Роза ветров

~~~^~~~       Он просыпается среди новой ночи или одной из будущих в холодном поту и удушливом, жестоком ощущении тесноты. Громким, быстрым боем вначале реагирует сердце, и лишь за собой трогает ладонью ужаса сознание. Локи приходит в себя за единый миг, второй же тратит на случайную, откликающуюся его ощущениям мысль — он вновь обратился в зверя. Ему душно и тесно. Он почти не чувствует рук и ног на их собственных, необходимых местах, и каждый новый вдох будто шумит лошадиным дыханием. Раздуваются ноздри, вздрагивает конский хвост…       Верить в это Локи не хочется, только для веры не остается времени. Он уже вернул себе единожды человеческий, божественный облик, он смог коснуться сознания Тора собственной магией и он же смог той магией воспользоваться. Это не могло присниться ему, потому как было слишком жестоко, но, впрочем, было бы в традиции всех тех проблем, которые могли обустроить для него, что норны, что любой иной его враг. Вроде Одина? Даже если до момента нынешнего пробуждения, на протяжении всего столетия, Локи был уверен, что Всеотец не причастен к происходящему, резко накинувшийся ужас делает собственное злое дело и разрушает вдребезги тот запрет, что произносит Номад ещё давным-давно. Тогда, прийдя к нему во имя его спасения, кочевник завещает ему — смирение. Отказ от использовании магии. Покорность. Заточение.       Каждый магический импульс, которым Локи, запертый и обреченный, пытается освободить себя или воззвать к помощи, разве что бьется о магию Свальдифари, что запирает его в собственном коконе, накладывая вето на любое вмешательство в процесс зарождения и развития новой жизни. Каждый тот импульс отскакивает от невидимых прутьев его клетки, возвращаясь внутрь и вглубь с непомерной силой — она бьет его, не исцеляя, она впитывается в его брюхо и напитывает вынашиваемого им жеребенка непомерной мощью. Та самая магия, что Локи всегда призывал на собственную защиту, обращается против него, и потому Номад говорит: ему нужно покориться. Ему нужно поумерить собственный пыл. Ему нужно позволить судьбе, которой он не подвластен, вершить собственные дела.       Среди всего затапливающего ужаса Локи соглашается тогда, потому как помнит — кочевники знают больше и видят много дальше доступного глазу, что бога, что прорицателя. Кочевники блюдут мир. Кочевники контролируют равновесие. Могут ли причинить зло? Локи не верует в это тогда, столетие назад, Локи чувствует, как чужая магия исцеляет его, и потому слушается Номада, но среди этого пробуждения магический импульс побега и спасения становится первым, что он позволяет себе, не попытавшись даже разобраться, где находится. Страх бередит его кровь, ужас трогает каждую новую его мысль — он не желает возвращаться никогда, никогда, никогда в тот миг наивысшей беспомощности и медленно подступающей смерти.       С неслышным, почти беззвучным хлопком его тело перемещается прочь из того места, где он находится, и в следующий миг Локи с головой проваливается в свежие, прохладные воды. Тихая волна несильно бьет его по нагому бедру и боку, а после набивается в распахнувшийся для вдоха рот. Она вынуждает его подавиться, она заполняет его горло и нос, задавливая любой возможный, но так и не звучащий крик. Но все же она будит его и отнюдь не от сна — она будит его от резко настигшего его ужаса, возвращая ему ощущение его настоящих рук и ног, а ещё головы.       Та вовсе не лошадиная.       И сам он вовсе не конь.       Не вновь. Не опять. Ему остро вспоминает жар чужого тела, тянущийся откуда-то из-за спины, а ещё ощущение тонкой простыни, что укрывает его. Он спит в постели? Отнюдь не в своей, но все же он спит, он не делит конюшню ни с единой лошадью и ни с единым конем. Долгий-долгий век его заточения завершается, и это точно не сон, это не иллюзия и не чья-то жестокая шутка. Дернув руками, Локи тянется ими вверх, взбивает глубокие прохладные воды ногами, а после выгребает на поверхность. Первый вдох скрипит где-то в горле пресной водой, неприятно ранит слизистую носа изнутри, волосы же облепляют его лицо и шею, собственными кончиками волнуясь на поверхности воды где-то подле его плеч. Прочесав их колтуны пальцами, Локи открывает себе и зрение, и ночной вид — все то же озеро, подле которого он пасется десятилетия напролет, все тот же слишком знакомый домик на берегу. Небо Альфхейма подсвечивает обкусанная кем-то луна и миллиарды ярких звёзд, что собираются в разноцветные созвездия, и каждый их цвет, и весь их свет выглядит иным для него сейчас. Ничуть не конский глаз облегченно обводит пространство, находя все то знакомое, привычное, только теперь уже совершенно иное.       Он больше не заперт.       Он волен вновь.       Только что делать ему со всей своей волей?       Локи выдыхает с присвистом и медленно откидывается на спину, позволяя воде удерживать его в собственных руках. Страх завершается так же резко, как приходит, и все же оставляет ему собственный хвост где-то в ослабевших бедрах и сведенных легкой судорогой кончиках пальцев. Его глаза прикрываются вновь на мгновение, только расслабиться столь быстро не получается, и Локи раскрывает их вновь. Он желает смотреть, он желает убедиться и желает поверить не только собственным сердцем, но и всем собственным телом, что все ещё слишком отчетливо помнит все то удивление, всю ту панику, которая охватывает его, когда обернуться назад в свое настоящее тело не получается. А ещё всю ту жестокую боль — когда Мьелнир со всей силы врезается в плоть его бедра. Скулит и крошится кость. Почти с ощутимым дребезгом натяжения рвётся бедренная лошадиная мышца. Эта агония лишает его ясности мыслей, она лишает его сознания, только все же оставляет кое-что тоже, с ничуть не меньшей жестокостью, чем тот страх, что отпускает его сейчас.       Глядя в звездное небо, Локи явственно видит, будто это происходит наяву прямо сейчас — остервенелый, взбешённый изгиб губ Тора и его переполненный злобой взгляд.       Узнаёт ли Тор его? Локи гневается на него десятилетия и не единожды пытается даже проклясть, но к собственному счастью и к здравию Тора достаточно быстро обнаруживает — сплетение невидимых нитей магии Свальдифари не выпускает ни его колдовства, ни даже его злого, пропитанного им умысла. Локи, конечно же, продолжает пытаться до единого, случайного дня, в котором ни выдыхается, соглашаясь с дурной правдой, присутствие которой не может спасти его так же, как не могло бы облегчить его участи ее отсутствие. И правда та чрезвычайно проста: Тор не узнает его. Тор не обладает магией вовсе, пускай даже является богом, и помнит, конечно, магические основы, но ожидать от него узнавания в реальности является глупостью и бесполезной сказкой о великой любви.       Локи, конечно, ждёт этого. Локи, конечно, так и не дожидается. И поистине не верит, не мыслит даже, что его сердце может оказаться разбито единожды и столь бездарно, но все же это случается. Плотная ледяная глыба с острыми, остервенелыми краями, что становятся лишь грубее с каждым новым десятилетием, разбивается на осколки ещё долгие век назад — когда Тор в поисках Фенрира проносится мимо невидимого для него дома Сигюн. Он не замечает очевидного, потому что как бессилен, но бессильным же обращает самого Локи. Тор так и не возвращается. Только ищет ли кого-нибудь кроме Фенрира?       Они ведь ругаются. В ту давнюю последнюю встречу они ругаются и Тор — глупец поистине, — стоит на своем до последнего, потому как его величие, его самомнение просто не может позволить ему отступиться, как бы бездарна ни была выдуманная им затея. Он не мыслит ни о последствиях, ни о том наказании, что Один уже готовит для него, а когда Локи приходит к нему, чтобы образумить его, Тор говорит разрушительное и страшное. Не он запирает Локи в зверином теле на долгий век, но именно он оставляет ему жестокие кошмары обвинения, что напоминают о всех тех снах… Именно они не снятся Локи, только уже разбившееся сердце переполняется терзанием и напоминает вновь и вновь: в тех снах Тор всегда убивал его под конец. В тех снах Тор лишал его головы, лишал его жизни, взывая к его совести не ради прощения, но ради увеличения переживаемой боли за мгновения до смерти.       Неспешно перебирая кончиками пальцев прохладные воды озера, Локи не чувствует удивления от того, что в первый же миг освобождения несется к Тору собственным сознанием сквозь все миры и все существующие расстояния. Он не может даже обругать себя за столь вопиющую против чужого презрения и жестокости ошибку, но не мыслить не получается — что было бы с ним, если бы сознание Тор принесло ему иной ответ? Обвинительный, полны искренней ненависти и потребности разыскать, чтобы изжить со свету… Это вряд ли стоит его мыслей, а все же тянет за собой иной вопрос: что если Тор солгал? Локи верил ему тогда, столетие назад, теперь же не мог быть даже уверен в том, что знал его. В жизни Тора, вероятно, многое изменилось. Сам Тор, вероятно, был иным теперь.       Каков же был срок годности у всех его клятв?       Качнув головой в печали от вынужденной разлуки и в жестокой, неуемной тоске, что не пожелала оставить его всё столетие спустя следом за всей злостью, всей болью и всей ненавистью, Локи позволяет себе прикрыть глаза и медленно погружается под воду. Ее прохлада освежает, возвращая каждую суетную мысль обратно к телесным переживаниям. Вот ведь они, его бедра и плечи, его спина и пряди его волос, что касаются его шеи и щек. Локи выглаживает свои бока, трогает ладонью живот и поясницу. Мысль, что не желает думать, сильнее всего желая умчаться на встречу с чужим сознанием вновь, опасливо тянется сквозь все бесчисленные расстояние в сторону его покоев, оставшихся в Асгарде. Те не меняются вовсе, пускай проходят десятилетия, пускай проходит целая метка, только первым, что он видит собственным мысленным взором становится отнюдь не ночная тьма неба и даже не пустая купальня. Скрутившись в комок под плотной тканью простыни в самом центре его постели тихо спит Лия. Не улыбнуться у Локи не получается, но та улыбка живет разве что мгновения, прежде чем догадка не настигает его.       Лия все ещё жива. Проходит столетие, уж точно не меньше, и ему ещё предстоит проверить то, выглядев на собственном плече новую метку, но все же — уходя, он даже не предполагает, что совершит ошибку и позволит, что магии Свальдифари, что норнам изловить себя. Уходя, он желает лишь увести дурного коня подальше от дворца. Завлечь его, забрать себе его внимание, а после, бросив его у самого дальнего края тракта, просто испариться. Уж точно не вынашивать его жеребенка. Уж точно не позволять ему подобного надругательства. Тогда, в тот далекий-далекий день, Локи имеет план и Локи действительно имеет устремление — оставить при Торе его дурную, самонадеянную башку, а после уйти и не возвращаться хоть год, хоть несколько, пока злоба не утихнет. Забрать с собой и Фенрира, и Лию, Тору же оставить иллюзии, бесконечные сны и призрак собственного голоса, чтобы только проучить его за всю жестокость его слов.       Вот что Локи планирует на самом деле.       И ни единая деталь его плана не оказывается исполненной именно так, как хочется ему.       Он желает уйти, но оказывается разве что насильно изгнан и выведен прочь с земель Асгарда. Он желает забрать Фенрира, но Фенрир приходит к нему сам, в те дни, когда Тор приезжает в Альфхейм, чтобы сосвататься с Гертрудой. Он желает забрать Лию… Он не забывает о ней ни на миг, только мыслить о ней вовсе не получается. Остается ли она в безопасности? Тор бережет ее или отдает на расправу собственной матери? Тор точно отдает ей божественность, вот что Локи понимает, неспешно умывая собственное лицо озерной водой и печально разглядывая мысленным взором спящий ком чужой тени. И, быть может, даже бережет ее. Локи желает верить в последнее, Локи желает этого так сильно, но что ныне происходит с миром, где теперь Тор и каково его сердце теперь — Локи не знает этого. Все, что он может сейчас, так это разыскать в собственном шкафу свежую одежду да сапоги, а после перенести их на травяной берег озера, что ближе к нему. Там его уже ждёт сонный, широко зевающий Фенрир, но, вынырнув из воды вновь, Локи не торопится возвращаться. Он плавает среди вод озера, что не содержат в себе ни единого из тех чудовищных зверей, о которых он сам же лгал Тору… Как давно это было? Слишком давно, чтобы позволить себе забыть. Слишком давно, чтобы позволить пустоте поглотить его.       Локи привыкает. Единый год, первое десятилетие, а после того и новое. Он смиряется именно так, как завещает ему Номад. Он знакомится с Сигюн. И он влюбляется в нее постепенно, он влюбляется в нее ровно так же, как в той далёкой прошлой жизни, теперь только видит много отчетливее — ее сердце влечёт его ничуть не меньше, чем раньше, тело же не трогает, не касается его желаний вовсе, в попытке занять место того, кого коснуться не представляется возможности. В той жизни этим человеком, этим богом является Тор, и Локи обретает его в этой жизни именно так, как всегда обрести стремился. Единожды или множество раз, но Тор является тем, что нужно ему, тем, что является для Локи необходимостью, и именно это становится благом. Пускай Локи не мыслит раньше и единожды, что будет делать в тот миг, когда осознает — разлюбил и полюбить никогда больше не сможет; а все же это радует его.       Напротив той Сигюн, во благо и счастья которой он с радостью сложит и свою голову, и себя самого, именно она отнюдь не является целью всех его стремлений.       И отличается… Чрезвычайно разительно. За всё столетие Локи не удается увидеть ее улыбки ни единожды. Его сопровождает навязчивое, сложное ощущение — как только представится возможность, она выставит его прочь, будет он хоть конем, хоть богом. В ее маленьком, иллюзорном мирке не находится места ни для кого вовсе, однако, и те, кто есть в нем, Сигюн не нравятся. Ее кони и лошади, ее дом, ее конюшня. В ее движениях, в звуке ее голоса и в каждом взгляде ее глаз Локи не замечает и единого проблеска возвышенного чувства. Она вся состоит из окаменевшей твердости огня Муспельхейма. Она просто позволяет ему остаться.       Изгнать, конечно, не может. Об этом Локи догадывается ещё где-то среди первых дней и даже до прихода Фенрира — вся равнина, что окружает дом Сигюн, заперта на магический замок. Она является клеткой, шепчущей то ли о жалости, то ли о великом уважении к ее прошлым заслугам. Сигюн ведь имеет меч валькирий? Локи и желал бы расспросить ее об этом, но возможности не представляется. Кем она была, какова была ее жизнь и кто одарил ее божественностью — все это остается тайной для него и, быть может, окажется ею навсегда, пока иное открывается его глазу быстро. Иллюзии лошадей во имя убийства одиночества Сигюн. Отсутствие гостей с редкими подарками из альфхеймского дворца, что больше похожи на подачки из жалости. Сапоги или исподнее, вкусное мясо, мыльная глина, новый набор посуды… Они приходят к Сигюн вместе с рассветом раз в несколько лет, но отнюдь не все остаются живы. Неугодные платья Сигюн сжигает в костре собственной злобы. Посуду обстреливает из лука, украшая равнину десятками звенящих осколков. Мясо всегда скармливает довольному таким исходом Фенриру. Он, пожалуй, нравится ей или, быть может, его ей просто оказывается проще терпеть. Локи нужно будет спросить об этом, Локи нужно будет говорить с ней и просить ее милости остаться здесь до того мгновения, пока он не поймёт, что ему делать дальше, только, как говорить с ней, он не знает вовсе.       Он помнит ту иную ее ипостась из прошлого, которого в нынешней его жизни не было.       И он же боится той ее, которую видит сейчас, но все же боится за нее. Что стало с ней, раз теперь она пасет наколдованных кем-то коней и не смеет переступить границы запертых территорий. Что с нею случилось, раз теперь она живет в доме, невидимом чужому глазу и скалит собственный рот, будто зверь, когда к ней приходит редкий гость. Когда тем гостем почти становится Тор, Сигюн хватается за меч валькирий ничуть не трусливее, чем берет его рукоять в ладонь с приходом Номада. Замахнется ли им, когда Локи постучится в ее дверь сейчас? Он бередит воды озера собственными гребками до самых рассветных лучей и никуда больше не торопится. Его утомленные вечным заточением тревоги успокаивает сохранность жизни Тора, а ещё сохранность Лии. И стоит, быть может, ему помыслить, что происходит и сколь многое меняется в его отсутствии, но Локи сдерживает, что себя, что собственные мысли, только бы не повредить разума от их количества.       Стоит ему выбраться на берег, как Фенрир, что уже успевает растерять всю собственную сонливость, накидывается на него в прыжке и валит в песок. Ему удается то, потому что он огромен теперь, однако, и тело Локи потакает ему — навечно раненное бедро подёргивает краткой болью хромоты, колено подгибается и весь он валится навзничь. Фенрир же потявкивает радостно, тычется мордой в его плечи, вылизывает щеки и лоб. Локи не желает смеяться, но не сделать этого, отказать в этом возлюбленному щенку просто не получается. За злой век тоски и заточения тот разрастается в ширь и в высь, становясь настоящим йотунхеймским волком, чей клык остер, а лапы мощны. В нем не остается ничего вовсе от того волчонка, которого Локи обнимает собственными руками в последний раз. Кроме разве что бесшабашной веселости да разноцветных глаз — Фенрир сохраняет их, Фенрир радуется его возвращению ничуть не меньше, чем радовался ему все прошедшие годы и десятилетия. Чувствуя, как по берегу рассыпается его собственный смех, Локи в единый миг все же засматривается.       Небесно-голубой глаз соседствует на широкой меховой морде с изумрудным. Это соседство напоминает о Торе мгновенно, вызывая тоскливую дрожь в уголках губ, а ещё необходимость — закрыть глаза, не смотреть, не дразнить ни сердце, ни мысль. Локи не злится на него больше, не злится даже за все то величие Тора, из-за которого ошибается сам, а ещё верит.       Тор говорит, что никогда его не винил. И среди теплых рассветных лучей альфхеймского августа Локи верит, вжимаясь лицом в теплую шею радующегося его возвращению Фенрира. Локи верит, но все же мыслит — сколь многое изменилось за времена его отсутствия и где было теперь сердце Тора. Где были теперь все его клятвы и обещания. ~~~^~~~       — Почему ты ещё не ушел?       Сигюн находит его через три долгих шага солнца по краю горизонта, но просыпается, конечно же, раньше. Уже успев одеться, Локи слышит от берега озера, как открывается и закрывается задняя дверь деревянного дома. Сигюн уходит к конюшням, проверяет лошадей, а после возвращается. Она начинает готовить себе завтрак, не приглашая его в дом. Ещё она точно видит, как он возвращается, не ступая на порог — вместо этого Локи прихрамывая уходит за угол и берется за дрова.       Его отказ прятаться хранит в себе слишком очевидную провокацию, а ещё ожидание. В единый миг ей придется выйти к нему под руку со всем своим недружелюбием к чужакам. В единый миг ей придется найти его… Она вовсе не торопится. Делает себе завтрак, но вряд ли садится за стол, вместе этого с плеском собственных шагов по прибрежным волнам уходя в озеро. Она плавает долго, почти вынуждая Фенрира бегать туда-сюда, чтобы уделять равное внимание им обоим. Или чтобы просто держать их местоположение под контролем — это его волнение Локи замечает ещё направляясь к дому, но отказываясь заходить внутрь. Фенрир потявкивает недовольно и даже пытается прикусить ему край рубахи на боку, чтобы больше не отпускать от себя, чтобы больше не позволять Локи ни уходить, ни исчезать.       Необходимое, звучное обещание о том, что Локи не собирается делать подобного вновь, его, конечно же, успокаивает. Но вряд ли является именно тем, что может привести к нему Сигюн или приводит в действительности.       Ударив основанием полена, в которое уже успел вгрызться его топор, по бревну, Локи раскалывает полено надвое, а после медленно распрямляется. Позабывавшие и тренировки, и любую тяжесть мышцы отзываются зудом удовольствия, рубаха чуть влажно липнет к его пояснице. И бедро не болит, но в каждом новом шаге чувствуется обещание Номада — вечная, вечная, вечная и обличающая хромота. Локи не знает даже, чего ради занимается колкой дров, что являются не менее иллюзорными, чем те же лошади или весь этот маленький, почти крошечный мирок Сигюн, однако, это помогает ему занять руки в ожидании.       Ещё помогает занять голову.       Пускай от размышлений и не помогает совершенно. Сколь многое изменилось? Сколь много важных новостей он упустил и был ли все ещё жив Один? Локи мог бы проверить то сам и это не составило бы для него никакой сложности, однако, ровно там, где он заступил бы на порог Золотого дворца хоть самим собой, хоть своей иллюзией, он точно пошел бы на поиски Тора. И пока мог, определенно собирался лгать, что эта встреча совершенно его не страшила.       — И тебе доброе утро, Сигюн, — оперевшись обухом топора о бревно, он поднимает взгляд к той, кого вовсе не знает, как именовать теперь. Возлюбленная подруга или воительница? Валькирия? Много вероятнее — лишь незнакомка. Сигюн смотрит на него именно так, встречая его взгляд собственной суровостью и крепко скрещёнными на груди руками. Не заметить ее мужской рубахи у него не получается, что сейчас, что на протяжении всего столетия, но именно сейчас Локи все же выбирает смолчать. Переступает с ноги на ногу для устойчивости, приминая траву подошвами сапог, распрямляется спину. После с мелкой приветливой усмешкой, что дается сложнее, чем в иные, прошлые времена, говорит: — Меня зовут Локи.       Сигюн закатывает глаза ему в ответ и скрещивает руки жестче, только более грозной выглядеть не пытается. Ей подобное будто не требуется вовсе, и Локи замечает то ещё звериным глазом на протяжении всех прошлых десятилетий. Ее движения, ее походка, ее голос. Она все же воительница — одна из тех, что не рассказывают собственных историй, охраняя их мечом, припрятанным под подушкой. Локи не узнает ее вовсе, но, конечно же, не тушуется. После долгих меток подле Сиф и подчиняющихся ей дев, Сигюн не страшит его, причиняя лишь мелкое неудобство непонимания.       Он любит ее все столь же сильно, как и раньше. Должен ли он злиться за нее? Должен ли чувствовать ее печаль? И как может лгать, что никогда не знавал ее? Сигюн кривит губы расставляет носки собственных, поношенных, но все ещё целых сапог шире. Это ее земля, какой бы иллюзорной она ни была. Это ее дом, здесь ее власть и здесь царствует именно она. Только ведь не догадывается, как просто он может уничтожить все это единым движением руки — все иллюзии тогда развеются разом. Конюшня и дом. Лошади и кони. Даже топор, что упирается обухом в бревно — Локи чувствует, насколько мягка его твердая ручка, Локи чувствует, как пульсирует магия в его нутре. А после Сигюн говорит:       — Я знаю, кто ты, желанный светлым альвам полукровка. И я не стану задавать свой вопрос вновь, — ударь она его собственной сильной рукой и то было бы не столь крепко, как звучит слово. Локи вдыхает поглубже, прищуривает собственный глаз, а после качает головой. Ее недружелюбие, что не может быть иным, все же колет его много неприятнее даже, чем острие его топора, что успевает расколоть с два десятка бревен. Сигюн глядит ему прямо в глаза, ее тугая, почти жесткая коса струится вниз с ее плеча. Сбежавший прочь еще в момент ее прихода Фенрир негромко скулит откуда-то из-за угла дома, скрываясь за ее мощной, крепкой спиной. Локи хочется позволить себе хотя бы шутку: кто бы мог подумать, что найдется существо, что сможет застращать самого йотунхеймского волка; но вместо любого веселья, он произносит иное.       — Мне некуда идти сейчас. Я самый нежеланный гость во всех девяти мирах. И я хочу просить твоей милости, — интонация, выученная подле Фригги, самой царицы-матери, становится сама собой, меняя голос с подобающим уважением и преклонением. Локи к тому же вовсе не лжет. Без понимания распределения власти между мирами сейчас, без знания обо всех новостях, что успели нагрянуть, пока он бродил по мелкому клочку земли, трогая травы конскими копытами — куда бы он ни пошел, он точно найдет беду там. Напротив Гертруды, чей отказ видеть его мог быть все ещё жив. Напротив Тора, чьи помысли были столь же туманны, как все те бесконечные обещания, что он успел набросать Локи за воротник рубахи. Или напротив кого другого? Сейчас сомнения вызывала даже преданность Лии, пускай это было и наибольшей глупостью из всех его мыслей. Перво-наперво Локи было необходимо прийти в себя и вызнать о привычных, но явно новых мирах столько, сколько вызнать у него получится. И уже после ему можно было начинать действовать. — Позволь мне остаться в твоем доме, пока я не смогу вернуться в собственный. Я не буду…       Сигюн вскидывает руку столь резко, что он вздрагивает, замолкая. На миг ему кажется, что она выбросит вперёд себя острый кортик, насколько движение походит именно на подобное действие, но этого не случается. Сигюн выставляет вперёд ладонь, Сигюн выставляет запрет, а после произносит его и словом:       — Довольно. Твои речи… — ее лицо кривится в омерзении, в наивысшем презрении ко всей той уважительной интонации, которую Локи ей предлагает. Он лжет себе, что не пытается выискать, но в реальности действительно ищет и на те поиски тратит злой век — мягкость, нежность, лучистость улыбки и звонкий, полюбовный смех. Он помнит Сигюн такой, но ее, похоже, вовсе уже не существует. Та, иная, что стоит перед ним, является воительницей и в отвращении отворачивается прочь от него, не забывая окутать его презрением собственного взгляда. Локи и не желает понравиться ей, однако, она глядит так, будто почти ненавидит его. За что или за что-то определенное? Она называет его желанным полукровкой, и то явно имеет большой смысл для нее, но Локи отказывается делать выводы, соглашаясь познакомиться, если она согласится миловать его, вместо того, чтобы гнать прочь. В подобном случае идти ему будет некуда, а все же он может — отправиться в Хельхейм, навестить свою малышку, свою чудную девочку и задержаться подле нее на время. Осмыслить, обдумать, принять решение, куда двигаться дальше. Сигюн поджимает губы, напряженно сплетает руки на груди вновь. Она не торопится отвечать ему, всматриваясь в тонкую нить освещенного рассветным солнцем горизонта. После раздраженно дергает головой, будто бы в лошадиной привычке. Бросает кратко и чётко: — Приберись в конюшнях, пока все мои дрова не превратились в бесполезные щепки благодаря тебе.       Не глядя на него, Сигюн разворачивается на пятках и уходит прочь, за угол дома. Локи же так и остается стоять на месте. Он глядит ей вслед, не понимая, стоит ли ему радоваться или стоит все же возмутиться — не так уж плохо он колет дрова. Он, вообще-то, колет их достаточно хорошо. И Фенрир, вываливающийся из-за угла дома на смену Сигюн, точно хочет сказать ему именно это, но вместо любых слов просто подходит, а после трется мордой о его бок. И негромко скулит, будто спрашивая его о чем-то, что Локи понять не в силах. ~~~^~~~       В то утро его повторного пробуждения в собственном теле, к его настойчивому удивлению, Сигюн готовит завтрак и на него тоже, жаль, это практически ничего не меняет. Прибрав конюшни от навоза и вымывшись в озере вновь, Локи находит в кухне глубокую деревянную миску с кашей. Подлее нее лежат два яблока, но рассмеяться не получается в ответ на очевидную подначку вовсе. Локи лишь морщится, выдавливает пару саркастичных смешков и садится за стол в одиночестве пустого дома, отказываясь мыслить или обдумывать.       В то утро в конюшне его ждёт жеребенок. Низкорослый, черной шерсти и с восемью крепкими, сильными копытами, он топчется у задних распахнутых дверей и временами негромко, недовольно ржет. Накинутая ему на шею веревка, что удерживает его подле конюшни, ему явно не нравится настолько же, насколько не нравится чужое отсутствие. Кого он ищет глазами и качающейся из сторону в сторону головой? Локи не нуждается в ответе на подобный вопрос совершенно, потому как стоит ему объявиться в конюшнях, как жеребенок тут же встает на дыбы. Сразу же заваливается на спину, отвергая все домыслы Локи и о собственных сильных копытах, и об очевидной устойчивости.       Локи же только и может, что замереть от его вида.       Первой его настигает дрожь омерзения и злоба, комкающаяся где-то в сжатых в кулаки ладонях. Губы поджимаются презрительно, в кончиках пальцев уже подрагивает магия, что скапливается, скапливается, скапливается в них… Она звучит злобой и необходимости — изжить со свету последствие собственной ошибки, но на самом деле лишь напоминание. О боли и заточении. О немыслимом ужасе. О каждом мгновении ощущения того надругательства, которому сам Локи становится ничуть не меньшим свидетелем, чем его тело, пускай и обращенное зверем.       Его желание уберечь Тора обращается к нему лицом беспомощности и бесправности. Его желание спасти Тора от гнева Одина, от предначертанной смерти и, конечно же, от его собственной, поистине великой, глупости обращается к нему всеми теми попытками вырваться прочь из конской ипостаси. Оно обращается к нему каждым магическим импульсом, что не помогает ему и не лечит его, лишь возвращаясь болезненным ударом обратно, в самые глубины его нутра. Оно обращается к нему — тем самым жеребенком, что накапливает всю истрачиваемую Локи магию, а после рождается.       Локи забывает и просто забывается, с самого момента собственного пробуждения мысля о совершенно ином. Изменения, произошедшие за время его отсутствия, Тор, Один, встреча с Сигюн, что не походит на себя вовсе, сохранность Лии, а ещё тревожащий где-то в глубинах кишок страх вернуться в звериное тело вновь и никогда, никогда, никогда больше из него не выбраться… Вот чем заполняется его разум, отвергая любую мысль или догадку о том, почему именно он получает, наконец, свободу. Только судьба, что не властвует над ним, отнюдь не оказывается хоть сколько-нибудь добра. Жеребенок не умирает в процессе родов. Жеребенок остается жив и останется теперь на весь долгий, жестокий век и дальше — омерзительным, вызывающим лишь злобу напоминанием.       Локи ошибся однажды. И за ту свою ошибку поплатился так, как точно не заслуживал.       — Я назвала его Слейпнир, слышишь, полукровка? Подойди, познакомься с сыночком, — среди всей его скованности в тот миг его настигает голос Сигюн, и лишь это спасает жеребенка от незавидной участи мгновенной смерти. Использовать магию при Сигюн Локи не торопится, пускай та и говорит, что знает его. А ещё звучит — насмешливо и будто бы с мстительной злобой за весь тот век, который терпит его присутствие.       Локи, конечно же, ни к кому так и не подходит. Он бросает лишь единый напряженный взгляд в сторону Сигюн — та усаживается на бревно подле топора, расставляет ноги пошире, упираясь в колени локтями, и неспешно ест свою кашу, смотря на него в упор. Она, видимо, ожидает зрелища, но Локи просто берет лопату и проходит в конюшню. На всю уборку там он тратит много больше времени, чем Сигюн завтракает, и все же к жеребенку не подходит ни единожды. Тот встает на дыбы ещё несколько раз, чтобы после грузно завалиться в траву у выхода из конюшни. Тот тянет крепко привязанную к металлическому кольцу веревку, в попытке подойти к Локи ближе. И давится даже дважды — Локи просто надеется, что он случайно сдохнет от удушения или так сильно надоест всем иллюзорным лошадям, находящимся в конюшне, что они затопчут его.       Слейпнир — как Сигюн называет его, наделяя его отсутствующим правом на жизнь, — точно узнает его запах и в собственных попытках подойти к нему, пока Локи вычищает конюшни, ни на миг не задумывается о том, почему Локи не выглядит ни лошадью, ни хотя бы конем. Его ум отнюдь является не сколь же могучим, как его копыта, но и те, впрочем, тоже оказываются слабоваты: чем дольше Локи задерживается в конюшне, тем лучше замечает, как часто жеребенок путается в собственных ногах и как неустойчиво те вновь и вновь подкашиваются. Ничего кроме омерзения в Локи это зрелище не вызывает и, стоит только Сигюн уйти с бревна прочь, как он тут же вычищает всю оставшуюся грязь конюшни единым движением руки. После уходит к озеру, чтобы вымыться.       И просто оставляет Слейпнира попусту ржать ему вслед.       В тот день. Или же в новое утро, где Сигюн опять отправляет его убирать конюшню, вместе с этим добавляя — ему нужно вычистить лошадей. Всех. Каждую. Она точно смеется над ним, блестя раздраженным, насмешливым глазом, а ещё, вероятно, проверяет, насколько в действительно ему некуда идти. Если она и правда знает его, если она и правда знает, каких он кровей и где его дом, она поручает ему всю грязную работу ничуть не случайно, Локи же соглашается, но все равно выносит впереди себя отказ: он не станет подходит к жеребенку. Он не станет касаться его. Он не станет смотреть на него, говорить с ним и вычесывать его не будет тем более.       — В таком случае он умрет не позднее, чем к началу осени, — отвечая ему и попутно проверяя острия собственных стрел, вытащенных из колчана, что лежит в траве у ее ног, Сигюн кривит губы в победной усмешке. Она вновь восседает на бревне для колки дров, желая поглядеть на его унижение, а ещё мыслит, что сможет убедить его собственным словом, и эта мысль отчетливо виднеется в ее глазах, но правда все же остается отнюдь не на ее стороне. Что бы она ни думала о нем, что бы о нем ни знала, в реальности все было иным. Замерев на пороге конюшни, Локи оглядывает ее и медлит. За недружелюбием Сигюн ничего вовсе не прячется. Она готовит для него завтрак в прошедшем дне, однако, вечером отдает ему возможность и обязательство приготовить им ужин. Она смиряется с ним, она смиряется с его продолжительным присутствием, но за ее колкостями не прячется отсроченного дружелюбия. И, обещая себе не ждать его, Локи все же натыкается на мелкую боль вновь и вновь.       Но в тот миг просто откликается:       — В таком случае я буду рад сжечь его тело вместо того, чтобы марать им почву Альфхейма, — и эти его слова становятся первым, что заставляет Сигюн пораженно замереть. Ее глаза расширяются, губы кривятся все ещё, но то отвращение, что трогает их, выглядит будто бы более настоящим и более искренним. До того, как ее рука решит потянуться к луку, чтобы вставить стрелу в окно, а после натянуть тетиву, Локи добавляет сухо: — Если бы я мог предотвратить его появление, я бы сделал это. Но мне не позволили.       В тот день он так и не остается, чтобы дождаться любого возможного ответа, но, впрочем, ни в единый другой его так и не звучит. Сигюн становится мягче к нему? Локи отказывается верить во что-то подобное. Он продолжает убираться в конюшнях, он помогает ей разделывать мясо и временами они даже обсуждают что-то… Ничего важного так и не звучит. Сигюн выражает разве что собственную ненависть к давно почившей Королеве альвов, не меньшей наделяет Гертруду, а ещё день за днем заботится о Слейпнире. Локи притворяется, что не замечает последнего. С момента, как он приходит в себя, Сигюн возвращает себе собственную постель, без единого слова выгоняя его спать в любом ином месте, для сна пригодном. Между порогом ее дома или деревянной лавкой в кухне Локи выбирает берег озера. В ночи его временами согревает Фенрир — в те мгновения, когда не несется в конюшни на зов проснувшегося в одиночестве жеребенка или когда не уходит к Сигюн. Им обоим, пускай и с разной частотой, снятся то ли кошмары, то ли просто дурные сны, Локи же не снится ничего вовсе.       Только ощутимая, плотная грань сознания Тора, на которой он замирает, не в силах перешагнуть ее. Чтобы почувствовать, чтобы увидеть его вновь и просто спросить… У него будто бы не остается вопросов. Лишь тоска по вине долгой разлуки терзает его среди дня и среди ночи, вынуждая мыслить о том, сколь многое, вероятно, изменилось в чужой жизни. Как может он прийти и спросить Тора об этом? Локи не желает слышать того ответа, что ранит его ещё сильнее, чем успевает ранить сам Тор, проезжая мимо дома Сигюн и не замечая его вовсе. Верить же в иной ему попусту страшно и слишком волнительно. Вдруг Тор ждал его все это время? Вдруг вновь связался с Одином ради лживых обещаний, в выполнении которых невозможно было не сомневаться?       На четвёртое или пятое утро он все же почти совершает ошибку, почти переступает границу чужих мыслей и просыпается тут же. Предрассветные лучи предвещают ему новый, привычный подобно всем предыдущим день, и Локи всматривается в рассвет несколько долгих шагов солнца по небосводу. Измотанный за ночь Фенрир тихо сопит у него на груди — Локи прекращает счет его возвращениям ещё где-то на пятом собственном пробуждении от конского ржания, доносящегося из конюшни. Слейпнир спит неспокойно каждую новую ночь, днем же учится, и учится, и учится ходить твердо и ровно под внимательными указаниями Сигюн. Она ему совсем не помогает на самом деле, только и иные лошади не могут помочь тоже.       Все восемь копыт Слейпнира пугают их, оставляя его в одиночестве за всю его дикость, за всю ту магию Локи, что он впитывает, находясь в утробе. И пускай вопреки собственному недовольству Сигюн пытается заботиться о нем, это вовсе не облегчает его положения.       Локи, конечно же, не смотрит и не наблюдает. Он занимает себя бытом, он сидит на берегу озера вглядываться в тот, иной, что хранит в себе слишком давние его воспоминания. В тот день они выезжают из альфхеймского дворца в полдень, а до озера несутся наперегонки. И Тор уходит купаться. И после возвращается, а ещё говорит — Локи ни единожды не произносил, что не любит его, пускай множество раз повторял, как сильно ненавидит. В тот день у Локи не хватает сил сказать настоящую, истинную правду, и проходит целый век, но сидя на берегу он все ещё не чувствует, что правда смог бы сделать что-то подобное. И это лишь трогает, трогает, трогает его тоску вновь и вновь болезненными прикосновениями.       И это лишь подтверждает то его первое решение, что он принимает несколько дней после собственного пробуждения спустя.       — Я желаю пригласить гостью к ночи, — заступив на порог кухни среди полуденного света, пробивающегося в окно, Локи откидывается плечом на стену и сплетает руки на груди. Дни проходят один за другим и он больше не пытается вовсе — улыбаться Сигюн из вежливости, улыбаться ей мирно или доброжелательно. Каждая из тех шуток, что приходит ему в голову, в ней же и умирает. Каждый из тех комплиментов ее силе и крепости, что зарождаются в его сознании, остаются там на день и на весь тот новый век, что уже грядет. Сигюн точно слышит его приход в дом, но голову к нему поднимает только когда он начинает говорить. В ее губах привычно подрагивает злоба, только в этот миг, быть может, первый за все прошедшее время, она обращается отнюдь не к нему. На обеденном столе перед Сигюн поверх пустых ножен лежит ее меч. Локи говорит: — Могу я…       Первым его решением, конечно же, становится встреча с Лией. Раз та все ещё жива, она может быть полезна — в том случае, если до сих пор считает его своим хозяином. О том, какое место будет наилучшим для их свидания, он мыслит вовсе не долго. Возвращение в Асгард слишком жестоко дразнит его тоску по Тору и страх от встречи с ним. Любое иное место вряд ли будет безопасным да к тому же потребует от него много больше сил на то, чтобы добраться туда самому, а после привести туда и Лию. И никакой речи о том, чтобы попросить о помощи Хеймдалля не идет вовсе, но, впрочем, любой иной речи на существует тоже. Не желая давать ему ни места на собственных землях, ни слова, Сигюн обрубает:       — Для своих утех ищи другое место, полукровка. Мой дом не проходной двор, — одна ее рука, лежащая поверх стола слишком близко к рукояти молчаливого меча, сжимается в кулак, пока глаза прищуриваются и оглядывают его с головы до ног отнюдь не в комплиментарной манере. Ее догадки о том, что он может быть столь нагл, чтобы приводит любовниц или любовников в ее дом, определенно смешат Локи. Как может он самолично согласиться делить постель с кем-либо, кроме Тора? Нет, конечно, Фенрир спит с ним от ночи к ночи в те мгновения, когда не носится меж берегом озера и конюшней, но его присутствие отнюдь не имеет подобный смысл. Ничье другое не может иметь его тем более.       — Она не будет заходить в дом. Мы воспользуемся поляной позади, — позволив себе колкую насмешку, что касается его губ, не трогая интонации, Локи проходится взглядом по острию меча валькирий. Помимо него самого, помимо Сигюн, Фенрира да Слейпнира теперь уже, этот меч является почти единственным настоящим, что есть здесь. Локи, конечно, ни единожды не касается его, отказываясь брать в руки то, что ему не принадлежит и что внушает Сигюн то ли гнев, то ли ужас, но его плотность и материальность все равно чувствуются им каждый раз, когда Локи проходит мимо орудия. Сигюн же прямо сейчас не двигается. Только разжимает ладонь, будто желая накрыть ею собственный меч и защитить его от Локи. Она так и не делает этого, прижимаясь пальцами к поверхности стола. Локи добавляет менее пространно: — Не для утех. Для магического обряда.       Сигюн говорит ему, что знает, кто он, еще в самый первый день его пробуждения, но Локи все же бережет от нее собственную магию, а еще бережет ее саму. Беспокоится, что она может испугаться его? Отнюдь, потому как Сигюн не выглядит вовсе, что тот же напуганный, не прирученный зверь. Она скорее скалится ему вновь и вновь. Словами, выражением глаз, жестами, движениями собственных шагов. Сейчас, к примеру, прищуривается напряженно. Она оглядывает его, дергает локтем, будто в попытке приказать сползшему краю рубахи подтянуться выше по плечу самостоятельно. Рубаха ее, конечно же, не слушается, как, впрочем, не слушается никто вовсе. Кроме иллюзорных коней да Фенрира. Даже меч, что лежит перед ней, ощущается то ли обиженным, то ли злым — за весь век Сигюн не берет его в руки ни единожды. Порывается, когда приходит Номад, порывается, когда голос Тора слышится дальше по дороге, но все же не заносит его, не тренируется с ним. Это определенно имеет какое-то великое, почти сакральное значение, но задать вопроса, уже крутящегося на языке, Локи не успевает.       Дёргано кивнув, Сигюн подхватывает рукоять и с почти жалобным звуком прячет меч в ножнах, а после поднимается из-за стола. Ножки табурета скрипят по доскам пола, она же не оборачивается. И мимо Локи проходит лишь по очевидной удаче не задевая его плечо собственным.       Возможность встретить гостей ей совершенно не нравится. Пускай Локи уже успевает догадаться — ей вряд ли нравится в этом мире и любых других хоть что-либо. ~~~^~~~       Он связывается с Лией разве что через миг после того, как Сигюн громогласно и многозначительно захлопывает за собой входную дверь. Его глаза прикрываются, мысль уносится иллюзией к плоскости Асгарда. В его покоях Лии, конечно же, не оказывается, но у Локи не возникает и единого сомнения теперь — она проводит в них достаточное количество времени. Охраняет порядок, хранит все его книги, его одежды и, конечно же, все те склянки с ингредиентами и кровью Илвы, что стоят в его купальне. Не без удивления Локи обнаруживает на одной из полок десятки пучков засушенных трав. Ни единый из них не в силах храниться добрый или злой век, а значит Лия собирает их вновь и вновь, пополняя запасы и выбрасывая те из них, что приходят в негодность.       Она точно ждёт его.       И все же — дожидается. Забрав самостоятельно все необходимое из собственных покоев ещё около полудня, Локи мыслит о том, чтобы оставить ей записку на собственном столе в кабинете, но не будучи уверенным в безопасности подобного решения, он высылает на ее поиски Бранна. Тому подобное путешествия по кострам да догорающим огаркам свеч оказывается только в радость и он находит Лию среди стен дворца ещё до заката. К счастью Локи, Бранн не умеет говорить и потому так его и не спрашивает, почему сам Локи оказывается бессилен против необходимости обойти собственным невидимым призраком Золотой дворец.       В любом случае Бранн справляется. Он отдает Лие весть и та сразу же устремляется к покоям Локи. Стоит ей только переступить их порог, как невидимые магический барьер поглощает ее, перенося в Альфхейм без лишней сложности. Она объявляется на заднем дворе иллюзорного дома Сигюн и выглядит все столь же статно, все столь же величественно, как и когда они виделись в самый последний раз. Она говорит:       — Ваше высочество. Вас долго не было, — и Локи прикладывает невиданное усилие, чтобы не вздрогнуть. Не соскочить с края стола, не подойти к ней… Обнять ее? Вечная-вечная тоска желает тронуть уголки его губ в мелкой улыбке, но вместо этого он лишь глядит Лие в глаза. Та не отворачивается тоже, пускай и успевает опустить руки к подбежавшему к ней Фенриру. Ее взгляд заполняется удивлением, в то время как яркие отблески пламени переливаются поверх ее платья, что слишком похоже на то, в котором она возвращается во дворец больше века назад. Все столь же статная. Все столь же слишком высокомерная для прислуги. Переступив с ноги на ногу, она приминает траву подошвами собственных сапог и оглядывается отнюдь не сразу. Облегчение, вот что Локи видит в ее глазах в первые мгновения встречи и желает отразить то собственным взглядом, но вместо этого бросает кратко:       — То было вынуждено. У меня не было намерения оставлять тебя на произвол в Золотом дворце, — дело ли в том, что он отвыкает, дело ли в том, что он забывает, что значит лгать, но каждое его слово выдает его с головой среди всего заднего двора иллюзорного дома, который ему не принадлежит. Незадолго до прихода Лии под закатными лучами и строгим, пристальным вниманием Сигюн он выносит из дома стол — никто кроме Фенрира в этом ему, конечно же, не помогает. Да и Фенрир больше мешается под руками, взволнованный необычной суетой. Он крутится рядом, пока Локи расставляет на поверхности стола ингредиенты. Он чуть не переворачивает несколько ярко-горящих факелов, которые Локи расставляет тут и там, вбивая их деревянные ножки в траву.       Когда наколдовывает их, вовсе не нарочно делает это у Сигюн на глазах, но та отмалчивается. Лишь смотрит. Вглядывается в него. Что на самом деле она знает о нем? Локи так и не спрашивает ее об этом, оставляя себе сотни возможностей для размышления, которым почти что вовсе не занимается. Вероятно, Сигюн считает его зазнавшейся королевской особой, а может считает кем-то иным, но правда все же в том, что в собственных расчетах они равняются.       Он знает ее тоже — но отнюдь не ту, что выходит из задней двери дома прямо сейчас и рассаживается на принесенном заранее бревне для колки дров. Пробка из той бутылки с вином, что она держит в руках, вылетает в тот же миг, как Лия говорит:       — Ваше волнение обо мне согревает мое сердце, но, боюсь, ваше беспокойство беспочвенно. Старший принц позаботился обо мне, — она улыбается все столь же засранисто и ехидно, как Локи помнит. И ведь не спрашивает даже, для чего он приглашает ее, для чего приходит к ней сам вестью о том, что жив и ждёт ее… Мимолетно Локи хочется взмахом руки прогнать ее прочь и отказаться от всех собственных решений, что ее касаются, но он только глаза закатывает. И, конечно же, слышит, как многозначительно хмыкает Сигюн. Вероятно, она считывает интонацию Лии ничуть не хуже самого Локи, так в довесок ещё и бутылку с вином поднимает, будто пьет то ли за его здравие, то ли за то зрелище, что он собирается устроить отнюдь не по ее честь. Поморщившись, Локи спрыгивает с края стола в траву, а после отворачивается и не произносит ни единого, точно стоящего, раздраженного слова — то самое вино, что Сигюн пьет, из погребов альфхеймского дворца для нее выкрадывает именно он. Просит ли она его? Ох, точно нет. Скорее ставит перед фактом и совершенно не благодарит после. В этом мгновении ее самодовольство отчего-то равняется с тем, каким уже звучит Лия, вновь говоря: — Я же принесла вам новости. Если вы пожелаете услышать их.       Она точно смеется над ним, но ради того, чтобы проверить это, Локи не оборачивается. Быстрым движением руки подхватив со стола мешочек с солью, он бросает себе за плечо раздраженно:       — И сотня лет не вылечили тебя от этой непотребной надменности. Вместо издевок, расскажи мне лучше, как поживает Один? — ему определенно хочется спросить вовсе не это. Ему определенно необходимо произнести другие слова. Только ничего ведь вовсе не меняется — Лия догадывается об их отношениях с Тором, но подтверждения никогда не найдет, Сигюн же об этом не нужно знать вовсе. Потому что ничего больше уже и нет? Дернув плечом в попытке сбросить эту резвую, жестокую мысль, Локи развязывает узелки мешочка и забирается в него ладонью. Мелкий порошок соли тут же прилипает к пальцам и покладисто позволяет набрать себя горстью в ладонь. Лия же уже откликается:       — Всеотец здравствует и правит все так же, как и прежде. Несколько десятилетий назад были внесены поправки в торговое соглашение с дворфами, — ее голос переливается еле заметной среди всей серьезности радостью, в то время как Фенрир опрокидывается подле ее ног на спину и с почти возмутительным довольством подставляет собственное пузо ее рукам. Лия, конечно же, приседает к нему. И даже не замечает, как Локи в полуобороте головы закатывает глаза. Чего-то иного от Одина ждать вовсе не приходится, пускай и чрезвычайно хочется — увидеть, как его дыхание слабеет и обрывается, высмотреть в подробностях, как теряют собственный озлобленный блеск его глаза. Вытащив сомкнутую ладонь из мешочка, Локи отступает в сторону от стола и вытягивает ее в бок, беззвучно, единым движением губ шепча защитное заклинание. Лие же продолжает: — Также незадолго после вашего отъезда был увеличен налог на землевладение для ярлов. Это повлекло за собой некоторые волнения на отдельных территориях Асгарда, как поведала мне Сиф, но…       — Разве она не должна сидеть во дворце и время от времени помахивать мечом в тренировочном зале? Не упомню, чтобы у нее были полномочия посла, — остановившись на новом, идущем по кругу, хромом шаге, Локи поворачивает голову и натыкается собственным взглядом на тот, что принадлежит Лие. Ему вспоминаются слова Тора о необходимости обрести союзников, что будут верны им и пойдут за ними следом во имя освобождения Асгарда и остальных миров от самоуправства Одина, и колкий, случайный страх трогает что-то внутри, вынуждая ком холода дрогнуть в груди. Тор поистине мог быть столь глупым, чтобы отправиться за поддержкой к ярлам, что из века в век были верны Одину, однако, он послал туда Сиф… Пожалуй, идея с роспуском слухом и организацией восстаний челяди на всех кусочках земли Асгарда могла бы знатно поубавить самоуверенности Одина, однако, здесь в первую очередь требовалась сладкая ложь и дар убеждения. Не орудия. И вовсе не закаленные в битвах войны. Задумчиво глянув в сторону неторопливо распивающей свое вино Сигюн, Локи напарывается на ее внимательный, пристальный взгляд и поджимает губы. Он не знает, о чем она думает прямо сейчас, сам же, глядя на нее, допускает важную мысль — Тор мог бы справиться с этим. Он был лидером не по дару крови и отнюдь не благодаря собственной божественности. Люди шли за ним и были согласны идти хоть на свет, хоть в тьму, уж в этом можно было не сомневаться.       Однако, так и так Один был жив. И Тор — тоже. Либо никакого бунта не было, либо же у самого Локи не было и единой иной догадки для чего Сиф стоило разъезжать по землям Асгарда.       Но бунта не было точно.       В случае чего-то подобного, в случае поражения Тора, Один не оставил бы его голову на его плечах.       — Вы правы, их не было. И никто не наделил ее этими полномочиями, — с осторожной улыбкой, Лия нарочно выдерживает паузу. Она будто и правда думает, что ей удастся взволновать его сейчас, при том, что не удавалось и много раньше. Век назад? Она ведется себя так, будто совершенно не изменилась. Движется размеренно и неспешно, без страха треплет Фенрира по холке и мохнатой морде, а еще точно успевает бросить взгляд себе за плечо, в сторону Сигюн. Но ни единого вопроса не задаёт. И вместо любого возможного говорит сама: — Насколько мне известно, по указу старшего принца она отправилась в некоторое путешествие по Асгарду. И привезла оттуда множество новостей.       Как бы там ни было, Сиф определенно является одной из тех, кто будет защищать Тора до последней капли собственной крови. Для Локи же проходит целый век — ничего не меняется. Он ничего не забывает. Он ничего никому не прощает попусту. Буквально первым, что делает, становится вопрос, обращенный к Тору, и он определенно является решающим.       Потому как если Тор действительно винит его… Это вряд ли является тем, с чем Локи сможет иметь дело. Или за что станет извиняться вновь, и вновь, и вновь до скончания веков. Хватит с него тех слез, которые он позволяет себе поверх плеча Тора на заброшенном, пустынном утесе в Мидгарде, и эта мысль, конечно же, звучит в его голове чрезвычайно претенциозно, пряча за собственной грудью все его волнения, которыми он никогда не поделится ни с Лией, ни даже с Тором. Вместо этого отворачивается, продолжая высыпать соль в траву широким кругом подле деревянного обеденного стола. Говорит:       — Зачем она ездила туда? — большего понимания он так и не обретает. Сиф является Тору опорой и поддержкой. Она служит ему собственным отсутствием чести. Она без сомнения сложит собственную жизнь во имя его сохранности. И Тор вряд ли не знает этого, однако, все равно отсылает ее прочь, даже при наличии явной угрозы со стороны Одина. Это выглядит ещё большей глупостью, чем даже гонка с Ньёрдом.       А после Лия говорит:       — Затем же, зачем и остальные доверенные воины его высочества посещали Альфхейм, Йотунхейм и иные миры, кроме, разве что, Хельхейма. Они искали вас, младший принц, — с шорохом собственных юбок она распрямляется и делает два шага назад, давая ему возможность пройти мимо и довершить соляной круг. Фенрир тут же подрывается на лапы, подскакивает к ней на несколько секунд и мгновенно уносится в сторону конюшен, откуда слышится ржание Слейпнира. Не вздрогнув на новом собственной шаге, Локи невозмутимо переводит к Лие собственный взгляд — выражение его лица не меняется вовсе. Пока изнутри все заходится волнительной, тревожной дрожью от мысли о том, что Тор действительно искал его. Или же просто наблюдал за тем, как ищут его воины? В их последнюю встречу, что много больше была ссорой, он помнился Локи достаточно взбешённым для чего-то подобного, и как бы ни пыталась Лия казаться всеведущей, она отнюдь не могла быть таковой. И всю ту правду ее слов, что касалась Тора, точно стоило делить, как минимум, натрое. Ничем подобным заниматься Локи, конечно же, не собирался. Он просто вслушивался в те новости, что она принесла ему, а ещё неспешно заговаривал соляной круг, высыпаемый поверх травы. — С неделю назад Сиф как раз вернулась из Свартальфхейма. Она поведала мне, что Король гномов почил не столь давно, если вам интересно.       «Если вы пожелаете услышать» и «если вам интересно», вот что она говорит, и каждое новое подобное слово все больше начинает походить отнюдь не на насмешку — именно на мелкую злобливость, что никогда не посмеет разрастись вширь. Лия злится на него за то, что он уходит и оставляет ее. Лия злится на него за то, что он не возвращается. Не столь сильно, чтобы отказаться от божественности или собственных обязательств, однако, ее недовольство чувствуется настолько отчетливо, что даже Сигюн негромко, многозначительно хмыкает с собственного насеста. Бросив ей собственный взгляд между делом, Локи видит лишь на четверть опустевшую бутылку вина, а ещё все то ее внимание, направленное в сторону конюшни. Все то волнение, что никогда не было присуще ей в этой жизни и на его нынешней памяти, она прячет в глубине собственного зрачка.       Пока Локи лишь надеется — ей хватит ума не озвучивать его ошибки, его тайны и реальной причины его отсутствия в Асгарде в последний век, о которой Сигюн уже точно догадалась. Потому что сообщать об этом кому-либо сам Локи вовсе не собирается.       — И кто занял его место? — разжав кулак, он сбрасывает в траву последние щепотки соли и замкнувшийся, заговоренный круг вздрагивает, вместе с собой легким волнением сотрясая землю. Где-то в конюшне с явным недовольством порыкивает Фенрир, в то время как ржание слышится вновь. Локи просто отворачивается к столу, притворяясь, что ничего не происходит. Ничего не было, ничего нет и он никому не обязан давать объяснений, где пробыл долгий век.       Спросит ли его об этом Тор? Вероятно, но вряд ли они увидятся столь скоро. Вначале Локи необходимо даровать Лие магию, чтобы иметь возможность располагать ею в любое время, когда то будет ему необходимо. А после… После ему нужно будет заручиться поддержкой Сигюн и доехать до Гертруды с извинениями за случайное нарушение ее наказа не появляется в Альфхейме. Тор определенно не находится ни в едином из первых пунктов, что Локи уже выстраивает друг за другом внутри собственной головы.       Тор не будет ни единым из них, как бы тоскливо ни дергалось сердце Локи где-то внутри его груди. Будто ему был неведом страх и будто оно точно знало ответ на вопрос, что станут они делать, как только выяснится, что ни единое из обещаний, ни единая из торовых клятв все же не были столь долговечны, какими желали казаться.       — Некто Модсогнир. Поговаривают, что он силён в рунической магии. И имеет некоторые… Желания. В отношении территорий Альфхейма, — с легким промедлением, Лия отвечает на его сухой и краткий вопрос, а ещё с осторожностью подбирает слова. Отложив пустой на соль мешочек к склянкам с кровью Илвы, Локи оборачивается, задумчиво хмурится. Если его слух не обманывает его, Лия говорит о Гертруде и точно имеет в виду ее возможную связь с Модсогниром, — или по крайней мере его связь с ней, или по крайней мере желание той связи, — однако, задать уточняющий вопрос ему так и не выдается возможности. Со стороны дома неожиданно звучит громкий, лающий смех и Сигюн восклицает:       — Желания? Ха! — она даже не пытается притвориться, что не подслушивает их, и запрокидывает голову, все ещё безудержно смеясь. Повернув к ней голову, Локи сразу вспоминает, как несколько дней назад она презрительно кривит губы, давая понять слишком отчетливо — его речи претят ей ничуть не меньше, чем он сам. Те речи, что воспитываются в нем при дворце. Вся та статусность, все то величие, все его манеры и все манеры Лии… Сигюн закидывает лодыжку на колено, откидывается лопатками на деревянную стену дома и указывает на них обоих той же рукой, в которой держит бутылку за горлышко. Говорит, надменно усмехаясь: — Да трахнуть он хочет эту дуру, королевскую дочку. Их полюбовная переписка длится чуть ли не дольше, чем я тут конское дерьмо гребу.       Локи и желает кратко, тяжело вздохнуть ей в ответ, но неожиданно слышит, как Лия пытается подавить краткий, развеселый смешок. Когда он переводит к ней взгляд, лишь в одних ее глазах плещется очевидное веселье, но усомниться в услышанном не получается вовсе. Сигюн же напивается. Или попросту лжет о собственном пьянстве, но так или иначе она отдает Локи то самое подтверждение, что он знает уже давно и что ему необходимо — Гертруда влюблена и отнюдь не в Тора. Гертруда становится той, кто отдает ему добытое Тором кольцо. Гертруда становится той, кто отдает ему правду и все собственное сердце во имя их крепкой дружбы. Вернув собственный взгляд и все собственное внимание обратно к столу, Локи говорит:       — Насколько мне помнится Гертруда должна была посвататься с Тором ещё век назад, — и он не спрашивает, и он же не задаёт ни единого вопроса. Ранить собственное сердце или жить в неведении? Он отказывается выбирать, продолжая вести диалог и стряхивая Бранна с запястья на собственную ладонь. Приказывать ему даже не приходится. Огонек понятливо ластится к его пальцами, тянется куда-то в сторону, будто желая заглянуть за него и увидеть Лию. Та как раз говорит:       — Она отказала ему, сославшись на скорбь по своей возлюбленной матери. Лишь несколько дней назад я услышала среди стен дворца радостную весть о ее согласии. Старший принц сейчас находится на пути из Дальних земель, но Один уже выдал указ, что по возвращению его высочество отправится в Альфхейм. Так говорят слухи… — она говорит, но, конечно, не договаривает. И действительно в собственных недомолвках стоит его, как фрейлина, как прислуга — Локи лишь раздраженно щелкает кончиком языка о верхнее небо и медленно усаживает Бранна в центр стола. Тот покачивается, тянется в сторону склянок с густой, черной кровью Илвы, точно привороженный всей той магией, что они источают. Быстрым движением указательного пальца обрисовав вокруг него магический барьер, Локи откликается:       — Слухи, значит… И знает ли Тор, что Сиф вернулась из Свартальфхейма с пустыми руками да десятком новостей за пазухой? — ни единая новость из тех, что Лия приносит ему, не оказывается приятной или хотя бы доброй. Все они вызывают лишь новые вопросы, а все равно суть ответов уже складывается, уже раскрывается пред его глазами. Тор ждёт злой век и либо ищет его, либо позволяет искать его иным, Локи же приходит в себя с неделю, если не больше, назад и первым, кого посещает среди дымки забытья, становится именно Тор. Но Гертруда отказывает ему в сватовстве, и какой бы дурой ни именовала ее Сигюн, Локи не станет с ней соглашаться. Гертруда умна, мудра и всегда крайне неспешна, что в собственных решениях, что в действиях. А ещё влюблена и, как бы ни был важен для нее ее мир, она никогда не согласится обменять собственную любовь на него. Но все же она соглашается. Или же Тор отправляет ей весть, что больше не станет ждать? С сомнением качнув головой, Локи не то чтобы не верит, он просто не понимает — чему действительно может верить теперь. Лия, конечно, не станет лгать ему, только явно недоговаривает.       Либо же рассказывает всё, что знает, но знает отнюдь не всё.       — Я отправила ему сокола около недели назад, как только она возвратилась, — следом за новым ее ответом, Локи кратко хмыкает и прикрывает глаза. Под его прикрытыми веками неспешно трепещет пламя Бранна, пока в сознании мысли бьются и сталкиваются. Свартальфхейм оказывается последним миром, где они ищут его, и, не найдя, приносят ту весь Тору. Что чувствует он и что переживает его сердце? Чуть ли не день в день Гертруда отдает ему собственное согласие, и Локи ни за что не поверит в существование случайностей. Не против живых норн. Не против Тора, что все же чрезвычайно умен и продуман, какие бы глупости ни делал временами. Вдохнув поглубже, Локи отставляет это размышление в сторону и становится ровнее. Прежде чем успевает обернуться, Лия неожиданно добавляет: — Его высочество Фригга продолжает получать от вас письма с хорошими новостями. По ее словам вы, наконец, решили остановиться на Мидгарде и начали обживаться среди людей.       Его нога довершает хромой шаг сама по себе, пока лицо бесконтрольно кривится в смеси из гнева и отвращения. Мелькает ли в глазах боль? Вот что случается, стоит только ему уйти, и после, если речь зайдёт о его отсутствии, у Фригги не получится вовсе оправдаться ни возможным желанием утешить Тора, ни вероятными попытками уберечь его. Потому что правда выглядит иначе! Потому что Локи, даже уйдя, даже пропав на добрый век, никогда не посмел бы бросить его без единой вести о собственной сохранности! Не единожды Тор повторял, какую важность это имеет для него, Локи же вовсе не был тем, кто смог бы находиться вдали долго. Если бы он только мог, он вернулся бы в любой миг всего того века, что уже остался позади.       Только бы не чувствовать ноющей дыры пустоты в собственной груди.       Только бы не вглядываться так беспомощно в горизонт вновь и вновь в надежде увидеть блеск Бивреста и взволнованный алый цвет излюбленного плаща.       Произносить вслух слов о том, что никакие письма он никому не слал, Локи не приходится. Лия поджимает губы, понимая всю суть по одному лишь выражению его лица. И неожиданно сбоку вновь звучит смех — в этот раз он много злее, чем в предыдущий. Каждый смешок ощущается острым, Сигюн же больше не запрокидывает головы и в сторону конюшни не смотрит. Среди молчания Слейпнира, она отпивает немного вина и говорит с ядовитой улыбкой, что обращает весь свой яд вовсе не в сторону Локи:       — А они времени зря не теряют, не так ли? Кто бы мог подумать, что такой, как ты, будет нарасхват не только среди этих земель, но и в вонючем, изгаженном Асгарде! — она ненавидит их всех, вот что явственно читается в ее глазах. Она ненавидит высокие потолки и каменные своды любого из дворцов. Она ненавидит платья из дорогих тканей, а ещё ненавидит, вероятно, богато украшенные доспехи. Локи вглядывается в ее глаза, не различая цвета среди отблесков языков пламени, засевшего на высоких ножках факелов, и чувствует, как у затылка волоски встают дыбом. Чистая, жестокая злоба глядит на него, на них обоих с Лией, и она может кинуться в любой миг, и она же будет биться до последнего собственного вдоха, но именно сейчас желает обернуться против всех тех, кто сидит среди золотых стен и строит козни. Именно ему? Вероятнее, всем и каждому. Дернув головой, Сигюн поводит плечами, перекидывает собственную тугую косу за спину, а после вскидывает руку и указывает на Лию. С кратким, привлекающим внимание свистом говорит: — Эй, девчонка, ну-ка, расскажи ещё чего-нибудь, повесели меня!       Локи отказывается верить в то, что она действительно пьяна. Локи отказывается верить ей вовсе. Прищурившись, только бы спрятаться все непонимание, он говорит кратко и чётко:       — Лия, — запрещать вовсе не приходится, потому как единое слово уже звучит и интонация восстает против любого непослушания. Сигюн желает знать больше? Сигюн может говорить с ним. Сигюн может даже спрашивать его. Только здесь и сейчас скалится ему развесело, когда Лия неожиданно негромко отвечает:       — Поговаривают, что никто ныне не вхож в покои его высочества Тора, кроме разве что меня, потому как я являюсь теперь его фрейлиной, — и Локи чувствует, как у него в краткой, случайной дрожи дергается правый глаз. Из всего, что она может сказать, из всего, что знает и что слышала, она выбирает именно это, и чего только ради? У Сигюн медленно, с невероятным пониманием вытягивается лицо, а следом она взрывается хохотом. Жаль, что вино собственное не расплескивает, Локи же уже чувствует желание помочь ей в этом и вылить на ее дурную, черноволосую голову все остатки напитка. А после лишить Лию и ее божественности, и всего жалования, и ещё чего-нибудь в довесок, чтобы не повадно было вновь делать то же, что она делала и век назад.       Тогда правда забавлялась подобным напротив Тора.       И Локи определенно стоило с нее спросить, куда в итоге все те забавы, осуществляемые во имя его счастья, привели, но все же показывать им обеим, насмешливым дурындам, ещё больше он не собирался. Кратко хмыкнув и развернувшись прочь, Локи неспешно и спокойно обходит стол. Под глохнущий редкими смешками хохот Сигюн говорит:       — Постельные утехи моего старшего брата меня не интересуют. Если у тебя нет ничего больше из того, что действительно заслуживает моего внимания… — взмахнув рукой в сторону Лии, он проворачивает запястье и факелы, стоящие вокруг них, разгораются ярче. Лия понятливо подступает ближе к столу, почти даже становится напротив Локи. Она улыбается и голова ее обращена к нему, но краткий кивок все равно виляет в сторону, будто желая ещё раз обернуться к Сигюн. Судя по ее глазам, Лия уже принимает решение, — вероятно, о сотрудничестве, и стоило ее на век подле Тора оставлять, — говорит же вовсе иное:       — Я слышала от торговок в Золотом городе, что в Нидавелире, близ Свартальфхейма, в последние годы неспокойно. Никто не афиширует этого, но дворфы стоят в патрулях в тех местах, где проходит граница, — ее взгляд становится серьезнее за единый миг, пока кончики пальцев уже стремятся к рукавам черного платья. Они подкатывают их неторопливо, тщательно выравнивают ткань чуть ниже локтей. Локи и желает ответить ей, что дела дворфов или же охраняемых ими темных альвов не интересуют его вовсе, только Сигюн подает голос вновь:       — Ну-ка, девчонка. Ты слышала что-нибудь о темных альвах? — она не звучит пьяной вовсе и даже порывается подняться с бревна, но вместо этого лишь садится ровнее, подается корпусом тела вперёд. Резко вскинувшееся в ее интонации напряжение вынуждает Локи обернуться к ней ровно так же, как вынуждает и Лию. Ни единого его запрета та, конечно же, не соблюдает, возвращая его на добрый век назад — привычным, мелочным раздражением, привычным, настойчивым удовольствием. Лия не глупит и не слушается его эмоций, слушаясь его самого все же беспрекословно. Прямо здесь и прямо сейчас лишь кратко качает головой Сигюн в ответ, и та тут же фыркает насмешливо. Машет в их сторону свободной ладонью, будто позволяя продолжать. Сама же говорит между делом: — Дворфы просто гонят песочную пыль по мирам, привлекая к себе внимание. Нам всем нечего опасаться, пока Золотой Грааль, сдерживающий эфир, под их защитой. Да и этот, новый гномий Король, как бы молод и глуп ни был, никогда не посмеет использовать его для воскрешения темных. Гертруда дура-дурой, конечно, но за подобное его плечи головы лишит быстрее, чем конь разродится.       Это ощущается будто входящая в основание черепа стрела или же краткий, отравленный кортик, вгрызающийся под ребра. Локи хватает разве что на движение головой — он переводит собственный напряженный и безэмоциональный взгляд к Лие. Та уже глядит на него и впервые Локи видит, как ужас медленно расползается в основании ее зрачков. Она точно знает, что Золотого грааля нет больше и никогда не появится, а ещё знает — Локи выкрадывает его, Локи использует его и Локи его разрушает. Для подобных догадок Лия достаточно умна, к тому же он и сам оставляет ей сотни намеков и подсказок.       Предупреждает ли его самого Королева альвов, как именно побеждает темных альвов ещё давным-давно? Предупреждает ли его хоть кто-нибудь?! На подобное запретное знание оказывается пуста каждая существующая книга, те же, кто был в той битве, уже либо давным-давно мертвы, либо дали обет молчания — без него такой тайны было бы не сохранить.       Но вот ведь она, Сигюн, и она хранит меч валькирий, она пьет то альфхеймское вино, что он достает для нее из дворцовых запасов, а ещё продолжает бормотать себе под нос что-то бранное. То ли про всю королевскую рать, то ли про темных, то ли про дворфов… Локи не вслушивается и просто медленно, внимательно вдыхает, собственным взглядом требуя от Лии сделать вдох тоже. После выдохнуть. И ни в коем случае не позволять тому ужасу, что уже бьется в ее глазах, завоевать ее сердце.       Потому что проходит злой век с момента, как Золотой грааль оказывается разрушен, и угрозы ждать вовсе не приходится. Та уже стоит за их спинами, та уже заражает воздух эфирной магией. Почему войны не случается до сих пор? Темные альфы набираются сил, темные альфы ищут союзников и прячутся на виду, притворяясь во имя спокойствия дворфов, что ничего не происходит.       Война же, та самая, которую Один столь долго ждал, та самая, отговорить Тора от участия в которой было немыслимо, уже тихо пахла эфиром откуда-то из-за горизонта. И Локи отнюдь не собирался столь быстро менять собственных, ещё не окрепших даже планов, однако, стоило Сигюн произнести собственные слова, как Тор в единый миг стал наиболее приоритетным, что вопросом, что ответом. И все же прямо здесь и прямо сейчас вначале Локи должен был наделить Лию магией.       Подобрав с поверхности стола небольшой, хорошо заточенный нож, он сказал:       — Лия, вытяни вперёд руки, — и увидел в ее глазах тот миг, когда она сморгнула весь собственных ужас пред грядущей войной, будто того и не было. Локи увидел это, но признаваться так и не стал.       Как его собственное нутро сжалось до взвывающей боли от нестерпимой агонии ужаса пред предсказанием Илвы. Потому как Тор согласился ехать в Альфхейм. Потому как, подобно самому Локи, не мог даже подозревать, насколько большее значение для миров имел Золотой Грааль, чем они думали. ~~~•~~~