Роза ветров

~~~^~~~       — Сиф возвращается из Свартальфхейма завтра по утру, — качнув носком сапога, Фандрал косится в его сторону и почти незаметно вздыхает. Тор слышит все равно: что его дыхание, что его ничуть не злое, но по-настоящему жестокое слово. Фандрал говорит, что Сиф возвращается, не пытаясь даже намекнуть ему на наличие каких-либо новостей. Фандрал говорит, последнюю половину века не пытаясь даже спрашивать у него.       Он все ещё скорбит?       Локи не возвращается. Проходят те две неделю, что Гертруда позволяет ему быть среди альфхеймских земель, проходит лето, а следом проходит первый год. В отупевшей дымке грызущей изнутри боли Тор встречает новый Белтейн, напиваясь до беспамятства и чуть не разнося пиршественную залу собственным желанием драки и бойни. О том после, уже по утру ему рассказывает Лия. Пересчитывает чуть ли не по пальцам опрокинутые кубки, сообщает о недовольстве ее величества Фригги… Она больше не зовёт ее Королевой матерью, запоминая достаточно быстро все то, что дозволено, и все то, что запрещено. Она больше не заводит с ним ни единого разговора о том, что его высочество Локи вернётся, потому что кого-то где-то не может оставить.       Локи так и не возвращается. Он забирает Фенрира или Фенрир сбегает сам, но так и так найти его не удается ни гонцам Гертруды, которых та высылает в помощь потерявшему надежду Тору по землям Альфхейма, ни Огуну, который отправляется туда десятком лет позже сам.       Тор, конечно, участвует, Тор, конечно, отдает приказ, но лишь формально — без его приказа Хеймдалль не имеет власти выпускать с плоскости Асгарда ни единого из подчиняющихся ему воинов. Первой уезжает Сиф. Не проходит и месяца после его последнего возвращения из Альфхейма, как она приходит и оповещает о том, что отправляется в путешествие по Асгарду. Тор позволяет, не предлагая составить ей компанию и не чувствуя вовсе ни единого желания. Искать, мчаться сквозь миры, нестись вслед лживой черной точке у горизонта… Фенрир просто сбегает, но Лия остается, и это точно говорит о чем-то важном — Тор не обдумывает. Долгий, отупевший от боли век назад он возвращается из Альфхейма, оповещает Одина об отказе Гертруды в помолвке и тот приказывает: ждать.       Когда будет получено согласие. Когда Гертруда вышлет им разрешение на приезд делегации в собственный мир. Когда Гертруда согласиться стать его, Тора, Королевой и когда позволит ему стать своим Королем.       О реальном положении дел Одину Тор, конечно, не рассказывает. Он проводит подле Гертруды две недели в Альфхейме, утешая ее скорбь по почившей матери и пытаясь утешить собственную. Он помогает ей разбирать бесконечные пергаменты и свитки приглашений, предложений, просьб и указов советников, а ещё учить ее тому, что дается ей слишком тяжело без любой чужой поддержки. Извинений от него она так и не просит. Она не просит его ни о чем, но к концу двух недель его пребывания в ее мире начинает редко, еле заметно улыбаться.       Среди всех тех поражений, которые обрушиваются Тору на плечи острыми стрелами тех врагов, которых он не выбирал, ее улыбки знаменуют маленькую, почти незначительную победу. Она не радует его, потому что ничто больше во всех мирах не может его порадовать, но все же напоминает — он ещё может быть полезен. Покинутый и брошенный, оставленный без единого факта и единой правды о том, в порядке ли вся его любовь, Тор ещё может хоть что-то. Платы, правда, за всю свою помощь не просит, только Гертруда говорит ему сама.       Когда он будет готов, она примет его.       Тор так и не отвечает ей очевидного: он никогда не будет готов. Но однажды, когда ожидание в нем умрет, ему придется сделать это. Ради своего мира. Ради своих людей. И ради того жестокого-жестокого бога, что выбирает быть ему не отцом и не другом — самым злейшим, кровным врагом.       Сиф уезжает первой, не проходит и месяца с его возвращения из Альфхейма. Она не расспрашивает его. Она не интересуется, куда подевался Фенрир и почему Тор больше не улыбается. Все это, вероятно, она обсуждает с Лией — Тор замечает их временами в галереях Золотого дворца. Тор замечает многое теперь. Всю ту осторожность, с которой к нему обращается Фандрал. Все то отсутствие ожидания, с которыми глядит Огун. И Вольштагг — теперь, если находится во дворце, он следит за тем, чтобы Тор ел, чтобы Тор спал и не задерживался неделями в тренировочном зале, отказываясь отвлекаться и на полноценный отдых, и на мельчайшую передышку. Они заботятся о нем, вот что Тор видит и вот в чем определенно не нуждается. Он продолжает жить, продолжает подчиняться Одину и даже возвращается к матери. Когда приходит к ней в покои впервые, десятилетия назад, она кидается к нему с объятиями и пытается убедить его, что все образуется однажды.       Тор соглашается, не признаваясь — он больше ни во что не верит.       Локи уходит или Локи вынуждают уйти, только день проходит за днем и ничего не меняется, кроме мыслей. Его, Тора, мысли злятся. Его, Тора, мысли рыдают. А ещё приносят ему воспоминания и все те знания, которые он имеет и так. За его плечами остается восемь жизней, в которых его не было, но которые он помнит благодаря Локи, и в каждой из них Локи стремится к нему. Спасти его или убить, защитить, уберечь, обезглавить, но все же — любить. И чувствовать, что Тор любит его в ответ. Вот ради чего он выламывает время вновь и вновь, в этой же жизни что-то точно меняется.       Быть может, Локи понимает, что его чувство было ошибкой. Быть может, он просто отказывается от него. До того, как Фенрир пропадает без вести вслед за своим хозяином, он глядит на Тора в ожидании — Тор поднимется, Тор все исправит и со всем разберётся. Только в реальности Тор не поднимается, а ещё медленно тонет. В словах Одина. В словах Фригги. И в редких сплетнях о беглеце, что гуляют по Золотому дворцу. Локи просто сбегает, вот о чем они говорят, и Тор помнит о врагах, Тор помнит о великом зле, которое хранит сердце Всеотца, но все же чем больше времени проходит, тем тупее и настойчивее становится боль в его груди.       Тем больше и больше мыслей в его голове глаголят — Локи никто не уводил и на Локи никто не нападал. Локи просто ушел от него именно так, как Лия думала, что он не сможет уйти никогда.       Спасения от этих мыслей найти у него не получается и Тор просто отдается им на растерзание. Тор просто тонет. И глядит: Сиф уезжает первой и тратит несколько лет на то, чтобы объехать весь Асгард. Она путешествует по городам и деревням, успевая обжиться в нескольких, она оставляет следы копыт собственного коня в Дальних землях и даже сталкивается с табором кочевников — почему возвращается живой, Тор не спрашивает. Только долго и молча глядит на нее, когда Сиф говорит:       — В Асгарде их нет, — утомленная долгой поездкой, только спешившаяся впервые за долгие недели, она находит его тем зимним утром на тренировочном поле и приносит ту самую весть, что после нее принесет и Огун, и Вольштагг, и Фандрал. Ни Локи, ни Фенрира они не найдут. В Альфхейме среди городов светлых или в Мидгарде среди людей. В любых иных мирах… Тор и желал бы обвинить себя в жестоком обращении с друзьями, но он не забывает правды — он никого никуда не отправляет. Он знает, что это не имеет смысла. Он слишком хорошо помнит ту прошлую жизнь, что ему показывает Локи, а после и почившая Королева альвов.       Случайность и чужое наставление. Именно они помогают ему тогда, именно они наделяют его и смыслом, и дорогой, что приводит его к Локи в Мидгард. В этой же жизни ничего подобного не существует. Нить судьбы Локи обрезана и сожжена. След его сапога не существует в пространен мироздания. След его зверя, след Фенрира, Тор просто теряет сам. И в реальности он никого никуда не отправляет, он не выдает и единого приказа, оставаясь молчаливой тенью себя самого и оставаясь наблюдателем — как Сиф уезжает путешествовать по Асгарду и как она возвращается, как после нее Огун с Фандралом отправляются в Йотунхейм… Их оправляет не Тор. Тор очень хочет даже запретить им делать нечто подобное, точно самоубийственное, а ещё не приходит с рассветом к Бивресту. Будучи единственным доступным троице воинов и Сиф ключом к перемещению между мирами, он не сомневается, что всю собственную затею с бесплодными поисками они бросят.       В тот же день около полудня узнает от Одина — Фандрал с Огуном приходили к нему по утру и потребовали пустить их в Йотунхейм на разведку. Они рассказали ему о слухах, они рассказали о подозрениях и о подготовке нападения со стороны йотунов. И они, конечно же, получили от него разрешение на переход по Бивресту.       В том вряд ли было предательство, Огун же был привычно умен и привычно знал, что всегда может добиться необходимого, даже в случае отказа Тора помогать ему. И Фандрал просто пошел за ним… Тор не обронил ни единого слова о Локи, стоя напротив Одина в тот день, а ещё стерпел всю его злость — Всеотец был почти в бешенстве от того, что вызнал все это не от Тора. Но по итогу чужое возвращение десятилетие спустя принесло ему лишь единое и не удивительное:       — В Йотунхейме их нет, — вот что сказал ему Фандрал по возвращению из того путешествия, что было бессмысленным. Огун же был суров, серьезен и молчалив. Он никогда не любил совершать ошибок и потому совершал их чрезвычайно редко. Если бы Тор мог, точно похвалил бы его за идею и сказал бы ему, насколько хороша была идея с Йотунхеймом, только Тор не мог — ничего больше.       Он просто наблюдал и постепенно переставал ждать. Локи был жив? Определенно да, раз и сам Тор все ещё имел возможность дышать. Или слушать бесконечные разговоры Фригги о сватовстве. Или слушать бесконечные, становящиеся все более полоумными речи Одина о близящейся войне. Или видеть, как друзья сменяют друг друга в своих поисках. Сиф возвращается из Дальних земель, и только тогда уезжают Огун с Фандралом, стоит же им вернуться, как Вольштагг выезжает в Мидгард и десятком лет позже него Сиф с Огуном отправляются в Муспельхейм. Тор не отсылает их ни единожды и ничего им не приказывает, а ещё не может порадоваться — их верности, их преданности и каждой новой их бесплодной попытке разыскать того, кто найденным быть не желает.       Прямо перед его глазами единый год следует за иным. На плече появляется новая, двадцать третья, метка и он отмалчивается, не желая устраивать празднования. Локи точно жив, но в порядке ли он? Тор не знает, не ведает и просто возвращается к тому, с чего начинал ещё давным-давно. Он возвращается к Одину. Как верный, исполнительный пес, он десятилетие за десятилетием набирает рекрутов, он ездит с делегацией к гномам, а еще посещает ванов — как только возвращается от них, не проходит и года, Фандрал уезжает в Ванахейм.       Но, конечно, лишь после того, как Вольштагг возвращается из Мидгарда и оповещает:       — В Мидгарде их нет, — его голос звучит спокойным, гудящим тембром, пока взгляд сбегает прочь и отказывается лечь поверх пустых, бесцветных глаз Тора. Ни единый новый отчет, что они приносят ему из десятилетия в десятилетие, не является отличным от предыдущего. Локи пропадает без вести. И Фенрир уходит то ли следом, то ли вместе.       Лия остается. Ее просто не забирают или оставляют следить за ним? Что-то подобное точно делают его друзья теперь, всегда оставляя кого-то единого в Золотом дворце. Лучше, конечно, двоих, но так получается не всегда, и Тор наблюдает, и Тор мыслит почти скатываясь в злобливый, безмолвный смех: они, вероятно, боятся, что он наложит на себя руки. Отчего бы? От того, что он оказывается недостаточно хорош для любви всей своей жизни? От того, что Один забирает у него все то, чего ради Тор бьется против него столетиями? Тор прикладывает все силы, Тор добивается результата, а после наблюдает — как равнина его побед горит ярким пламенем чужого побега, чужой пропажи и просто чужого отсутствия. Лия же просто остается. Она не уходит. Она продолжает собирать для него чужие слова и жестокие, мимолетные сплетни. Она продолжает заниматься его вещами, убираться в его покоях, а ещё больше не называет Фриггу Королевой матерью.       Единственным, что она просит у него за весь проходящий век, становится божественность. Тор просто не жадничает — если эта дурная девка желает ждать того, кто не вернётся, пускай ждёт. Пускай коротает свой долгий век за уборкой и сбором слов чужих злых языков. Пускай смотрит, как продолжается ее род, хороня все новых и новых состарившихся детей.       Тор просто наблюдает и просто ведет счет. Количество делегаций. Количество аудиенций с Одином. Количество разговоров с Фриггой. Количество одиноких ночей в кузне… Она оказывается единственным местом, где ему удается прятаться от бесконечной слежки троицы воинов и Сиф, но она же является самым главным злом. У Тора так и не хватает ни силы, ни храбрости выбросить из кузни тот стол, на котором сидел Локи. У Тора так и не хватает той самой глупости, за которую его отравила ядом чужая любовь — чтобы просто забыть тот поцелуй. Те клинки, что он для Локи кует. Ту улыбку, кусачую, но радушную, вовсе не холодную, с которой Локи этот подарок принимает.       Память не подводит его ни один, ни два десятка лет спустя. Проходит истинный век отупевшей, нескончаемой боли, но он помнит — звучание его голоса, его смех и плач, его крик, а ещё жестокость его любви. И стоит бы уже помолиться о забвении одним из тех богов, что были добры и были давно мертвы, только на это сил у Тора не хватает тоже. Его разум становится единственным местом, из которого Локи не пропадает, пока Сиф и троица воинов разъезжают по мирам, пока Лия все продолжает, и продолжает, и продолжает ждать, а ещё пока Фригга продолжает говорить: ему не о чем волноваться. Локи прислал ей новой письмо на днях и она может дать ему его для чтения, если Тору это необходимо. В том письме Локи рассказывает о своей новой жизни. В том письме Локи жив, здоров, а ещё счастлив.       Тор возвращается к ней, вновь начинает общаться с ней, но из ее рук ничего больше не берет. Не ест подле нее. Подле нее отказывается пить. Фригга не пытается околдовать его ни единожды и Тор не ищет для себя ее колдовства, заочно отказываясь — от всего, что может быть связано с ним. Он просто становится наблюдателем и тонет в отупляющей боли собственного сердца. Он просто считает: делегации, делегации, праздники, приход новых рекрутов и вот уже одно десятилетие приходит следом за новым. Он не ждёт. Он помнит. И просто считает. Единая поездка в Дальние земли за другой не приносит ему ни одной битвы или столкновения. Кочевники держатся границ тех территорий, которые им якобы выделяет Один, но правда кроется в другом.       Они тоже ждут. Они никуда не торопятся. И Фандрал говорит, глядя куда-то в сторону горизонта, глядя на горящий вдали, яркий кочевничий костер:       — Мы не успеем вернуться к ее приезду, — и Тор не оборачивается к нему, привычным движением бросая закругленный нож в песок. Свартальфхейм становится последней точкой, помимо Хельхейма, где они рыщут, будто гончие псы, только без единого следа сапога и даже без нити запаха. Сиф возвращается завтра по утру, и Фандрал приходит к нему, приходит к самой границе меж травой и песком Дальних земель, чтобы оповестить… Тор не станет интересоваться, почему Огун высылает именно его и почему эту весть приносит ему не Вольштагг. Сиф возвращается? С пустыми руками и взглядом, что пытается сокрыть всю печаль разума. Их поиски не приносят ему ничего, он же перед каждым новым отъездом не рассказывает им правды — они не найдут. Они не разыщут.       Локи уходит. Или Локи уводят. Или Локи пропадает без вести. Он в порядке? Он в безопасности? Он точно жив, иначе сам Тор был бы мертв, но он не приходит ни единожды. Иллюзией или во снах. Шепотом ветра. Мелкой строчкой ровного почерка на куске пергамента. И столетие назад Гертруда говорит — когда Тор будет готов, она примет его.       Но точно знает, что Тор не будет готов никогда. Согласиться стать ее Королем, согласиться стать ей мужем и отречься от всего того Локи, что не покидает разве что его разума. Только Фандрал уже здесь и он оповещает — Тор никогда не признается ему, с какой скрежещущей болью внутри умирает крайняя, тускло горящая надежда. Тор вообще не желает говорить ни с ним, ни с кем-либо. Потянувшись вперёд, он вытягивает нож из песка, а после бросает кратко и сухо:       — Это ничего не поменяет.       Поднявшись на ноги, Тор отворачивается от того горизонта, у которого ярко пылает костер кочевников, и разворачивается всем телом. Он уходит прочь к себе в палатку, не чувствуя ни готовности, ни чего-либо иного. Но точно зная: по возвращению из Дальних земель он напишет Гертруде и поедет в Альфхейм. Он позаботится о своем народе. Он позаботится о своем мире. И он сделает то последнее, что сделать ещё может среди всей собственной беспомощности.       Он пропустит мимо собственных глаз смерть Одина так же, как пропускает весь тот долгий, отупевший от боли век, в котором Локи нет и в котором Локи так к нему и не возвращается. ~~~^~~~       Из темного, глубокого сна ее вытягивает негромкий скулеж Фенрира. Он звучит требовательно, он звучит просяще — в какой-то неизвестной, но слишком знакомой мольбе. Покормить его или выпустить его погулять. Поиграть с ним на берегу озера. Сигюн привыкает к его присутствию за какие-то жалкие полгода времени, и в сравнении с Чернышом этот срок выглядит почти жалко, потому что привыкнуть к Чернышу у нее так и не получается.       Привыкнуть к ней или разгадать ее — проходят десятилетия, что набирают в себе целую новую метку ее заточения. Она отличается от предыдущих домашним псом, что является йотунхеймским волком и удивительно просто приживается в ее доме. Она отличается от предыдущих кардинально.       Теперь дважды в неделю Сигюн выходит на охоту, соглашаясь с волчьим голодом, а еще с необходимостью держать дом в чистоте. Это случается еще где-то в самом начале их сотрудничества, слишком сильно похожего на дружбу. Надежда на то, что нашедшие друг друга волк и лошадь найдут свой собственный путь, так и не оправдывается. Черныш находит для себя спальное место снаружи заполненной другими конями и лошадьми конюшни, Фенрир находит для себя весь дом Сигюн и чрезвычайно быстро решает, что это — его логово. Не проходит и недели, даже лето не успевает прийти к собственному завершению, когда Сигюн обнаруживает на крыльце собственного дома четыре целые кроличьи туши и одну изгрызенную до самых костей. Перед ними на задних лапах сидит очень довольный и послушный Фенрир. Он облизывает окровавленную пасть, качает головой, выпрашивая ласки и благодарности то ли за перепачканную в крови траву у дома, то ли за вымазанное в ней же крыльцо. Сигюн и желает выругаться на него, но сделать этого у нее не получается. От единого взгляда на Черныша, так стоящую в те дни на дороге в ожидании, сердце болезненно сжимается, запрещая: любую ругань и любую злобу на мелкозубого волчонка, что просто очень хочет внести собственный вклад.       Защищать. Охранять. Кормить. Утешать? Ни в чем из этого Сигюн не нуждается, но в раздражении морщась все же принимает дары и готовит на ужин крольчатину. Ещё готовит ее за завтрак, потому что четыре туши для нее одной слишком много даже при том, что пару Фенрир успевает стащить с ее же кухни, пока она отворачивается. Разыскать среди его разноцветных глаз злого умысла не получается: одну он съедает сам, другую оттаскивает к копытам Черныша. Та мясо не есть, но все же не выказывает даже милости своему заботливому другу — ее занимает ожидание в ту неделю, а еще занимает в следующую и так до самого конца лета. Сигюн успевает разыскать в лесу на юге ясень и отпилить от него достаточно длинную палку. Сигюн успевает сделать себе лук и десяток крепких, острых стрел. Наконечники приходится заказывать в альфхеймском дворце через Хульгу и решиться на это, решиться на то, чтобы написать ей, попросить что-нибудь у нее, надзирательницы, что ничуть не менее жестока, чем почившая Королева альвов или ее пустоголовая дочь, оказывается не столь просто. Сигюн даже пытается тянуть время, но в момент, когда по утру находит у собственных дверей мертвую оленью тушу с обглоданной задней ногой, чувствует готовность — удушение собственной гордости оказывается не столь большой проблемой напротив смрада крови и перепачканного животными внутренностями крыльца.       Она смиряется с Фенриром и его присутствием, даже не замечая, что в том смирении кроется привыкание. Ничуть не похожему на пса волку находится в ее доме и спальное место, и миска для еды, и даже сомнительная доброжелательность в те ночи, когда она просыпается от выжигающих сознание болью кошмаров. Теперь в подобные ночи она просыпается не одна. Фенрир забирается к ней в постель, чрезвычайно быстро и избирательно забывая часть тех команд, к которым она пытается его приучить. Он не справляет нужду в доме, он не приводит в дом коней и не гоняет перепуганных волчьим присутствием лошадей по пастбищу, а еще никогда не засыпает у нее в ногах, но всегда забирается в постель, когда думает, что ей нужна его поддержка и присутствие.       И на самом деле Сигюн они не нужны. Сигюн не нужен никто вовсе среди переполненного заботами дня или кошмарной ночи, только Фенрир с ней так и не соглашается. Он вынуждает ее, заставляет ее просто привыкнуть: он дружен с Чернышом и он будет здесь столько, сколько потребуется. Он желает подружиться и с Сигюн тоже — ее сопротивления хватает на половину года, прежде чем в единую новую ночь жестокого кошмара в начале сентября она не сдается и не обнимает крепкой, беспомощной хваткой улегшегося на нее сверху волчонка. Тогда тот еще не имеет столь громадных размеров, как сейчас, метку спустя, но ластится к ней, нежится и тихо, будто сочувственно поскуливает на ухо неизменно.       С той лишь разницей, что ни единый кошмар в этой ночи Сигюн не снится.       — Ну, что такое… Я же оставила тебе заднюю дверь открытой, Фенрир, — заспанно протерев глаза тыльной стороной ладони, Сигюн пытается проморгаться, но получается так себе. Сердце нашептывает о том, что до рассвета и пробуждения ей остаются еще долгие шаги луны по небосводу, память же не обманывает — перед тем, как отойти ко сну, она действительно оставляет заднюю дверь дома приоткрытой для Фенрира. Если тот пожелает прогуляться в ночи, если у него будет необходимость справить нужду или справиться о состоянии Черныша.       Привыкнуть к ней у Сигюн так и не получается. Первое их общее лето подходит к концу и все возвращается на те круги, на которых никогда не было. Черныш уходит с дороги, прекращая то ли ждать, то ли верить в чужое возвращение. Черныш вновь возвращается к ней, а еще возвращается к тому, чтобы следовать за ней хвостом. На пастбище за конями и лошадьми, в лес на охоту вместе с Фенриром, из одной комнаты дома в другую… Зайти внутрь лошадь больше не пытается, вместо этого сменяя собственной мордой окна. Кухня, главная комната, кладовая — Фенрир точно считает, что это какая-то занимательная, жутко веселая игра, и частенько носится по комнатам, водя Черныша за собой от одного окна к другому.       Сигюн просто не смотрит. Сигюн просто не участвует.       И так и не привыкает. Полгода, год, десятилетие и вот уже набирается целая метка. Внимательный лошадиный взгляд и вдумчивых топот копыт по траве вызывают в ней настойчивое напряжение вместе с ощущением — все вокруг является отнюдь не тем, чем кажется. Обычные, дикие лошади не могут быть столь умными и отнюдь не могут водить дружбу с йотунхеймскими волками. Ещё они никогда не плачут. Черныш, правда, делает то единожды, но забыть у Сигюн не получается. Тяжелый, скорбный взгляд вслед всаднику, что так и не возвращается, и ожидание его нового приезда посреди дороги. Оно занимает у Черныша все месяцы лета. Днями она стоит под солнечным светом, ночами лежит в пыли дороги. Сигюн отказывается подпитывать ее жалость к себе на протяжении недели, ожидая, когда же тупоголовая кобыла одумается и хотя бы поест.       Но тупоголовая кобыла оказывается намного более упертой. В итоге Сигюн приносит ей и яблок, и травы, и даже миску с водой, и Фенрир оказывается единственным, кто радуется подобной милости. Черныш же не переводит к ней и единого взгляда.       Привыкает ли она? Сигюн не может судить, потому что не может отделаться от мысли — лошадиный взгляд не может быть настолько осмысленным. Не животным. Не диким. Будто бы самым человеческим. В это просто не верится, и она остается жить среди всего того напряжения, которое Черныш приносит ей собственным приходом. Среди всего ее постоянного присутствия рядом. Среди то и дело мелькающей в окнах лошадиной головы. Ее неожиданная, точно случайная беременность оказывается отнюдь не самым удивительным, потому что ни что не может быть более удивительным, чем дружба с йотунхеймским волком. По крайней мере Сигюн думает именно так, с десяток лет спустя замечая укрупнившееся лошадиное брюхо и разросшийся в стороны круп.       Она думает, забываясь — ни единый из тех выводов, что она может сделать относительно Черныша, никогда не окажется оправданным.       Ее разум. Ее настойчивость. Ее присутствие и просто она вся — Сигюн не собирается заводить ни друзей, ни семьи, и повторяет Чернышу эти слова так часто за пошедшую метку, что на языке почти появляется мелкая, болезненная мозоль. Черныш слушает ее всегда и всегда же делает это с особенной внимательностью, но любые слова, любые приказы все равно вылетают из ее дурной лошадиной башки прочь, надолго не задерживаясь. И это злит. И это вызывает настойчивое, неутомимое желание вывести ее в лес, а после бросить там и надеяться, и молиться даже всем проклятым богам, что она не вернётся.       Сделать нечто подобное Сигюн так и не пробует. Она привыкает к Фенриру — тот будто уравновешивает всю несносность и глупость собственной подруги. Настойчивости в нем меньше, конечно, не оказывается, но по крайней мере он является обычным, временами дурашливым волчонком.       Он не пытается напугать ее собственной, почти человеческой разумностью.       — Боги всемогущие, ну пойдем… — стоит Фенриру потянуться к ней, чтобы вылизать щеку, как Сигюн тут же просыпается на добрую половину собственного сознания. Подобное действие, что с легкостью может быть сравнимо с наказанием, она ненавидит всем своим сердцем, и Фенрир узнает об этом еще десятилетия назад, когда в самый первый и, впрочем, единственный раз остается ночевать снаружи дома в наказание. Больше ни единожды он не вылизывает ей лицо, но временами порывается — когда ему очень нужно, чтобы она вновь открыла для него каким-то образом закрывшуюся заднюю дверь дома, или когда ему необходимо просто привлечь ее внимание. Этот язык, волчьих просьб, предложений и требований, Сигюн успевает выучить меньше чем за год. Весь обширный спектр потребностей Фенрира оказывается не много шире лошадиных. Ему нравится вкусно кушать, нравится гоняться за палкой или бабочками, а еще нравится спать с открой дверью, чтобы иметь возможность среди ночи выбегать к Чернышу. Большой необходимости в последнем Сигюн не находит, но, впрочем, ровно до момента, пока не замечает — Черныш вынашивает жеребенка.       Это вряд ли является проблемой, потому что лошадиные роды Сигюн привыкает принимать по четыре-пять раз в год, а все же проблемой становится — своего детеныша Черныш вынашивает единое десятилетие за другим. Она крупнеет постепенно и равномерно, первую половину метки вовсе пряча от Сигюн собственное положение. Первые пару лет той вообще кажется, что лошадь просто поправилась, но следом за телом меняется походка, а следом за походкой меняется и распорядок дня. Лошадь начинает больше спать, больше есть и реже преследовать ее.       Сигюн радуется и, конечно же, лжет — привыкнуть к Чернышу у нее так и не получается. Вместо этого она учится волноваться за нее. Думать о ней. Переживать за нее и… Ждать ее смерти.       Потому что ни единая лошадь и ни единый конь, с которыми почившая Королева альвов оставляет ее взаперти, не обладает и сотой долей той божественности, что получает сама Сигюн. Они рождаются у нее на руках. Под ее руками они взрослеют. А после умирают, оставляя после себя потомство и круг жизни замыкается. Пока Черныш лишь крупнеет, продолжает преследовать ее по пятам, а ещё бесконечно глядит на нее. Ее умный, слишком осознанный взгляд будто ждёт чего-то, чем Сигюн точно не обладает. И о чем расспрашивать даже не пытается.       К ее счастью, помимо собственного разума, Черныш оказывается обычной лошадью, которая, как и все другие, не разговаривает.       Откинув простынь в сторону, Сигюн поднимается с постели и мимоходом поднимает руку, чтобы погладить Фенрира меж ушей. Тот успевает вырасти в громадного йотунхеймского волка незаметно, но в собственных повадках так и не меняется. Он заполняет собой весь мир Сигюн вместе с Чернышом, почти вынуждая забыть — окровавленные тела сестер и последний взмах крыла ее чудной, покладистой Гунн. Но лишь «почти» и вовсе не полностью. Сны продолжают преследовать ее под руку с раздражением, что появляется в такие моменты, как сейчас. Ей ведь не нужно все это. Отнюдь не домашний пес, странная лошадь, что все никак не умрет и все никак не разродится… Ни они, ни что-либо иное не вернут ей ее сестер, ее Гунн, ее жизни и всего ее призвания быть воительницей, быть настоящей, могучей валькирией.       Только выгнать их так и не удается. У нее получается привыкнуть к Фенриру. У нее получается смириться с Чернышом. А еще получается убедить себя — лучше взять в руки лук и впервые за столетия выйти на охоту, чем вновь и вновь находить на залитом кровью крыльце туши животных.       Переступив волчий хвост и убедившись прикосновением к пушистой холке, что ее полуночное пробуждение отнюдь не является сном, Сигюн выходит из спальни, не зажигая и единой свечи. За долгие метки заточения она успевает привыкнуть к обстановке настолько, что может ориентироваться даже с завязанными глазами. Сейчас их, конечно, не закрывает. Где-то у ее босых ног крепкие волчьи лапы сменяют деревянные доски, а у бока слышится скулеж и тявканье. Фенрир, видимо, очень торопится, но на самом деле издевается над ней. Быть иначе просто не может, потому что стоит Сигюн оказаться в коридоре, что ведет к заднему двору, как она сразу же видит открытую настежь дверь. Ни единого препятствия для Фенрира и его необходимости получить свою полуночную пробежку до конюшни или по лесу не находится.       Раздражение дергает Сигюн где-то у правой лопатки, прокатываясь по спине и вынуждая с недовольством поджать губы. Она уже собирается обернуться, она уже подбирает самое лучшее и самое бранное слово для избалованного комка шерсти, каким Фенрир приходит к ней метку назад и каким остается до сих пор, только ничего сказать ей так и не удается. В голую поясницу утыкается теплая волчья морда, лоб задевает обрезанный край укорочённой рубахи, а после ее толкают вперёд. Не сильно и без рывка, но с неимоверной настойчивостью Фенрир заставляет ее выйти наружу босиком и чуть ли не в одном исподнем.       — Что, цверги тебя подери, ты творишь, а? — стоит Сигюн ступить на траву, как она тут же оборачивается и поднимает руки. Быстрыми движениями пальцем она собирает волосы у затылка, заправляет их под ворот рубахи. Свежая ночная прохлада вылизывает ей голые бедра и поясницу, что лишается волчьего тепла чрезвычайно быстро. Все то волчье тепло перегораживает собой порог ее дома, а еще негромко порыкивает, мотая головой из стороны в сторону. Возмущённо уперевшись ладонями в бока, Сигюн делает медленный, достаточно внушительный вдох. Обычно подобные с Фенриром срабатывают быстро, потому что он привыкает к ней тоже и тоже запоминает ее язык — ругани, наказаний и справедливой кары за каждую перевернутую миску с едой, а еще за каждый след мочи на деревянных досках пола. Только сейчас вслушиваться в ее дыхание волк отказывается наотрез. Он пригибается к порогу ей в ответ, отводит уши назад, будто действительно думает, что может испугать ее.       В первую неделю еще мог, но метку спустя это было совершенно бесполезным занятием для него. Она уже привыкла: что чувствовать его присутствие где-то подле, что не бояться, каким бы там йотунхеймским волком он ни был.       Встряхнув головой, Сигюн напряженно прищуривается в свете луны и все же почти говорит, почти выговаривает ему и за столь поздний подъем, и за столь дурные шутки, только ни единого звука из ее рта так и не вырывается. Откуда-то справа, со стороны длинной, вместительной конюшни, звучит беспомощное, громкое лошадиное ржание. Оно обрывается раньше, чем острая мысль жалит ее сознание: это Черныш. Это Черныш и ей нужна помощь прямо сейчас. Странные, непонятные сроки вынашивания подошли в концу, а значит она вот-вот разродится.       Именно поэтому Фенрир будит Сигюн. Именно поэтому выводит ее из дома. Но первым же срывается с места в сторону конюшен, стоит только лошадиному ржанию отозваться в сумеречной тьме. Единым, быстрым прыжком он перескакивает через Сигюн, что так и стоит перед порогом, а после топотом целого табуна несется прочь. Ни единого наказания он так и не получается. Ни единого бранного слова не удостаивается.       Сигюн медлит разве что несколько мгновений, прежде чем оборачивается ему вслед и находит на фоне освещённой факелами конюшни массивную черную тень. Фенрир не оборачивается ни единожды, словно очень верит, что она побежит следом. Или же просто верит в нее, только Сигюн не нуждается — ни в чем из того, что происходит в ее жизни в последнюю метку. Внимательные взгляды Черныша, ласковый йотунхеймский волк, что ненарочно пытается обучить ее нежности заново. Он даже не старается ради этого. Он просто забирается к ней в постель утрами и подкладывает голову под ладонь. Он просто трется об ее ноги, благодаря за еду, а ещё всегда радостно виляет хвостом при встрече, если они не виделись хотя бы единый шаг солнца по небосводу. Сигюн просто притворяется, что его дружелюбие ненавидит, только бы не говорить той правды, которой Черныш ждёт от нее так же, как ждёт и всего остального. Всего того, что в Сигюн давно уже нет. Всего того, что умерло в ней во время ее последней битвы против темных альвов.       На счастье ни лошадь, ни волк говорить не умеют и это поистине становится отрадой, когда с десяток лет спустя лгать самой себе больше не получается — их присутствие причиняет боль. Их внимательность к ней причиняет боль. Их желание отдавать ей ласку и ласку от нее принимать причиняет боль. Будто жестокий, насмешливый и последний подарок почившей Королевы альвов, они приходят в ее жизнь столетия одиночества спустя и точно желают, чтобы она приняла их с просто и широко распахнутыми рукам.       Сигюн этого так и не делает. Она привыкает к Фенриру сама собой. Она же — не заставляет себя даже попытаться привыкнуть к Чернышу.       Но сейчас все равно срывается к конюшням, стоит только острой мысли резануть ее сознание. Черныш решила разродиться и без сложностей не получится, потому что она вынашивала своего детеныша добрый век, потому что она отрастила громадное брюхо, а ещё потому что в последние дни уже даже не пыталась подняться, чтобы выйти дальше порога конюшни, что был ей и домом, и спальным местом. Сигюн стоило бы догадаться, что время уже наступает лошади на задние копыта, но она не собиралась делать и единой попытки — вернуть то прошлое, что было мертво. Печься о ком-то. Заботиться о ком-то. Кого-то любить? Осуществить что-то подобное или чему-то подобному обучаться было бессмысленно, что тогда, что теперь. В далеком прошлом она любила своих сестер, она любила свою чудную Гунн, но это была иная любовь. Не та, о которой слагали слезливые баллады. Не та, о которой писали бесчисленные сказки, попусту марая бумагу.       Менять что-либо теперь она не собиралась. Прошлое умерло. Настоящее было клеткой и отстроченной в бесконечное божественное завтра казнью. Теперь у нее был волк в качестве домашнего пса и слишком пристально глядящая лошадь в качестве утомительной, вызывающей лишь напряжение головной были. И прямо сейчас та лошадь собиралась разродиться… Сигюн не собиралась участвовать в этом так же, как отказалась подгадывать час появления на свет очередного жеребенка, но все же дернувшее в груди чувство было много сильнее нее. Защитить эту дурную кобылу, уберечь ее и убедиться, что она в порядке вместе со своими бесконечно внимательными глазами и умным, настойчивым взглядом.       Стоит ей обернуться, как нога делает первый шаг по траве сама, а после и вся Сигюн срывается с места Фенриру вслед. Тот, конечно, добегает быстрее, но в конюшню почему-то не заходит. Уже на бегу Сигюн видит, как он отшатывается, как щерится и как шерсть на его загривке встает дыбом. Это напоминает ей те далекие, самые-самые первые роды, что она принимает в его присутствии. В тот осенний полдень Фенрир будто с ума сходит, оббегая конюшню круг за кругом и то и дело рыча в сторону новорожденного жеребенка. Успокоить его Сигюн, занятая помощью лошади, даже не пытается, да, впрочем, и не успевает: только слышит, как у ворот конюшни Черныш встает на дыбы и громким ржанием хлещет по пространству.       Фенрир успокаивается тогда мгновенно.       В то время как сейчас уже взбивает задними землю и пригибается к самой траве. Он больше не играется, замирая перед прыжком, а ещё никто не стремится его успокоить. Негромкое, молодое ржание слышится изнутри конюшни, только Сигюн не мыслит — ее тело распределяет приоритеты само. Много раньше рассуждения. Много раньше взвешивания любых фактов. Посмеет ли Фенрир, которого она растит добрый век, загрызть ее насмерть? Сигюн не добегает до входа в конюшню трех шагов, до Фенрира же ей остается около двух и ее тело просто наклоняется вперёд, а после прыгает. Она врезается в волчий бок, обхватывает мощную горячую шею в полете и перекатывается через мохнатую спину, утягивая волка следом за собой. Слишком занятый тем, что происходит в конюшне, Фенрир не успевает увернуться от нее и заваливается на бок. Он открывает живот и это не может прийтись ему по нраву против той угрозы, которую он выдумывает себе. Сигюн же просто держится за него, морщится, ударяясь спиной и бедром об землю. Она отталкивается от травы пяткой, уводя Фенрира в сторону и вынуждая перекатиться так, как нужно именно ей, и мгновением позже уже оказывается над ним. Быстро дыша, прижимает его голову к земле, сжимая бока бедрами.       — Ну-ка, лежать, Фенрир! Это просто очередной жеребенок, что ты тут решил… — оскалившись в ответ на негромкое, недовольное рычание, Сигюн медленно поднимает глаза к открытому проходу в конюшню. Она спотыкается на собственном слове тут же, стоит ей только увидеть, что происходит внутри. Небольшой, новорожденный и перемазанный околоплодными водами жеребенок черной шерсти неумело пытается подняться на все восемь собственных копыт и сразу же вновь валится на землю. Он негромко ржет, оглядывается по сторонам. Чувствуя, как Фенрир пытается дернуться под ней, Сигюн крепче обхватывает его и бедрами, и ладонью, но договаривает скорее машинально: — …устроить.       Ее взгляд мечется по конюшни в поисках Черныша лишь несколько мгновений, но так ее и не находит. Вместо привычной черной и тупоголовой кобылы в свете зажженных факелов Сигюн видит лежащего глубине конюшни светлокожего мужчину. Он не двигается, но он точно жив.       Потому что уже мгновение спустя его кожа начинает медленно покрываться настоящей голубой изморозью. Не лошадиной и точно не человеческой.       Принадлежащей снегам Йотунхейма. ~~~^~~~       Бесконечной ширины ледяное озеро раскрывается перед его глазами. Выбеленное, яркое солнце пробивается собственным светом сквозь инеистые облака. Оно все так же неповинно в морозном ветре, как и то, что Тор помнит весь прошедший век — яркое, теплое и альфхеймское. Оно трогает его плечи под тканью простой рубахи, оно гладит его по щекам. Жестокое-жестокое солнце того дня забирает у него Фенрира, как много раньше забирает и всё остальное. В Асгарде, в Свартальфхейме, в Альфхейме и Йотунхейме. Каждое солнце, что существует, является единым, как, впрочем, единой является и луна.       Но не озеро. И точно не это. Заледеневшая водная твердь испещрена витыми узорами холода. Весь берег, молчащий и мертвый, усыпан тяжелым слоем снега. Тор должен бы чувствовать холод у бедер и подошв сапог, но проходит долгая, отупевшая от боли метка — он больше ничего не чувствует. Он больше ничего не ждёт. И мелкая, не обговоренная надежда теплится где-то внутри, угасая все сильнее с каждым новым чужим возвращением в Золотой дворец. Их нет в Асгарде. Их нет в Муспельхейме. И Ванахейм тоже пуст — на след сапога Локи и взмах черного хвоста Фенрира.       Задолго до этого дня пред ледяным озером, что является лишь сном и ничем большим, Сиф клянётся ему почти на крови — они разыщут. Они постараются. Они будут искать столь долго, пока не найдут, только ведь не находят. Лишь уезжают и возвращаются вновь и вновь, соблюдая порядок очередности. Теперь они никогда не оставляют его одного, вероятно, боясь, что он не сдержится… От чего? Они волнуются, что он наложит на себя руки, они беспокоятся, что он умертвит себя и лишит себя жизни, только вовсе не понимают — у него той больше нет. День проходит за днем, ночь прощается с ним следом за прошлой. Теперь он вновь ведет разговоры с Фриггой, а ещё как прежде прислуживает Одину. Он едет в единую делегацию, а после уезжает в иной мир с новой. Он тащится в Дальние земли и больше уже не чувствует всего старого напряжения. Долгие метки назад Номан назначает его платой, и Тор боится этого столетиями, Тор опасается, что же станет с ним и как же будет Локи в его отсутствии.       Локи нет больше у него. Единый день за другим набирают десятилетие в горсть, а после откладывают то ко всем другим и вот уже набирается целый век. Локи не возвращается. Один не пытается манипулировать его отсутствием и, кажется, забывает про Локи сам. Ровно как галереи Золотого дворца. Ровно как и все остальные. Кроме разве что троицы воинов, Сиф и Лии? Тор помнит. Тор помнит, не забывает, только вовсе уже не ждёт. Беспомощность желает поглотить его и он складывает голову на ее милость, отдаваясь полностью. Пусть будет так. Пусть его сознание звучит мыслями о том, что Локи сам от него сбежал. Пусть его друзья продолжают опекать его, будто немощного. Пусть Лия дразнит собственным ожиданием его пустой, блеклый взгляд.       Они не понимают и не поймут никогда: хороший правитель не стремится к войне.       Но он всегда к ней готов.       Вчера, завтра или сегодня. Вот прямо сейчас, среди этого пустого, морозного сна. Тор истрачивает метку, что отнюдь не является жизнью, на тренировки и в угоду Всеотцу. В угоду Фригге и всем ее лживым россказням о поддельных письмах. В угоду троице воинов и Сиф, что мчатся во все стороны света во имя бесплодных поисков. Тор истрачивает метку, оттачивая навыки боя и наблюдая за тем, как гномы забывают, что о воре, что о Золотом граале. А светлые альвы налаживают свои отношения с иными мирами заново. Теперь у них новая Королева и ее учатся любить ничуть не меньше предыдущей, но бояться так и не учатся. Один презирает ее. Гномы смеются, вновь и вновь в присутствии Тора извиняясь за оскорбление его будущей супруги. Ваны вроде бы уважают, но как и прежде им чрезвычайно не нравится любовь светлых альвов к полукровкам.       Тор вовсе не ждёт, что все изменится за единый миг, а еще позволяет себе опуститься на самое дно. Боль кипит в нем десятилетиями, так и не проходя, но постепенно тупеет и становится чрезвычайно привычной. Он позволяет ей быть, он позволяет себе не ждать, а ещё не делает и единого усилия, чтобы помнить — с чего все начинается. Где-то среди их с Локи ссоры. Где-то за половину дня до нее или за несколько целых. Его тело желает принять ту ложь, что ощущается более простой, и разум сдается, не признаваясь — он прячет правду в самый дальний угол сознания.       Правду о том, что все начинается с Одина.       И даже если Локи не любит его, даже если любовь Локи жестока и ядовита до самого своего основания, во главе угла на собственном золотом троне все равно восседает Один.       Качнув головой, Тор выдыхает облачко пара, а ещё опускает ладонь на землю. Холодный, безликий снег, устлавший весь берег, жалит кожу, подмораживает пальцы, но почему-то вовсе не тает под его бедрами. Быть может, просто не успевает нагреться, но, впрочем, это ведь сон. На самом деле в Альфхейме, у того самого, жестокого озера, не может быть столько снега и вода никогда не замерзает. На самом деле Тор спит где-то внутри своей палатки, чтобы в новом утре проснуться среди Дальних земель, что больше не внушают ему столь сильной неприязни.       Как могут они напугать его теперь? Как может напугать его теперь хоть что-нибудь? Потеря и неведение идут с ним шаг в шаг на протяжении десятилетий. Те обкрадывают его на любую радость и любые улыбки. Те обкрадывают его даже на Фенрира, что когда-то давно чрезвычайно ждёт и, похоже, не остается, чтобы не узнавать — он не дождется, когда Тор поднимется. Этого не случится. Этого не произойдет. Он посватается к Гертруде. Он взойдет на трон. Он даже позаботится о наследниках, а ещё убьет Одина однажды.       Но он не поднимется. И жизнь свою себе не вернёт.       — Ты правда винишь меня?       Слишком знакомый голос разносится эхом по ледяной поверхности озера, что точно промерзло до самого дна. Тор слышит, но не верит и вовсе не ждёт, а потому медлит. Не откликается. Не оборачивается. Он лишь всматривается в иной берег, по-глупому мыслям — там нет ни единой лошади. Есть и пастбище, есть и глубокий слой снега, лошадей же нет. Как бы могли они быть здесь, не приспособленные к подобным холодам, Тор не знает, только всматривается, всматривается, всматривается… А после понимает случайно.       Тот голос, что звучит эхом вокруг него и над самой ледяной поверхностью замерзшего озера, принадлежит Локи.       Печальная, полная тоски и боли интонация прячется среди морозного воздуха и звенящих, будто тяжеловесные сосульки, звуков слов. Он задаёт вопрос? Тор каменеет, чувствуя, как изморозь случайно пробирается ему под кожу и сковывает все его мышцы разом. Он не может повернуть головы. Он не может моргнуть. И, кажется, даже вдох сделать у него нет ни единой возможности. Локи же спрашивает, и Тор не может, не может, не может не ответить ему: среди века отупевшей боли собственного сердца этот злой сон будет тем, что убьет его по пробуждении, но сейчас является спасением. Передышкой. Или, быть может, обманчивой милостью.       — Что… — «ты делаешь здесь» или «ты имеешь в виду». Тор не произносит ничего из этого, чувствуя, как впервые за десятилетия ком встает у него поперек горла. Грудь стягивает болью, плечи будто в миг оказываются укрыты тяжелым слоем снега. Он желает повернуть голову на звук эха чужого голоса. Он желает просто взглянуть и увидеть его настоящего прямо подле себя. Не среди собственных мыслей. Не среди всех тех воспоминаний, что ему остаются.       У него просто не получается. Беззвучно и без единой снежинки, что могла бы упасть ему на лицо и разбудить его собственным холодом, он всматривается в иной берег озера, пока его горячее, тревожное сердце крепко и быстро бьется в его груди. Оно беспокоится, что это лишь иллюзия. Оно боится, что это лишь злой умысел Фригги или самого Одина. Но откуда-то сбоку звучит эхом вновь:       — За все прошлые жизни. Ты сказал так. Ты правда винишь меня?       Отупевшая, тяжелая боль, что не заканчивается и уже ничего не ждёт. Тор моргает среди нее вымерзшими насквозь веками и так и не закрывает рта. Это ведь Локи? Только о чем он говорит? Тор не понимает и продолжает всматриваться в тот иной берег, что все ещё хранит в себе пастбище, но больше не держит лошадей. Ни единая из них, альфхеймских, в таком холоде бы не выжила, а значит они перемешаются всем табуном. Мигрируют, находят для себя новый дом и новое пристанище. Кто-то, верно, заботится о них. Вычесывает, кормит, плетет из их грив и хвостов длинные, тугие косы. Среди всех тех мыслей, что могут быть в его голове прямо сейчас, Тор думает почему-то именно о лошадях, пока его тело бьется собственными кровотоками чувством потери и одиночества.       Локи спрашивает его о прошлом. Локи спрашивает его об их ссоре и о тех словах, что Тор бросает ему сам, только бы не слышать и дальше: он глуп, он слаб, он немощен. Он недостоин! Это отравляет его сердце, его тело и его сознание вековой болью, которая не истощается. Пускай он и пытается защититься от Локи в том разговоре… Тот сбегает поэтому? Тор не верит, что он может оказаться столь трусливым. Тор просто не может допустить чего-либо подобного, а ещё не знает его вовсе теперь, но ведь Локи не поступает так.       Тот Локи, которого Тор помнит, всегда остается в пространстве прикосновения — но никогда не позволяет тому прикосновению случиться.       Если он зол или если обижен. Если его истязает боль. Тор знает его и не забывает его ни на мгновение, запирая внутри собственного разума. Сейчас же Локи спрашивает, только отнюдь не с него — эхо его ледяного голоса дрожит беспомощностью и неверием. Эхо его настоящего, ничуть не иллюзорного голоса. Тор сглатывает через силу весь сиплый, горький ком, только тот не убывает и на единую собственную часть. Он запирает все его слова. Он покрывает кончики его пальцев беспомощностью пред этой сладкой пыткой, что обернётся для него смертью сердца по пробуждению.       Локи приходит к нему единожды за весь прошедший век и Тор оказывается не способен даже на то, чтобы увидеть его.       Просто повернуть голову. Просто сморгнуть всю больную соль слез, что уже собираются в нижних веках его глаз. В груди щемит и взвывает самым важным и самым необходимым: если это взаправду, Локи жив. Не догадками и не домыслами, не сомнительным обещанием норн линчевать Тора в случае его смерти — по-настоящему. Локи жив. Локи дышит. Его сердце бьется. Его тело ещё тепло. И Тор обязан спросить его, где он находится, Тор обязан выяснить, в безопасности ли он, только вместо любого подобного слова шепчет с твердой дрожью уверенности и отупевшей за десятилетия боли:       — Никогда… Я никогда… — озерный край вздрагивает пред его глазами и меркнет тут же, стоит ему произнести лишь несколько слов. Промерзшее до костей тело дергается, будто выплюнутое сном прочь, в ту самую жестокую явь, где Локи нет и куда Локи так к нему и не возвращается. Тор не успевает ни договорить, ни спросить, и уже открыв глаза, жмурит их вновь. Он в Дальних землях. Он в своей палатке. И завтра по утру ему предстоит объезд территорий границы, а после он вернётся в Золотой дворец и напишет Гертруде пару строчек лжи о том, что он согласен. Но — не готов. Потянувшись ладонью к лицу, Тор прижимается щекой к тонкому матрасу, что служит ему постелью всю последнюю неделю, а после шепчет тусклому свету, что пылает клубами магического жара под потолком: — Я никогда тебя не винил…       Никто не слышит его так же, как никто не видит его первых за весь уходящий прочь век слез. Столь сладкий сон обрывается, оставляя его в одного. Но, впрочем, ему ничего так и не возвращая. ~~~^~~~       Щебет птиц и утренний луч, крадущийся через окно, находящееся в изголовье постели. Тонкая, легкая ткань нежной простыни, придавленная за спиной горчим, волчьим телом. Мерное звериное дыхание у затылка. И легкий, еле слышный шум, доносящийся из кухни. Локи просыпается случайно и вовсе не желая этого. Слух дразнят звуки, кожу — ощущения; пока сознание скручивается в бараний рог и нашептывает эхом чужого голоса:       — Никогда, никогда, никогда…       Локи открывает глаза вряд ли по собственному желанию и впервые за весь долгий век чувствует — он в своем теле. Он вновь человек. Ничто больше не неволит его, не держит его и не сковывает. Двинув ногой под простыней, он делает движение чуть резче из-за непривычного ощущения. Копыт больше нет. Нет хвоста, гривы и наполненного чужим присутствием брюха. То наказание, что является лишь его ошибкой, завершается неожиданно и резко, только оставляет после себя… Медленно потянувшись руками к груди, он осторожно ощупывает собственную кожу, трогает ключицы и плечи. Пока взгляд бездумно цепляется за деревянную стену чужого дома, боясь сморгнуть и потерять этот слишком желанный сон, что будто и правда является реальностью, его руки обнимают, выглаживают и прощупывают, чтобы просто убедиться.       Закончилось. Это закончилось и он никогда, никогда, никогда в собственной жизни больше не посмеет совершить подобной ошибки. Пусть будет близиться хоть сам Рагнарек, Локи не согласится и за все драгоценности мира вновь дразнить магического зверя. Привлекать его, уводить прочь из конюшен и с территории Золотого дворца, чтобы только дурень-Тор был в порядке — вот каким является изначальный план и он ломается слишком быстро, чтобы угрозу можно было предупредить и чтобы от нее можно было спастись. Ему хочется обвинить в том норн, и он винит их долгие десятилетия. За ловушку, за переливающиеся серебром судебные нити, что сковывают его, и за собственную беспомощность. Вся та его магия, вся та его мощь, которой он напитывается из Золотого грааля, оказывается ещё более бесполезна, чем Локи мыслит в далеком прошлом. Лошадиное тело диктует собственные правила его божественному сознанию, соглашаясь на привлекательность Свальдифари и задвигая в самую глубь все его, Локи, несогласие.       С предлагаемой участью. С зачатием. С заточением.       Он винит норн за наглость вмешательства, но отворачиваться получается разве что первый десяток лет — эту ошибку совершает именно он. Не привыкший к колдовству в чужой ипостаси. Лишенный рук, что являются его оружием, его главными проводниками магии. Он пытается биться, только проигрывает слишком быстро.       Вся магия Свальдифари покоряет его вместе с мощью жестоких норн, а после под копытами разверзается само пламя Муспельхейма — когда все завершается и он желает обратиться назад. Когда понимает, что выхода ему нет. Когда осознает, что спасения от измаравшего внутренности семени ему не сыскать.       Чувствуя, как прикосновения собственных рук к коже становятся жестче и дыхание учащается, Локи обхватывает себя за плечи. Все завершается, только поверить в то не получается вовсе. Он впивается ногтями в кожу, царапает ее, раскрывая рот шире, чтобы глотнуть больше воздуха. В чужом доме пахнет Альфхеймом и лживой свободой, что пророчит ему сомнительную безопасность. И за окном все так же щебечут птицы. И солнечный луч, прокрадывающийся сквозь него, целует его в макушку. Локи желает закрыть глаза, но отрекается от этой мысли в ужасе — если все это сон, он не желает просыпаться. Он не желает возвращаться в лошадиное тело. Он не желает лишаться возможности вырваться из него вновь.       Чтобы слышать, как среди лесов Асгарда над ним, помеченным Свальдифари, смеются норны.       Чтобы видеть, как Тор отрекается от него, высылая прочь и раня на долгие шаги солнца по небосводу, а после приходит Номад… Локи ждёт зла от него, Локи ждёт от него жестокости, но Номад отдает ему то, что Тор давать отказывается. Номад спасает его, излечивает его бедро и отводит в чужой мир, в чужой дом и к чужой женщине. Она выглядит, как Сигюн. Она говорит, как Сигюн. Но проходит столетие и Локи не удается увидеть ее улыбки ни единожды.       Вместо нее он видит меч валькирий, что стоит, прислонившись к стене, на входе в ее дом.       Ощутив его пробуждение, Фенрир широко зевает где-то у его плеча и негромко скулит, будто желая убедиться, что он в порядке. Это, конечно, не так. Это не так от самых темных глубин и до самой поверхности всей его сути, но Локи заставляет себя сделать вдох и медленно переворачивается на другой бок. Непривычные ноги и руки слушаются его еле-еле, он дважды бьет себя локтем по ребрам, а ещё случайно и незаслуженно пинает Фенрира. Тот вытягивается вдоль постели, занимая добрую ее половину, и двигаться прочь явно не собирается. Двигаться, уходить, оставлять его… Все ещё держа глаза открытыми, Локи не замечает ни убранства спальни, ни чужого разноцветного взгляда. Он прячет лицо в черной шерсти на шее волка, которого ни единая мысль уже не может обозвать волчонком. Фенрир вырастает подле него и прямо у него на глазах, только как находит его? Локи не хранит в себе ни единого вопроса больше, потому как тратит весь долгий век на ответы.       Обыденные, простые и чрезвычайно банальные. Тор, вероятно, как и было обговорено, едет с началом лета в Альфхейм, а ещё сватается к Гертруде. Он привозит с собой Фенрира, Фенрир сбегает, чувствуя запах, а после… Долгую-долгую метку Локи тревожит один и тот же сон, полный отчаяния и скорби: в поисках Фенрира Тор просто проезжает мимо дома Сигюн, будто не видит того вовсе.       Или видит, но не уделяет ему внимания? Локи пытается обвинять его десятилетиями. Локи злится на него за глупость и безответственность. Локи успевает возненавидеть его, мысля самым честным: вот чего стоят все клятвы Тора. О защите, о безопасности, о заботе. Не пытаясь даже задуматься хотя бы на миг, Тор огревает его собственным молотом! Удержаться надолго во всей этой злости у него не получается совершенно, потому что как правда глаголет — Тор не обладает магией. Тор не носит при себе ни единого амулета. Тор срывается не на него, но на взбесившуюся лошадь, а неделями позже просто проезжает мимо дома Сигюн, потому что не видит его, сокрытого от чужих глаз сильной магией. Ни обвинение его в глупости, ни злоба, ни что-либо другое не помогает вовсе от этой правды. Они лишь обкрадывают его на добрую часть сердечной боли, но все же оставляют.       Среди всей беспомощности его заточения.       Среди всей скорбной печали мыслей: Тор действительно винит его за прошлые жизни?       Он говорит именно так в последнюю их ссору. Высокомерный, жесткий и непримиримый — его бездарные игрища под руку с самомнением оказываются для него важнее всего остального; и Локи мыслит тогда, что уйдёт, Локи мыслит тогда, что не станет оставаться. Быть может, злой рок слышит ту его мысль, обрекая на страдание, которого Локи не желает. Быть может, он просто получает по заслугам. Перевернуться удается не сразу, но слабая рука нащупывает волчий бок, а нос уже утыкается в шерсть. Фенрир пахнет солнцем и лесом, случайно напоминая о тех долгих месяцах, что Локи был подле него богом и не был зверем. Закрыть глаза, правда, все ещё не получается — Локи запрещает себе это. Локи выставляет вето. И просто осторожно дышит, пытаясь не потонуть под натиском каждого телесного ощущения. Это все и правда не сон. Он правда не зверь больше. Тор же… Не винит его? Он говорит именно так, и Локи приходит к нему собственной мыслью, стоит только телу разродиться и обрести истинный облик. Локи приходит к нему, не прикладывая и единого усилия ради этого. Его магия ведет его потерявшее ясность сознание, магический импульс, столь долго желавший вернуться вспять, вернуться к Тору, исполняет собственное обязательство.       У Локи не хватает сил задержаться надолго, но хватает то ли смелости, то слабости — чтобы задать вопрос. Тор выглядит похожим на себя и не похожим одновременно. Его голубой глаз не искрится светом силы, вместо этого блекло и молчаливо разглядывая ледяную озерную гладь. Его тело, крепкое и мощное, выглядит замершим и застоявшимся, будто болотная вода. Он ждёт его? Он страдает по нему? Он точно выглядит удивленным, ощущается именно таковым, а ещё отдает ответ, не тратя времени на любые иные расспросы. И Локи не знает, как может верить ему после всей той боли, что приносит торов молот, но все же помнит — это было его ошибкой. Это было его попустительством. Он был зол и он не продумал спокойно и холодно все возможных последствий. Он позабыл о норнах, что всегда были подле, он не помыслил проверить собственные силы в звериной форме до встречи со Свальдифари.       И Тор сказал:       — Никогда, никогда, никогда… — Локи же не собирался закрывать глаз прямо сейчас, только стоило ему перевернуться на другой бок, как тяжесть усталости тут же укрыла собой его тело. Она просто забрала его вновь, только отнюдь не в звериную шкуру. Лишь в долгий, полный безмятежности и облегчения сон, пустой на важную, чрезвычайно доверчивую мысль.       Тор действительно его не винил. Но любил ли ещё, столько десятилетий спустя? ~~~•~~~