Роза ветров

~~~^~~~       Каждый миг его новой, пускай и чрезвычайно привычной жизни обращается жестоким, тяжелым ожиданием. Заснуть в то значимое, важное и жестокое утро у Локи так и не получается. Он просто лежит, рассматривает покои Тора и пытается оборвать собственную, кричащую мысль, но та умирает лишь на миг, а после возрождается вновь. За каждый новый шаг солнца по небосводу Локи отдает собственный тяжелых вдох, а ещё прикосновение — беззвучно и печально его пальцы перебирают длинные, мягкие пряди волос Тора, не надеясь ни разбудить его, ни убедить все же не умирать. Остаться живым, остаться с ним, не уезжать в Альфхейм после смерти Одина… Предназначение и пророчество приближает миг собственного исполнения неумолимо, а ещё чрезвычайно важно — без него хоть немного ориентироваться в происходящем было бы тяжелее.       Только зная это, понимая это всем собой и каждой частью собственного сознания, Локи не чувствует, что ему становится хоть немного легче. Вся его жизнь обращается ожиданием.       В том дне Тор просыпается далеко за полдень. Он нежен и ласков, а ещё вновь шепчет ему признания, целуя его в шею. Каждое его прикосновение ощущается привычным, но много более уязвимым, чем за часы до этого — Локи желает не думать, последнее ли оно, но думает все равно. Ему удается спрятаться и спрятать каждую собственную мысль почти без лишнего усилия. За усмешкой, за внимательным взглядом и тем обсуждением, в котором они проводят свой поздний завтрак. Полностью исцелившийся Тор говорит о троице воинов и Сиф, вновь рассуждает о союзниках и, конечно же, о следующем шаге Одина. Локи с ним так и не соглашается, что помощь им нужна, — это становится уже почти вопросом принципа, пожалуй, — но сам выносит предложение рассказать об всем случившемся воинственным прихвостням Тора.       Это его слово Тору нравится точно, потому что он самодовольно усмехается в ответ, а ещё сыто и расслабленно откидывается в кресле среди своего кабинета.       Кардинально и внешне ничто не меняется, вот в чем Локи пытается убедить себя в тот день и в каждый новый среди всех будущих двух недель. Золотой дворец начинает готовиться к празднованию Белтейна, не замечая тех его усилий вовсе. Фрейлины и служанки выставляют вдоль галерей чугунные чаши на высоких, прочных ножках. Они укладывают в них дубовые бревна, запирая ярко-горящее, вылизывающее их пламя магией. Каждый уровень дворца заполняется хрустом горящего дерева и теплом, понемногу начинают съезжаться гости… Локи глядит вокруг лишь ради притворства о том, что не глядит на Тора — потому что он почти не меняется. В собственных движениях, в собственной интонации, в собственных решениях он остается все тем же собой, каким Локи видел его последние месяцы, весь последний год, и оттого его ложь становится лишь более явной.       Потому что вся гнилая плоть излечивается. Черная паутина вен исчезает с ее поверхности, забирая вместе с собой серость кожи так же, как Локи забирает из его тела сытого, разморенного Бранна — прежде чем сделать это, он осматривает Тора долго и требовательно, тот же улыбается ему в ответ и смеется. И бросает слова о том, как приятно ему видеть и чувствовать на себе всю любовь Локи. Ни подтверждения, ни опровержения на эти собственные слова Тор так и не получает.       А ещё почти не меняется… Лишь в мелочах, в еле заметных быстрых взглядах и в шуточных попытках вызвать на бой то Огуна, то Фандрала. В поцелуях, быть может, тоже. В окриках на дурных воинов в тренировочном зале. Локи не то чтобы смотрит и не то чтобы присутствует, — близится Белтейн и у него десятки важных, чрезвычайно неотложных дел, — только вновь и вновь находит себя подле Тора. Завтракает с ним вместе в его покоях или ужинает в обеденной зале за столом напротив него, тренируется с ним и его прихвостнями, гуляет с ним, делит с ним постель… Ни в единый миг до этого, среди всех столетий и всех меток, Тора нельзя было назвать умиротворенным или одухотворенным. Его кровь всегда была горяча, потому как была поцелована солнцем ничуть не меньше, чем его тело. Однако, с того утра, когда Локи лишает его проклятья Одина, все то бурление чужой крови становится будто бы слышно в окружающем их пространстве. Фрейлины начинают много чаще оглядываться Тору вслед, стражи то и дело ищут повода для разговора с ним.       Не заметить этого, как и всего прочего, вовсе не получается, но, к большому сожалению Локи, вернуть проклятья назад нет уже ни единой возможности. Вернуть его хотя бы для того, чтобы просто не становится свидетелем чужих очевидных с Тором заигрываний, на которые тот не обращает внимания, верно, лишь потому что он непроходимый глупец. Или просто потому что его сердце уже занято? Мыслить об этом не получается. Локи сохраняет баланс собственного присутствия, Локи занимается собственными пустыми и якобы чрезвычайно важными делами, лишь через ночь приходя к Тору в покои и через день деля с ним арену в тренировочном зале, но мыслить об удовольствии тела и сердца все равно не получается. Тор не требует с него больше внимания, Тор не требует с него ни признаний, ни громких слов о любви, а ещё с радостью встречает каждый новый его приход. И любит его столь честно и искренне — отвлечься на это дольше чем на миг не получается.       Локи лишь ждёт. Единый день за другим он всматривается в те украшения, которыми заполняется Золотой дворец, перебирает взглядом все большее количество горящих чугунных чаш на высоких ножках и букетов из сухих цветов и дубовых веток. Подоконники в галереях украшают полевые венки, которые Фенрир крадет и притаскивает ему в веселой пасти по трижды на день. Даже Лия сменяет свой привычный, строгий и чуть надменный наряд на бежевое льняное платье с широким, вышитым бисером поясом. Оно ей несравненно идет. Ровно так же, как Локи пошло бы спокойствие и хотя бы единый час без напряженных, не ведущих никуда мыслей о предназначении.       И об Одине.       Об Одине, который не умирает ни в том дне, когда его связь с Тором оказывается разрушена, ни в каждом новом. Приходя в обеденную залу — в единственное место, где Локи может наблюдать за ним, — по утру и среди дня он выглядит свежим и совершенно здоровым. Он беседует со своими советниками, одаривает Фриггу комплиментами, словно до сих пор не замечая белой повязки на ее глазах, а ещё вновь и вновь обращается к Тору собственным заботливым, отеческим словом. Отчего-то лишь теперь Локи замечает слишком банальное — так было всегда. Последние месяцы, последние года и столетия. Никому не было позволено видеть сути вещей, потому что вся она жила лишь у Одина в кабинете. Именно там, где он отдавал Тору все новые и новые приказания, именно там, где пытался вершить его судьбу и никогда вовсе не был любящим и радушным отцом — никому в подобные мгновения не было ходу за те тяжелые двери. В иных же помещениях Один всегда был примером гордого и заботливого родителя.       И оставался все ещё. И собирался явно оставаться таковым и дальше, пока Локи мог лишь с раздражением мысленно плеваться в его сторону все новыми и новыми ядовитыми словами. Имя бога лжи им самим явно было заслужено отнюдь не столь сильно, как Одином.       — Быстрее моего Свальдифари во всех мирах не сыщешь! — пьяным, крепким движением опустив кубок на стол, Ньёрд горделиво вскидывает подбородок и оглядывает пиршественную залу, заглядывая в глаза чуть ли не каждому, кто есть за столами. Даже Локи удостаивается подобной чести, тут же, впрочем, замечая, как мелко и презрительно вздрагивают уголки рта широкоплечего вана. Ему в ответ очень хочется оскалиться и пошире, но все, что Локи может, так это отвернуться в другую сторону и выискать взглядом Лию, что сидит у самого края, самого дальнего от него стола. Он всматривается в нее пристально несколько мгновений, ведя сквозь собственное сознание безмолвное рассуждение о насущных, важных делах и тяжести. Засевшие на широкой скамье у стены музыканты смолкли не столь давно, но, впрочем, чрезвычайно зря: их молчание дало дорогу чужому бахвальству, от которого им всем было теперь не скрыться до очередного поднятого Всеотцом кубка. И оставалось лишь терпеть, оставалось лишь пытаться наслаждаться пиршеством, а еще горящим по углам, в высоких чугунных чашах Белтейном — ради всей обещанной смерти и среди всего ожидания. — Пошли мы как-то с моими братьями поохотиться на потомков Эйктюрнира, так ни единый не смог от нас со Свальдифари убежать!       Хлопнув ладонью по столу, Ньёрд бахвально и пьяно замирает собственным взглядом где-то поверх лица Сиф, а после похотливо скалится ей. Локи и рад бы не замечать, но наблюдение — единственное, что ему остается здесь, как и на любом ином пиру. Заинтересованное в новом опыте и провокациях сердце не желает ни танцев на глазах у старшего принца, ни заигрываний с фрейлинами, что сидят по правую руку от него. Они бесспорно красивы в собственной тонкокостности и длинных, изукрашенными бусами рукавах платьев, однако, в этом вечере красивы отнюдь не только они. Низкорослые, с тугими косами дворфки, время от времени грохочущие собственным смехом под потолком пиршественной залы, и даже статные, льдисто-спокойные девы ванов — Локи оглядывает их всех неспешно и неторопливо собственным взглядом, только себе лгать даже не пытается. Ни о том удовольствии, которое получается от то и дело вспыхивающего ревностью взгляда Тора, ни о том веселье, которым звенит его нутро, каждый раз, когда он тянется в сторону, будто собираясь подняться с места, и каждый же раз, когда Тор напрягается, видя это. Под литыми доспехами его мышцы перекатываются точно ничуть не иначе, чем то было в прошедшем утре у Локи под руками. Крепкие руки и мощная грудь, грозовые тучи желания, плывущие внутри его потемневших глаз… Если бы Локи мог, он провел бы так всю свою жизнь — отнюдь не в пиру, но в этом столь хрупком, столь быстро сбегающем прочь удовольствии чувства.       Чужой любви. Чужой верности. Чужой жажды.       — Тоже мне гордость! Тебя послушать, так нет в мирах иных охотников, которые способны догнать оленя! — расхохотавшись громогласно, Тор точно норовит привлечь его внимание, забрать его себе и забрать его прочь от Лии, но Локи лишь мелко вздрагивает уголком губ в краткой усмешке. Лия сегодня выглядит ничуть не хуже, чем иные фрейлины, пускай Локи и не упомнит, чтобы дарил ей то платье, что на ней надето. Тёмно-бордовая легкая ткань цвета то ли пролитой крови, то ли огненного пламени подпоясана лентой такой же ткани, вышитой пластинами чистого, искрящегося в свете пиршественной залы блеска. Длинные рукава прячут ее руки, что лишь пока пусты на истинную, магию — вот о чем Локи мыслит и сейчас, и обе последние недели.       То ему предлагает Тор и, отвечая ему, Локи не лжет — он размышлял об этом и сам. О том, чтобы сделать ее собственной правой рукой. О том, чтобы дать ей мощь и силу, которые будут его защищать.       Его мыслей, стройных и пустых на сердечное чувство, по его взгляду, конечно, не разглядеть и потому Тор продолжает смеяться, беззлобно, но громогласно дразня опьяневшего от браги Ньёрда собственным, ни чуть не менее пьяным голосом. Как может он ревновать его и к Лие тоже, Локи не осмысливает. Лишь пробегается взглядом по ее открытым плечам, почти кожей чувствуя с десяток завистливых взглядов иных фрейлин, что желают кольнуть ее за ее красоту и за все то непозволительное для прислуги величие, что сидит на ней, будто вторая кожа.       Лия тех взглядов не замечает вовсе. И так и продолжает негромко, с почтительной улыбкой обсуждать что-то с младшим, молодым воином, что сидит подле нее за столом. Их разговор, явно чрезвычайно увлекательный, не смолкает даже когда Ньёрд вновь подхватывает кубок, озаряя залу собственным голосом:       — Оленя — да, но самих потомков…! Ты, что же, хочешь сказать, что я лжец?! Возьми свои слова назад, потомок Одина! — удержаться от того, чтобы закатить глаза, Локи не удается. Он прячет то движение за прикрывающимися веками и все равно слышит, как кратко, смешливо Сиф за соседним столом фыркает в собственный кубок. Быть может, они думают об одном и том же, быть может, она просто радуется тому возмездию, которое для себя со стороны Тора находит каждый похабный взгляд Ньёрда в ее сторону. Локи ее об этом, конечно, не спросит да и сейчас не переводит к ней собственного взгляда. Все, что он мог бы увидеть, он видел уже ни единый раз: прямую каменную осанку, что смотрится поистине ужасно в любом, пусть и идеально подогнанном платье, широко расставленные под столом ноги, напряжение, заметное в плечах… Ей не идет это и, вероятно, не пойдет никогда — быть вне поля битвы или тренировочного зала; однако, даже среди иных воительниц она выделяется.       В том, что является настоящим воином.       Перебрав взглядом яства, от которых ломятся столы, Локи с легкой тоской переводит его к распивающим медовуху музыкантам, а после тянется магией к солнцу, что давно закатилось за горизонт. Для него не было смысла находиться здесь в общем и целом, но теперь, четыре танца спустя, не было и подавно, пускай все то наблюдение, которым он занимался, и было хорошим отвлечением. От мыслей. От домыслов.       От здравия Одина, конечно же.       Он явно нашел себе новый источник жизни, либо же тот был заготовлен у него ещё задолго до того, как Локи вырезал из плоти Тора уродливую, жестокую метку. Зная Одина и всю остроту его разума, во втором сомневаться было чрезвычайно глупо, однако, в нынешнее время сомнение вызывало все, что было пред его глазами. Затишье последних двух недель или Фригга, что в единый день перестала звать его в свои покои. Ваны, что столь нагло и твердо отказались учавствовать в «драке против ветра», как выразился Один пред лицом Тора. Однако, на празднование Белтейна они прибыли. Так же, как гномы, чей приезд был нерешенным вопросом ещё до вчерашнего дня — после той кражи и того нападения, которому они подверглись, им стоило бы много больше заботиться о границах собственного царства. И уж точно не стоило покидать его ради медовухи и увеселений.       По крайней мере так считал Тор и то, что сомнения одолевали его, было для Локи определенной отрадой. Он все же был не один больше, пускай вслух того подтверждать и не собирался. Да к тому же меж ними было будто бы нечто большее теперь. Не только общая постель, не только долгие, дразнящие или жаждущие поцелуи. Не только спарринги на арене тренировочного зала? В них был теперь словно бы собственный, чрезвычайный вкус и Локи не мог соврать, что не был знаком с ним. Тор и раньше бился яростно, крепко, однако, в последние недели в нем сложно было не заметить нечто большее.       Буйное. Звериное. Медвежье даже, пожалуй.       И вместе с тем Тор все также был самим собой. Жадным до спора да драки, жадным до выпивки, а ещё до тех самым взглядов — теперь, правда, каждый из них доставался Локи. Пока голос, здесь и сейчас, отдавался Ньёрду вновь и с не меньшей насмешкой:       — Я лишь хочу сказать, что тебя и твоего дряхлого мерина с легкостью обгонит любой мой конь и даже я сам на своих двоих, Ньёрд, — отклонившись прочь от стола, Тор поднимает Ньёрда на смех сидящей за столами толпы и сам улыбается тоже. Пока Локи лишь вновь закатывает глаза — в этом бахвальстве Тору нет и никогда не будет равных. И не было бы, впрочем. Отчего-то Локи чувствует, что ни в едином другом из миров Тор не был бы иным. Это вызывает улыбку. Он, конечно, пытается обуздать ее. Он, конечно, пытается успеть скрыть ее за краем кубка, что заполнен вишневым соком ещё наполовину. Но Тор, мазнув по нему собственным взглядом среди всего смеха, рассыпающегося по пиршественной зале, замечает, а после мелко склоняет голову на бок, будто обещанием. То ли поцеловать его вновь до рассвета, то ли принести к его ногам все существующие миры…       Локи не станет расспрашивать его, а ещё не придет к нему в новой ночи, вот о чем мыслит с насмешкой, пока Ньёрд поднимается резко и упирается кулаками в стол. Сквозь весь чужой смех и музыкантов, что уже берут в руки свои лютни, он бросает собственный вызов прямо Тору в лицо:       — Не хочешь ли ты в таком случае посоревноваться, Тор? — и за мгновения до того, как Тор отворачивается, Локи видит в его глазах: собственную победу в уже предложенном Ньёрдом соревновании он негласно посвятит ему. И ледяная глыба сердца Локи не вздрагивает, но все ещё, как и последние две недели, оказывается неспособна обрасти собственными инеистыми, колкими наростами на краях. Она не ранит его больше почти что, как, впрочем, и почти не дерет нутро пустота — в те мгновения, когда он позволяет себе забыть. И о предначертанной смерти. И о существовании молчаливого, не торопящегося делать новый шаг Одина. Повернув к Ньёрду голову вновь, Тор пожимает плечами и соглашается без единого слова. Ему точно нравится это: и провокация, и будущая победа, и все то собственной буйство, которое он сможет уместить в яростном заезде. Ньёрду нравится, конечно же, тоже, но, впрочем, для него это скорее необходимость — отстоять собственное слово среди всего чужого затихающего смеха. Помедлив, ван говорит: — Завтра на закате по главному тракту. Кто первым проскочит его до конца и вернётся назад, тот и будет победителем.       Незаметно, чуть тягостно вздохнув с чужой чрезвычайно глупой затеи и с чужого мальчишества, Локи замечает краем глаза, как Один обнимает ножку собственного кубка, собираясь вот-вот поднять его и объявить новый виток гулянья. Это определенно несёт самому Локи добро — среди танцев и музыки ему проще будет сокрыть свой уход от чужих глаз. Ваны не расстроятся точно, гномы не заметят, только, быть может, будет немного опечален Тор.       И Локи будет рад отобедать с ним завтра так же, как будет рад не приходить к нему сегодня в ночи.       Озарить пространство собственным голосом Один так и не успевает. Локи случайно засматривается на золотые пластины его доспеха, не замечая вовсе, как его губы поджимаются, а пальцы крепче обхватывают ножку стоящего на столе кубка. И кусачая мысль уже продирается сквозь сознание: она бранит все то золото, что есть в высоких стенах дворца, она бранит всю пролитую кровь… Разрастись в ширь не успевает. Тор произносит громко и с насмешкой:       — Что мне будет с той победы? Она скучна, если не принесёт мне золота или красивых дев, Ньёрд, — его неутолимый голод до побед, что живет в его крови благодаря его отцу, не приносит столь много вреда, однако, определенно не знает меры. На слове о девах Локи, конечно же, не дергается, только самыми кончиками пальцев поводит и кубок Тора тут же совершенно случайно опрокидывается. Ему, как и сидящему подле него Фандралу точно везет — вся медовуха выплескивается в противоположную от них сторону. Однако, предупреждать больше не приходится.       Локи не нуждается даже в том, чтобы увести собственный взгляд от доспехов Одина — и так замечает, как ладонь Тора сжимается поверх стола в кулак. Все та их игра, что начинается задолго до их первого поцелуя и до крайнего утра это дня, которое они проводят в липкой пленке пота и искрящемся в теле удовольствии, определенно требует от них соответствия. Тор все ещё холост и все ещё является завидным женихом, — пускай Локи никогда не станет завидовать любой его возможной супруге, — сам Локи так и остается чрезвычайно ценным созданием для любой светлой альвки. И потому ни один из них не позволяет себе вольности.       Но, впрочем, потому же Локи не делает ни единой попытки пригласить любую из фрейлин для танца.       И Тор — никого больше в собственные покои не приводит.       Не обратив внимания на случайность с кубком, Ньёрд так и держит Тора на кончике указательного пальца. А ещё говорит и чем дольше течет его речь, чем больше медовухи проливается со стола на пол, тем большее, недоброе ощущение зарождается у Локи внутри. Он слышит чужое слово:       — Я предлагаю тебе биться за честь. Выиграешь и я отдам тебе свою, а проиграешь, так каждая дева и каждый муж во всех девяти мирах узнают о твоем бесчестии, — вот что ставит Ньёрд на кон, сдергивая руку вниз и гордо распрямляясь подле стола. Он не страшится проигрыша, потому что уверен в собственной победе, и здесь Тор может с легкостью составить ему партию. В том нет ничего плохого, только Один так и не поднимает собственного кубка. Отведя взгляд от его нагрудного доспеха, Локи видит, как его ладонь сжимается в крепкий, жестокий кулак. И Ньёрд договаривает: — Если, конечно, не трусишь постоять за то свое слово, которым ты обвинил меня во лжи, Тор Одинсон.       Ему стоит, вероятно, обратить к Тору собственный взор. Ему стоит, быть может, обратить к нему собственную мысль и мысленное же слово среди всей тишины, что рушится неожиданно на пиршественный зал. Но Локи только и может, что глядеть на крепко сжатый кулак Одина. Он несёт им зло. Он несёт им угрозу и смерть. А ещё ждёт — последние две недели.       Дожидается?       Рассмеявшись среди звонкой, напряженной тишины, Тор медленно поднимается из-за стола и подхватывает кубок Фандрала в ладонь. Он оглядывает всех присутствующих, вскидывает его высоко, мелкими каплями медовухи окропляя стол и пол. Локи успевает сделать вдох, не понимая и, впрочем, почти не веря, что Один сможет использовать подобную глупость как бы то ни было. Банальное мальчишество. Простое дурачество. Оно уподобляется всем тем, что Тор творит в предыдущие метки на пирах. В этот раз не достигает даже драки.       Но Ньёрд уже требует от него — биться за честь. И поражение обретает собственную цену, но отнюдь не только для Тора. Для всего Асгарда, для всего Золотого дворца и для Одина в частности.       Не мысля об этом будто бы вовсе, Тор вскидывает собственный голос к потолку, что тот же молот, и говорит:       — Я принимаю твое приглашение. Завтра на закате. Не забудь взять с собой своего коня, — и Локи никогда не сможет сказать ему, сколь сильно это его бахвальство, сколько сильно все то его буйство ему на самом деле по нраву. Оно горячное, оно живое и под ладонями оно ощущается раззадоренным, но смирным послушным зверем, что не будет покорен никому вовсе. И все же быть покорным именно ему соглашается. В том есть свой вкус и есть свое удовольствие — в них хочется задержаться, чтобы только не открывать глаза.       Чтобы только не видеть, как среди резко вскидывающегося радостного гвалта толпы Один медленно переводит взгляд прочь с Тора и прямо к нему. А после поджимает губы, без слов говоря: любое поражение Тора будет оплачено не только бесчестьем.       Но и кровью.       Той самой, что всегда слишком хорошо выглядела среди стен и полов Золотого двора. Той самой, на которой он был построен. И которой был пропитан до самого своего основания. ~~~^~~~       Его утро ожидаемо начинается отнюдь не с неспешной рутины. Лия с предварительным, уважительным стуком прокрадывается в его покои и Фенрир сразу же будит его довольным поскуливанием, которым встречает ее. Локи трет заспанные глаза пальцами, чувствуя телом — не столь много времени проходит с рассвета. Ему бы спать ещё и спать, и видеть среди дымки сна теплые прикосновения чужих рук, которым он негласно отказывает собственным присутствием в новой ночи. Тор не то чтобы настаивает. Он вряд ли даже замечает его уход, среди веселого пьяного празднования Белтейна, что новым витком музыки поселяется в пиршественной зале так, будто не покидало его ни на мгновение.       И то, конечно же, является ложью — незаметно переступая порог коридора и оставляя за собственной спиной новые танцы, Локи чувствует взгляд Тора поверх лопаток. Он провожает его, не останавливая. Он властвует над ним, не неволя.       Пока новое утро не несёт ему ни единого луча добра. Лия приходит к нему, вместе с собой на золотом подносе принося ранний завтрак, который оставляет в кабинете. Лия приходит к нему, проходит в его спальню, а после открывает шкаф. И говорит:       — Его величество Всеотец желает видеть вас сейчас, — она явно даже не пытается оставить ему хоть несколько мгновений на то, чтобы сбросить остатки сна и ощущающийся под челюстью, несуществовавший поцелуй Тора. Она лишь оповещает его, выполняя собственную работу неукоснительно. Локи желает задаться вопросом, успевает ли она отоспаться в ночи Белтейна, однако, на тот вопрос времени просто не остается.       Один желает видеть его. Один желает с ним говорить.       Уже почти привыкший к столь наглым утренним вторжениям в свои покои Локи откидывает одеяло и магией надевает на себя парадные одежды сразу, как только поднимается с постели. Тело пытается воспротивиться, требуя отдать ему должное и за все отсутствие в ночи столь желанных прикосновений, и за верно дурные правила, которым Локи продолжает следовать все ещё. Он посещает тренировку, не приходя на ужин. Он делит постель, отказываясь видеть будущий день. То бережет его, пока тело с недовольством тратит долгие мгновения на то, чтобы обжиться в резко натянутых сапогах и кирасе. Лия же не выглядит удивленной совершенно, когда оборачивается от шкафа с парой рубашек в руках. Она желает предложить ему одежды, однако, здесь ее помощь ему не требуется.       И даже так она тратит долгие мгновения то, чтобы оценить его внешний вид.       О том, насколько могущественной — среди всего этого ее высокомерия и среди всей ее стати, — ее может сделать дарованная им магия, он просто отказывается задумываться.       Ни о каком скором завтраке речи так и не идет. Он приглаживает пальцами волосы напоследок и перед выходом, отдает указание позаботиться о Фенрире, а ещё обещает вернуться. Навредить ему Один не посмеет так же, как не мог обе недели назад не почувствовать — Тор больше не подвластен ему. Ни он сам, ни все его буйство. Пускай он и пытался долгие метки скармливать Всеотцу сказку о собственной верности, верить в то, что сказка та была съедена и переварена, без должной проверки было бессмысленно. Верить в то, зная Одина, было к тому же слишком опасно. А значит его можно было и не бояться вовсе, однако, стоило Лие произнести собственное слово, как сон слетел с Локи прочь в то же мгновение. Один желал говорить с ним и не мог говорить ни о чем ином, кроме как о Торе.       О том соревновании, на которое Тор согласился в прошедшей ночи.       Среди раннего утра в Золотом дворце стоит ничуть не удивительная тишина. Гости спят в собственных покоях, советники и придворные дамы нежатся в постелях под ласковыми простынями. На его пути ему встречается служанок девять, старших и взрослых, но все они выглядят заспанными, ещё до конца не проснувшимися, вновь же напоминая — о свежести и собранности Лии, о ее исполнительности. Не подмечать это не получается так же, как не получалось и раньше. Весь его не столь длинный путь его мысли проводят подле нее. Подле того мгновения, в котором она все же вытаскивает из его шкафа ту пару рубах, а после принимает аккуратно складывать их — так, будто ему вскоре предстоит долгая дорога.       Сам Локи о подобном не говорит ни единого слова и ему точно стоит бы усомниться в том, сколь много знает он и сколь много знает она, но вместо этого он мыслит об ином. Ее разум, холодный, собранный и неподвластный терзаниям сердца, может стать для него хорошим подспорьем в его трудном пути. Впрочем, становится им уже. Лия остается в его покоях, чтобы безмолвно собрать его вещи, и Локи говорит ей озаботиться завтраком и выгулом Фенрира, не говоря — ему не потребуются эти вещи, потому что Один не станет ему вредить.       Когда Локи оказывается на первом уровне, выходя из двери собственного, он сразу же замечает привычных стражей, что стерегут тренировочные зал в конце коридора. При виде него они равняются, стучат собственными копьями о каменные плиты пола. Тот звук не предвещает ничего хорошего, но все же бояться ему вовсе и нечего, только мысль та утекает по капле, чем ближе он подступает к нужной двери. Один уже ждёт его. В своем кабинете, где пахнет огнём Белтейна и дубовыми бревнами он ждёт его, притворяясь, что чрезвычайно занять чтением каких-то свитков и писем. Локи не верит ему вовсе, быстрым движением глаз оглядывается в поисках воронов, когда заступает на порог. Их привычный насест у стены пуст, меж стен — построенных на золоте да крови, на крови да золоте, — не звучит ни единого карканья. Без должной торопливости Локи проходит внутрь, пересекает в несколько шагов пространство у двери входа, а после проходит под аркой. Он желает поздороваться, но прежде Один говорит сам:       — Как посмел ты допустить нечто подобное? — он не поднимает головы, неспешно продолжая вести пальцем по строчкам, которыми исписан пергамент. Кажется, это правки в торговый договор, но разглядеть имени мира, с которым он заключён, у Локи не получается. Его бьет интонацией, жесткой, обвинительной и обличающей так, будто в случившемся прошедшей ночью действительно есть его вина. Ровный твердый шаг вздрагивает сам собой и лишь мгновением позже Локи двигает рукой, нанося позабытую в торопливости утра иллюзию собственной стойкости поверх себя самого. Уверенности в том, что она действительно успевает скрыть его заминку, правда, так в нем и не появляется.       Стоит ему замереть напротив стола Всеотца, как совершенно случайно ему вспоминается — прошлое лето и он приходит сюда, чтобы просить отбыть в Альфхейм путешествия ради. Один посмеивается над тем, как он оставляет Тора у дверей, не желая вести с ними разговора, а ещё отдает свою милость в ответ на просьбу и не добавляет слов о том, что в Альфхейм отбыть Локи сможет лишь с делегацией. Один лжет ему бесстыдно и много больше, чем лгал все метки его жизни здесь, в Золотом дворца. Та его ложь уже не об отцовской любви, но о свободе, о воле и о возможностях, давать которые ему никто не собирается. Локи стоит, быть может, начать сокрушаться о собственной глупости, только здесь и сейчас на это не остается времени так же, как и на то, чтобы задать Лие столь важный вопрос: Один не посмеет навредить ему, отчего же она начинает собирать его вещи?       — Не понимаю о чем ты говоришь, отец, — его взгляд отрывается прочь от пергамента и обращается к лицу Всеотца. То замирает, останавливается и медленно, будто нехотя искажается в отвращении. Впервые столь открыто и столь искренне. Впервые столь честно — Локи чувствует почти физическую боль где-то внутри. Иллюзиям о сердечности царской семьи в его сознании места не остается задолго и до того, как он узнает о прошлых жизнях, и до того, как прошлым летом позволяет себе поверить в ложь о том, что его правда не станут неволить. Его не любят здесь. Его никогда здесь не любили, но лгали ему вновь и вновь постоянно, чтобы держать контроль над ним в собственных руках, чтобы его использовать.       И сейчас это ранит все равно, как бы силён он ни был теперь, как бы крепок ни стал и как бы пустота почти не трепала его нутро благодаря Тору, благодаря его присутствию и всему тому, что меж ними происходило. Один поднимает к нему голову медленно, оглядывает его иллюзию, не видя, как Локи сжимает одну ладонь в кулак, пока другой сопротивляется — она жаждет обнять его за бок, чтобы то ли сдержать, то ли удержать целостным. Один не видит. Один смотрит на него и говорит:       — Он глуп и самонадеян, но ты иной и мы знаем это. Ты много осторожнее, Локи. Ты никогда не позволял себе ошибок, — корпус его тела, что все ещё скован золотыми доспехами, отклоняется назад и спина откидывается на спинку высокого деревянного кресла. Локи глядит лишь ему в глаза, чувствуя, как ледяной холод мурашками вылизывает его затылок — Один знает. Не говорит этого прямо, не угрожает пока что, но он знает и то знание чувствуется в окровавленной стали его интонации. Оно видится во взгляде его единственного глаза, оно видится в его руке, что неспешно перебирает пальцами поверхность стола. А после он говорит: — Однако, ты позабыл. Ты и есть ошибка, Локи. И потому каждый новый твой шаг был достаточно очевиден, — медленно, почти ласково рот Одина растягивается в жестокой усмешке. От нее хочется отступить. От нее хочется отказаться и убежать как можно дальше. Только невидимое поле шахматной доски, поверх которой они играли друг с другой единожды, уже давным-давно раскрылось и выставило поверх себя все фигуры.       Тогда, в той прошлой игре, Один желал увидеть, как он думает и как действует.       После — не забывал об этом ни на миг и использовал. Не прямо и отнюдь не открыто. Он руководил Тором, он вел Тора за собой и в крепком кулаке держал его невидимый, короткий поводок. Ошибкой было мечтать, что, стоит тому оборваться, впереди покажется свет нового рассвета, солнце воссияет и настанет мир. Не то чтобы Локи действительно рассчитывал, что подобное случится. Но перестать мечтать так и не смог.       — В таком случае не будет секретом, что тебе нечем грозить мне. Я волен идти, куда захочу. Я не являюсь больше пленником Асгарда, — он взвешивает каждое собственное слово, но все же говорит именно то, что бьется внутри с жесткой, обличенной болью. Вся его сила, бесполезная и бессмысленная, зудом пробегается по кончикам пальцев — за нее он платит собственными руками, что марает в крови. И весь прошедший вечер глядит то на Лию, то на Тора, чтобы только не мыслить о том, кто из всех приехавших на Белтейн гномов был знаком с Андвари и кто по сей день по нему скорбит. Чтобы только не размышлять о похоронивших Королеву светлых альвах, которые так и не появляются.       Сколь о многом из этого Один знает? Вероятно, ни о чем, но он догадывается и из всех тех собственных догадок выстраивает в собственном сознании высокую башню, что точно жаждет опасть Локи на голову. Уничтожить его, не забирая жизни. Повергнуть его на самое дно беспомощности и отчаяния, а после использовать его послушание во имя собственной жажды крови, и войны, и битвы. Ничего подобного, конечно же, не случится и Локи говорит об этом Одину, глядя ему прямо в глаза, только в ответ получает все ту же жестокую, скалящуюся улыбку. Один склоняет голову к плечу, осматривает его, крепкого, стойкого. После говорит:       — Ты — нет, — и это его новое слово бьет ничуть не меньше, чем предыдущие. Один играет с ним, будто с деревянной лошадкой, и никто этого ему не запретит. Локи пытается, не забывая, но забываясь — ещё есть Тор. И Тор подвластен Одину ничуть не меньше сейчас, пускай нет на его коже больше ни клейма, ни метки. Это размышление, вероятно, мелькает во взгляде надетой им иллюзии, а может Один просто слишком хорошо знает его, потому как уже мгновением позже говорит: — Он глуп и самонадеян. И об этом мы оба, я думаю, знаем тоже, — Локи не вздрагивает, но еле удерживается, чтобы не вскинуть руки, что постепенно начинают зудеть все сильнее. Бессильная, беспомощная злоба поднимается в нем, требуя — наказать, и убить, и лишить дыхания этого омерзительного, жестокого бога. Только ведь, даже если после его магического следа не найдут, смерть Одина приблизит смерть Тора. И Локи жаждет, Локи желает в моменте изжить его со свету, чувствуя, как гнев поднимается в нем — он не посмеет сделать этого. Он сделал уже достаточно, он лишил Тора метки, и ещё больше он сделать просто не может.       Убить его вновь собственной рукой?       Никогда.       — Я поговорю с ним, — чужеродное, кислое слово ложится на его язык, ощущаясь так, будто он опускается на одно колено и преклоняться пред чужой силой. Мышцы исходят спазмом в руках и бедрах, Бранн, реагируя, припекает горящей рунной вязью на запястье. Ему не нравится все это вовсе, ему хочется сжечь и испепелить. Но остается лишь покориться. И ему, и Локи, и всем мирам остается лишь покориться пред желанием Одина — воевать, и биться, и отвоевывать, и завоевывать все больше и больше золота. Чтобы упиваться им, окровавленным, горячим и расплавленным. Чтобы пытаться и дальше насытить им собственное вечно голодное нутро.       Удовлетворенно кивнув, Один приподнимает руку и движением пары пальцев гонит его прочь, не предлагая к обсуждению ни единой другой темы. Локи не медлит. Локи разворачивается, делает первый шаг прочь, уже выстраивая мысленно путь до покоев Тора. В том, что тот согласиться с ним, согласиться не участвовать в этом глупом, ребяческом заезде, Локи не сомневается вовсе, потому что иначе не будет. Один может сколь угодно долго убеждать себя и в то убеждение верить, однако, глупцом Тор никогда не был и сейчас не является. Заслышав об угрозе Одина, он не станет играть с нею в салки и испытывать судьбу.       — Если он проиграет, его бесчестье наложит собственную тень на весь Асгард, Локи. Не разочаруй меня, — Один высылает ему собственное крайнее слово прямо в спину, бесчестным нападением, однако, больше к разговору не приглашает. Локи же не оборачивается к нему. Он сжимает руки в кулаки, он стискивает зубы. Две недели сомнительного, больного затишья проходят, будто их и не было вовсе, он же ждёт — и вот дожидается. Даже если проигрыша Тора будет недостаточно для тех последствий, о которых говорит Один, сомневаться в том, что он увеличит их масштабы, не приходится. Распустит слухи о слабости сына и своем в нем разочаровании, понизит в должности, когда воины усомнятся в крепости своего военачальника, а после… Тор совершенно случайно утопнет в прошлом, не так ли?       Как было с Тюром. Как было с Бальдром и Бюлейстом. Как было с каждым богом, чье имя больше не звучало и вряд ли помнилось среди стен Золотого дворца. Допустить этого Локи просто не может.       Но из покоев Одина все равно выходит неспешно и неторопливо. Он склоняет голову и соглашается на чужое верховенство, однако, открывать того, как быстро и сильно бьется его сердце, не собирается. Он не бежит. Он вовсе никуда не торопится. Удерживается, правда, лишь до момента, пока не оказывается на собственном уровне — краткое движение ладонью, пальцы охватывает магия и вот он уже у Тора в кабинете. Рябь магического вторжения бежит по стенам, успокаиваясь, впрочем, достаточно быстро, потому как он здесь свой, он здесь не угроза и он к тому же был тем, кто всю эту магию здесь возводил. Он озаботился безопасностью Тора и своей собственной так же, как многие метки до этого Тор берег его. Он собирался заботится о ней и дальше.       — Тор! — не замедляясь ни на мгновение, Локи зовёт его по имени и быстрым шагом без попытки скрыть собственной торопливости доходит до двери, ведущей в спальню. Та распахивается под его рукой, обнажая пустую постель с откинутым в сторону краем простыни. На мгновение злая догадка жалит сознание, — Тора сегодня в его покоях и не было, — только оказаться фактом у нее не получается. Сквозь пустой дверной проем, ведущий в купальню, Локи видит сильное, крепкое плечо, а после видит и Тора, что оборачивается на звук. Он выглядывает из купели, находит его взглядом.       Тут же радостно, почти не заспанно улыбается ему. Говорит:       — Я как раз думал о том, чтобы позвать тебя на завтрак, — его влажная, поцелованная солнцем кожа привлекает взгляд ничуть не меньше чем темное золото волос, струящихся по плечам. Он смотрит ему в глаза, осматривает его с любовь и затаенным, будто ещё не проснувшимся желанием, а после кивает в сторону, добавляя: — Если, конечно, ты не желаешь составить мне компанию…       Гадать о том, что он имеет в виду, нет необходимости. Они здесь уже были. Они здесь уже целовались. И позабыть было просто немыслимо — о том, как упоительно было неспешно подкрадываться к нему, ступая через всю каменную, заполненную горячей водой купель. Чувствовать на себе его жадный взгляд, ощущать, как этим взглядом он прикасается к нагой коже, чтобы после коснуться ее руками и притянуть его — к себе на колени и просто к себе. Чтобы вылизать его шею, оставить на плечах алеющие следы собственных губ, а ещё шептать без остановки о любви, о поклонении, о нежности. Это было где-то среди прошлой недели, но сейчас ощущается так, будто было всего лишь вчера — разделенное на двоих удовольствие среди уязвимости, безопасности и нужды, о которой Локи никогда не смог бы сказать вслух. Прикасаться к нему, чувствовать его кожу и плоть, а ещё слышать, как каждое признание сменяется дразнящим слух стоном удовольствия. В этом можно было бы утонуть, в этом очень хотелось остаться и никогда, никогда, никогда не вспоминать… Ни о чем вовсе.       Локи смаргивает наваждение и резко дергает ладонью, будто пытаясь сбросить его прочь с несуществующего стола. Его замершие на пороге сапоги вновь приходят в движение, голос выносится вперёд:       — Ты должен отказаться от соревнования с Ньёрдом, — вот что он говорит, не предлагая ни прелюдии к разговору, ни согласия на чужое предложение. То, быть может, ещё ждёт их вперёд и Локи будет вовсе не против: раздеться, забраться в горячую воду, а после неспешно подобраться к Тору ближе. Когда новое неотложное дело будет улажено, когда они обсудят ту угрозу, какой Один все ещё является — он подумает и о том, чтобы согласиться, и о том, чтобы, быть может, уходить чуть реже, а приходить чаще.       Подумает об этом, как только…       — О чем ты говоришь, я не понимаю, — Тор подбирается резво и быстро. Он садится на спрятанном под водой краю купели ровнее, выражение его лица обретает серьезность. Пока Локи пересекает его спальню, что в прошедшей ночи видела лишь одного и никого кроме, Тор смотрит прямо на него. Его взгляд внимательно выискивает большее количество информаци, его плечи напряженно подбираются. Новое слово уже звучит: — Неужто ты беспокоишься, что я могу проиграть этому дурню?       Та насмешка, которую он пытается изобразить, не отражается в глазах и Локи, конечно же, замечает, только не оставляет всему этому ни времени, ни собственного ответа. Им грозит опасность, вот что становится приоритетом и, пускай их вовсе нет, пускай он работает один, ничто не сможет сместить безопасность Тора с его мысленного пьедестала. Дойдя до нового порога, Локи переступает его, но останавливается. Чужая нагота вносит свою смуту в происходящее, а еще привлекает взгляд. Не поддаться ей слишком сложно, но поддаться ей сейчас значит погибнуть, и сгинуть, и поддаться отчаянию. Сжав ладонь в кулак, он стряхивает иллюзию, позабытую поверх собственных одежд и кожи. Говорит:       — Я был у Одина. И он ясно дал понять, что, если ты проиграешь, то за свое бесчестье будешь платить кровью, Тор, — глядя прямо ему в глаза, Локи пытается донести до него и весь собственный испуг, и всю собственную злость, только то, кажется, не достигает собственной цели вовсе. В остром разочаровании у Тора вздрагивает уголок губ, а следом он отворачивается. Медленно, величественно он поднимается из воды, представляя Локи собственную чистую, бугрящуюся мышцами спину, пересекает купель и выходит из нее, как истинный бог, как истинный царь. Его молчание дразнит напряженные мышцы шеи Локи опасениями где-то у затылка, пока подозрение скручивается изнутри в тревожный ком — он знает Тора слишком хорошо. Он видел, как Тор взрослел, он наблюдал, как Тор мужал. И он чрезвычайно все же любил — все его буйство и все его бахвальство, пусть временами то и было до невозможного ребяческим.       В том была суть Тора, только поверить в то, что она была крепче здравомыслия, Локи просто не мог. В любой иной день и в любой иной час, но не здесь, не после того, как прозвучало имя Одина меж стен его купальни и его покоев. Они обсуждали это, они готовились к чему-то подобному и суть была банальна: единственное, чем мог Один ныне навредить им, так это разъединить их. Внести смуту меж ними, даровать разлад и невозможный, неразрешимый конфликт.       Поддаваться этому Локи не собирался, как не мог и поверить, что поддастся Тор. Суть была проста — отказаться от соревнования, подобрать слова тонкого, незаметного извинения, а после побрататься с Ньёрдом вновь. Для Тора то не составило бы труда. Каждый новый бой и каждая новая драка, что он устраивал на пиршествах, всегда завершались этим. Крепкой, воинственной дружбой, рукопожатием и поднятыми вверх кубками с медовухой во имя празднования общей силы и общей победы.       Однако, что-то уже было не так. То выражение лица, что Локи увидел прежде чем Тор отвернулся, то молчание, плотное, крепкое, что повисло в купальне. Тор поднялся и вышел из нее, после подхватил с невысокого столика с банными принадлежностями простынь. Все, что Локи мог, так это ждать и глядеть на него. На капли воды, стекающие по лопаткам и вдоль позвоночника к самым ягодицам, на крепкие бедра и длинные ноги, покрытые потемневшими от воды, золотистыми волосками. Все это, желанное и любимое им теперь лишь сильнее, отвлекало, но не столь сильно, как неизбежное будущее, чей каждый новый выдох нёс не меньшую смерть, чем вдох.       — Что ж, — утерев краем простыни лицо, Тор обматывает то вокруг собственных бедер и оборачивается к нему, не обращая внимания на собственную наготу. Ее вряд ли становится меньше, потому как белая, чистая ткань облепляет его второй кожей, прилипая к мокрому телу. Локи глядит лишь ему в глаза, слыша, как интонация его голоса, интонация его новых слов отдается эхом где-то среди стенок его сознания. Поверить ей, твердой и отказывающейся заочно, не получается. Но Тор добавляет: — Боюсь, его ждёт разочарование, потому как проигрывать я не собираюсь.       Один называет его глупцом и Локи отказывается соглашаться с подобным, пускай сам не единожды зовёт Тора именно так и мысленно, и вслух. Тор часто делает глупости, этого отнять у него невозможно, но вместе с тем он является умным, расчетливым воином. Сейчас — действительно отказывается.       Медленно, глубоко вдохнув, Локи говорит как можно спокойнее:       — Сейчас не время для шуток, Тор. Ты знаешь, что нет никого быстрее Свальдифари, — его быстро бьющееся сердце не желает успокаиваться вовсе и уже бередит кровь, одаряя ощущением: если так продолжится и дальше, ему не останется ничего, кроме как сорваться на крик. На оскорбления? Определенно нет. Не для того он столько старался и столько шел Тору навстречу. Не для того он бился чуть ли ни насмерть с каждым мгновением собственного страха. Вот сейчас он Тору все объяснит, вот сейчас Тор услышит его, послушает его и согласится с ним — Тор глядит на него прямо и крепко, прищуривает собственный голубой глаз. Медленно разжав ладонь, Локи объясняет ему то, что Тор просто не может не знать: — Ходят слухи, что это магический конь, один из детей того, кого в давние времена ванам даровали сами норны. Из этой затеи ничего хорошего не выйдет.       Все могло бы быть в порядке. И метки до этого Тор бился во имя чести, во имя золота, во имя расположения дев — шуточные, смешные потасовки среди безобязательных пирушек и празднований. Они нравились всем так же, как нравился и Тор, и его горячая кровь — в предложении Ньёрда не было ничего, что могло бы поистине навредить им. Однако, все то было в Одине. В его новом плане. В его желании держать при себе всю власть, держать при себе весь контроль. Тор мог проиграть, Тор мог победить, только проверять того, что действительно ждало их обоих на закате, Локи не собирался. Ставка была слишком высока.       Тор же был — слишком самим собой.       — Ты не допускаешь даже мысли, что я могу победить его, не так ли? — его губы кривятся болезненно и уязвлено, во взгляде мелькает резкий блеск злости. Локи очень хочется побиться головой об стену или хотя бы взвыть, но он лишь медленно прикрывает глаза. Прежде видит — как Тор отворачивается от него, не желая больше смотреть. Не желая видеть.       Ни его, ни той реальности, в которой они оба просыпаются новым утром.       Попытка удержаться, сделать новый вдох, продышать крик, усмирить все волнение и всю злость, что набирают все больше силы внутри — у него не получается. Дергается плечо, нога делает шаг вперёд, а после распахиваются глаза и его голос поднимается под потолок всем собственным чувством:       — Речь сейчас идет не о вашем глупом соревновании, Тор. На кону стоит твоя жизнь! — самое дорогое и самое важное, что только у Локи есть. Самое необходимое. Самое нужное. Он дергает рукой в сторону, пытаясь будто этим движением пресечь любое чужое ответное слово, только это не помогает вовсе. Тор оборачивается к нему, рыча в ответ с остервенением:       — Он не посмеет убить меня на глазах у всех! — его рот раскрывается широкой, озлобленной пастью зверя, руки сжимаются в кулаки, каменеют напряжением грудные мышцы. Он, конечно же, говорит об Одине и точно не защищает его, но все же защищается. Закрывает всем собой и это нелепое соревнования, и все свое неуёмное бахвальство, что становится выше всего иного. Будто раньше было иначе, но в том и дело — для Локи было. Все, оставшееся в прошлом, не имело столько веса, сколько имеет происходящее ныне. Один говорит открыто и уже не прячется — они оба здесь не больше, чем заложники и его личные игрушки, которыми он будет распоряжаться так, как считает нужным. Шумно и широко раздув ноздри на новом вдохе, Тор делает первый шаг вперёд, а после делает и второй. Локи отступает, мысленно рассыпая необходимую для него самого ложь — он просто собирается уступить Тору дорогу. На самом деле он не пугается, он просто желает дать ему путь назад в спальню. Дать ему разыскать белье и одежды, обтереть влажную кожу и… Тор говорит, уже подходя: — Он знает, что я больше не подвластен ему, и он не посмеет устроить прилюдной казни собственного сына, потому что это лишь напугает его союзников, но не подпитает их верность. Не говоря уже о том, что я не проиграю.       Локи успевает переступит порог спиной и миновать дверной проем, но это не спасает его от резкого, почти болезненного тычка плечом. Вот что Тор, проходя мимо, отдает ему в ответ на все его волнение и всю его правоту. Нерушимую, крепкую и неистовую — Локи бьется за него прямо сейчас так же, как бился все метки до этого. Тор же глядит на него злобно и непримиримо, и этот взгляд ощущается в пространстве, даже когда он отворачивается к своему шкафу.       — Твоя гордыня неуместна, — еле удержавшись, чтобы не тронуть ладонью покрывшееся влажными пятнами ткани плечо, Локи поджимает губы и позволяет себе почти с мольбой взглянуть Тору в затылок. Тот не видит этого, а значит бояться нечего, но мыслить о подобном уже поздно. Локи боится. Много сильнее, чем боялся и ждал вчера, много меньше, чем будет бояться и ждать завтра… Тор не посмеет отказаться от здравомыслия, но отказывается от него уже, и Локи пытается вновь, твердым, спокойным голосом без единой ноты мольбы обращаясь к нему: — Что, по-твоему, ты будешь делать, если все миры ополчатся против твоего бесчестья?       Тор успевает разве что приоткрыть резную деревянную дверцу шкафа, когда замирает. Он оборачивается медленно, делает два шага ногами, обращаясь к Локи всем собой. По его глазам становится видно ещё до того даже, как звучит слово — ничего не получится. Уговорить его, переубедить его или с ним договориться. Объяснить ему, почему им грозит опасность, если сам он то ли не может, то ли не желает ее понять. В его глазах Локи видит лишь сдерживаемый жесткой рукой гнев, и тот клубится, обещая обрушиться на него вот-вот.       На мгновение Локи не верит даже, что Тор посмеет осуществить нечто подобное — именно это становится его ошибкой, что гремит, оповещая о собственном приходе ещё за долго до настоящего дня. Недели назад, месяцы до этого, где-то там Локи решается и делает выбор, точно зная, к чему тот приведет его. Жестокость и предательство, новая боль, очередной удар или же наблюдение, как тогда, когда Тор спустил на него троицу будущих воинов и Сиф, будто голодный псов. Локи знает, что этим будущее встретит его вновь, но решает довериться.       И на все его доверие Тор говорит ему, глядя прямо в глаза:       — Но ведь ты живешь так все жизни, разве же я хуже? — ядовито, с устремленным желанием ранить и причинить вред. Уголки его губ вздрагивают в оскале, глаза прищуриваются. Не он ли был тем, кто говорил, что не винит его? Не он ли был тем, кто уверял его, что не держит зла?! Все то умирает прямо у Локи на глазах и ледяная глыба его сердца покрывается воющей дрожью, обрастая инеистыми шипами. Она разрастается и сама, вширь и ввысь, она заполняет его грудную клетку, раня острыми краями плоть легких и упираясь в них, только бы оставить кровоточащие, незаживающие раны. Все, на что его хватает, так это прошептать в сиплом, твердом неверии:       — Не смей, — но Тор глядит на него и Тор не выглядит тем, кто станет размениваться хоть на что-то теперь. Чего стоит вся его искренность? Чего стоит он весь, каждое его прикосновение, каждая его нежная интонация и каждое его признание? Локи отступает на шаг, незаметным движением пальцев пряча себя под иллюзией стойкости так же, как прятал и напротив Одина. Иллюзия остается тверда и холодна, пока сам он тоскливо и больно кривит губы. Неверие выхолаживает ему грудь, разочарование холодом дышит куда-то в затылок. Вся кожа покрывается мурашками, уже требуя — убраться отсюда как можно дальше и как можно скорее. Убежать, затеряться в вечности, а ещё никогда, никогда, никогда не возвращаться.       Тор не видит этого в его глазах, потому то не видит его больше. Он вскидывает ладонь, указывает на него, пытаясь собственным пальцем пригвоздить его к пространству — словно Локи враг ему или действительно когда-нибудь был им. Словно он хотел бы и правда врагом ему стать.       — Первое, о чем ты подумал, стоило ему говорить с тобой, так это о том, как я слаб и немощен. О том, что для меня нет иного пути, кроме проигрыша, — Тор не кричит и не рычит больше, но его голос травит Локи собственным ядом, а ещё звенящей сталью интонации. Локи вздрагивает внутри иллюзии так же, как вздрагивает каждый раз, когда слышит грохот опадающего на землю молота. Тот несёт ему смерть; Тор — вынуждает поверить, что это не так и что этого никогда не было. Тор заверяет его, Тор остается будто бы на его стороне, а ещё не пытается обелить репутацию собственных злобных друзей. Тор ждёт его всегда, Тор признается ему в любви словами и прикосновениями. Сейчас — указывает на него пальцем, лишь взглядом говоря одно-единственное и самое важное. Он старший принц, и никто ему не указ, и никто ему не ровня. И будет все так, как он решит, будет все так, как он пожелает. Рассказывать ему о том, что его самого подле него больше не будет, Локи не собирается. Вначале ему нужно разобраться с неотложным делом и сорвать соревнование, раз уж Тор отказывается помогать ему в этом. Уже после… Что будет после, Локи не знает. И слишком остро вспоминает о Лие: та начинает собирать его вещи без единого указания. Она знает? Она просто держит собственный разум в холоде и обвинить ее в этом было бы кощунственно. Тор же оставляет собственную кровь кипеть и выплевывает ему прямо в лицо: — Я не желаю даже слушать тебя, но очень надеюсь, что сегодня, после заката, когда я прискачу ко дворцу первым, тебе хватит ума принести свои извинения. Иначе можешь ко мне даже не приходить больше.       Локи вдыхает медленно, а после, будто то не будет стоить ему ничего вовсе, стряхивает иллюзию прочь. Его лицо само собой становится холодной, сдержанной маской, только прищуренных, больных глаз не прячет. Тор видит их. Тор вскидывает гордо и величественно собственную голову им в ответ. Разве что не гонит его прочь резким окриком, но с тем Локи отлично справляется и сам. Кратко кивнув, отдав не согласие, но понимание ко всем тем реальным, искренним чувствам, что есть между ними и были всегда, он разворачивается в сторону выхода из чужих покоев. И он уходит.       Но крайней дверью все равно хлопает так, что вздрагивают стены всего уровня. В том, что соревнование не состоится, Локи не сомневается так же, как и в том, что в эти покои больше не вернётся. Ни новой ночью, ни будущей.       Уже никогда. ~~~^~~~       Резкий, громоподобный стук в дверь будит его за мгновения до рассветных лучей. В том стуке Тору слышится требование, а ещё волнение — он встречает их собственной злостью, что не утихает с прошедшего утра. С того мгновения, в котором Локи бросает ему в лицо чушь, будто голую кость ненавистному псу, а после пытается стоять за нее до конца. Тор успевает, пожалуй, возненавидеть его, и точно успевает сказать то, что говорить не должен, но сутки исходят и он не чувствует сожаления. Один скармливает Локи угрозу не столь высокого ранга, обещая и наказания, и бойню, и смерть всем и каждому, кто попадётся под руку, и Локи делает с той угрозой то, во что Тор не желает верить долгие месяцы подле него, делает с ней то, чего Тор страшится столь сильно…       Долгие метки наблюдая за тем, как Локи мужает и крепнет, он начинает мыслить однажды — в единый миг в его присутствии перестанут нуждаться. Во всей его силе. Во всей его мощи. В той безопасности, которую он может обеспечить.       Этот миг настигает его среди прошедшего утра полного славных воспоминаний о хорошем пире и вкусной медовухе. В теле ощущается крепость мышц и легкое, зудящее желание отлучиться в тренировочный зал, а ещё захватить с собой Вольштагга. Биться против него всегда удовольствие и, впрочем, всегда же не столь простое занятие. В физической силе Тор ему, конечно, не уступает, но поистине бычья напористость Вольштагга всегда дает ему хороший, трудный бой. Теперь каждый из них приносит наслаждение. Ноющие, напряженные мышцы причмокивают от удовольствия, чувствующаяся в ногах тяжесть напоминает о собственном могуществе. Локи вырезает руну Одина с его плеча и дарит ему всю ту жизнь, о существовании которой Тор успел совсем позабыть. Усталость больше не трогает его плечи, боль не дразнит лопатку, пытаясь выжрать побольше плоти. Его не тянется душно и трудно в сон среди захода солнца, каждое новое пробуждение не становится для него испытанием. Позабытое удовольствие от божественности накрывает его с головой — вот что Локи дарит ему безвозмездно и из великой любви. Он в ней, конечно, не признается, только Тор смотрит и глубже, и дальше.       Ему нравится чувствовать ее на себе.       Ровно до момента, в котором Локи врывается в его покои с требованием — отказаться. Признать заочное поражение пред лицом Ньёрда и его бездарного пони, ответить за собственное слово, а после лживо брататься с этим заносчивым ваном и чувствовать, как липкая беспомощность марает его, Тора, плоть и одежды. Вот для чего Локи приходит к нему и вот о чем просит его, не понимая вовсе, что то невозможно и не осуществимо.       Никогда таким не было. Никогда таковым не будет.       Все, что есть в нем, все, что есть в его жизни — Тор не упомнит ни единого дня, в котором смел бы бежать от битвы или от драки. В этом его суть. Это делает его и богом, и солнцем Асгарда, и самым желанным наследником. Его горячая кровь требует справедливости, его сердце бьется в ритме воинственного воя горна. Он не ищет войны, но он готов к ней всегда и отступление для него не является позволительным. Оно лишь жалкая, унизительная иллюзия на всю его суть — вот чего Локи требует от него! И прикрывается угрозой Одина, будто не понимая, что это лишь чушь, лишь насмешка, потому что никогда Один не решится идти на него войной или губить его у всех на виду при условии уже случившегося меж ними с Ньёрдом спора. Мир полнится глупцами и простолюдинами, но те, что сидят на тронах и в совете, умны и они никогда не согласятся на любую из тех сказок, что Один попытается скормить им. Убить собственного единственного наследника за поражение в бездарном споре? Подобная невидаль навлечет на него большее осуждение, чем любой проигрыш на самого Тора.       Тот самый проигрыш, которого быть просто не может. Тот самый проигрыш, который, впрочем, так и не случается.       За мгновения до первого касания предрассветных лучей к плоти Асгарда его будит резкий, требовательный стук. Тор просыпается рывком, пусть и сомневается, что вовсе спал — весь его прошедший день перетягивает на себя злость, что лишь под вечер разбавляется еле сдерживаемым смехом. Ньёрд теряет собственного коня, должного стоять в одной из конюшен, и разъяренно носится с розгами по полю за своими конюхами чуть ли не до середины ночи. Отказать себе в удовольствии поглядеть на это у Тора просто не получается. Нелепый заезд забывается ещё в самом начале, где Ньёрд разве что пытается вменить ему вину, только так и не добивается ничего — весь день Тора проходит в делах и в злобе, пока конюхи под ночь признаются сами: недоглядели. Упустили. Мощного, высокого и крепкого Свальдифари они просто не смогли сдержать, когда тот решил понестись к пролеску, ограничивающему поле для выгула с одной стороны. Что-то, видимо, привлекло его внимание, либо же то был давным-давно спланированный побег.       Последней мысли Тор, конечно же, вслух так и не произносит. Распоряжается выслать нескольких воинов на поиски коня по окрестностям, приносит Ньёрду медовухи. Вся она мгновенно оказывается выплеснута в лицо виновным, отхоженным розгами конюхам, но ни единой трагедии так и не случается — к середине ночи, когда Ньёрд уже начинает успокаиваться, Свальдифари возвращается сам. Неспешно, горделиво он несёт собственную гриву к конюшням, по ходу отмахивается хвостом от ночной мошкары. Ни о какой гонке никто так и не вспоминает, среди гуляний, что устраиваются по возвращению любимца и гордости Ньёрда, только у Тора все же позабыть не получается.       Ни Локи. Ни его слов, что жалят в прошедшем утре самое глубинное, самое уязвимое нутро.       Потому он просыпается в той же злобе, в которой засыпает. Стук повторяется вновь, не менее яростно, чем до этого. И следом звучит:       — Тор, поднимайся сейчас же! У главный ворот какая-то ересь творится! — голос Фандрала прорывается сквозь закрытые двери, разрушая и так слабую надежду на то, что ему удастся поспать ещё и в том сне спрятаться от всей собственной злости и всей собственной боли. Потому что Локи говорит, Локи просит его и Локи требует слушаться — будто Тор мал, неразумен и слаб. Будто следовать за Локи вот так, наперекор всему тому, что важно для него самого, является самым правильным из всего возможного.       Собственная уязвимая слабость, что пугала Тора столь сильно подле мужающего младшего, обнажается кривящим нутром именно в тот миг.       Локи не верит, что он может победить. Локи не верит, что он может обогнать этого дурного мерина и восседающего на нем Ньёрда. Локи не верит, а ещё приплетает Одина, только то почти не имеет значимости. В его глазах Тор читает слишком отчетливо — если он не будет слушаться, он будет обузой, он принесёт им проблемы, он принесёт им обоим зло. Прикрыться тем, что его конь ничуть не менее быстр, ничуть не менее вынослив, Тор даже не пытается. Он мыслит в начале разговора, что в том, быть может, есть смысл, только в итоге ему так и не удается того смысла разглядеть.       Свальдифари является потомком какого-то там дорогого подарка от норн? Он все равно срет конским дерьмом. Он все равно жрет дрянное сено и возит на себе зарывающегося выше, чем должно, глупца. Да, Ньёрд определенно является хорошим, храбрым воином, но что он смыслит в политике или торговле? Что он смыслит в бесконечном сражении против лживо своих? Все его бахвальство ничего не стоит. Все, что он имеет — лишь драгоценный, быстрый конь, чья сила и мощь отнюдь не являются заслугой Ньёрда.       Локи же просто не верит — в него. И глядит на него, как на неразумного слабака. То, верно, позволяет ему вся его магия, вся его мужественность или что угодно другое — Тор никогда не станет мириться с этим. Что бы ни происходило и как бы там ни было, но именно с этим он мириться не станет.       Хватит ему и матери, и отца, что обводят его вокруг пальца вновь и вновь. Хватит с него всего этого мира, что временами не видит ничего вовсе за всей его силой и красотой.       Отшвырнув в сторону край простыни, Тор подрывается с постели гневным рывком и в пару шагов достигает кресла. Он подхватывает сброшенные на подлокотник штаны, быстро натягивает сапоги и рубаху. Не подпоясывается даже, попутно крепким движением ладони уже хватая подлетевший молот. Фандрал грохочет в дверь его покоев вновь, только призвать его не успевает — Тор врывается в собственный кабинет, Тор распахивает дверь покоев. Рявкает:       — Что, камнегрызы тебя сожри, случилось, а?! — его голос проносится по уровню и, вероятно, даже будит всех, кто на нем находится. Будит Локи? Если и так, то Тор очень надеется, что заснуть у него в этом утре больше не получится. За все его слова, за то, что он так и не приходит, чтобы принести собственные извинения. Он, верно, считает себя правым. Ох, он, конечно же, считает себя правым, а ещё точно забывается — кто все последние метки берег и охранял его безопасность в одного.       Это определено не предполагает платы. Но точно требует, как минимум, уважения, потому что Тор не проиграл ни единожды. На протяжении столетий, что он вел войну с Одином и молча, и буйствуя, он не проиграл, Хель бы их всех побрала, ни единожды!       От его рыка Фандрал не дергается, но отскакивает назад, давая ему дорогу. Он объясняет ситуацию быстро и на ходу. С легким раздражением, дающем понять, что его самого разбудили и того раньше, описывает нелепую в собственной сути ситуацию: десяток воинов у главных ворот не могут унять какого-то взбесившегося коня. Несколько долгих шагов луны по небосводу, с момента как тот конь приходит ко дворцу, они пытаются то подкормить его, то оседлать, то надеть сбрую, но в конечном итоге все завершается абсурдом — вся его хваленая армия, пусть и в составе десятка воинов, оказывается не в силах совладать с тупоголовым животным. Ради этого они будят Фандрала и всю троицу воинов вместе с Сиф, ради этого в итоге Фандрал будит Тора, но, стоит отметить, лишь после того, как ему в грудь прилетает удар копытом.       Тор, конечно же, отмечает, только смиреннее от этого не становится. Пересекая широким, взбешённым шагов коридоры Золотого дворца, он трижды подтягивает неподпоясанные брюки, дважды крепче сжимает в ладони кожаную обмотку ручки молота. У главных ворот его ждёт необычайное, почти дикое зрелище — новая попытка воинов окружить черного, вороного коня оказывается ничуть не менее провальной, чем предыдущие. Двоих отбрасывает прочь задними копытами, одного валит навзничь крупная голова. Тор не тратит времени ни на то, чтобы рассмотреть лоснящегося, здорового и точно хорошего коня, ни на то, чтобы разобраться в и так понятной ситуации. Лишь рявкает на стоящую на ступенях крыльца Сиф:       — Почему не прибили его ещё, а? — и Сиф ему в ответ лишь жмёт плечами. Она выглядит заспанной, ещё не проснувшейся до конца после долгой ночи. Лишь зябко поводит плечами под наспех накинутой рубахой и тоже еле заметным движением поправляет лишенные пояса брюки. За нее отвечает стоящий тут же Вольштагг:       — Жаль животину, Тор, — и Тору было бы не сложно согласиться с ним, но он не собирается: ни соглашаться, ни осмысливать, ни разбираться. В их конюшнях хватает хороших, выносливых коней, этот же не выглядит принадлежащим им вовсе. Только заметив Тора на крыльце, он встает на дыбы и громко, будто пытаясь передать что-то, ржет, перебирая передними копытами воздух. В свете рассветных лучей его черная, густая грива переливается собственным цветом, мощные, неподкованный копыта стучат по камням, которыми выложено пространство перед крыльцом. Вальштагг развязно, широко зевает, глядя на поднимающихся с земли воинов, которые вот-вот предпримут новую попытку усмирить животное. И говорит: — Красивая смотри какая…       И Тор отвечает ему в круговороте собственной злости, что все никак не желает утихнуть:       — Не первая и не последняя, — а после резким движением с широким, разъяренным замахом выбрасывает молот вперёд. Дрожь того движения проходит по его руке и уже в следующий миг всей своей плотью Мьёльнир врезается в бедро коня. Того отшвыривает прочь, отбрасывает на землю и голова грузно бьется о камни в резко наступившей тишине. Несколько воинов оборачиваются к нему с непониманием, другие выдыхают облегченно. Где-то сбоку Вольштагг расстроенно щелкает кончиком языка собственное небо, а после разворачивается и направляется назад во дворец, чтобы доспать все то, что должно быть доспано. Следом за ним уже тянется и Сиф. Фандрал же, стоящий прямо подле его плеча, спрашивает разочарованно:       — И чего делать с ним теперь? Даже не подковать его, твой молот ему, кажется, знатно бедро раздробил, — всю ту его жалость к зверю, что собственным бешенством поднимает их из постелей в невиданную рань, Тор не разделяет и только крепким движением ладони перехватывает, возвращающийся к нему молот. Конь с земли так и не поднимается, похоже, успевая потерять сознание вовремя падения. Но Тора это не волнует вовсе. Не среди всей его злости, всей его бессильной боли о того, как в прошедшем утре вершится именно то, что пугает его столь сильно.       — Вывезете к тракту и сбросьте там, нечего ему делать здесь, — не обернувшись к Фандралу ни на мгновение, он разворачивается и направляется назад во дворец тоже. Новый день, вероятно, не принесёт ему ни добра, ни единого поцелуя, а ещё Локи, конечно же, не станет появляться ему на глаза, как не появился и вчера. Самое меньшее, что Тор может сделать сейчас во имя собственного, шаткого благодушия, это вернуться в постель.       Но в спину ему все равно летит почти жалостливое:       — Он же помрет там, Тор! — судьба дурного коня Фандрала явно заботит чрезвычайно сильно и Тору хочется даже спросить у него, где друг успел подхватить все это, сердобольное и сочувствующее, но срываться на нем Тор не станет. Это его дела. Это его проблемы. И это был его Локи — тот самый, что в прошедшем утре показал, чего на самом деле стоит вся его любовь и как она чувствуется.       — И поделом ему! Увижу его ещё раз при дворце, голыми руками на части разорву! — выслав за плечо собственные голос и твердый, злой приказ, Тор попутно многозначительно вскидывает молот и вовсе не сомневается: все сострадание Фандрала заканчивается ровно в этом моменте.       Нарушить приказа он не посмеет. И, впрочем, в этом утре больше его точно не потревожит. ~~~•~~~