить за неё и желает лишь расставить все точки на их законные места — потому и говорит. Королева лишь кивает мягко, будто благодаря за изысканный комплимент. Откликается:       — Я знаю, ваше высочество. Но равновесия ради, признаюсь вам в том, что пыталась спровоцировать вас этим утром, — ее улыбка вновь мелькает хитростью, и Тор может лишь в мимолетном удивлении вскинуть бровь в ответ. О таком раскладе он, слишком уж занятый собственной злобой, даже и не думал. — И могу сказать, что вы неплохо поднаторели в выдержке, а только как бы это не сыграло с вами злую шутку.       — Есть нечто… — коротко дернув головой, он лишь поджимает губы. Сказать не может — от одной лишь мысли плечо уже мелко жжется руной отца. Но, к счастью его, Королева понятливо кивает, даже ладонь вскидывает, останавливая любые его слова. Говорит за него:       — Я знаю, не беспокойтесь и не пытайтесь рассказать мне. Но я вам здесь не помощница, скажу сразу. С этим вам придётся разбираться самостоятельно, — Тор только кивает понятливо, отмечая, что было бы странно поистине, если бы эта женщина избавила его от всех его бед. Тогда ведь она избавила бы его и от всех его побед, от всех его достижений, которые Тор, — теперь он был убежден в этом вновь, как и многие метки назад, — мог постичь самостоятельно. И вместе с тем, пока говорит Королева, он понимает тут же, что правда его, сказанная в порыве отчаяния ранее, является искривлённой и поношенной. Ждать помощи от отца да матери для него немыслимо, но у него все ещё есть его друзья. И раз уж Огун, которому Тор доверял, что себе самому, сказал об их живой и горящей пламенем дружбы верности, то не верить ему было бы глупо. И Тору следовало извиниться, а ещё следовало открыться им, наконец, потому что близилось время новой бойни и ему нужны были союзники. Так много, как только удастся ему заполучить. Вот о чем он думает мимолетно, когда Королева говорит: — И, предположу, это не составит сложностей, ведь мудрый правитель умеет подбирать верных, преданных и честных людей для своего окружения. Вы согласитесь со мной, ваше высочество?       — У меня нет и единого основания, чтобы не сделать этого, ваше величество. Спасибо вам, — потянувшись вверх, он поднимается с кресла, а после кланяется и опускает голову, преклоняясь перед чужой милостью и добротой. Королева ему больше не отвечает, но уже разворачиваясь, чтобы уйти, Тор видит, как она улыбается. Все также мягко и спокойно.       И вот он идет. Коридоры и галереи сливаются для него в единое, долгое путешествие, пока сердце его, будто возродившееся, бьется крепко и сильно. Деревянные ставни мелких окон встречают его негромким стуком, вздрагивая под натиском ветра, только ветер тот не несёт в себе бури и злобы. Этот ветер, свободный, и легкий, и крепкий, пахнет летом и победой. Той самой победой, что Тор обрёл этим вечером — победой над его глубинным, тяжелым сомнением. Спина его распрямляется, пока он идёт, и хочется ему захохотать, как хохотал он когда-то давно, до того мгновения, в котором потерял Локи. И хочется ему ворваться к брату в покои, обнять его и никогда, никогда, никогда больше не отпускать, пока сердце его, голодное, истосковавшееся, не насытиться присутствием младшего.       Тор любит. Он любил всегда и выбирает любить вновь — потому что желает так. И мать не будет права никогда, как не будет прав и отец, как не будет прав и любой иной, кто посмеет заявить ему, что все то блажь, что все то — пустое, иллюзорное и лживое. Его сердце, следовавшее за Локи сквозь жизни по собственному желанию, по собственному выбору, бьется крепко и твёрдо, и бой этот мог бы разбудить все миры своим грохотом, своей устремленностью, настолько он силён.       Покои его встречают Тора тишиной и безмятежностью. Он устремляется в сторону купальни сразу, но замирает ровно пред дверью. Изнутри слышится мелкий, веселый смех Локи, который понукает Фенрира вылезти из купели. Волчонок что-то тявкает ему в ответ, плескается и явно вредничает, а Тор только и чувствует, как улыбка расцветает на его губах. Рука тянется к ручке, опускается на неё даже. И так и замирает.       Все его чувства накрывают его высокой волной, и Тор остается прямо там, у двери, не движимый и не имеющий возможности ворваться в купальню да выложить Локи все, как есть. Ему кажется мимолетно, что это будет неуместно, что он не сможет даже слов собрать правильных, верных, чтобы объясниться, что младший может испугаться совсем, как тогда, прошлым летом, и потому так и не нажимает ручки. Локи смешливо ругается на Фенрира, и их отделяет лишь дверь, но Тор не пресекает этой границы.       Лишь улыбается, будто дурак, во весь рот, утыкается лбом в поверхность двери. Да шепчет:       — Я люблю тебя больше, чем что-либо. Я желаю любить лишь тебя.       Локи его не слышит, но Тор не сомневается больше в том, что скажет ему об этом вновь. Снова, и снова, и снова будет повторять, пока язык его не сотрется в пыль. И то будет правдой.       Его собственной правдой. ~~~•~~~