Роза ветров

~~~^~~~       Мелкие нити золотой магии переливаются перед его глазами, еле заметно поблескивая искрами свежей, плотной зелени. Они плывут по воздуху, оплетая толстые стволы деревьев и тревожа собственными кончиками ту листву, что отказывается поддаваться дуновению майского ветерка. На всей плоскости Асгарда стоит запах Белтейна. Его магия, хруст сжигаемых дубовых бревен и новое начало, ощущаемое на его нагих, темной кожи плечах. Сгустки магии душ всех тех, кто давно потерял собственное тело, тревожат его мышцы и суетливо, взволнованно перекатываются под его кожей, а ещё пытаются подтолкнуть — идти быстрее, бежать и нестись туда, откуда тянется каждый миг изумрудного блеска чужой магии. Стремиться к эпицентру трагедии окончания и счастья нового начала.       — Ну, тише, тише… Мы почти пришли, — мягким, шуршащим голосом песков Дальних земель рассмеявшись, Номад поднимает руку и звон тонких, стальных браслетов переводит каждый звук его слов на понятный для голых душ язык. То, конечно, не усмиряет их, взволнованных, перепуганных смертью миров, но все, что есть у него к ним — лишь нежность и мягкий прищур собственных глаз. Бесшумный шаг голых ног, что ступают по сочной, зеленой траве.       А ещё знание. Великое, истинное знание, что не позволяет ему ни сомневаться, ни бояться. Все то, и страх, и сомнения, и даже боль — оно остается где-то в далеком прошлом всей его сути, столь похожей на божественную и столь от нее отличной. Маленькие, молодые души не понимают этого, скатываясь к его рукам и бедрам, а после поднимаясь вновь к животу и груди. Они чувствую за него всю чужую боль. Они чувствует вместе с ним каждый запертый всплеск чужой магии, что стремится вырваться и обрести свободу.       Но лишь глубже вязнет в сковывающем внутренности ужасе.       Среди пения лесных птиц и закатных лучей, обагряющих землю, каждый алеющий древесный ствол выглядит постаментом, знаменующим то ли начало, то ли конец сражения во имя жестокого-жестокого бога. Лишь зелень травы не поддается тому да нити золотой магии Асгарда, что неспешно плывут по воздуху. Будто тонкая, распушённая золотая пряжа, они оплетают пространство и каждое древо, а ещё наполняют собой воздух.       Он пахнет Белтейном. Он пахнет началом конца и Номад улыбается ему, вдыхая его полной грудью. Ему мимолетно хочется вернуться к табору и подкинут в костер дров, а после танцевать вокруг него вместе с другими кочевниками. Праздновать вместе с ними. И воспевать — все то чужое царствование, что вскоре сложит и голову, и все свои полномочия. Он и рад бы устроить то празднование, только молодые души волнуются, а впереди, за новым древесным стволом его уже ждут. В нем нуждаются. Пускай видеть его совершенно не желают.       Стоит ему тронуть нежной ладонью обагрившийся солнечным светом ствол нового дерева, стоит ему только выступить из-за него, как черный, будто выкрашенный смолой конь, что отнюдь не является жеребцом, тут же поднимает голову с земли. Он видит его собственным черным глазом, скребет по траве беспомощными передними копытами, что не содержат в себе ни единой подковы. Они сбрасывают его здесь на смерть и на растерзание, но не улыбнуться у Номада не получается. С печальной дрожью в уголках губ, с прощальным касанием древесной коры. Ни подняться, ни отползти у коня не получится. На его бедре слишком отчетливо видна вмятина кости и разорванной мышцы, округлый живот переполнен окружившей внутренности кровью. Ни единая ее капля не проливается на траву, но, впрочем, закатное солнце делает свое дело, обагряя ее светом прощания.       Того, конечно же, не случится. И лишь ради этого ещё до рассвета две недели назад Номад поднимается с песка Дальних земель, что служит ему и постелью, и домом на протяжении долгих веков. Он уходит прочь от табора, не оставляя за собой ни единого слова, а ещё не слыша вопроса — его уход и его возвращение находятся лишь в руках мироздания и кочевники знают об этом. Те из них, кто не спит, лишь провожают его черным, звездным взглядом собственных глаз, иные же не просыпаются, но провожают его тоже каждой собственной спящей мыслью и каждый мерным биением собственного сердца. Они будут ждать его всегда и он всегда будет к ним возвращаться.       Совсем, как тот конь, что раздувает собственные ноздри, дергает головой и вновь скребет копытами по траве. Он не жалеет ее, бередит почву, но не позволяет себе ни единого звука, будто боясь, что то лишь приблизит его смерть.       Номад подступает к нему неспешно и все ещё улыбается. Мягкому, щекотному зуду молодых душ, что принимаются собственными, светлыми и горящими сгустками скользить под его кожей быстрее. Чужому слишком понятному, но слишком глупому страху. Он улыбается всему и каждому собственному шагу тоже. Листья травы нежно ласкают его босые ступни, делясь закатным телом, а ещё позволяя пройти насквозь и напрямик.       — Жестокий-жестокий бог… — подойдя к коню, он опускается на колени подле его живота и с осторожностью пускает ладонь на вздрагивающий бок, покрытый черной шерстью. Конь не удерживается и все-таки ржет почти умоляюще. О спасении, о помощи, о помиловании или об отсрочке, но, впрочем, обо всем разом. Собственным голосом он пытается уговорить его и с ним договориться, не понимая вовсе, что уже слишком поздно. Все то, что было задумано и предрешено, уже свершилось. На них надвигалось начало, которое предвещало окончание, и им стоило танцевать да петь вокруг костра, восхваляя само мироздание — за каждый его миг, за каждую его случайность и за каждое его событие. Но много раньше им все же стоило вмешаться. Ему самому, всем тем молодым душам, что давно потеряли среди времени собственные истлевшие от старости тела. В том был их закон, в том была вся их суть, непонятная и потому ещё давным-давно обращенная пугающей сказкой для всех людей и богов. Огладив черный конский бок, он вздыхает и шепчет: — Что же он сделал с вами…       Конь глядит на него ещё лишь пару мгновений, а после просто роняет собственную грузную голову на траву. Он пробует закрыть глаза, но открывает их вновь, устремляя собственный взгляд вслед закатному солнцу, и позволяя увидеть, как его кровавый свет отражается в его глазах. Каждая молодая душа заходится тем плачем, что сдерживала весь их двухнедельный неспешный путь от Дальних земель, только Номад не глядит ни на одну из них больше. Его тонкие браслеты не звенят, когда вторая его ладонь опускается на конское бедро. Под пальцами пульсирует боль, но магия усмиряется согласием — зверь позволяет убить себя, не зная вовсе, что ему предстоит ещё долгий, важный век, который он проведет в одиночестве и познании.       — Я подарю тебе жизнь, но оставлю хромоту, — огладив вмятину чужого бедра и каждую смиренную мышцу, Номад ведет второй ладонью по наполненному кровью животу. Нежная, учтивая ласка вмешивается в чужую магию его собственной и ее черные, звездные нити зарождаются в воздухе, смешиваясь с золотом магии Асгарда, смешиваясь с зеленью магии зверя, запершего внутри себя непримиримого бога. Он больше не пытается вырваться, уже оплетенный собственными изумрудными нитями, что пытаются содрать и разорвать кокон из чужеродной магии мягко-коричневого цвета. Имя ей Свальдифари и в глубине ее сути кроются судебные нити, принадлежащие самим норнам — Номад лишь улыбается. От воспоминания о них, всесведущих и всезнающих, от воспоминания обо всем их коварстве, что никогда не имело права вмешиваться столь жестоко во весь божественный род. Ему было уже не упомнить, когда в ночи его пробудило ощущение их крепкого, звенящего страха, а только освободиться от него у них так и не вышло. Они лишь начали окутывать тем страхом иных. Они лишь начали сеять его, будто крепкий, суровый сорняк… Ни один кочевник не посмел бы стать тем, кто позволил бы ему прорасти, и будучи их вожаком среди земель Асгарда Номад был обязан, и вынужден, и нуждался сам — в том, чтобы две недели назад проснуться с рассветным лучем и отправиться в путь. Чтобы в нынешний миг оказаться здесь. И добавить негромко, с нежной улыбкой: — И тебе решать, как с той хромотой жить.       Конь больше не поднимает голову и не вздрагивает. Пока молодые души рыдают под темной кожей кочевника по звериной, но всего лишь божественной боли, пока все они собираются собственным светом в его ладонях, Номад медленно прикрывает глаза. Его руки застывают неподвижно, тонкие металлические браслеты заходятся звоном на запястье, уже напевая собственную песнь, предвещающую великое, важное начало и трагичный конец, что сплетаются между собой до неотделимого. Он собирает всю пролитую среди конского нутра кровь и возвращает ее в кровотоки. Он выравнивает кости друг подле друга, а ещё излечивает раненную бедренную мышцу. Чужая магия больше не бьется изнутри объятыми ужасом и паникой толчками, и то несёт великое благо для всех. Он же произносит негромко:       — Каждый всплеск твоей силы впитывается в твое нутро и отдается твоему дитя. Оно вырастет крепким и сильным, но освободиться от этой плоти раньше, чем оно разродится, у тебя не получится. Магия Свальдифари не позволит тебе этого, — воздух вокруг них пахнет закатным солнцем и майским теплом. Не замолкает ни единая птица, потому как не боится происходящего. Не замирает ни единое дуновение ветра, потому как не предвещает бури. И каждая золотая нить магии этого мира пропитывается черным, звездным полотном мощи самого Номада. Оно укрывает коня, тает поверх его шерсти и впитывается в плоть, оставаясь, впрочем, невидимым для него так же, как и для всех остальных. Что человек, что бог, что ведунья — они не видят того, что видеть им не суждено. Они не слышат и не чувствуют: как со стуком в пиршественной зале на деревянный столы опускаются кубки тех, кто все продолжает праздновать Белтейн, как жестокий-жестокий бог улыбается оскалом и позволяет сойтись девам и мужам в новом танце. То происходит слишком далеко, как и все остальное, но Номад чувствует, видит и наблюдает. И все ещё улыбается, последней каплей магии восстанавливая звериное тело, чтобы оно было сильным и крепким ещё долгий век. Чтобы оно исполнило собственное предназначение и принесло им всем великий, радостный праздник, прославляющий смерть.       Окончив, Номад открывает собственные глаза и медленно поднимается с земли. Ни единая травинка не липнет к его голеням и ступням, плач молодых душ остывает под его кожей. Они успокаиваются, вновь возобновляя собственный неспешный путь белых сгустков тепла и истины, незапятнанной, светлой чести. Конь же моргает единый раз, после моргает второй, а затем медленно поднимается. В его движениях не сложно выискать настороженность и ожидание боли, но копыта упираются в землю с завидной твердостью, когда он поднимается на них. Качает головой, будто пытаясь стряхнуть наваждение. И все равно вновь глядит на него.       Он не понимает сейчас и, быть может, не поймёт никогда, но точно запомнит. Необходимость смирения. Необходимость спокойствия. И, конечно, доверия — к своему собственному табору, к каждому, кто является его частью. А ещё к мирозданию.       Но отнюдь не к тому, которым пытаются править и которое пытаются заселить сорняками страха норны.       — Нам предстоит долгий путь. Пойдем со мной, — неспешно качнув головой, Номад разворачивается в ту сторону, откуда только пришел, и неспешно подбирает собственные следы каждым новым шагом. Он не оборачивается, потому что ему не нужно видеть, как покорно и осторожно зверь, заперший в себе бога, следует за ним. Он не вслушивается, потому что ему не нужно слышать — как среди стен Золотого дворца грохочет разъяренное и знаменующее столь важный конец:       — Цверги тебя дери, если ты сейчас же не ответишь мне, где он, я придушу тебя собственными руками!       И ему в ответ десятки празднующий Белтейн глупцов поднимают кубки, а ещё хохочут, не зная вовсе — они празднуют близкую смерть жестокого-жестокого бога, чьему правлению скоро придет конец. ~~~^~~~       Фандрал исполняет собственный приказ настолько идеально, что к полудню, когда Тор просыпается вновь, по Золотому дворцу не мельтешит и единого слуха о нелепой ситуации, случившейся утром у главных дверей. Это в определенной степени радует, если, конечно, он ещё может хоть чему-то радоваться — злость утихает лишь на горсть среди всех остатков сна, что ему достаются по утру. Злость утихает, но так и не уходит. Она кусает изнутри его мышцы и связки, обгладывает кости, а ещё желает новой, очередной и ничуть не менее жесткой ссоры, чем та, что уже случилась.       Тор не ищет ее. Он почти запрещает себе искать ее, понимая, что ни к чему хорошему она не приведет ни его, ни Локи, ни их обоих. Он разрешает себе ждать. И то разрешение ощущается надменным, насмешливым позволением, трогая нестерпимым зудом его плоть, нашептывая еле слышно — Локи не придет извиняться. Локи не придет, потому что никогда не приходит. Локи не придет, потому что считает себя правым и самым умным. Тора же считает бессмысленным идиотом, бессильным глупцом, не способным ни высчитать возможности победить, ни рассмотреть все собственные слабости, что могут ему в стремлении к победе помещать.       Сколь долго Тор противится жалкой, трусливой мысли и сколь долго бьется в болезненным чувством — пройдёт метка или две и в нем перестанут нуждаться. От него просто больше не будет толку, потому как Локи будет в силах биться самостоятельно и против Одина, и против всех миров.       Бьется уже. И затыкает норн за пояс, будто те не больше, чем дурные, заносчивые дети. И сталкивается с Одином… Как смеет повестись на его жестокость и на всю его ложь? Один играет им так же, как играл самим Тором все последние века, только ведь Локи умен — и всем собственным умом он приходит к единому очевидному выводу, что лежит в его сознании на поверхности. Вот как это случается. Вот как это происходит. Локи мыслит, Локи обдумывает и Локи понимает банальное.       Тор не справится. Тор глуп. Тор медлителен. Тор слишком зазнался? Ох, он определенно мыслит именно так, и Тор не желает думать, но просыпается с этими мыслями подле полудня — каждое воспоминание о том, как Локи именует его глупцом, прикусывает все новые и новые извилины сознания, пока в сердце вгрызается так, что хочется не взвыть, но закричать.       Тор, конечно, не кричит. Он сильнее этого. Он много выносливее. И он позволяет себе ждать, но все то его ожидание коротает жизнь лишь до момента, пока он не приходит на обед. Пиршественная зал неспешным спокойствием тишины лишь предвещает новое вечернее гулянье, воины негромко и заспано едят за столами. Он усаживается тоже, замечая, как Фандрал отводит собственный взгляд прочь. Его, вероятно, беспокоит жестокость — так, будто они ни единожды ещё не были в битве, так, будто они ни единожды ещё не бились и не теряли, что соратников, что коней. Тор не требует с него ни ответов на вопросы, ни соответствия, ни даже взгляда, пускай и думает о том, чтобы просто хлопнуть друга по плечу и сказать что-то сомнительное в собственной утешительности.       Так и не говорит. Чрезвычайно случайно цепляется вниманием за выражение лица Одина. И острая, резкая мысль пронзает его сознание тут же — он не видел Локи полтора дня. Они не пересекались вчера, в ночи его не было на пире, празднующем возвращение потерянного Свальдифари, и сейчас в пиршественной зале его нет тоже.       Но Один есть. Один сидит во главе стола. Один смотрит прямо на него. Один улыбается той самой улыбкой, в которой несведущий глаз может заподозрить великую доброту Короля богов, но Тор видит яснее и лучше — эта жестокая улыбка, давным-давно пообещавшая ему смертельную боль и ужас, наконец, привела свое обещание в действие.       — Сегодня на удивление хорошее мясо, — наколов на зубчики вилки сочный, ещё дымящийся жаром кусок, Сиф прокручивает прибор в пальцах и мелко, незаметно улыбается. Она ненавидит пережаренное мясо так же, как и влажную погоду — от нее ее волосы чрезвычайно сильно пушатся, как говорит она сама. Тор знает это. Тор слышит ее, чувствуя, как у него внутри все медленно холодеет самым настоящим Йотунхеймским льдом. Все, что он может в тот миг — лишь глядеть Одину прямо в глаза. Один кивает ему, здороваясь, приподнимает собственный кубок, предлагая выпить за здравие и за победу, которую ни с кем не собирается делить так же, как и все предыдущие. В его кубке вряд ли пузырится кровь, но то не имеет ни веса, ни значение. Фандрал кисло, негромко бросает Сиф в ответ:       — Надеюсь, не конина… — и отодвигает от себя тарелку, вместо нее уже подхватывая кубок и делая несколько больших глотков медовухи. Почему-то именно его слово сдергивает Тора прочь со скамьи. Он подрывается с места, поднимается рывком и направляется к выходу из залы, так и не притронувшись к пище. Галерея первого уровня встречает его резким порывом ветра, стоит ему только распахнуть двери, перед глазами каждая золотая стена и каждая плита пола уже наливается кровью его ярости. Та раскручивается быстро, стремительно, пускай не может поверить вовсе.       Локи ведь не ушел? Он не посмел бы. Оставить его, бросить его, сбежать прочь от него… Они поругались и это была знатная ссора, был бы жив Бальдр, он точно сложил бы о ней хорошую балладу, только не могла она послужить причиной чего-то подобного. Локи просто не мог поступить с ним так прямо здесь, прямо сейчас, когда метка была срезана, когда он был свободен и они нуждались столь сильно в чужой помощи, в союзниках, в самой крепкой и самой сильной армии!       Но Один улыбался. И в его улыбке виделся приговор, в его улыбке Тору виделось его исполнение. Вот чем он развлекался теперь — рассорить их, прорубить дыру между ними, а после наблюдать, как она разрастается настолько, что ее не получится пересечь ни тайной тропой, ни Биврестом. Только могло ли это ему помочь? В беглецах Локи не был нужен ему, только если Один не был уверен, что он вернётся за самим Тором, только если он сам не отослал его или того хуже… Убил? Заковал и бросил в темницы? Тор не желал думать ни о чем из этого, но почти добежав до чужих покоев не нашел для себя ни единого ответа. Перекрытая явно добрым десятком заклинаний дверь была глуха к нему, изнутри не раздавалось ни единого звука.       Ударяя по ней гневными кулаками и пытаясь пробиться внутрь чуть ли не криком, он чувствовал лишь, как плоть рук жалит боль чужой магии. Локи сказал бы ему точно, что это глупо, а ещё сказал бы, что ему не стоит привлекать столько внимания, но коридор занимаемого ими уровня был пуст и тих. Тор же бушевал. Он бился, он звал и он точно рассчитывал, что в единый миг, если Локи находится внутри, он выйдет к нему хотя бы ради того, чтобы отчитать его за непозволительное царской особе поведение.       Никто так и не вышел. Внутри запертых покоев никого вовсе и не было.       Но поверить — было все ещё невозможно. Пускай его собственное сердце болело от чужого признания, от этой ядовитой, низвергающей в ничтожные переживания чужой любви, от этих жестоких слов… Вот каким Тор был для него. Глупым и слабым. Норовистым дурнем, что никогда не мог мыслить холодной головой и принимать решения сдержано. То было, конечно, не правдой и вся суть крылась там же, где и все последние века — стоило Одину разглядеть слабое место, как он бил по нему без промедления и смущения. Потому тех слабых мест у Тора давно уже не было. Каждую собственную мысль, каждое собственное слово и каждое принимаемое решение — он продумывал все на шаги вперёд.       Он не желал войны, но он был готов к ней каждое мгновение собственной жизни теперь.       И верил, и доверял, и точно знал, храня то знание где-то глубоко в собственном сердце — у Одина не получится. Он будет пытаться, он будет пробовать, он пошлет его свататься к Гертруде, он будет поднимать собственный кубок за его сватовство, только разрушить все то, чего ради Тор столь долго трудился, у него не выйдет. И Локи будет на его, Тора, стороне. Локи будет подле него, теперь и всегда, и они пройдут сквозь это вместе. Они обсудят, они договорятся… Неужто Локи действительно считает его слабым?       Времени на то, чтобы осмыслить эту боль у Тора просто не остается, но, впрочем, он не оставляет его себе сам. Стоит ему выдохнуться подле запертой двери чужих покоев, как он отталкивается от нее, больше пытаясь оттолкнуть ее прочь от себя, а следом разворачивается к одному из концов коридора. Он обходит весь уровень, твердым, крепким шагом, не находя ничего вовсе. Он спускается на самый первым и, не замедляясь ни на мгновение, обходит каждую комнату и каждое помещение. Дерущий изнутри страх, пытается перебить злобу, но у него не получается — Тор уже имел с ним дело однажды. Тор уже видел его глаза и уже играл с ним в гляделки.       Тогда страх моргнул первым, Локи же оказался в библиотеке, но, впрочем, в Мидгарде. Это случилось на утро после смерти Королевы и после того шабаша, что он устроил норнам в Железном лесу. Тогда Тор боялся ничуть не меньше, но ведь нашел его, разыскал и настиг — неумолимо и яростно.       Ничто не могло измениться сейчас.       Но изменилось уже. Библиотека была пуста. Были пусты учебные комнаты, сад Фригги и их поляна. Никого не было в поле, в конюшнях, в тренировочном зале. И иные уровни Золотого дворца были пусты тоже. Казалось, даже запах магии Локи пропал из него, пускай никогда она того запаха для Тора и не имела. Локи просто не было. Либо же он прятался слишком хорошо, но чем дольше Тор искал его, чувствуя телом неспешные шаги солнца по небосводу, тем лучше понимал — они не виделись полутора суток. И Локи никогда не был тем, кто стал бы столь долго скрываться, будучи подле. Ему больше пошло бы показаться на глаза, пройти мимо, не отдав ни единого взгляда, ни единого слова. Нарочно быть на виду, но не позволять подойти к себе и с холодным, ровным презрением глядеть в ответ — вот что было присуще ему по-настоящему.       Если, конечно, Тор знал его достаточно хорошо…       И он знал. Он любил его до сих пор, и сквозь всю свою грызливую боль, и сквозь всю свою злобу за то жестокое предательство, которому Локи посмел отдать его на растерзание. Беседы с ним или поцелуи, прикосновения к его телу и лицо, а ещё его смех — Тор желал биться ради этого и жить столь долго, чтобы всем вокруг стало завидно однажды.       Вот они есть. Вот они вместе. И ничто не может разрушить их союз. Но разрушает — Один вмешивается вновь, не оборачиваясь на всю ту силу, что они обретают, будучи вместе, и пристально вглядываясь в слабость. Он бьет по ней, только Тору не верится вовсе, что тот удар действительно достигает собственной цели. Тор не может поверить в это даже когда все его поиски не приносят ни единого результата. Он проверяет все те места, где Локи может быть, он проверяет каждое, где быть его не должно вовсе, а ещё не единожды ловит на себе внимательный взгляд Огуна, вновь и вновь сталкиваясь в ним в галереях дворца.       Огун не спрашивает у него ничего, но безмолвно признается — он будет ждать. И когда Тор придет, он будет готов. Биться за правду, и за нее умирать, и за нее же — жить.       Правды той у Тора найти не получается вовсе. Его мысли полнятся криком ярости и болезненным воем. Каждая новая, что грохочет твердостью любви через мгновение обращается низвержением и тоскливым, обессиленным — Локи ведь не любит его так. Один дал ему повод, и Локи не помыслил ни о чем ином, кроме как о слабости Тора. Это было первым, потому как было на поверхности, и это было самым жестоким из всего, что Тору доводилось переживать.       Он боялся этого слишком долго.       И совершенно не мог соврать себе самому — что был правда готов с этим столкнуться.       Потому что это было истинной. Ушел ли Локи, спрятался или был в опасности, его слова и его решения были единственной истиной из всего остального, туманного и неизвестного прямо сейчас. И Тор вряд ли должен был стремиться за ним с той болью, от которой ему не было спасения никогда больше, но ничего иного для него просто не существовало. Если Локи ушел, Тор обязан был знать, что он в порядке. Если Локи был в опасности, Тор обязан был защитить его и спасти. В том был его смысл, в том была вся его суть и пускай никогда больше им было не суждено разделить и единого поцелуя, но знать, что он цел и невредим — это было наивысшим приоритетом все последние метки.       И это же оставалось им до сих пор.       Спустившись на первый уровень и оставив не осмотренными лишь покои Фригги, Тор шумно, быстро дышит и оглядывает галерею. Его поиски привлекают к себе внимание чрезвычайно быстро, ещё когда только начинаются, но он не мыслит об этом, слишком хорошо помня, сколь глупы и беспамятны придворные. И сколь сильно любят краткие, быстрые, будто молния, сплетни? Даже если они начнут судачить о нём, пройдёт неделя и им наскучит это. Они найдут себе новую тему для обсуждения, они найдут для себя новую цель.       Он же найдет Локи. И тогда все будет в порядке. Как прежде уже не случится, потому как против всей его боли это просто невозможно, но все точно будет в порядке. И будет, и будет, и будет… Он не находит Локи вовсе и спускается на первый уровень, но кровь не стынет и не усмиряется. Его утягивает влево, к самой дальней двери, что ведет в кабинет Всеотца и Короля богов. Твердым, крепким шагом и без оглядки на голодное урчание в животе, без оглядки на солнце, что уже давно преодолело свой пик и неспешно склонялось к небосводу — Тор сжимает руки в кулаки и идет. Его ладонь ложится на ручку двери тем же жестким движением, каким опускалась на нее многие-многие метки назад.       Тогда ему пришлось оставить Локи без сознания в его покоях и тогда в своих руках он держал меч.       Сейчас не было ничего, как, впрочем, не было и Локи, только ощущение было все тем же, слишком знакомым. Тяжелая, давящая изнутри злоба и сотни догадок, каждая из которых с легкостью могла оказаться правдой. Верить в непричастность Одина было так же глупо, как верить в то, что Локи просто ушел. Сбежал от него. Оставил его здесь. Позабыл обо всем, что было между ними… Последнюю ссору он помнил точно и Тор не собирался осмыслять ее прямо сейчас, потому что знал слишком хорошо — данные обстоятельства были важнее любой их ругани.       Лишь кратко кивнув стоящим на входе стражам, он открывает дверь без стука и проходит в отцовский кабинет. Первым, кто встречает его, становится то ли Хугин, то ли Мунин, и его карканье звучит грозной, жестокой насмешкой. Он знает, не так ли? Они оба знают? И Один, конечно же, тоже. Тор закрывает за собой дверь и твердым шагом проходит в чужой кабинет, не собираясь уделять времени любым расшаркиваниям.       — Где он? — сжав ладони в кулаки, Тор останавливается напротив стола Всеотца и поджимает губы. Притвориться незаинтересованным не получается и для лжи не остается места. Промедление, неторопливость, любые незаметные манипуляции и игры — все это не его и ему не принадлежит. Он соответствовал долгие метки, он натягивал поверх собственной эту лживую, омерзительную шкуру и давал Одину то, что тот желал получить. Верность, преданность, иллюзорное преклонение пред его силой и властью… Каждый миг каждого нового для Тор желал неистово и покрепче схватить ладонью рукоять собственного молота, а после поднять его и вызывать Одина на последнюю, решающую битву. Вот, где было его, Тора, место. В пылу сражения, в резких, грозных ударах и среди потного, кровавого смрада бойни.       Это было невозможно. Но прямо сейчас — это было единственным, что он мог и чего он желал.       — И тебе доброго дня, сын мой, — держа в руках один из тех пергаментов, которыми выложен его широкий, дубовый стол, Всеотец не поднимает к нему глаз и никуда не торопится. Он зовёт его сыном, и Тор рефлекторно морщится. Вся та открытость и все то бесстрашие, что горят в его голубых глазах, подпитывают его силу. Она бурлит изнутри, она требует возмездия и требует правды вместо всей непомерно наглой лжи, которую Один пытается скормить ему уже. Собственным словом, собственным неспешным и легким взглядом, что поднимает к его лицу. Тору кажется, что он не посмеет солгать сейчас, что он просто не решится на что-то подобное, но Один лишь мелко усмехается, вкладывая в этот изгиб губ все свое высокомерие, а после необременительно интересуется: — Потерял кого-то?       Его глаза загораются ярким пламенем победы ещё до того, как Тор входит в его кабинет. Его глаза, лишь единый из которых является зрячим, горят громогласным смехом и гоготом, пока рот почтительно так и держит собственный, ненастойчивый изгиб. Тор не верит ему, вглядываясь в его лицо, перебирая быстрым взглядом разложенные на поверхности стола свитки, а ещё трогая им морщинистые руки. Один никогда не посмел бы убить ими Локи, потому как прекрасно знал, чем это чревато. Но если поверил во всю его ложь… Еле удержавшись, чтобы не скрипнуть зубами, Тор сдавленным шепотом рявкает:       — Где Локи?! — его собственное слово, единственное настоящее имя Локи, сталкивается с реальностью, будто бы разбивая ту на бесчисленное количество осколков. Вся та мысль, суетливая, злая и перепуганная, становится явью, стоит Тору только произнести собственный вопрос, привязанный к настоящему, живому существу. И это ранит. Всем тем незнанием, в котором он носится по территории Золотого дворца, всей той иллюзией — Локи вот-вот выйдет из-за нового угла коридорной стены и взглянет на него… Этого так и не происходит. Тор ищет его среди собственного неверия в его уход или пропажу. Тор говорит — и все то неверие умирает прямо поверх его рук звуком чужого имени.       Отнюдь не только от того, как неспешно уже звучит ответ:       — Откуда же мне знать, где сейчас твой брат. Он может быть где угодно, не так ли? — Один глядит прямо на него с настолько искренним выражением вопроса в собственном единой зрячем глазе, что не может не почувствовать, как его пальцы сводит судорогой — выдрать этот глаз из плоти и обратить его слизью потрохов в собственном кулаке. Потоптаться по нему. Ударить по нему молотом, чтобы просто запретить — глядеть со столь вопиющей ложью. Глядеть прямо ему в лицо и лгать без стеснения!       — Если ты только посмел… Если ты только посмел навредить ему.! — дёрнувшись вперёд, Тор рывком головы отворачивается на мгновения и вдыхает. Он держит себя, потому что все то — выученная им ещё давно команда. Пока он слушается, Локи будет жив. Пока он слушается, не случится ничего трагичного или ужасного. Только случается все равно… Каждый новый день и каждая новая метка становятся испытанием для них обоих. На храбрость и выдержку. На умение простить и согласие быть прощенным. Тот долгий путь, по которому они бредут в темноте и вдали друг от друга завершается единожды, где-то среди всей этой весны, а может и много раньше. Как Один смеет красть это у них столь нагло? И почему остается безнаказанным?!       — Я? Ну что ты, Тор, — качнув головой, он откидывается на спинку собственного кресла и откладывает ве собственные дела. Он уже смотрит так, будто ему предстоит наблюдать наипрекраснейшее представление. Вот чем Тор поистине является для него. Ярмарочным медведем или дичью, которую вот-вот загонят? И тем, и другим, и вовсе не верным псом, что уже давным-давно признал собственное слабое место. Он не мог сбежать и бросить собственный мир в угоду этому жестокому-жестокому богу. Он не мог биться, потому что как силы были не равны и последствия могли быть ужасающими. Сжечь часть Золотого города, чтобы натравить на него мирный люд? Обесчестить его, обернув против всех и каждого из его верных воинов? Один был всемогущ и он знал об этом, он выстраивал то свое могущество долгие-долгие метки. Сейчас же — лишь медленно растянул губы в широкой, добродушной улыбке, что больше была похожа на оскал. А после произнёс ровно и спокойно: — Я не стал бы вредить ему.       Его тянет вперёд почти непреодолимым желанием метнуться к столу и отшвырнуть тот в сторону, а после призвать молот. И драться, и биться, и неистовствовать так долго, как ему только хватит сил, но, впрочем, так долго, пока Один не станет бездыханным телом в его руках. И все могущество испарится в миг. И вся власть исчезнет. Смерть уравняет его со всеми, кого он убил и убить только собирался.       Потому что смерть всегда уравнивает.       — Не смей заговаривать мне зубы! — огрев пространство чужого кабинета собственным криком, Тор не делает и единого движения, точно зная — это сейчас не поможет. Это никого не спасет. Это всем только навредит. Ему и Локи, где бы он ни был. Асгардцам, Фригге… Десяткам и сотням всех тех его подчиненных, которых его учили уважать и защищать, готовя ко вступлению на трон. Этому Тора учили советники, этому его учил сам Один… Но сейчас широко и развязно скалился в ответ на весь его крик, в ответ обоим воронам, недовольно каркающим на собственном насесть. Сжав ладони в кулаки крепче, Тор зарычал: — Его нет во дворце и ты знаешь об этом! Я спрашиваю в последний раз…       В этом момент не могло существовать ничего более жестокого или унизительного, чем тот смех, которым Один разразился ему в ответ. Хуже было бы, только если бы он попытался казнить Локи прямо у него на глазах, но он не пытался, и у Тора не было ни единого доказательства. Лишь память прошлых столетий, лишь эти бесконечно лживые улыбки и манипуляции. Временами раньше ему начиналось казаться даже, что он сходил с ума — Один был столь тверд в собственной лжи и собственном могуществе. И все верили ему. Все верили в него, пока Тор старался не мыслить — он дерётся с ветром. Угрозы не существует. Все то, что Один говорит, лишь правда, правда, правда… В настоящем подобных дней не могло быть вовсе. У него было знание, у него была любовь, а ещё был Локи.       Тот самый, которого Тор не видел полутора суток. Тот самый, что мог быть в еде прямо сейчас или мог быть до банального мертв.       — Столетия лжи… Ты правда думал, что я поверю в нее? — оборвав собственных хохот, Один похлопывает себя по животу, будто желая усмирить все его остатки в собственном теле. А после, стоит только его руке замереть, резким движением указывает на Тора. Его лицо всей власти в мирах и всей жестокости в них же искажается крепко удерживаемой злобой, когда он негромко рычит в ответ: — Он отравил твою душу и та отрава медленно губит тебя, Тор. Не думай, что я не вижу этого. Как бы ты ни прятался, как бы ты ни лгал мне, я вижу тебя насквозь, — Тор вздрагивает глубоко внутри, еле удерживаясь, чтобы не вздрогнуть внешне. И вдыхает как можно медленнее. Все его старания и все его действия отдают ему в дар самого Локи, но фактически ничего не приносят. Столетия битвы и молчаливой, жестокой войны. Столетия под нападками чужих угроз и жестокости. Тор обучается лжи, Тор обучается фикциям и иллюзиям, а ещё обучается говорить о верности и преклонении тогда, когда хочется орать о ненависти. И бушевать, и метать, и рвать, и орать — он просто продолжает обеспечивать безопасность для Локи, глуша все собственное одиночество и невыносимую тяжесть, лежащую на плечах, воспоминанием суетливого, столь нежного признания. И он справляется. Только Один уже говорит: — Насколько я знаю, ему не пришлось по нраву последнее пиршество. Он пришел ко мне и попросил моего позволения отбыть на время. Он изъявил желание путешествовать по мирам и я отпустил его. Как же он сказал… — Быть того просто не может. Тор не верит ему, сжимает зубы и чувствует, как венами напряжения исходит шея. Только внутри все равно замирает и медленно истекает ядом сомнения: вдруг Один не лжет? Вдруг Один говорит ему правду, вдруг Один в действительности… Говорит с мелким прищуром попыток раскопать собственную память на предмет необходимого воспоминания: — Ах, да. Нахождение здесь больше не мило ему. Как думаешь, с чем это может быть связано?       Они ругаются. Локи желает, чтобы Тор отступил, забываясь — Тор никогда не отступает. Тор умен и силён. Тор знает своих врагов в лицо ничуть не хуже, чем своих соперников. Тор всегда взвешивать неравенство сил, Тор всегда обдумывает наперед — именно потому что не отступает.       Если он начинает бой, то лишь тогда, когда точно знает, что победит.       Сейчас лишь орет:       — Не лги мне! — и тело дергается вперёд резким рывком, совершает лишь несколько тяжелых, бьющихся об пол шагов. Откуда-то со стороны оба ворона взмывают прочь со своего насеста, тут же уносясь к балкону. Они почти продирают в полупрозрачной тюли дыру собственными крыльями, потому что знают — им здесь не место. Это не их битва и они в ней не победят. Тор же будет лишь рад пообломать им клювы да повырывать все перья, а после отправить к самой Хель. Как только он закончит… Его кулак опускается на чужой широкий, дубовый стол с грохотом удара, который столь сильно ему хочется нанести Одину по лицу. Следом раздается хлопок ладоней. Уперевши в чужой стол, Тор резко, разъярённо дышит и крепкой мысленной хваткой удушает каждое сомнение — они ругаются, но Локи просто не может посметь бросить его. Оставить его. Уйти и сбежать от него так, будто Тор может нанести ему вред. Тор складывает всю свою жизнь на его защиту! И с шумом выдыхая, почти шипит: — Я предупреждаю тебя, я уже разрубил этот стол однажды и я разрублю его вновь, а вместе с ним разлюблю и твою больную голову, если я только вызнаю, что ты…       — Убил его? — замерший до этого Один дергается вперёд так резко, что Тор почти отшатывается. Не в испуге, лишь потребности оборониться, не упустив ни единого удара. Но упускает все равно. Остается на месте, пока Один расправляет спину и плечи. Не дрожит и не вздрагивает, все же чувствуя — в глубине его зрачка бьется боль, и сомнение, и каждая попытка то сомнение изжить прочь из тела. Один смотрит и, конечно же, видит, все так и скалясь ему в ответ. — В таком случае для начала тебе необходимо будет найти его тело, но даже после… Что ты сможешь сделать, Тор? Вызовешь меня на бой? Убьешь меня? Ни единый правитель, ни единый воин и ни единый советник не спустит подобного тебе с рук, — он подается ближе к столу, он собирается напасть и Тор не отступится, если это случится прямо сейчас. За себя самого, за Локи, за все девять миров — это царствование должно было быть окончено ещё давным-давно, только вновь и вновь спускалось Одину с рук. Фриггой, советом, каждым дряным подданным, что был слишком напуган, что хоть что-то предпринять. Со своего кресла Один подрывается на ноги так резко, что то с тяжелым скрежетом отскакивает назад. Он бьет по столу ладонями тоже, срываясь на крик такой ярости, какой Тору от него не упомнить вовсе: — Я их Царь! Я их Король богов! И тебе, жалкий глупец, меня не убить!       Они замирают друг против друга столь близко, что Тор кажется даже чувствует — Один пахнет смертью. Той, что несёт. Той, что должна была случится с ним ещё давно, но так и не произошла. Его лицо не выражает этого и, впрочем, не выражает ничего, кроме жестокости и ярости. Он шумно, глубоко дышит, сжимает зубы разъярённо. Только он ложь и ничего больше. Вся его ещё живая плоть, все его окаменевшее, ещё теплое сердце и вся его золотистая кожа.       Тор выстаивает против, но так и не кидается на него. Лишь отшатывается, скривившись в отвращении, а после бросает кратко и твердо:       — Я предупредил тебя. И я даю тебе слово. Когда он вернётся, ты расплатишься за все, что сделал с ним, — он клянётся и он дает обещание. Он точно знает, что исполнит его однажды, пускай сейчас и уходит прочит, будто бы побеждённым. В кулаках уже чувствуется влага от продравших кожи ногтей. В теле же ощущается иступленная злоба и сомнения… И разочарование. Столь долго он стремится к миру, становясь тем, кем никогда не являлся, и отдавая ради него все, что ему когда-либо было дорого. Столь долго он влачит всю эту тяжесть на собственных плечах.       И вот приходит — Один никогда не верил ему, Локи пропал без следа. И было ли каждое его, Тора, усилие напрасным, но, впрочем, дало оно ему хоть единый результат? Теперь он знал, как сладко быть подле Локи и быть его, и то знание точно собиралось убить Тора — медленно и болезненно, с ядовитой жестокостью потери.       Но Один — отнюдь не собирался глядеть на это со стороны. Он точно собирался принять участие. И тогда прозвучало крайнее у Тора из-за спины:       — Я даю тебе три недели на подготовку подарков и слов о любви, Тор. После ты отправишься в Альфхейм. Надеюсь, тебе хватит ума не разрушить еще и ее, — вот что он говорит, не опускаясь даже до того, чтобы назвать Гертруду полимент. Но Тор так и не оборачивается. Лишь хлопает дверью, говоря вновь без единого слова.       Тор дал клятву и Тор дал обещание. И он исполнит их. Чего бы это ему ни стоило. И как бы долго ни пришлось ждать. ~~~^~~~       Он объезжает Золотой город по внешней линии деревянных домиков, а ещё проезжает его изнутри, собирая все улочки и подворотни. Он точно привлекает к себе внимание, а ещё ищет, но притвориться, что ещё верит, больше не может.       Притворится, что верит — он правда сможет Локи найти.       Тот пропадает без вести, исчезает и теряется в вечности, пока Один не отдает ему ни единого ответа на все заданные Тором вопросы. Лишь мутит и так мутные воды, желая, чтобы Тор совершил свою первую ошибку и дал ему повод… Для чего? Тор не знает. Тор объезжает весь Золотой город изнутри и снаружи, тратя на это все собственное время до самого заката. В том закате его вновь ждёт пиршество и великое торжество, празднование уже прошедшего Белтейна, и Ньёрд будет ожидать его там, чтобы в очередной раз под руку с ним испить из кубка медовухи. Он так и не вспоминает о неслучившейся гонке, Тор же помнит, но точно знает, что откажет ему, чего бы Ньёрд ни попросил — прямо сейчас у него есть дело много большей важности, чем любые развлечения.       Это Локи.       И это же — Один. Ни единая угроза Тора и ни единое его предупреждение не срабатывает вовсе, потому что Один держит всю собственную власть в крепко сжатом кулаке. Он не отпускает ее слишком далеко. Он не делится ею ни с кем. И вроде бы делится с Тором, так тому кажется в какие-то жалкие, прошлые метки, где он и лжет, и юлит, и притворяется денно и нощно, но это оказывается иллюзией. Один не верит ему и не доверяет, просто продолжая руководить им. Просто продолжая руководить его действиями… Тор объезжает весь Золотой город, совершенно не рассчитывая найти Локи, но прекрасно чувствуя — ему необходимо успокоиться. Ему необходимо усмирить собственный гнев, потому что жалящий, порывистый майский ветер приближающейся бури уже поднимается. Он грозится повырывать с корнем каждое дерево и каждый куст. Он грозится вырвать Одина из его кабинета, собственной жестокой клешней, а после унести за границу асгардской плоскости.       Сделать этого, конечно, не получится. Тор желает этого почти так же сильно, как убедиться, что Локи в порядке или хотя бы жив, но Тор же прекрасно понимает — не выйдет. Закон гласит, что сын обязан мстить за смерть отца, однако, если он убьет Одина, то мстить будет некому и ему самому придется взойти на эшафот. Это Локи определенно не поможет, как не помогло бы и никому днями, неделями ранее. Даже если бы они решились, Один не стал бы сдаваться без боя, в случае же такового рассчитывать на отсутствие жертв было бессмысленно. Одину не стоило бы ничего вовсе, приказать воинам отправиться в нижний город и устроить там беспредел под видом подавления восстания.       В случае проигрыша Одина Тору предстояла новая битва, только теперь уже на поле политических игрищ и он не смог бы справиться в этом без Локи.       В случае победы Одина — Асгард утонул бы в крови и со смертью Тора потерял последнюю надежду на окончание этой бесконечной войны. В случае его победы, даже если Локи был ещё жив, ему вовсе некуда было бы возвращаться.       Верить в то, что он мертв, Тор не собирался. Ветер же усиливался все сильнее с каждым новым шагом солнца по небосводу — он и не думал стихать, даже когда Тор вновь вернулся во дворец. С момента его отъезда здесь вовсе ничего не изменилось. Все те же золотые стены, все те же мельтешащие тут и там служанки, а ещё придворные, прогуливающиеся по галереям. И стражи, обходящие один уровень за другим. Все их спокойствие злило лишь больше, потому как они жили и будто не замечали вовсе: впереди их ждала война, их ждала горячая кровь и звон оружия. Хотели ли они ее? Тор просто хотел свернуть за очередной угол коридора и увидеть Локи в другом конце. Его изумрудный плащ, молчаливый шелест его черных волос и его лицо. Холодное или улыбающееся, злящееся на него, насмешливое или грозное — Тор был согласен на что угодно, лишь бы только увидеть его. Услышать его голос, убедиться, что он жив и здоров.       Даже если их ссора перечеркнула все будущие века перемирия, убив его и сделав неосуществимым вовсе для самого Тора, много важнее была сохранность. Изумрудных глаз. Осторожных, прохладных рук. И крепкого-крепкого сердца, бьющегося внутри.       Один не посмел бы убить его, потому что как это лишило бы его крайнего рычага давления на самого Тора, вот о чем он мыслит, швыряя в руки конюху поводья и отказываясь отвечать на удивленный, вопросительный взгляд. Он даже не здоровается с ним, и мелкий мальчишка, темноволосый, но не похожий на Локи вовсе, точно кривит губы обиженно, когда отворачивается. Тор же начинает с него — вглядываться во всех и каждого, всматриваться в попытке различить иллюзию или реальное, сокрытое ложью присутствие. Один не имеет такой власти, чтобы убить Локи, и Тор желает быть уверенным в этом, но не может быть уверенным вовсе ни в чем.       Он жив? Он мертв? Он в опасности? Или он просто принял решение уйти… Ни единое из этого не является менее болезненным, чем все остальное. Его сердце желает битвы, желает победы, пока нутро желает метаться и выть. Среди всей неизвестности, Тор растрачивает множество шагов солнца по небосводу на поиски, которые не приводят его ни к чему. Один смеется над ним и угрожает ему, а ещё пытается обуздать его мощь собственной яростью и ложью о том, что Локи не мил больше ни этот дворец, ни этот мир — он не может сделать этого больше, потому что Тор не согласится. Никто не предлагает ему увидеть мертвое тело или источающий жизнь взгляд, а даже если предложит, Тор точно знает, что откажется все равно. Быть его рабом вновь, потакать ему… Это должно закончиться.       И, если Один только посмеет его шантажировать вновь, это закончится сразу же. Ни ради своего народа, ни ради мира в мирах, ни ради чего больше Тор не станет сдерживаться. Та граница, что является недопустимой, оказывается пересечена ещё долгие метки назад, а он все ждёт и мыслит: стратегии, тактики, военное дело, он должен быть разумен, он должен быть рассудителен… Все то приводит его сюда. И Локи буквально высмеивает всю его слабость, пускай та никак со всем, что крутится в его голове, и не связана. Нет-нет, Локи считает его слабым просто и Тор боится этого, потому что точно чувствует — это есть или это ещё будет, это настигнет его когда-нибудь. Вся дымка любви развеется в миг, оставив его в растерянной боли глядеть на родное лицо и мыслить, неужто он был столь плох, чтобы счесть его за сильного бога. Неужто его было недостаточно.       Он не станет меняться, вот что Тор решает ещё задолго до злополучной ссоры и то его решение не дрожит внутри, пока в нынешнем дне он грохочет подошвами собственных сапог по плитам Золотого дворца. Придет тот день, когда Локи не будет нуждаться в его защите, или нет, Тор не станет меняться, потому что знает — дело не только в ней. Дело не только в том, как долго он может биться, дело не только в том, как неистовы могут быть удары его топора. Он может защищать весь будущий век, а ещё он может любить, он может делать множество вещей и множество ощущений чувствовать. И меняться не станет, как бы ужасающа не была эта жестокая боль.       Локи оборачивается к нему, а после говорит и его слово выносит вперёд собственный смысл — Тор бездарный слабый глупец, что не может принять верное решение.       Быть может, он и правда уходит сам. Презрительно кривит губы за порогом его, Тора, покоев, а после забирает с собой своего поганого пса и свою поганую девку-фрейлину. Отчего-то лишь сейчас Тор вспоминает случайно — за почти два прошедших дня он не пресекается ни с Лией, ни с Фенриром ни единожды. Коридоры пусты от них, пуста обеденная зала и даже пиршество одиноко косит взглядом на дверь в их ожидании. Тор не замечает этого вовсе, потому как не желает. Ни мыслить. Ни думать. Ни рассуждать. Локи обязан прийти к нему с извинениями, если действительно желает и дальше быть вместе с ним, однако, Локи не приходит и… Неповинность Одина настигает Тора подле двери, что ведет на уровень с его собственными покоями. Ладонь уже трогает ручку и замирает, будто в раз окаменев.       Неужто Локи действительно просто уходит?       Когда Тор говорит ему об этом две недели назад, когда Тор спрашивает, активны ли тайные тропы, пока Локи вырезает ошмётки его плоти прямо из его плеча, каждое его слово пресекается быстро и резко — Локи не оставит его. Не уйдёт. Не сбежит. И спасаться не станет. Потому что любит или потому что считает, что Тор слишком слаб, чтобы биться в одного? В его сознании смешивается все, оставляя лишь глубокий ров из мыслей о том, что он не знает. То ли Локи, то ли чего-то важного, то ли и того, и другого. Все крайние, жестокие метки он держится за воспоминание, в котором торопливый, отчетливый шепот звучит бесконечным, слитным признанием:       — Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, — теперь оно глядит на него с насмешкой откуда-то изнутри. За все прошлые месяцы Локи не произносит его вновь ни единожды. Он бегает от него, после вновь и вновь приходит к нему, только есть ли здесь хоть единая россыпь правды. Быть может, он желает отомстить. Быть может, он желает возмездия за всю собственную боль. Если так, выходит у него чрезвычайно хорошо, и Тор не желает верить в то, но вот ведь — и Золотой дворец, и Золотой город, и вся плоскость Асгарда!       И Локи здесь нет.       И если он жив, если он действительно в опасности, Тор не знает вовсе, как спасти его, как его разыскать.       И если он жив, если он просто уходит сам, он не вернётся уже никогда.       Но когда он умрет, Тор узнает об этом и сам — лишь за миг до того, как норны заберут его собственную жизнь, чтобы восстановить равновесие в мироздании. И тот миг будет самым долгим в его жизни. Тот миг его и убьет.       Тяжелым движением сморгнув мысль в невозможности сморгнуть боль, Тор медленно нажимает ручку двери и переступает порог. Усталость уже желает навалиться на него со спины всем весом его отчаяния и скорби, но так и не успевает. Краткий миг женского голоса звучит с другого конца коридора, обрываясь тут же. На его фоне дрожит скрежет когтей и скулеж. Тор узнает каждый звук до того даже, как переводит вперёд собственный взгляд. Подле самой двери покоев Локи на коленях стоит Лия и ласковыми руками пытается оттянуть Фенрира за шею, а ещё говорит с ним, но все ее слова смолкают, стоит ей увидеть, как Тор заступает на уровень спален. Ее глаза приоткрываются шире почти испуганно, вздрагивают разлегшиеся на каменных плитах пола юбки. В сегодняшнем дне на ней черной, почти смоляное платье, и Тор не желает мыслить, Тор не желает спрашивать, только его бедра уже напрягаются и новый шаг бьется об пол шире предыдущего.       — Где он?! — он раскраивает пространство надвое собственным криком и потолочные своды вздрагивают от этого звука. Фенрир оборачивается к нему на мгновения, не собираясь вовсе отрываться от собственного занятия. Его когти стачиваются, а ещё ранят плоть деревянной двери, желая прорезать ее насквозь. Разыскать и найти. Убедиться. И в том явно кроется весь ответ, но Тор не поверит, Тор не поверит в подобное никогда, потому что… Столь долгий, тяжелый и одинокий путь просто не может завершиться здесь! Его путь! Вся его ложь Одину и вся его храбрость! Вся та его война во имя и лишь ради — его любви!       — Ваше высочество… — Лия отстраняется от Фенрира и желает оглянуться по сторонам, будто в поисках помощи, но так и не делает этого. Тор наступает на нее неумолимо, стискивает руки в кулаки, отнюдь не собираясь быть ни учтивым, ни вежливым. Потянувшись назад, она быстро поднимается на ноги, даже не отряхивая собственной юбки, а после тянется рукой к волчонку вновь и вместе с тем отступает на единый шаг. На глубине ее зрачков бьется страх, но ладони не дрожат, как не дрожат и пальцы. Она поднимает голову выше, равняет спину, вынося грудь вперёд. Она говорит: — Я не знаю, — и то ее слово звучит с почти ощутимой статью, а ещё с вызовом. Слишком отважный глаз моргает, чтобы открыться вновь уже без страха. Лишь уважение, лишь этикет, лишь тактичность — Тор не верит ей и достигает ее слишком быстро. Его пальцы безжалостно впиваются в ее плечо, видя как нитка поджатых губ вздрагивает от боли.       — Где он, ты…! — дернув ее в сторону, Тор вбивает ее в стену собственной рукой, а после обхватывает за горло. Его пальцы вжимаются в нежную, тонкую кожу, пока озлобленный, гневный взгляд рыщет по ее лицу. Он не находит ничего вовсе. Лия лишь сглатывает, все так и глядя ему прямо в глаза. Среди всего его отзвучавшего рыка негромко говорит:       — Я не знаю, Ваше высочество, — вновь то же она повторяет и, кажется, чем сильнее Тор попытается на нее надавить сейчас, тем крепче она будет. Только это не правда. У нее нет столького количества магии, чтобы победить его, а ещё она хрупка и в ней нет столько силы. Он выше ее. Он шире в плечах. И он желает знать ответ, точно зная другое уже: если потребуется, он швырнет в нее молотом без сомнений, что в того же коня прошедшим утром. За всю ложь. И за всю омерзительную преданность — Локи. Потому что он мертв, потому что он сбегает, потому что он в опасности и именно потому что Топу необходимо точно знать.       С ним все в порядке. Где бы он ни был. Где бы ни находился. Злясь на него, ненавидя его, презирая его, чувствуя к нему что угодно кроме любви, Локи должен быть в порядке. Но отнюдь не ради всего того жестокого и одинокого пути, что Тор уже успел пройти.       Лишь по любви. По бесконечной, что солнечные рассветы и закаты любви, от которой ему не спастись и спасаться от которой никогда не возжелать.       С рычанием выдохнув, Тор дергает головой и жмурит глаза. Где-то у их ног Фенрир все так и скребет в проклятую дверь, но никто не выходит встретить его. Потрепать за ухом или взглянуть на него с щемящей сердце любовью. Локи не мог бы оставить его и просто уйти, но, впрочем, Локи мог сделать что угодно. И как бы Тор ни желал быть уверенным, что знает его, что знал его хоть когда-нибудь, сейчас это было совершенно невозможно против всей их последней ругани, против тех вод, что Один мутил движениями собственных рук. Всю прошедшую половину дня Тор чувствовал себя так, будто сама земная твердь уходит у него из-под ног, и в этот миг чувство то достигло собственного предела, а следом он закричал:       — Цверги тебя дери, если ты сейчас же не ответишь мне, где он, я придушу тебя собственными руками! — его глаза распахнулись резко, пылая собственной злобой, но наткнулись лишь на влажный блеск глаз Лии. Она была напугана, но будто бы вовсе не им. И ее губы мелко подрагивали в попытке сдержать каждое слово, каждый звук. Бледное-бледное лицо и заметный, мелкий шрам на лбу, у самой границы собранных в высокую прическу волос. Она была идеальна сегодня так же, как и в любом предыдущем дне, потому как это было ее работой — соответствовать хозяину, быть его представителем, быть умной, быть храброй и никогда не оборачиваться на завистливые, гнилостные щепотки за спиной. Тор слышал их в коридорах временами: и о том, как она получила собственное место, и о том, из насколько бедной семьи была. Ее были бы ради изжить из дворца при первом же удобном случае, вот что было ее реальностью теперь, пока Локи обходился с ней обычно. Он гневался на нее временами, но он достаточно доверял ей. Фенрира, собственные покои, собственные тайны… Она не могла не знать, где он находится, вот в чем была правда, только вся она треснула и развалилась на осколки, стоило первой слезе сорваться с ее ресниц и скатиться по щеке.       Стоило ее дрожащему, все ещё пытающемуся быть твердым шепоту произнести:       — Я… Не знаю… Я искала его, я не… Я не знаю, где он… Я его… не нашла, — вот что за реальность настигла Тора ее голосом и ее новой слезой, что быстро скатилась вслед за первой. Он вздрогнул тут же и отшатнулся. Отодрал собственную ладонь от чужой тонкой шеи. Отступил на шаг. И голова опустела в миг, не оставив ему ни единую мысли, кроме жестокой боли незнания.       А после прямо у их ног и пред дверью запертых будто бы навсегда покоев раздался полный скорби и тоски волчий вой. ~~~^~~~       Острие меча вонзается в плоть крепкого, деревянного чучела на уровне бока, но то не вздрагивает. Двадцатое или тридцать шестое — Тор перестает считать ещё на самом первом, разрубаемом им в щепки. Пока день за днем хоронит сам себя в его сознании, он находит единое спасение, что таковым не является вовсе.       Но он находит. Он движется. Он бьется.       От лжи о том, что это освобождает от мыслей, его начинает тошнить на первом же рассвете. Проливной, холодный дождь начинается ещё где-то в ночи, пока Лия дрожащим голосом рассказывает ему все, что было, но отказывается делиться с ним тем, что ещё будет. Она просто не знает. Ни будущего, ни местоположения Локи, ни причины его ухода. В последний раз они видятся в том же утре, где сам Тор разругивается с ним вдрызг — он просто защищается. Он просто не желает ни видеть, ни слышать этих ядовитых слов, обличающих его бессмысленным слабаком, не способным взвесить собственное решение и все его последствия. И он защищается, до самого крайнего мгновения отказываясь нападать в ответ.       Пока сам Локи нападает слишком настойчиво — чтобы это можно было проигнорировать.       Лия же так и не плачет. По крайней мере не перед ним. Стоит Фенриру взвыть так, что даже плоскость Асгарда исходит болью его воя, как она опускается к нему на колени и шепчет с дрожью: Локи вернётся, Локи про них не забыл. Этот ее шепот ранит Тора и почти роняет его на колени. Он не знает вовсе, как выстаивает. Он не знает вовсе, как все ещё жив. Но сейчас, как и в каждой прошлой ночи, все равно выдирает меч из деревянной плоти, а после отступает на шаг назад, возвращаясь в стойку. Полные воды сапоги противно хлюпают и холодят его пальцы. К бедрам липнут влажные насквозь брюки. Дождь льется и льется плотной, непробиваемой завесой каждую ночь, каждый день и каждое, яркое в собственном рассвете утро. После них, этих жестоких рассветов, солнце поднимается в самую высь, рассеивая собственные лучи, что бесполезно пытаются высушить землю. Сделать этого у них так и не получается и на третий день кто-то отдает приказ выкопать рвы. На пастбище, у подножия тренировочного поля, на улицах Золотого города — дождь льет, ревет и скулит, не переставая, в собственной попытке смыть весь этот мир подобно источнику Хвергельмиру. И рвы не помогают вовсе. Они наполняются за единый день, пока Тор отсыпается, не желая видеть солнца больше, и к ночи выходят из берегов, стоит ему выйти на тренировочное поле вновь. Тогда кто-то иной отдает новый приказ и над землями Асгарда появляется почти ощутимый запах магии, что иссушает их, пытаясь поддерживать баланс влаги. Это не помогает тоже.       С резким выдохом, он делает шаг вперёд и разворачивается, а после пригибается. Острие меча плюется щепками, когда входит до четверти в бедро деревянного чучела. Тор перестает вести им счет ещё где-то на первом, а ещё больше ни с кем не говорит. Он теряет дни ровно так же, как теряет Локи — те просто исчезают среди его памяти один за другим. Празднование Белтейна завершается без его присутствия. Разъезжаются гости и Ньёрд будто бы даже просит передать его горячее прощание. Об этом Тору пытается рассказать та самая Лия, что так и не плачет. По крайней мере не перед ним. Она утешает Фенрира, она соглашается зайти к Тору в покои. Тот еле стоит на ногах, поддерживаемый лишь ещё живой где-то внутри злостью, и желает лишь сесть, но на самом деле желает лишь убедиться.       Локи жив? Локи в порядке и в безопасности?       Лия рассказывает ему о том крайнем утре, когда они с Локи виделись, а после делится важным — она была в темницах, она зашла даже в нижние не без помощи магии, но и там его не нашла. Тор знает, что Локи там нет, и сам, только чужая отвага и решительность бьет его прямо в грудь. Ладно бы он, но как Локи может оставить ее? Лия выглядит молодо, будто только переступила порог собственной юности, а ещё она чрезвычайно умна. Она делится с ним всем, она рассказывает ему каждую собственную мысль, пока он сидит в кресле своего кабинета и просто пытается вспомнить, что значит дышать. Он не имеет ничего вовсе в собственных руках — ни зацепки, ни идеи, ни подозрения. Лия же так и не предлагает ему пойти за помощью к Фригге или обратиться к любому иному магу Асгарда, потому что знает, что это просто невозможно. Все, кто есть здесь, либо не любят Локи, либо сразу же донесут Одину. И Лия точно желает предложить ему обратиться к Гертруде, только так и не предлагает.       За нее это делает Огун несколько потерявшихся дней спустя. Он пытается будить его по утру среди все продолжающегося ливня, он зовёт его через дверь и грозится выломать ее, но в итоге лишь присылает записку с предложением — у Гертруды есть маги и Гертруда на их стороне, как бы там ни было и что бы ни произошло с ее матерью. Ту записку будущей ночью проснувшийся Тор сминает в ладони, но тут же разворачивает и рвёт на куски. Огун пытается помочь и рассматривает варианты, не понимая самого важного.       Того, чья судебная нить разрублена, никому никогда не найти.       Выдрав меч из плоти деревянного бедра, он отступает вновь и кратко содрогается. Влажная грязь земли желает уронить его тело, обнять его тело и затянуть его тело к себе, но в отместку за подобное предательство получается лишь треск и яркий свет — жестокая, разъяренная молния врезает в нее, иссушая почву на краткие мгновения. Она жалит подошвы Тора, не сжигая их. Она проносится собственными отголосками по его мышцами и кровотокам. Тор просто становится в стойку и продолжает делать то единое, что Один ещё ему позволил.       Двигаться все те три недели ожидания — до момента отъезда в Альфхейм.       Вот во что обращается его жизнь. Тягостное, больное и жестокое ожидание среди молчаливого, залитого дождем Асгарда. Только каждый новый день теряется где-то в его памяти подобно предыдущему и в то же время все они ведут собственный счет. До отъезда к Гертруде, что так и не отправила ему приглашения в ответ на письмо Всеотца, остается неделя.       Только ничего не меняется.       Ничего больше уже как будто бы не изменится.       И все, что ему остается — ждать, когда выдастся возможность или же когда злоба станет настолько сильна, что ему уже не будет никакого дела. Последствия, угрозы, ответный удар. Все это канет в самую глубь его выбеленной, раскалённой ярости. Он размозжит Одину череп, не вздрогнув собственной рукой. Он будет бить, пока его кости не обратятся ошметками и пока его плоть те станет столь же скользкой, что грязь под подошвами Тора прямо сейчас. Пока вся его кровь не окропит Тора подобно этому бесконечному дождю.       Он не заканчивается ни днем, ни ночью, но Лия так и не плачет. Тор желал бы найти в себе к ней уважения. Тор желал бы, чтобы все то было иначе. Чтобы Локи не уходил. Чтобы Локи любил его… Новый замах случается резче и с громким, рычащим выдохом, тут же срубая деревянному, мертвому воину голову с плеч. Бревно со шлепком валится в грязь, мерзко чавкает в ней и будто бы осуждает, но Тор вовсе на него не глядит. Он отступает на шаг. Он становится в стойку и вновь заносит меч. Ещё — он забирает Лию себе. Та не просит этого за все время собственных долгих слов, что звучат единым именем: Локи, Локи, Локи, Локи, Локи… Она беспокоится о нем. Она не понимает. Она пытается выспрашивать его самого, а ещё не перестает гладить тихо скулящего Фенрира, что лежит собственной головой у нее на коленях. К Тору он так и не идет, пускай Тор и видит.       Фенрир смотрит на него и будто бы ждёт, что вот-вот Тор поднимется, а после вернёт Локи.       Только Тор так и не поднимается.       Он гонит Лию прочь сразу после того, как говорит и приказывает — теперь она принадлежит ему. Теперь она его фрейлина и она останется во дворце, даже если сама Королева мать пожелает изгнать ее. Она будет здесь, она будет заботиться о Фенрире и ничего больше от нее не требуется, вот что Тор говорит ей, но каждой новой ночью, просыпаясь, находит в собственном шкафы чистую рубаху и выстиранные от грязи брюки, что марает в прошедшей ночи. И каждым новым утром, пред первыми лучами рассвета, возвращаясь в покои, вновь и вновь видит — застеленную постель и взбитые подушки. Он так и не благодарит ее за это. Он вовсе ни с кем не видится и ни с кем не разговаривает.       Дождь же — так и льет, не прекращаясь.       — Тор! — откуда-то из-под балкона, что нависает над тренировочным залом, звучит слишком знакомый и слишком родной голос, но Тор не оборачивается. Все те зеваки-свидетели начинают собираться ещё какие-то дни назад, но определенно все те дни, что он теряет. Первым его находит Огун. Быть может, что-то подозревает, быть может, просто видит с балкона собственных покоев. Он приходит, усаживается на край самой нижней ступени и просто смотрит, без единой попытки заговорить с ним. Или спросить, отписывает ли Тор свою просьбу Гертруде?       Локи просто пропадает, будто и не было. Его исчезновения никто даже не замечает. Золотой дворец живет, Золотой город объят дождем и отменяет все собственный майские празднования. Пока где-то там, среди его покоев и пред самым началом дождя, Фенрир так и глядит на него собственными разноцветными глазами. Фенрир очень ждёт, что он все исправит, что он вот-вот поднимется и вернёт Локи, но Тор так и не поднимается. Он только гонит Лию прочь вместе с волчонком, а после горбится в кресле, пряча лицо в собственных ладонях и не имея сил стать на ноги. Жестокий-жестокий бог не оставляет ему ни единой нити, ни единой мысли и ни единого пути, что мог бы сказать ему.       Локи жив? Локи в порядке? Локи в безопасности?       Локи, быть может, просто уходит, обрубая всю ту цепь, что приковывает его ко всей его жизни. Локи, быть может, просто решает — ему не нужно это. Ему нужно, необходимо и ему хочется — чего-то иного. И поэтому он просто оставляет их всех. Да к тому же Один говорит, что не стал бы вредить ему… И это ложь! И Тор знает, что это ложь, но сотворенное Одином сомнение выгрызает ему нутро, делая свое поганое дело. Потому что они ссорятся, прежде чем Локи пропадает. Потому что они разругиваются, но Тор лишь защищается — пред всеми теми словами Локи это оказывается необходимо ему так, как никогда нельзя было бы заподозрить.       Потому что вот она, вся его любовь — и она считает его слабым. Она считает его недостойным глупцом, даже после всех столетий его храбрости и жестокого, одинокого пути.       Огун приходит первым, а после, новой ночью, приходит и Фандрал. Он пытается подойти к Тору, потому что желает то ли усмирить его, то ли ему помочь, но первый же его шаг Тор чувствует в дрожи той грязи, в которую обращается почва. Тор чувствует и просто наносит мечом новый удар, пока яркая, искрящаяся молния бьет в шаге от Фандрала, вынуждая его отшатнуться. Новой попытки Фандрал так и не делает. Лишь кричит ему что-то, напоминает о себе и об их дружбе звучным голосом. Тор слышит его, но все те слова теряются где-то внутри него подобно всем уже потерянным дням, а ещё подобно Локи.       Без вести. Без вести. Без вести.       Один выдает ему три недели времени, Фенрир же глядит на него и ожидает собственным взглядом чего-то сравни чуду, только никакого чуда так и не происходит. Тор не имеет возможности рыскать по мирам, потому что Один не пустит его, потому что Один устроит ловлю на него, если Тор отправится без разрешения. Тор не имеет возможности ни обратиться к кому-либо, ни с самим Локи связаться и это, все это — бесконечный, холодный дождь, что никогда, никогда, никогда не закончится. Но точно завершится, если прозвучит:       — Дождь важнее, Торр… Пойдем под дождь…       Он может быть мертв прямо сейчас, только это все ложь и, конечно, он жив. Он болен? Он пойман? Он страдает прямо в этот момент? Тор клянётся себе защищать его, когда видит его впервые, и не клянётся никогда в него не влюбляться, но это просто случается. И он не знает, что может быть лучше этого. Он не желает даже искать чего-то подобного. И он защищает, защищает, защищает… Новый шаг и новое движение занесенным мечом рассыпается щепками у другого бока чучела, пока сбоку звучит требовательное и почти жесткое:       — Сиф, не смей! У нас больше нет мага, чтобы его успокаивать и тебя спасать! — голос верно принадлежит Огуну и Тор не упомнит, когда слышал бы его столь возмущённым, но все, что было в его жизни, медленно теряется среди его памяти, как и все проходящие дни. Он не умирает, лишь забывая все вокруг, кроме единого: изумрудный, насмешливый взгляд, полный любви, и улыбка, что обращена лишь к нему.       Как-то может быть ложью, но, впрочем, как оно может быть правдой. Тор просто теряет, так и не находя. Теперь он спит среди дня, среди ночи изматывая себя в попытках оставить каждую новую мысль за границей сознания. И он двигается, двигается, двигается, только это не помогает вовсе. Локи жив или мертв? В порядке ли он? В безопасности? Тор не находит ни единого ответа, а ещё желает сохранить — мир среди своих людей и среди всего Асгарда; только не знает вовсе, сколько ещё сможет держаться. Потому что Один лжет ему. Потому что Один манипулирует ими обоими.       Но вдруг лишь использует все то презрение, что Локи на самом деле к Тору испытывает?       За всю его слабость. За всю его глупость. И за всю бездарную поспешность его продуманных решений. Тор отступает на шаг назад, чувствуя мгновенно, как влажная от дождя земля будто бы содрогается — кто-то делает шаг и стремится тот прямо к нему. Кто-то желает вмешаться. Кто-то желает напасть. А после звучит:       — Поверить не могу, что ни единый из вас, кретинов, не додумался обнять его! — родной, столь знакомый голос хлестко огревает всю завесу дождя разгневанной интонацией. И Тор не желает оборачиваться, только делает это всё равно. Его взгляд трогает всех трех зевак, что приходят поглядеть на него, и пока Фандрал пытается рвануть вслед за Сиф, Вольштагг держит его. А Огун — просто стоит. И печально прикрывает глаза, не желая видеть, как это случится. Потому что Сиф уже бежит прямо к Тору, перемешивая подошвами сапог всю грязь земли. Она поскальзывает раз, после другой, и будто не видит вовсе, как небо покрывается дрожью света. Молния собирается прямо над ее головой, находя себе цель. Она же кричит: — Тор! Тор, все будет в порядке!       Ее черные волосы, не перехваченные в высокий хвост, скачут по ее плечам. Выправленная, наспех надетая рубаха намокает вместе с брюками слишком быстро. Она может замерзнуть так, вот о чем Тор думает беспомощно. Его рука опускается, выпуская из собственных пальцев меч. Глаз же замечает совершенно случайно — где-то там, позади всех взволнованных, столь дорогих ему зевак, в черном платье стоит твердая и статная Лия. Вероятно, именно она будит Сиф, только вряд ли желает быть ей палачом. Нет-нет, она точно желает помочь, она точно лишь выполняет собственную работу.       Только кто ей поручает ее? Все дело в том, что Локи оставляет ей наставления, потому что правда любит его…? Все дело в том, что Лия просто не желает терять собственное место при дворце…? Это вряд ли имеет какое-то значение, потому что Сиф уже почти добегает до него и небо раскалывается надвое ярким блеском последней, жестокой молнии. Гром сопровождает ее, оглушая даже самого Тора. И свет жалит глаз, не давая увидеть ничего больше.       Свет его ярости оставляет ему лишь чувство — того, как Сиф налетает на него, крепким движением влажных от дождя рук обнимая за шею. Свет всей его боли оставляет ему лишь ощущение — как она шепчет куда-то ему на ухо торопливо:       — Мы найдем его, слышишь? Мы найдем его, чего бы нам это ни стоило, я обещаю тебе!       И все на что Тора хватает, так это сгрести ее в собственных руках в ответ, а после беспомощно и скорбно зажмурить глаза. Среди всего света ударяющей прямо в них молнии. И среди всего ее треска, что звучит подобно его так и не произнесенному крику. ~~~^~~~       Дрянной отвратительный дождь размывает все дороги и не прекращается уже которую неделю кряду. Он начинается так внезапно, что она еле успевает загнать в конюшню всех лошадей. Один жеребенок, конечно же, теряется где-то в поле, его мамаша, конечно же, не желает уходить без него… Ей приходится потратить несколько долгих шагов луны по небосводу, прежде чем она все же разыскивает малыша и возвращает его вместе с матерью в стойло. Они оба остаются довольны, получают по хрусткому, свежему яблоку и теплой попоне перед сном.       У нее, правда, так и не спрашивают — как долго она будет отмывать ноги от грязи, отогревая собственное тело в бадье, и как долго ей придется сушить волосы от дождя.       Лошади вообще оказываются чрезвычайно неразговорчивыми. И первые пару столетий она даже пытается утешать себя тем, что любые лошади всегда лучше смерти, только утешение то отказывается жить вместе с ней весь ее долгий божественный век. Утешение то оставляет ее однажды по утру, когда она понимает достаточно чётко: весь королевский приказ ждать нужного дня, а после прийти на помощь является не больше, чем ссылкой в отместку за проигранную битву против темный альвов.       Жестокой, вечной и полной одиночества — ссылкой.       Стряхнув оставшиеся с ужина крошки со стола, она морщится с оглядкой на звучное, дождливое окно и крепче запахивает длинную шерстяную кофту, присланную ей в качестве утешения Хульгой ещё месяцы назад. Это утешение живет ещё меньше, чем единственное прошлое, и вовсе не помогает оправиться: лживо милосердная Королева находит собственную смерть лишь ради того, чтобы ее дочь не предприняла ни единого действия. Вот что случается со всем Альфхеймом, но именно с ней в частности, и это злит ничуть не меньше, чем дрянные лошади-долгожители, ничуть не меньше, чем начавшийся с пару недель назад дождь, ничуть не меньше, чем привычный, жестокий вид из окна.       Вид на широкое-широкое, прозрачных вод озеро.       Она может переплыть его насквозь за два шага солнца. Она может отправиться, куда пожелает, но лишь до края пастбища. Она может наблюдать за тем, как звезды крадутся ночами по небосводу. Но никогда больше она не увидит белокрылых коней, а ещё никогда не станет верить в любую милость — Королева альвов отдает ей ее, забывая сообщить.       За каждую проигранную битву нужно нести наказание. И в особенности за ту, в которой она оказывается лишь единой, кто выживает.       Королева альвов об этом, конечно же, не говорит, а ещё чрезвычайно загадочно улыбается и долгие столетия собственного лошадиного заточения спустя все, чего ей хочется, так это злобно ту улыбку из чужого лица вырезать. За каждое мгновение лжи, а ещё за весь твердый и крепкий королевский отказ — казнить ее и вернуть туда, где ее настоящее место. Вернуть ее к ее сгинувшим сестрам.       Вместо всего самого желанного, вместо всего поистине заслуженного за те ошибки, что она совершает, Королева дарует ей заточение, именуемое новым заданием. Ещё дарует этот бесконечный дождь… Дороги от него размывает чрезвычайно быстро. Озеро наполняется новой водой, расширяя собственные берега. И тупоголовые, верно, лошади вновь и вновь норовят выйти из стойла на прогулку.       После — вновь и вновь же вязнут в той грязи, в которую превращается пастбище. Помимо чести быть сосланной и не быть казненной, помимо милости убирать конское дерьмо и принимать роды у лошадей столетиями напролет, теперь она также удостаивается чести валяться в грязи, чтобы их спасать. Эта честь ей совершенно не нравится, как и любая другая. Дождь же — завершаться отказывается, будто желая дополнительно поиздеваться.       Над всем ее заточением. Над всем ее одиночеством. И над всей ее бесконечной болью…       Она теряет каждую из них. Свейд и Брунгильду. Мист и Приму. Труд и Альвиту. Она видит, как они умирают, сражаясь против эфира, что темные разыскивают верно в землях самой Хель и нигде в другом месте. Эфир жалит, оставляя ожоги и выжирая плоть жестокими ранами, что не заживают. Эфир требует преклонить колени и идти следом за ним. Она же выживает, забирая для себя широкий, уродливый шрам на спине и не забирая с собой ни единую из них. Кару и Гель. Хильд и Гейрорул. Олрун и Прудр. Она теряет даже Гунн, свою чудную, умную белокрылую лошадь, и лишь удачей новый гарнизон светлых приходит к ним на помощь.       Они опаздывают безвозвратно.       Они спасают ее незаслуженно.       А после Королева говорит… Утешение живет лишь несколько столетий, после обращаясь бесславной, бессмысленной злобой. Та не завершается ни в ночи, ни днем и сопровождает каждое ее движение, каждый новый ее шаг. Та бьется внутри и сейчас, когда она оборачивается к окну, сплетая руки на груди поверх теплой ткани связанной из шерсти кофты. Хульга отправляет ее ей, желая то ли извиниться за отказ Гертруды, мелкой, пустоголовой дуры, то ли посочувствовать потере Королевы. Как будто бы после всего, что тонет в прошлом, что-то подобное правда может иметь значение.       Она служит исправно и долго, а ещё не стремится вовсе выделиться среди собственных сестер. Она бьется в первой великой битве, она проходит через вторую и она не молит выдать ей больше времени для новых побед, наделив божественностью. Ее жизнь нравится ей таковой, как нравится и важная мысль — умереть в бою, умереть со вкусом победы на губах, умереть в отказе от поражения. Только каждое ее желание оказывается умерщвлено той самой загадочной улыбкой Королевы, а ещё новым, важным заданием. Выдавая его, эта жестокая ведьма поселяет ее вдали от дворца, прячет ее дом от чужих глаз, а ещё выдает ей табун лошадей, разве что не добавляя в насмешке — чтобы тебе не было скучно, дорогая.       Она утешает себя, утешает себя, утешает себя, что все это имеет большое значение, только в ночи никто не утешает ее саму, пока она проливает слезы по всем своим погибшим сестрам. Лошади вроде пытаются, только глядеть на них все прошедшие столетия так же невыносимо, как на этот долгий, плачевный дождь, что не стремится заканчиваться. Смотреть в их глаза и вспоминать свою умную, чудную Гунн. Вычесывать их, гладить их и седлать… Последнего она не делает ни единожды за все прошедшие века. Сжигает все седла и всю упряжь прямо посреди пастбища, упиваясь вином, оставленным ей кем-то в погребе, а ещё крича так громко, что слышат все мертвые боги.       Но единый из них так и не забирает ее к себе. Но ни единый из них так и не отводит ее к ее сестрам.       Стук в дверь звучит столь неожиданно и громко среди всего шумящего дождя, что она тут же вздрагивает. Кратко, быстро моргает, тут же утирая жесткой ладонью горячую, слишком свежую слезу. Проходят столетия, но они так и не охладевают. Заточение душит ее запретом на посещение дворца и любых других городов, запретом на побег из этого мира, а ещё бесконечными лошадьми, которые напоминают слишком сильно — когда-то давным-давно у них были крылья, пока темные не нашли эфир и не истребили их всех. Качнув головой, она лишь вытряхивает то из собственных мыслей, будто вышвыривает очередную кучу конского дерьма лопатой прочь из конюшни, а после подбирается. В такую погоду гостей ждать не приходится, но, впрочем, в нынешней ее жизни гостей не бывает вовсе. Даже Хульга и та отправляет ей подарок магией, чтобы не гневить лишний раз свою новую, пустоголовую Королеву.       Повернувшись в сторону выхода из кухни, она обходит обеденный стол, хрустит сброшенными на пол крошками, что попадают под подошвы ее сапог. Их нужно будет вымести, а ещё было бы хорошо набрать воды в бадью и искупаться. Из всех тех запасов магический искр, у нее осталось их ещё достаточно, чтобы подогреть воду, только достаточно быть не могло — чтобы прекратить, прекратить, прекратить весь этот жестокий дождь.       Дойдя до двери, он трогает ручку ладонью, бросает краткий взгляд на стоящий подле входа меч. И не может упомнить вовсе, когда последний раз брала его в руки, только и все иные мысли теряются прочь из ее головы, стоит только двери приоткрыться. У нее на пороге стоит конь — вот что она замечает первым и это вовсе не чудо в сравнении с Номадом, что гладит его по шее. Это обычный, ничем не примечательный конь.       И он смотрит ей прямо в глаза.       Пока она говорит твердое и ничуть не растерянно:       — Коней не покупаю. Уходите, — усилием отведя собственный взгляд прочь, она переводит его к Номаду и чувствует, как все внутри подбирается. Ей нет нужды задавать вопроса, ей нет нужды спрашивать ни о чем вовсе, потому что как проходят ее столетия в заточении, но вся подаренная ей божественность не позволяет забыть — кто такие Кочевники и для чего они есть в каждом из существующих миров. Этот, правда, выглядит чужаком. Без светлой кожи Альфхейма, без заостренных, будто стрелы, кончиков ушей. Под его темной кожей перекатываются сгустки белого света молодых душ, повязка влажно липнет к бедрам.       А ещё он улыбается. И она точно знает, что не пустит его на порог, даже если ей придется и биться с ним, и умереть от его руки, только никто и не просит от нее хоть капли гостеприимства. Номад говорит:       — Боюсь, я здесь не для того, чтобы тебе его продать. Я здесь для того, чтобы тебя ему вернуть, — ровное, спокойное слово звучит негромко и всё же перебивает собой и шум дождя, и безмолвный счет времени. Она подступает ближе к порогу, уже протягивая свободную ладонь в сторону своего меча. И соглашаться не желает, — будто у нее есть свободное место в стойлах или ей не хватает ещё одного тупоголового коня, — только взгляд все равно тянется вновь к тому, что стоит подле Номада. Он дышит тихо, будто пораженно, и глядит лишь ей в глаза, не пытаясь смахнуть движением головы ни единой капли дождя. Те сыпятся на него с небосвода, обещая ему замерзнуть в скором времени, а у нее вообще-то нет даже лишней попоны. Лишь та шерстяная вязанная кофта, что Хульга отправляет ей и… Номад добавляет кратко: — Валькирия.       Ее рот скалится раньше, чем она успевает помыслить о защите. Ладонь обхватывает рукоять меча, все же покорно оставляя его в ножнах. Что ей Кочевники, что ей темные альвы, что ей все королевские гарнизоны — заточение убивает каждую ее попытку утешить себя за столетия, а ещё убивает любой страх. Заточение душит ее, не отдавая возможности освободиться от него, и она рявкает твердо и жестко:       — Не валькирия больше. Сигюн.       А после вскидывает голову, чувствуя, как хвост черных волос хлещет ее по плечам. Номад же и дальше улыбается ей в ответ. Номад же — просто кивает, соглашаясь, и, сделав шаг назад, уходит прочь в тот же дождь из которого пришел.       Но конь, что так и глядит на нее, за ним так и не идет. ~~~•~~~