Роза ветров

~~~^~~~       День за днем сменяются безостановочно, насчитывая уже… Как много? Тор перестает считать где-то на шестом. Он все ещё чувствует движение солнца по небосводу, но впервые за всю свою жизнь это чувство, это ощущение божественной связи оказывается столь тонким, еле заметным. Будто в том мире, куда его забирают, нет солнца вовсе. Будто над ним плотным полотном стоит эфирный купол?       Тор приходит в себя безболезненно и резко. Сознание пробуждается, выдавая телу приказ о необходимости сражаться, и биться, и нестись назад в альфхеймский дворец, чтобы только успеть — предупредить и уберечь. Обезопасить? Сознание пробуждается первым, следом за собой пробуждая и все его тело, но ни единое воинственное устремление не находит для себя выхода. Он раскрывает глаза, ощущая под щекой сухой, твердый камень того помещения, что становится ему темницей, а в груди чувствуя зуд тревожного волнения, что не содержит в себе страха. Вырезанная в камне клетка отчего-то напоминает ему те самые нижние темницы Золотого дворца. Здесь, правда, сухо. Нет ни плесени, ни колодок, вбитых хвостом цепи в стену, ни мелкого куска пола, высланного тонкой, бесполезной периной из сена. С каждой стороны лишь черный, плотный камень без вкуса и привычной температуры. Ни холодный, ни теплый. Мертвый, безжизненный и молчаливый.       Тор приходит в себя больше шести дней назад, на шестом же перестает считать каждый из рассветов, что еле чувствует среди собственного сознания. Его связь солнцем, вся его божественность, его Мьелльнир — они лишают его всего, что он имеет. И даже единственная, толстая деревянная дверь не становится ему подобием развлечения. От вырезанных на ней рун льётся алый эфирный свет, запрещая ему, что обманываться, что строить догадки любого рода.       Темные альфы пробуждаются. Грядет новая великая мировая битва.       Первым, что он делает, только прийдя в себя, становится попытка выбить дверь с петель — тогда ещё Тор мыслит, что даже темные много милосерднее, чем сам Король богов. В их темнице нет запаха сырости, в их темнице нет вообще ничего, кроме вездесущего камня, и, впрочем, нет ни единого лживого обещания о том, что в единый миг он сможет освободиться. Эта великая, столь мучительная среди любого заточения надежда или вера в спасение — темные забирают у него всё это задолго до первого мгновения его пробуждения, и, когда тот приходит, вместе с ним ширится осознание.       Выбраться отсюда не получится никогда.       Каждая попытка потянуться к солнечным шагам и всему солнечному существу сопровождается ноющей, острой болью в висках. От любого устремления призвать молот начинают болеть кончики пальцев и грудь. Где-то там, в глубине и у самого-самого сердца, надрывная агония изымает из его рук любые надежды — всю эту честность темных Тор путает с милосердием совершенно случайно. И, вероятно, себе во вред, но, впрочем, подле него не остается никого, кто мог бы осудить его то ли за глупость, то ли за всю его воинственность. Только сухой, твердый камень. Только переливающаяся эфирными рунами, толстая деревянная дверь.       И тишина…       В самый первый раз она разламывается отзвуком темного наречия, неспешно вышагивающего по коридору в его сторону. Это случается немногим позже его пробуждения. Тор пытается выбить дерево двери плечом, пинает его ногами и сбивает кулаки, только попусту стесывая кожу на костяшках пальцев. Все его устремлённое, яростной буйство приводит его лишь к десятку эфирных ожогов, которые не заживают собственным острым зудом до сих пор, а ещё в самый первый раз приводят к нему конвой. Двое темных, рослые, худощавые, один с заостренными ушами альфхеймского кочевника — их черные глаза блестят белыми радужками, что переливаются алыми проблесками эфирной магии.       Они не желают увести его и ничего от него не требуют, но все же отдают ему много больше, чем Тор стал бы просить. Серая, сухая кожа, выжранная эфиром на любую жизнь и любые чувства, кроме собственного превосходства. Узкие, крепкие ладони, что используют истинно эфирную, алую и гневную магию. Те двое, что приходят в ответ на его буйство в первый же день, отдают ему полдесятка синяков, боль в пораженных эфиром мышцах, а ещё подтверждение — Тор не ошибается.       Кто-то освобождает эфир и, как только это случается, следом пробуждаются темные альвы. Грядет, грядет, грядет война.       Он перестает считать на шестом дне собственного заключения, вместе с этим продолжая собирать информацию. Кто они, как они действуют, как они мыслят. Те двое темных, что приходят к нему первыми, уходят прочь отнюдь не в полном составе. Тору удается свернуть шею обычному альву до того, как боль от удара эфирной магией вынуждает его потерять сознание, но чужое мертвое тело, опавшее на каменный, шероховатый пол, никто так и не уносит. Очнувшись во второй раз, Тор находит труп, валяющийся чуть поодаль, и оттаскивает его в угол, рядом с единственной дверью. А после кидается на ту дверь вновь.       Первым же, что он замечает, становится зыбкая, будто просыпающийся меж пальцев Свартальфхеймский песок, его связь с солнечным диском. Но вторым — становится его собственная божественность. Ожоги, что он получает при каждом новом столкновении с рунами, вырезанными на поверхности двери, расползаются уродливыми, чернеющими пятнами плоти по его телу и отказываются регенерировать. Сильнее всего за первые три дня страдает правое плечо, но уже на второй к нему приходят вновь. Все тот же темный альфхеймский кочевник, которого Тор уже видел, приводит с собой двух обычных альвов во имя численного перевеса и того спокойствия, которого им от Тора добиться не удастся никогда.       Обоих обычных альвов Тор убивает в неравном бою и среди всех собственных ран, но все же сразу успевает убить лишь одного. Новая свернутая голова лишает альва жизни за мгновение до того, как тремя ударами Тор вбивает другому кадык внутрь горла, а ещё выламывает грудину. Темный альфхеймский кочевник кидается на него без оружия, но с переливающимися эфирной магией пальцами, причиняя боль столь невыносимую, что ясность разума оставляет Тора вновь.       Тела никто не уносит. Тор приходит в себя вновь через время столь длительное, что еле ощутимое солнце успевает качнуться к границе горизонта вновь, как собиралось опуститься к ней в тот момент, когда отворилась дверь и в темницу зашли трое. Но вышел — лишь один. Было ли это действительно важным? Слишком часто Один любил повторять бесконечные, до слепоты одинаковые слова о том, что хороший царь не должен искать войны, но всегда должен быть к ней готов. Конечно, Один лгал, Один никогда не следовал этим собственным словам, живя в ожидании нового кровопролития и всеми силами пытаясь поторопить его приход. И все же Тор был согласен с ним.       И не мог позволить себе обмануться — он не был готов к войне с темными альвами.       Как они думали, как они действовали, была ли у них мораль и каких основ чести они придерживались — их темницы точно были честнее любых других, потому что не оставляли ни веры, ни надежды на освобождение. Вместо этих, слишком уж светлых и высоких чувств они могли оставить внутри либо смерть духа, либо воинственность. И Тор вовсе не был тем, кто согласился бы на первое. Тору все ещё было к кому возвращаться.       Прийдя в себя в новый раз он замечает все то же: темные не уносят тела. Где-то подле него на каменном полу валяется полностью мертвое, где-то поодаль тяжелыми, бессознательными хрипами вбитой внутрь грудины подрагивает другое. Тор оттаскивает обоих темных альвов в кучу к тому, самому первому, что уже начинает смердеть разложением, и не забывает свернуть голову тому, что ещё жив. Подобное милосердие вряд ли является тем, что свойственно ему на поле битвы, но интерес занимает его много больше — когда в самый первый день самый первый темный умирает от его руки, эфир, что живет в его теле, собирается на поверхности кожи и поднимается в воздух.       Тогда его забирает себе темный альфхеймский кочевник.       В момент этого убийства Тор просто отступает к противоположной стене и отчего-то почти с усмешкой мыслит: если Локи узнает о его экспериментах, он будет вне себя от злости. Вероятно, много лучше ему было бы мыслить многозначительным «когда» вместе абстрактного «если», но все же Тор не был настолько глуп, чтобы рассказывать Локи о подобном.       Пускай и точно собирался вернуться.       Стал бы Локи волноваться о нем, если бы вызнал о его отсутствии? Темные альвы выкрадывают Тора с земель Альфхейма, и это дает ему важное понимание о том, что им не составит труда любое перемещение между мирами. Ещё они не уносят тела — их ведет цель, но среди них нет единства или важной, необходимой верности друг другу. И когда очередной темный умирает, эфир покидает его тело, больше не нуждаясь в безжизненной оболочке. Собственным желанием вызнать как можно больше, собственной необходимостью подготовиться к тому, что грядет, Тор совершает пагубную, почти смертельную ошибку: когда исходящее полуживыми хрипами тело замирает под его руками, окунаясь в мертвый сон, эфир выплескивается в пространство алым, взволнованным сгустком. Он поднимается под потолок, дёргано рыщет в поисках цели. Даже если Локи не взволнует суть пропажи Тора, когда он узнает о ней, он все же будет в ярости, и у Тора не получается усомниться в этом совершенно — нетерпимость Локи к любому на Тора нападению является абсолютной.       Пока эфир нуждается в сосуде. И стоит ему высвободится в той злой ночи, как он находит для себя новый — никакое отступление к противоположной стене не спасает Тора совершенно. Магический, переполненный мощью алый сгусток врезается в его грудь, просачиваясь сквозь перепачканную в крови, надорвавшуюся по краям рубаху, а после заполняет все кровотоки болью, сравнимой разве что с жжением от раскалённого, текучего золота. Мысли заполняются бесчисленным количеством изображений, в которых он правит, в которых он восседает на троне и даже убивает Одина, оставаясь безнаказанным. Эфир дает ему увидеть то, что желанно Тору и так, заставляя его изойти ором жестокой, уродливой боли, и каждое из этих изображений почти покоряет его мысли, почти позволяет ему согласиться с присутствием магии в теле, но лишь до единого момента.       Пока Тор не видит явственно перед собственными глазами мило и подобострастно улыбающегося ему Локи, закованного в цепи по рукам и ногам.       Он ведь желает этого? Не отпускать его от себя, покорить его, сделать его своим и никогда, никогда, никогда не страшиться больше, что в единый миг Локи уйдёт прочь, а после никогда не вернётся. Заставить его полюбить, заставить его преклониться и получить всю возможную власть над его телом, его мыслями, над всем его существом… Еле держась в то мгновение, чтобы только не упасть на колени, Тор бросается в сторону алеющей рунами двери и с больным от остервенелого жжения в кровотоках рычанием бьется о нее плечом вновь и вновь, пока эфир не выбирает много раньше, чем мог бы выбрать он сам. Вся магия, вся ее жестокость и вся ее сила, выплескиваются в руны, что являются более радушными для них хозяевами, оставляя Тора обессиленным от боли. Он падает навзничь тогда, проваливаясь в глубокий, черный от тьмы перед глазами сон.       Он же приходит в себя вновь… Темные альвы имеют доступ ко всем мирам, а ещё не хоронят тела собственных соратников, что таковыми не являются. Эфир, живущий в их плоти, нуждается в доме и тот дом покидает, как только он становится бесполезен и мертв. Эфир требует, требует, требует могущества — ни в единой книге из, что Тор читал, из тех, где он описывается, не рассказывается и сотой части от того, что он успевает вызнать за несколько дней заточения. Об эфире. Или о себе самом? Почти жестокая необходимость видеть Локи подле себя, видеть и чувствовать, как Локи любит его, не вызывает страха пред собственным нутром так же, как не вызывает удивления.       Тор нуждается в нем. Тор нуждается в его любви. И не сомневается вовсе — в свободе сам Локи нуждается ничуть не меньше.       Быть лжецом или быть магом. Править огнём, приходить, когда вздумается, и бежать как можно дальше, когда становится невыносимо — любое заточение душит его, медленно убивая отчаянием от невозможности спастись, невозможности выбирать и принимать решения. Тор желает видеть его подле себя весь долгий будущий век, но лишь живым и настоящим. Не затухающим собственным изумрудным взглядом, находящим себе все новых друзей, находящим для себя все новые знакомства, даже если те чрезвычайно Тору не нравятся. Как Лия, к примеру? Или тот же Огун. Ни они, ни кто-либо другой не может быть Тору соперником против внимания Локи, пока та свобода, что Локи необходима для самой жизни, так и нашептывает — если однажды он перестанет, перестанет, перестанет нуждаться в Торе… Гертруда задаёт ему этот вопрос столетие назад, и Тор отвечает ей ту честную правду, что продиктована его сознанием и совершенно не желанна его сердцу: он не станет делать ничего, если Локи откажется от него прямо и честно.       Он останется лелеять воющее от боли сердце своей любви, но заточить его не посмеет никогда. Потому что знает, что Локи это просто убьет.       Первый день, второй, четвертый… После столкновения с эфиром ему требуются долгие шаги солнца по небосводу, чтобы прийти в себя, жаль сделать этого так и не получается. Обожженная эфиром кровь бьется в агонии, заражая болью мышцы и делая все его незаживающие синяки и ссадины лишь чернее. Эфир убивает его? Недостаточно быстро, чтобы убить до конца, и к вечеру пятого дня Тор поднимается на ноги вновь. Стиснув зубы и собрав всю собственную мощь, он кидается к двери вновь. Он бьется об нее со всей силы, получая в качестве ответного удара вывихнутое, онемевшее плечо и новый десяток черных, обожжен гематом, но той самой необходимости, той самой информации, что нужна ему столь сильно, все же достигает. Покрытая эфирными рунами дверь не выдерживает его напора, в единый миг распахиваясь и позволяя ему вывалиться в освещенный факелами, узкий коридор. Тор успевает осмотреться, но, впрочем, не видит ничего, кроме того же сухого камня без вкуса и запаха. Коридор расходится в обе стороны прочь от его темницы молчанием чужой поступи, позволяя ему самодовольно оскалиться.       Все, что ему нужно, выбраться на поверхность, а после… Он так и не выбирается. Петляет по коридорам, бесшумной поступью собственных сапог скрываясь за углами от марширующей тут и там стражи из темных альвов. Карта этого подземного царства вырисовывается перед его мысленным взором сама собой: Тор успевает дважды вернуться к собственной темнице, узнавая предусмотрительно закрытую дверь по щепкам, валяющимся на каменном полу, Тор успевает даже столкнуться с двумя темными. Они оказываются равны ему по силе? Тело находит для себя новую жестокую боль, та рука, чье плечо уже потеряло чувствительность, повисает бесполезной плетью, и все же Тор мыслит, будто влюбленный глупец, каковым точно является: если бы он рассказал Локи об этой схватке, в которой побеждает, Локи ругался бы на него долго и яростно.       Но точно гордился бы им.       Ещё двое темных погибают от его руки, отдавая ему незаживающие, обожженные эфиром синяки, но вместе с этим выдавая фактически безвозмездно: они слабы. Потому ли что являются новобранцами, потому ли что пробуждаются не столь давно, а может и потому что надеются лишь на эфир, но победить его у них не получается. Их всех темных, что встречаются ему на пересчет всех прошедших тогда дней самым сильным оказывается разве что альфхеймский кочевник.       Пока Тор просто мыслит: поговорить с Гертрудой, поговорить с Локи, навестить и Кочевничьи луга, и Дальние земли, чтобы обсудить с кочевниками вопрос причастности к происходящему. Это ведь альв их рода? Они будут обязаны ответить за его присутствие в рядах зараженных эфиром темных. Четкий, краткий план выстраивается в его мыслях сухими строчками обязательств, но все же сбежать тогда у него так и не получается. Он сбрасывает мертвые тела одно за другим на пол, а после устремляется быстрым бегом прочь, не пытаясь ни единожды обернуться себе за спину, чтобы увидеть алый, могущественный и яростный свет эфирной магии, что ищет для себя новое пристанище.       Эфир не успевает догнать его, чтобы покорить окончательно, потому как Тор настигает тот выход, что уже шепчет: освобождение, освобождение, освобождение и сама жизнь жду его за порогом. Шепот оказывается ложью столь же легко, как ею оказываются все слова Локи о том, что он ненавидит Тора сильнее, чем кого-либо.       Но ни единожды не произносит — не любит. Не любил. Не посмеет любить. Среди всей бедности на божественное единство с солнцем и невозможности дотянуться чувством до Мьелльнира, среди отсутствия любой надежды и веры ещё хоть в что-нибудь, Локи остается единственным, что заселяет его мысли, оккупируя их иллюзорным присутствием. Он ведь будет неистово зол, не так ли? Вновь и вновь мысля об этом, Тор вспоминает тот день, в котором приходит в себя после яростного боя с Сиф и не менее жестокой схватки с самим Локи. Тогда младший кричит на него, чуть ли горло не срывая в собственном волнении.       Ещё, конечно, обвиняет попусту. Но об этом Тор старается не вспоминать.       Его побег среди пятого дня заключения завершается выходом из черного камня узкой, громадной горной гряды на острый, обрывающийся почти истинной пропастью утес. Тор вжимается спиной в стену ещё на входе, прячась от эфира и рассчитывая, что тот понесется вверх, притянутый всей магией алого-алого эфирного купола, что накрывает Нидавеллир, являющийся каменной пустошью на краю Свартальфхейма. И по итогу ни единый его расчет не оказывает пустым — эфир вырывается из каменного зева прохода, тут же дёргано устремляясь ввысь. Он оказывается поглощен куполом беззвучно, Тор же длинно, напряженно выдыхает. И почти тоскливо успевает оглядеть, что покатый, с острыми каменными выступами скат горы, спускающийся вниз, к самой земле, что виднеющийся у самого горизонта гарнизон дворфов, сторожащий Нидавеллир.       Дворфы не двигаются, вероятно, не замечая ни магического купола, ни самого факта пробуждения темных альвов.       Конечно, подтверждение этому ему ещё придется разыскать, когда он выберется из этого проклятого места, вот о чем Тор успевает помыслить за миг до того, как его горло со спины обхватывает эфирное, выжигающее плоть прикосновение. Оно придушивает его, не позволяя соскочить с обрыва и покатиться вниз по горе… Тор ведь собирается? Когда вернётся, вся злость Локи принесёт ему легкую, мелочную забаву, продиктованную разве что тоской Тора по нему, но довести ту злость до отчаяния собственной смертью Тор не посмеет. Ещё выбивая дверь собственной темницы, рассчитывает на нечто большее, чем банальный побег или глупое спасение. Ещё пересекая каменные коридоры, освещенные ярким светом отчего-то холодного пламени факелов, вырисовывает мысленно их карту в собственном сознании.       Один учит его быть готовым к войне? Один является войной, и перед его лицом Тор имеет преимущество, потому что знает его повадки, знает его желания и знает все его чувства на пересчет. Но темные альвы — Тор не знаком с ними совершенно. Тор в общем-то и не собирался знакомиться с ними. Из всего, что было ведомо ему, самым важным было самое же главное: заточенные магией, утопленные в вечном сне и ставшие частью баллад да легенд темные не должны были пробудиться никогда.       Но они пробудились ровно так же, как вся лживая попытка побега Тора завершилась сомнительным поражением и верной ему победой.       Удушив его до потери сознания, эфир оставляет ему жизнь и даже предоставляет новую темницу. Она ничем не отличается от прошлой, кроме разве что отсутствия трех гниющих тех в одном из каменных углов и присутствием большего количества алых, горящих рун на поверхности двери. Ещё — той самой стражей, о которой Тор не просит, но которой ищет и которой все же добивается. Стоит ему прийти в себя, как он слышит еле различимое, ломаное темное наречие из-за двери. Два стройных голоса переговариваются почти в унисон с короткими, режущимися слух паузами.       Именно их интонацией звучит тот шестой день, на котором Тор перестает вести счет. Хороший царь должен быть готов в войне? Если бы Локи знал, Локи поспорил бы точно, что Тор не ищет ее всем собственным буйством и тем побегом, который ему удается совершить, но именно это — является правдой. Его не убивают сразу же, как ловят. Его не пытают ни единожды, лишь вновь и вновь усмиряя. И когда он сбегает, его сажают под ту стражи, на присутствие которой Тор рассчитывает. На нее, на ошибку темных, на чужую болтливость… Он перестает считать на шестой день и просто вслушивается, перебирая собственным сознанием темное наречие, будто постукивающие округлыми камнями бусы. Вспомнить его в достаточной степени, чтобы разобрать всю речь от начала и до конца, у Тора получается не сразу, но солнце садится за горизонт, солнце восходит вновь — день за днем, день за днем, день за днем. К нему не приходят больше ни единожды, а ещё не приносят ни еды, ни питья, но в свете чужих еле слышных разговоров эти факты оказываются совершенно слабы и беспомощны.       Потому что разговоры звучат.       Стражи обсуждают выпивку, ровной, пустой интонацией переговариваются о прошлом, жаля тишину обрывками застарелых воспоминаний о том, как невыносимо им было тогда — и насколько хорошо им в собственном могуществе теперь. Быт или жизнь, возвышенное, переполненное властью будущее или те молодые светлые альвки, которых они выкрадывают с неделю назад, а после разделывают. Ради еды? Ради удовольствия. Эфир провоцирует жестокость, требуя кровь, будто изголодавшийся волк, и Тор вслушивается в нее, ожидая изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день… Слов о Ванахейме и его поддержке не звучит так же, как не звучат слова и союзе с Одином, но в отсутствии имен и названий Тору все же удается вычислить самое важное — темные пробуждаются долгий злой век назад. И у них есть те, кто снабжает их оружием. У них есть те, кто помогает им.       За каждый из новых дней Тор успевает вспомнить темное наречие, успевает запомнить время, когда сменяются стражи, а ещё среди всех собственных размышлений успевает заметить — его никто не ищет. Или ищут, но не могут найти? Или находят, но не могут взять единственную гору Нидавеллира штурмом? Стражи, стоящие по ту сторону двери, почти не обсуждают его, тратя собственные слова на бахвальство или ожидания от той власти, которую им никогда не удастся заполучить, а только ведь и нападения на Нидавеллир не обсуждают тоже. Вместе с собственным отъездом к озеру Тор оставляет Гертруде записку, но больше отнюдь не может быть уверенным, что Гертруда ее действительно получает. Ту записку может с легкостью сжечь Хульга, которая, к тому же, чрезвычайно походит на кочевников собственной выправкой и цветом кожи. И, если действительно поступает так, либо является союзницей темных, либо же просто пользуется пропажей Тора с плоскости Альфхейма. Конечно, это его размышление не имеет при себе и единого подкрепляющего факта. Оно держится лишь на остром недружелюбии Хульги, вынуждая задаться вопросом: поверила бы ей Гертруда, если бы Хульга сказала, что Тор уехал не попрощавшись?       Или, быть может, поверила кому другому, раз решила не искать его?       Тор перестает считать дни ещё на шестом, только против всей не оставившей его боли и всех зудящих черных ожогов отчаяние даже не пытается тронуть его сердца. Он продолжает, и продолжает, и продолжает вслушиваться в разговоры стражников. Он выхаживает по темнице из угла в угол. Он терпеливо сидит у стены, не желая беспокоить повисшую плетью правую руку. Знание начинает дразнить сознание сотнями вопросов, на которые у него не находится ответов — он не знает вовсе, как мог бы спастись отсюда сам. Среди тонкой, зыбкой божественной связи с солнцем и его крепкими шагами по небосводу. Среди невозможности призвать свой молот и даже мелкую молнию. Последнее он, конечно же, пробует, но по итогу лишь проваливается в глубокий темный сон от болезненного, удушающего переживания, что стискивает его грудь.       Эфирный купол не дает жизни его божественности, чего только ради оставляя ту жизнь ему самому.       Но, впрочем — ради ожидания. Оплаты выкупа со стороны Асгарда или приказа Одина? Тор ожидает информации, выискивая все необходимые, доступные ему знания о темных альвах, и определенно их находит, только вместе с ними в единый день находит и обещание то ли близящейся смерти, то ли мучений. Случайно темное наречие обрывается по ту сторону двери, затихая на вопросе о том, как долго им ещё будет необходимо его сторожить. Этот вопрос Тор слышит, не вздрагивая ни внешне, ни внутренне, и просто медленно опускается на каменный пол у стены, что находится напротив двери. Напарник того стража, что задаёт вопрос, медлит некоторое время. И следом говорит:       — Я схожу и выясню. Если бог не прислал приказ о скором собственном приезде за пленником, мы оставим ему метку сами.       Его шаги почти беззвучно удаляются прочь от двери темницы, Тор же остается — вне страха и вне удивления. Ему не приходится даже бездумно гадать о каком боге и о какой метке идет речь, пока причастность Одина становится фактом. Твердым. Крепким. Неоспоримым. Вероятно, тот новый сосуд жизни, что он выбирает на смену Тору, оказывается мал, либо же его просто оказывается недостаточно, и Один выстраивает новую стратегии собственной, столь любимой в любых ее проявлениях войны. Пробуждает даже темных? Он точно обещает им нечто великое, вроде властвования над Альфхеймом, себе же собирается забрать вновь — и войну, и всю жизнь, что течет у Тора в жилах.       С тяжелым выдохом боли и ощущаемой где-то глубоко внутри злобы Тор откидывается спиной на стену и с острой усмешкой покачивает тяжелой, воющей от жестокости голода головой. Все, что случается, так или иначе приводит его в единую точку существования Всеотца, против убийства которого Тор фактически связан, что по рукам, что по ногам. Ровно так же, как связан и сейчас? Второй страж уходит прочь на поиски ответов, в которых нуждается, но много прежде они все, темные альвы, изымают у Тора любую возможность на спасение. Его сила, его мощь, вся его божественность и его крепкий Мьелльнир. Они не оставляют ему ничего, почти низвергая его до участи человека.       Но все же они оставляют ему — того единственного бога, которому Тор может молиться.       Эта мысль, что больше является взбалмошной, слишком возмутительной затеей, трогает его разум ещё за несколько дней до этого, когда Тор в очередной раз размышляет о собственном заточении. Гертруда не приходит за ним, троица воинов и Сиф, вероятно, даже не мыслят, что он мог пропасть из Альфхейма. И Локи, вероятно, не мыслит тоже, где бы ни находился и чем бы столь важным ни был занят. Тор пропадает без вести, не позволяя себе надеяться на ту мелкую записку, что оставляет своей возлюбленной подруге — перед лицом Хульги и всех ее точно не добрых замыслов этот клочок бумаги вряд ли собирается жить долго.       Тор остается сам по себе.       И это не тревожит отчаяния, которое не живет в его груди, но требует, требует, требует разыскать для себя спасения, чтобы просто вернуться к Локи. Вернуться к своему миру. Вернуться к тому правлению, что было обещано ему давным-давно и все ещё не желало давать его рукам. Но все же — вернуться именно к Локи.       Мысль о том, чтобы воззвать к нему, трогает разум Тора ещё за несколько дней до нынешнего, что не имеет в себе числа. Тор перестает считать на шестом. Тор вслушивается в темное наречие, Тор собирает все факты и всю информацию, которую ему удается разыскать. И Тор ждёт, потому что слишком хорошо знает — подобное заточение завершится либо казнью, либо его нежеланным, насильственным союзом с темными, либо участием в обмене на что-то, что за его голову может предложить Асгард. Ни единая из этих перспектив по вкусу ему совершенно не приходится. И когда звучит слово темного наречия, когда страж почти бесшумным шагом удаляется прочь по коридору, Тор только с острой усмешкой качает головой. А следом, вдохнув медленно и глубоко, шепчет:       — Хведрунг… — его глаза прикрываются в тот же миг или мгновением раньше, пока зубастые мурашки пробегают по обожженной эфиром коже рук и затылку. Мелкие волоски у загривка встают дыбом, плечи сотрясаются краткой дрожью. В собственный шепот Тор вкладывает каждое чувство и всю бесконечную нужду — он не сгинет здесь. Он не обратится одним из темным. Он не впитает эфир и он же не примет новую метку от Одина. Ту, самую первую, Локи вырезает из его плоти, и вся его защита, что является его любовью, согревает сердце Тора с целый злой век назад, сейчас же речь идет много о большем, чем знакомое заточение и скованность несвободы. Тор тоскует по нему бесконечную вековую метку, ни единожды не подходя к зеркалу с голым торсом, чтобы увидеть ее появление на собственном плече. Тор тоскует по нему и мечется в озлобленной агонии, что становится лишь более отупевшей от года к году. Он обвиняет Локи, соглашаясь с его жестокостью, но на самом деле обвиняет Одина. Он отрекается, отказывается и лишь наблюдает — как троица воинов и Сиф друг за другом покидают Золотой дворец, отправляясь во все стороны. Ванахейм или Йотунхейм. Отдаленные земли Асгарда или Свартальфхейм. Пока они ищут, Тор ждёт и при всей божественности, что живет в нем, не задумается ни единожды. Просто взмолиться ему? Никакая мольба не может быть праздным баловством, потому что является интимным, переполненным чувства диалогом с самой божественной сутью. Перед ней невозможно не обнажить собственных помыслов, перед ней же невозможно не разглядеть всей ее божественной силы, разливающейся светом в глубине сознания. Вжавшись затылком в камень стены, Тор медленно поднимает наливающиеся тяжестью руки, укладывая предплечья на колени, и шепчет с еле различимым хрипом: — Я обращаюсь к тебе, бог лжи. Я взываю к тебе, божество огня. О, Хверунг, сильнейший из мужей, могущественный из магов и умнейший из мудрецов, одари меня своей милостью, прошу тебя, — он отказывается признавать беспомощность любого рода, вместо этого ощущая, как изнутри расцветает запах инея Йотунхейма. Он пропитывает его внутренности, трогает мышцы, успокаивая прохладой ноющую ото дня ко дня боль. Этот запах, это ощущение безжалостной силы холода принадлежит именно Локи, и Тор сглатывает, не имея ни малейшего понятия, как будет объясняться с ним за подобную мольбу после. Он успевает признаться Локи в любви уже не единожды и он показывает ему, сколь сильно любит и сколь на много ради этой любви способен, только все же — он молится ему. И это отнюдь не то же самое, что целовать его, делить с ним ужин или постель. Интимное, исключительное ощущение попытки прикоснуться к чужой божественности, обнажив перед ней всю собственную слабость, заставляет задрожать самые кончики его пальцев. Локи ведь спросит? С тем, как любит бежать прочь от него, вероятно, не задаст подобного вопроса никогда, а только от ответа ни одного из них это не избавит. Среди всего злого века тоски и боли, что теряется в мыслях Тора, среди бесконечного ожидания, к которому он не прикладывает собственной руки, чтобы обратить его битвой и сражением — Тор желает его возвращения, не мысля вовсе о том, что взмолить его вернуться. Не мысля и не собираясь против чужой бесчувственности признавать: он сам любит все равно. И он будет любить до момента, пока солнце не взойдет на западе. Говорит сейчас еле слышно: — Услышь мой шепот, Хвердунг, и внемли моему зову. Я нуждаюсь в тебе. Я нуждаюсь в твоей мощи и твоей непримиримой, жестокой ярости, и я призываю их на свою защиту от того зла, что грозит мне прямо сейчас, — успокаивающая боль прохлада расползается под его кожей еле слышным воем етунхеймских волков и хрустом иллюзорных веток под подошвами сапог, пока скулы и лоб заселяет ощущение мелких, колючих снежинок, что опускаются на его кожу. Вот чем Локи является, и Тор шепчет, шепчет, шепчет ему, вкладывая в тот собственный шепот все, что у него есть. Потому что Гертруда не приходит за ним, потому что никто не придет за ним, но все же — ему необходимо вернуться. И поэтому он молится, раскрывая собственное сердце вместе с духом будто ларец с драгоценностями. Следом за телесным ощущением меж мыслей расцветает удивительно красоты картина. Тор видит луга и равнины Альфхейма, видит то самое озеро, к которому бесчисленные дни назад мчался, чтобы только спастись от клокочущей злобы беспомощности. Локи ведь пришел к нему уже дважды? Лишь во сне. Не в реальности. Он был чем-то занят, его внимание не собиралось одарить Тора собой и так прошел весь прошлый злой век, но именно сейчас — единственным злом были лишь темные. И Локи слышал его. И Локи не мог не чувствовать его молитвы, стоя у берега озера подле маленького деревянного домика. Тор видел этот домик там хоть единожды? В поисках Фенрира век назад он объехал все озеро по кругу и не нашел ничего, теперь же видел — и Локи, и напряженную Гертруду, стоящую перед ним подле коня выбеленной шерсти. Где-то поодаль, у Локи за спиной, стояла Лия. И иная, широкоплечая, подтянутая дева с черной косой, перекинутой через плечо, уже подступала к нему с мечом валькирий в руке. Тор желал бы испугаться за сохранность Локи, но узнал ее лицо слишком быстро, так и продолжая шептать: — Услышь мою молитву, Хвердунг, и спаси меня от участи бесчестия и бессмысленной смерти, что не одарит меня воротами в Вальгаллу, когда оборвется мое дыхание, — Тору не удается расслышать слов, пускай он и видит, как двигаются тонкие, обозленные губы тот самой Сигюн, что одаривает Локи любовью и детьми в самой первой жизни. Как он находит ее в этой? Находит ли она его сама? Зажмурившись и не позволяя себе пропустить и единого проблеска испуга за сохранность не Локи, но всей собственной любви, Тор вдыхает вновь и шепчет, шепчет, шепчет, перебирая слово за словом без дрожи интонации. Он высказывает необходимость в присутствии Локи, он сообщает ему о той опасности, в которой находится. И раз видит его, раз чувствует всю его божественную суть под собственной кожей, значит и Локи слышит его тоже. Пока любая молитва, являющаяся интимной, чувственной просьбой, идущей от самого сердца, всегда ожидает ответной платы, Тор же не обладает обязательством ту плату отдавать. Локи заметил его уже, Локи уже его почувствовал, да к тому же точно знал, как сильно Тор любит его… Тор не был обязан договаривать, и все же договорил: — И взамен я клянусь тебе верностью до последнего удара моего сердца. Я вкладываю то сердце в твои руки платой за всю твою силу, за всю твою мощь и за весь твой ум. На твою милость и во имя нее я отдам тебе все, что бы ты не попросил у меня. Хвердунг, я…       Его слово обрывается само через миг после того, как с громким лязгом раскрывается деревянная, увитая горящими рунами дверь. Горло до удушья пережимает обжигающая хватка эфира, руки вздергиваются вверх за запястья сами собой. Тор раскрывает глаза, видя перед собой одного из стражников. Оскал жестокого рта, сухая серая кожа лица и яростный взгляд белых зрачков, вот чем темный альв здоровается с ним, резким движением руки захлопывая дверь в темницы, а после устремляясь к нему резвым шагом. Он успевает рявкнуть:       — Чем ты здесь занимаешься, а?! — но, похоже, никто не рассказывает ни ему, ни всем его товарищам, где оказываются темные альвы после того, как сталкиваются с Тором намеренно или случайно. Чувствуя, как эфир тяжелыми магическими цепями вжимает его запястья в камень стены, почти поднимая его над полом, Тор резким движением поднимает ноги и вбивает подошвы сапог альву в грудь. Тот желает бросить ему ещё одно бранное слово, желает даже закрыться, но в итоге просто отлетает назад, врезая спиной в запертую дверь. Среди алого света, что исходит от эфирных рун, альв стонет с рычанием боли, и Тор не понимает, насколько сильно ему жаль, что этот удар не убивает его врага. Это ведь может спасти его? И это же может вновь обречь его на мучения перед лицом чистого, лишенного сосуда эфира, что пожелает занять его тело и заполнить его разум. Еле удержавшись на ногах, альв скалится ему в ответ, сплевывает в сторону и распрямляется, держа одну ладонь на двери. Бросает в отвращении: — Стервец. Посмотрим, как бы будешь сопротивляться, когда войдешь в наши ряды.       Эфирные руны на двери загораются ярче под его ладонью и Тор тут же дергается. Освободиться от раскаленных магических тисков на запястьях не получается. Точно такие уже вжимают в стену его брыкающиеся лодыжки. И все же это заточение вовсе не становится самым пугающим из всего, с чем он мог бы столкнуться — прямо на его глазах широкими мазками рунная эфирная вязь расползается по стенам, заселяет потолок и выжирает чертами знаков пол. Она ширится, множится и достигает его стены в невзрачные, мелочные мгновения, тут же вынуждая застонать сквозь стиснутые зубы от боли. Жестокая, окровавленная, она трогает его лопатки и поясницу, сползает по бедрам под тканью брюк выжигаемыми магией рунами, и темный альв уже откликается озлобленным, жестоким смехом. Тор бы взглянул ему в глаза, но не может не зажмуриться на миг или два. Агония плоти почти ослепляет его, пока мысль жалит воспоминанием — в ту ночь, когда Один вырезает руну собственного имени на его плече, эта боль ощущается так же. Она присваивает себе его тело и его дух. Но теперь — она заражает его кровь ядом эфира. Слыша, как трещит ткань рубахи на его груди, Тор разлепляет глаза почти через силу. Альв уже перед ним. Он ухмыляется победоносно, из плавкого эфира материализует острый короткий клинок. А после говорит:       — И последний штрих… — Тор скалится ему в ответ. Рычит и дергается всем телом, сжимая зубами болезненный вой от боли в прожигаемых эфиром лодыжках и запястьях. Отодрать собственное тело от стены нет ни единой возможности — они оба понимают это. И темный альв смеется, вдыхает с кровожадным трепетом на всю глубину легких, будто бы действительно чувствуя запах его агонии. Чувствуя и получая истинное, жестокое удовольствие. Подступив ближе, он почти касается его груди собственным безвкусным, эфирным клинком возмездия. И звучит негромко, но громоподобно:       — Не будешь против, если его нанесу я?       Переполненный ледяным, йотунхеймским ядом голос раздается у темного альва из-за спины, заставляя того дернуться от неожиданности. Тор видит, как резко из-за чужого плеча поднимается рука, замечая всего Локи лишь по случайности — все его внимание, каждая его бьющаяся в жестокой агонии сопротивления мысль, каждый, наполняющийся эфиром удар его сердца смотрит лишь на альва. Мольба, вовсе не похожая на требование, мольба, что больше походит на признание божественного величия, успевает забыться среди боли и той новой битвы, в которой Тор проигрывает слишком быстро. Но Локи приходит все равно.       Успев лишь вздрогнуть, альв не успевает обернуться. Только кончики его пальцев загораются алым светом собираемой эфирной магии, и в следующий же миг Тор видит, как йотунхеймский клинок прорезает его шею сбоку, вонзаясь по самую рукоять и выходя кончиком лезвия с иной стороны. Альв дергается, давится кровью, успевая брызнуть ее каплями Тору на грудь. Пара попадает на щеку, но, впрочем — это вряд ли имеет собственную значимость. Жестокая, ядовитая боль отпускает его запястья, ноги вновь возвращают себе свободу. Тор становится на полу ровнее, с болезненным напряжением не позволяя себе покачнуться в сторону. Безвольная правая рука повисает вдоль тела вновь. Пока волна ощутимой магической дрожи прокатывается по стенам, алые, горящие руны гаснут, сильной, быстрой толпой устремляясь к двери. Этого совершенно недостаточно, но произносить слов об этом не приходится: выдрав свой клинок из шеи темного, Локи сворачивает ему голову с хрустом шейных позвонков. Отталкивает его в сторону, схватив за плечо.       Умерщвленное тело валится на пол без промедления, с глухим стуком голова бьется о камень. Тор смотрит лишь вперёд и, наконец-то видит. Знакомая кираса, знакомая рубаха под ней и черный, с теплой подкладкой плащ поверх. Локи выглядит все тем же, каким Тор и помнит его. Локи выглядит так, будто они расстались лишь вчера, и эта ложь болезненно жалит под горящими алыми рунами ребрами — поверить ни ей, ни в нее никогда не получится. Проходит долгий злой век одиночество и постепенно тупеющей сердечной боли. Где-то на его плече появляется новая, двадцать третья метка. Локи же получает собственную, двадцатую. Смотрит на него в ответ? В его обозленных, переполненных возмущением глазах блестит так много любви, что у Тора перехватывает и так обрывающееся, тяжелое дыхание. Стряхнув с клинка чужую кровь, Локи поводит другой ладонью, и где-то на полу тело темного альва окутывает зеленоватое свечение, запирая весь желающий вырваться прочь из него эфир, запирая всю жестокость и всю злобу. Не отводя взгляда, Локи уже говорит:       — К твоему сведению, никто и никогда не молится с такой похотью, Тор, — он ругается так же, как и прежде. Ядовито, скептично и очень возмущённо кривит собственный рот, поджимает тонкие губы. Тор глядит на него, тяжело, быстро дыша, и чувствуя, как вся мечущаяся в его теле боль отступает на второй план. Она не уйдёт сама. Эфир уже тронул его кровь, эфир уже вгрызается в его мышцы и внутренности, но Локи… Локи здесь и не поверить в то, что он настоящий, совершенно невозможно. Сбежавший и потерянный. Найденный, найденный, найденный. Он ругается, будто сварливая старуха, и Тор дергается в его сторону произвольно. Быстрым движением болезненной левой руки толкает его в плечо, болезной ногой делает первый шаг. И точно замечает, как удивлением вздрагивает чужой взгляд, но это, или вся боль, или очередной план Одина, или сам Рагнарёк — ничто больше не имеет собственной значимости. Все, что есть, теряет ее сейчас. Локи возмущен, Локи очень даже зол на него, а ещё точно его отчитывает. За желание или похоть, за чувство… За любовь всего его сердца? Тор кидается на него, наступая быстрыми, резкими шагами, толкает его в другое плечо больной, неподъемной правой рукой, слыша, как растерянно и удивленно звучит: — Тор?       До противоположной стены четыре шага, но, вероятно, больше. Тор не замечает их так же, как не замечает, как отказывается замечать — день за днем, неделя за неделей и месяц за месяцем проходит долгий злой век бесконечной жестокой тоски. Он звучит тупеющей болью и поражением перед лицом тех мыслей, что вгрызаются в сознание голодными псами. Локи не любит, не любит, не любит… Локи отступает под его натиском почти механически, вглядывается в его глаза, в попытке разглядеть среди всего небесно-голубого зрачка, окрашенного алыми отсветами эфирных рун, злобу и ненависть. Вся кожа Тора покрыта ими, этими выжигающими плоть следами чужой жестокости. Каждое новое движение причиняет боль и хочется рычать от нее, хочется потребовать освободить себя от нее — Тор делает новый шаг, толкая Локи в грудь сильнее, и видит, как поднимается его рука. Ради защиты, во имя безопасности и во благо сохранности собственной жизни. Тор ведь желает убить его? Тор накидывается на него всем собой, единым слитным движением дрожащих от боли ладоней обнимая его лицо, а после прижимаясь к его губам собственными. Сдавленно пробормотав что-то нечленораздельное, Локи вздрагивает, со звоном роняет перепачканный в крови кинжал.       Он успевает вдохнуть носом, но весь его выдох, каждое его движение — Тор забирает их себе, голодными, почти жестокими губами целуя его. Одна его ладонь вплетается Локи в волосы, тело прижимается всем собой к твердой кирасе и брюкам. Тор не знает, может ли эфир заразить Локи, но не мыслит об этом вовсе, запирая его у стены собой, своими руками и дрожащими от боли, суетливыми, жадными губами. От него точно знатно смердит чужой кровью и немытым телом, Локи же уже трогает его за плечо, стискивая пальцы до новой боли, опускает прохладную ладонь на затылок, забираясь под пряди сальных волос. Тор толкает собственный язык ему в рот, разбивает его бедра собственным коленом в стороны. Посадить его на цепь, сковать его, забрать его себе — никогда, никогда, никогда он не совратится на это так же, как никто не сможет прекратить.       Ждать его. Ожидать его возвращения. Или тосковать по нему. Локи ругается на него мгновения назад, дразня всю собственную, лживую порядочность немыслимым возмущением, и Тор отвечает ему — правдой. И голодом. И тем самым желанием, которое никогда не обратится внутри него стыдом. Их зубы со стуком сталкиваются, Локи впивается пальцами в его затылок, хватается за плечо, но рот все равно приоткрывает шире, сплетаясь с его языком собственным. Его, Тора, крепкое, сильное тело покрывается дрожью, и забирает, забирает, забирает себе ее всю, переполняясь той самой нуждой, что все прошедшее столетие была заперта и скована глубоко внутри. Боль, болью, болью, жестокостью и той новой, жестокой ложью, которую Тор создал сам или которую Локи даровал ему не дрожащей рукой. Но это, но все остальное, иное и разное, становится незначительным теперь. Теплый, дышащий и точно живой, Локи жмётся к нему, с мычанием стонет в его рот. Он пытается отстраниться, но Тор целует его, вылизывая его щеки изнутри и вновь и вновь толкаясь собственным языком между его губ. Забрать, забрать, забрать его себе… Слышать его голос, наслаждаться его смехом, а ещё чувствовать, как его быстрое дыхание дразнит кожу. Выразить что-то из этого хотя бы единым словом нет будто бы никакой возможности. Таких слов просто нет. Их совершенно не существует. В его руках только Локи и он крупно вздрагивает вновь, дергает бедрами, желая потереться об него, а ещё целует, целует, целует его в ответ, и Тор жмурится до белеющих ярких всполохов под веками. Задержаться так просто не получается. Локи оттаскивает его за волосы почти силком, тянет его голову прочь, и Тор, конечно же, соглашается, но лишь ради того, чтобы вжаться губами в его шею. Ради того, чтобы все же сказать:       — Я желаю тебя. Я нуждаюсь в тебе. Я люблю тебя. И у тебя нет и единого права, чтобы за это меня осудить, — вместо слов находится лишь рычание. Шершавое, грубое и самое искреннее. Тор упирается ладонью в крепкую грудь, вжимая Локи спиной в камень стены, вылизывает светлой кожи шею, прихватывая ее зубами до мелочной искры боли. Локи сглатывает ему в ответ, провоцируя звуком, провоцируя движением кадыка, и Тор вылизывает ему горло, почти наматываю его волосы на кулак другой руки, а после оттягивая и требуя: запрокинуть голову. Покориться. Принять поражение. И отдать в обмен собственное смирение. Потому что ничего уже не изменится. Потому что это не пройдёт, не излечится, будто ядовитая болезнь, и не закончится. Тор ждёт его возвращения бесконечный злой век и Тор дожидается. А после звучит шумным дыханием и сбитыми сиплым шепотом:       — Хорошо… Хорошо, хорошо, хорошо, — без имени. Без обращения. Без единого дополнительного слова любого другого смысла. Локи ведь уже сказал их? Ни единый его приход не был жестоким видением. Это был именно он. Его голос, его боль и вся его бесконечная, что восходы солнца, любовь, которая нужна была Тору сейчас, которая нужна была ему всегда. Среди злобы или тоски. Среди счастья или радости. Среди жестокой, жестокой, жестокой ненависти к Одину, к возродившимся темным альвам, ко всем их союзникам. Локи соглашается так, будто его согласие ещё требуется — оно знаменует поражение. Оно знаменует новый конец и новое начало. И Тор покрывает его горло алеющими на коже следами собственных губ и зубов, не в силах ни остановиться, ни замереть. Его хочется сожрать, его хочется присвоить, и среди всех эфирных мыслей, что дразнят сознание, Тора, это желание является его собственным. После всего злого-злого века… Тор ждёт, что Локи вернется, и Локи возвращается. Локи обнимает его быстрым, сильным рывком собственных рук, задевает губами его висок.       Лишь в этот миг Тор замирает и сам, стискивая его в собственных руках будто бы навечно. Но лишь на жалкие мгновения до того, как Локи не сбежит от него вновь.       Чтобы после вновь же вернуться. ~~~^~~~       Каждое новое прикосновение чужой прохладной ладони сопровождается его собственным выдохом облегчения. Тонкие осторожные пальцы, выглаживают кожу, проходятся по очертаниям ожогов, излечивая их, по росчеркам эфирных рун, стирая их следы и запирая те в внутри маленьких шаров, горящих зеленым светом. Будто пузырьки воздуха, поднимающиеся из плоти серного дна болота, они набухают поверх кожи его живота и груди, а после взлетают под потолок. Наполненные алым буйством эфира, что той же взволнованной, пенящейся кровью, эти шары искрятся и пожирают всю проклятую магию пламенем Бранна.       После пустеют. И просто остаются светить.       — Я мог бы снять брюки… — не пытаясь двинуться, чтобы только не спугнуть ни прохладное прикосновение, ни самого Локи, засевшего почти на самом краю его бедер, Тор лениво покачивает головой. Тут же морщится — покрытая пылающей рунной вязью шея подёргивает мышцы раззадоренной болью. Против облегчения, что чувствуется в спине и на животе, эта боль, конечно, ощущается почти незначительной. Пока Локи откликается почти звенящей сталью интонации:       — Ты не будешь снимать брюки, Тор, — его голос расставляет акценты. Его взгляд — просто остается там, где есть. Не поднимается к глазам Тора, отказывается встречаться с ними собственным вниманием. Единый шаг солнца по небосводу, второй, третий… Тор не считает их вовсе и так же, как единожды прекращает считать дни собственной заточения в Нидавеллире. Вначале они покидают его темницу, повинуясь слову Локи о том, что им нужно идти — нельзя оставаться. Необходимо расцепиться, разойтись, раскрыть объятия и торопиться прочь, пока весь горный хребет не прознал о том, что происходит у него внутри. Не то чтобы у Тора действительно получается повиноваться сразу и не то чтобы повиноваться хочется, но он вынуждает собственные, почти убаюканные болью руки разжаться. Он отстраняется.       Локи становится самым красивым, что может существовать, задолго до этого дня, но после столетия разлуки его смущение, его алеющие щеки и сбегающий взгляд ощущается, будто насланный магией морок. Не смотреть на него, отвести от него взгляд — сбежать быстро и незаметно у них не получается вовсе, потому как вначале им приходится идти на поиски его Мьелльнира, и отвлечься Тору удается лишь во время новой схватки в одном из коридоров. Сморгнуть наваждение… Проходит злой век, но Локи выглядит все тем же. Будто бы они расстаются вчера. Будто бы они расстаются мгновения назад и теперь встречаются вновь. Тонкие, сурово поджатые губы и яркие, блестящие дорогими изумрудами глаза, осторожные руки, что могут быть жестоки и тверды. Пока они бредут по коридорам под указкой твердых шагов Локи, он успевает рассказать Тору и об эфирном куполе, и о том, что они не смогут переместить в любое иное место за его пределами, пока не перешагнут его порог. Собственным приходом Локи пробивает в нем брешь и та будет ждать их, но промедление все равно может оказаться губительным.       Тор слушает его внимательно? Тор смотрит лишь на него, успевая трижды споткнуться на ровном коридорном камне, а ещё успевая почти позабыть всю ту агонию, что выжирает его тело эфирными рунами без устали.       Потому что однажды агония прекращается, пока Локи так и остается тем единственным существом во всех девяти мирах, на кого Тор мог бы глядеть вечно.       — Значит оставишь меня умирать? Это нецелесообразно, ты знаешь? Мои ноги болят и, даже если эфир не станет распространяться, я могу просто лишиться их, — сейчас смотрит тоже. И болтает, конечно, больше дразня ту самую улыбку, которую ему не удается увидеть ни единожды с момента, как Локи приходит за ним. Конечно, он скалится, он ухмыляется, когда они сталкиваются с патрулем темных альвов и им приходится отбиваться. Подле Локи это не оказывается такой уж проблемой. Тор убивает двоих темных альвов, Локи разбирается с третьим, а после запирает их тела в коконе собственной магией, что выжигает плоть и кости вместе со всем мечущимся в поисках нового сосуда эфиром. Молот Тора они разыскивают быстро, в одной из опечатанных темниц в четырех коридорах на север от его собственной. А после просто сбегают… Боль завершается? Тронувший его плоть эфир покидает Нидавеллир вместе с ним, и стоит Локи переместить их в покои Тора в альхеймском дворце, как Тор тут же заваливается на постель. Необходимость притворяться не обессилевшим от голода и агонии отпадает сама собой, как, впрочем, и любое желание попросить помощи — Локи не нуждается в его словах. Он скидывает плащ, подтягивает рукава рубахи к локтям, обнажая и вековые метки на предплечье, и вымытый в крови Андвари браслет. А после подходит. Без промедления, без игры, с колкой жестокостью в напряженных уголках губ. Воинственный — вот какое слово подходит ему в тот миг, и Тор чувствует почти болезненное сожаление от того, что среди всей боли совершенно не может ощутить жара восхищения перед лицом такого Локи. Когда он подходит, когда помогает Тору перекатиться на живот и осторожно забирается у нему на бедра, прижимая ладони поверх лопаток. Боль, конечно же, мгновенно не исчезает, но само присутствие чужих прикосновений делает ее терпимее, а после она медленно-медленно уменьшается. С каждой новой, стертой с его кожи эфирной руной. С каждым новым касанием, излечивающим очередной ожог. Единый шаг солнца по небосводу, два или четыре подобных — время стирается перед его глазами, что успевают закрыться и погрузиться в дрему, а после раскрыться вновь от более требовательного прикосновения к плечу. Локи предлагает ему поесть, между делом сообщая, что его спина и руки здоровы теперь. Локи предлагает ему пересесть в кресло. Тот миг, в котором его движения сковывает легкая неловкость, Тор замечает, конечно же, сразу, но отмалчивается, выжидая, будто дикий, притаившийся в кустах зверь. Его разорванная рубаха остается валяться у постели, Локи приносит из кабинета два кресла, выставляет их друг напротив друга — сам усаживается во второе. И как ни пытается, поставить его достаточно близко, так, чтобы было удобно и просто дотянуться до его груди, у Локи не получается. Тор наблюдает за его раздраженными потугами в молчании, усмехаясь звучно лишь под конец, когда Локи все же отпихивает кресло ногой назад и усаживается к нему на бедра. Не близко. Не впритык. Его ягодицы ощущаются собственным краем у самых коленей Тора и, вероятно, Тору все ещё стоит сказать ему, что это положение чрезвычайно шаткое, но он говорит другое. Не без наигранного возмущения и мелкой улыбки. — Как же, по-твоему, тогда я смогу бегать за тобой? Без ног это невозможно…       Медленно, тяжело вздохнув, Локи нарочно давит кончиком пальца на одну из ближайших, ещё не стертых рун. Говорит с радушием, за чьей спиной прячется то ли смертельный яд, то ли сама Хелла:       — Умолкни, будь добр, пока я случайно не превратил тебя в борова, — глаз на него Локи все же не поднимает. Только говорит. Только продолжает, и продолжает, и продолжает прикасаться, вытягивая эфир из его плоти собственной магией. Это ощущается будто легкий, терпимый зуд. Оно точно является облегчением, но, впрочем — не сам Локи. Не его присутствие. Тор успевает заснуть посреди постели, Тор успевает то ли пообедать, то ли поужинать, а ещё успевает насмотреться на него и этого никогда не будет достаточно, но все же не заметить не получается.       Локи обычен.       Вся сладость его ответного поцелуя и вся горячая дрожь его тела исчезают, будто и не было, стоит им расцепить объятья среди темницы, и Тор вновь возвращается куда-то в ту тяжелую осень, когда они отправились в Йотунхейм. Локи молчит. Локи занимается своим делом и, конечно, занимается Тором, но лишь потому что сейчас Тор является его делом. Что изменится, когда последняя руна будет стёрта с его кожи, не оставив за собой и шрама? Качнув головой и не собираясь прекращать очередную попытку разговорить его, Тор усмехается.       Локи давит на эфирную руну, почти предупреждая — не произносить провокационную ерунду вновь.       Тор произносит все равно:       — Мне казалось, ты лучший маг во всех девяти мирах. Разве же ты не в силах отличить лечебное заклинание от заклинания… — на самом деле он шутит и не вкладывает в собственные слова даже песчинки серьезности. Ему никогда не казалось — Локи был лучшим магом и Тор знал это. Тор видел, как он учился. Тор видел, как он сдавал собственный последний экзамен Фригге. Если бы мир не был таковым, каковым являлся, Локи был бы принят в совет Одина. Или отправился в Альфхейм и стал бы главным придворным магом тут. Его сила, его знания, его разум — во всех мирах сложно было бы сыскать что-либо, что было дороже этого для любого достаточно разумного правителя. К тому же Локи был красив… И Тору было бы точно жаль, что он не был единственным, кто мог оценить эту красоту по достоинству, но в этом мгновении любая жалость не имела веса. Стоило ему только произнести первые собственные слова, как Локи коротко дернулся, поджав губы сурово и напряженно. Это не было похоже на переживание того оскорбления, которого Тор точно не подразумевал, но точно было — молчанием, молчанием, молчанием или сухими, краткими фразами. Без взгляда глаза в глаза. Отстраненно. Холодно. При том, насколько нежны были его руки и насколько отзывчивым он был там, среди залитой алым эфирным светом темницы, прямо сейчас Локи был тем собой, кого Тору приходилось упрашивать провести с ним Вэтрнетр. А после все равно сидеть до крайнего ночного звона в одиночестве… Он добавил: — Превращения в борова?       Но выдержать интонацию заигрывающей не получилось. Локи еле заметно качнулся, точно приложив усилие, чтобы удержать равновесие. Свободной рукой крепче схватился за подлокотник. Именно поверх него от пальцев Тора до возлюбленной ладони было крошечное расстояние, которое ощущалось непреодолимым с того самого момента, как второе кресло было пнуто прочь, с того момента, как чужой вес уместился на самом краю бедер Тора. Пока все его собственные слова, все его провокации и каждый его взгляд рождался лишь ради единого — Локи не реагировал.       Поджав губы, Тор вздохнул, бросил краткий взгляду новому шарику зеленого цвета, поднимающемуся от его диафрагмы к потолку. Солнце только собиралось склонить собственную голову к горизонту, свечей было достаточно, но это живое, зеленое свечение из-под потолка… Оно не ощущалось бы настолько давящим, если бы Локи хотя бы говорил с ним.       Оно точно не стало бы ещё более гнетущим, но Тор произнёс все равно:       — Где ты был? — коротко, спокойно, сдержано. Без лишнего лоска вряд ли наносной радости. Он был рад видеть Локи живым и здоровым, он был рад ему и точно был рад постепенно уменьшающейся боли. Живот, бока, теперь диафрагма — пальцы Локи двигались медленно, с особой тщательностью останавливались на наиболее болезненных и глубоких эфирных рунах, пока между его бровей была мелкая, сосредоточенная складка. От вопроса она вздрогнула вместе с кончиками его пальцев, что были поверх кожи Тора. Остриженный ноготь случайно тронул руну болезненно.       Тор не вздрогнул.       Но Локи скривился сам, будто бы за него. После сказал:       — Это тебя не касается, — его интонация была с запахом льдов Йотунхейма и напротив всего спокойствия рук, лживого, ненастоящего, чрезвычайно сдержанного, она звучала омерзительно. Или, быть может, напротив слов о том, как Локи боялся его потерять? Локи произнёс их среди второго сна Тора, но они вряд ли имели нечто общее с его очередными планами, с его очередной ложью или даже с тем признанием, что он так и не произнёс. Тор запретил тогда, не желая слышать это среди марева сна. И Тор желал бы сейчас, но вовсе не был уверен, что действительно хотел бы слышать. Локи ведь любил его? Дела Локи были его собственными. Его уходы, его возвращения… Против всего ожидания Тора, что однажды он вернётся, это вот-вот случится, завтра или к ночи, быть может под утро — этого не случается. Проходит злой, бесконечный век, по окончании которого никто не желает назвать ему причины.       По крайней мере Локи не лжет? Тор поджимает губы, вдыхает. Спрашивает другое:       — Когда ты вернёшься? — и не добавляет слов ни о Золотом дворце, ни о себе, ни о чем-либо точном и определенном. Среди марева сна Локи шепчет, что ему нужно закончить ещё единое дело, а после исчезает из его рук. Сейчас ведь скажет то же? Недвижимой, сосредоточенной фигурой он балансирует на самом краю коленей Тора и всматривается в его грудь настолько пристально, что там уже должна бы образоваться дыра. Не образовывается. Локи не вздрагивает от нового вопроса. Локи — не смотрит ему в глаза.       Говорит:       — И это тоже, — не касается, не касается, не касается Тора. Его сохранность или его безопасность. Его, Хель бы их подрала, дела! Быть может, Локи рассчитывает, что Тор не станет требовать или давить. Быть может, Локи приходит лишь по единой собственной необходимости — не дать ему умереть, но не возвращаться к нему. А среди марева сна просто лжет. Подобное ведь реально? Локи является богом лжи. Она, или иллюзии, или недомолвки, или скручивание голов любым фактам так, чтобы те исказились до неузнаваемости. Тор хмыкает коротко ему в ответ, уже чувствуя, как все освободившееся от боли место заполняется внутри него злостью.       То самое воссоединение, которого он так долго ждал, то самое воссоединение, которого однажды просто ждать перестал — на единое мгновение чужого очередного холодного ответа он успевает помыслить о том, что уж лучше бы Локи не возвращался вовсе. Ту мысль провоцирует осколочная, раздразненная чужим молчанием злоба, пока самому Тору ни выдразнить, ни спровоцировать Локи на правду, хоть на единый разговор так и не удается.       Не то чтобы он собирается прекращать пытаться. Он говорит еле удерживаясь, чтобы не растянуть рот оскалом улыбки:       — Как поживают твои дети, быть может? — и в этот раз Локи дергается резче. Отшатывается назад, чуть не опрокидываясь на спину. Тор успевает опустить ладонь на его бедро, схватить его, впившись пальцами в плоть ноги, удержать его. Не позволять ему сбегать? Локи явно не торопится, но, впрочем, справляется отлично и без любого физического побега. Прикасается, не смотря в глаза. Лечит, не вступая в диалог. Тор помыслил бы, что он считает его то ли слепцом, то ли идиотом, но Локи ведь говорит ему там, среди марева второго сна — что значит верить его словам теперь? Тор не углубляется. Его дело битвы да пирушки. Стратегии. Тактики, к примеру. Тор просто задаёт новый вопрос в череде тех других, на которые не получается ответа, потому что Локи не желает этот ответ ему отдавать. Но все равно дергается, чуть не опрокидываясь прямо на пол из собственного неустойчивого положения. Всем, что не позволяет ему упасть, является Тор. И это все явно чрезвычайно ничтожно, раз не заслуживает столь великой чести — знать о чужих делах. По крайней мере Локи в порядке, по крайней мере Локи жив… Что будет угрожать ему завтра помимо войны с пробудившимся темными? Перед чьим лицом он окажется в опасности вновь? Отсутствие лжи в его отказе от любых ответов дает слишком много информации — столько же, сколько отсутствие любого побега. Располагать этой информацией можно, но она просыпается меж пальцев, будто Свартальфхеймский песок. Шепчет что-то шепотом песчинок. Тор же не вслушивается. И продавливает собственным новым вопросом, и требует, и дожидается даже великого снисхождения — Локи вскидывает к нему собственный окаменевший, напряженный и ледяной взгляд, стоит ему только выровнять положение тела. Этот взгляд выставляет границу дозволенного ребром, но уж лучше Тор пересечет ее и они разругаются вдрызг, чем в его голове ещё хоть на миг появится эта жестокая, омерзительная мысль: лучше бы, лучше бы, лучше бы Локи не приходил… Не собираясь убирать руки с его бедра, Тор прищуривается. А после говорит: — Я видел тебя. Пока молился тебе. И я видел Сигюн, — факты, факты, факты и остающиеся недомолвкой слова о том самом альфхеймском озере. Его Тор видел тоже. Как давно Локи поселился там вместе со своей ненаглядной стервой? Как давно знал, что она живет именно там? Быть может, и не живет, и не жила. Вероятно, все это домыслы, но удивляет совершенно иное — взгляд Локи расслабляется. Он успевает помыслить о чем-то ином? О чем-то ещё, что Тору неведомо, недоступно и доступно не будет, видимо, никогда… Это злит до немыслимого, ускоряющегося сердцебиения и сжимающихся зубов. Бесчестность, ложь, отсутствие равного положения — он не передает Локи ни единожды, потому что его любовь дорога. Локи же… Уходит? Пропадает? Его уводят силком? Тор вскидывает бровь с жестокостью собственного скептицизма, когда говорит: — Ее ведь так звали, верно? Ту девку, что нарожала тебе щенков, чтобы…       Вскинув руку быстрым движением, Локи хлопает его по груди, вжимая ладонь всей поверхностью, и одергивает резко:       — Прекрати, — он отвечает Тору еле заметным смехом в уголках глаз, качает головой. Тор бы и дернулся, но выбирает лишить себя хотя бы физической боли. Душевная, конечно, не ранит столь сильно — происходящее много больше злит, выбешивает и дразнит само нутро колючим рычанием. Тор не выпускает его за пределы рта, вместо звука сжимая чужое бедро пальцами крепче. Что он сделает и что сделать может — собственная бесправность перед лицом чужих отказов и чужой лжи вызывает почти беспомощность. Локи же смотрит ему прямо в глаза — теперь; но как долго это продлится? Он смотрит все равно. Вдыхает медленно, напряженно. Смех пропадает из уголков его глаз быстро, звук не проявляется. Тор жаждал услышать его мгновения назад ровно так же, как жаждал поговорить. Ни того, ни другого сделать так и не получилось. Оставалось лишь поругаться. Если Локи, конечно, не собирался отвечать на его вопросы… Определенно нет. Локи сказал: — Я не искал ее. И если ты желаешь обвинить меня в неверности…       Тор запрокидывает голову от резкого толчка озлобленного смеха и хохочет, отказываясь — что дослушивать эту ересь, что разжимать пальцы. Если Локи пожелает уйти, ему придется отдирать их от собственного бедра самому. Тор же смеется. Почти гогочет. И затыкается, и опускает голову так же резко, как запрокинул. Все мышцы истекают болью тех рун, что еще не излечились, но вся боль лишь выдразнивает еще сильнее. Только эфир — не при чем и никогда не будет.       Просто в ответ на каждые его раскрытые объятья Локи выставляет тот йотунхеймский клинок, что Тор ему выковал.       И Тор его не заберёт. Но спрашивает с Локи все равно:       — Кому? В неверности кому, а?! Мне?! Я спрашиваю у тебя, где ты был, я спрашиваю у тебя, когда ты вернёшься, и всё, что я получаю в ответ снова и снова, так это слова о том, что меня это не касается, — его голова дергается в остервенении, зубы сжимаются от новой искры боли, но Тор лишь впивается пальцами свободной руки в подлокотник — в ту его часть, где только что была ладонь Локи. Ее больше нет. Она ускользает. Она уходит. Она исчезает. Все, что Тору нужно — знать об угрозе, чтобы иметь возможность действовать. Набирать людей, находить союзников. Как много весит сердечная боль против стоящей на пороге миров войны? Локи с легкостью может быть связан и с этим. Локи может быть связан с чем угодно. После всех восьми прошлых жизней Тор не удивится уже ничему, но именно сейчас — удивляется все равно. Той разнице, той границе, что простирается глубоким, переполненным ядовитыми змеями рвом между их жадным взаимным поцелуем и этим моментов времени. Потому что ничего не меняется. Но Локи закрывается так, будто все самое важное ещё не было вскрыто. Они поругались тогда, век назад, и ранили друг друга — это было обсуждено. И обсуждения было недостаточно? Локи не произнёс и единого слова, чтобы нечто подобное можно было вызнать. Локи будто вообще не собирался с ним разговаривать. Но у Тора теперь были десятки, сотни слов и он определенно собирался сказать. И он сказал: — Меня не касаются твои дела. Меня не касаешься ты. И твое сердце, видимо, не касается меня тоже, и поэтому я спрашиваю у тебя, о какой верности ты мне говоришь, а?       Локи не вздрагивает. Будто стальной или выкованный изо льда. Выражение его лица не меняется. Тор просто целится не настолько метко? Обвиняет не в том? Локи почти признается ему в любви — Локи не доверяет ему. Локи приходит за ним в Нидавеллир — Локи уйдёт сейчас так же легко, как туда заявился. Молитва ничего не меняет, пускай даже Локи понимает и сам слишком хорошо: это не блажь. Это не может быть ни ею, ни игрой, ни обманом. Все самое сокровенное, не божественное и бессильное — Тор преклоняется перед ним и сердцем, и помыслами.       Локи продолжает будто бы смотреть свысока.       Выдохнув медленно, во имя собственного успокоения точно, говорит:       — Я не собираюсь разводить здесь очередную ругань, Тор. Особенно, когда ты в таком состоянии, — ровный голос и почти идеально спокойный взгляд. Напряженный, но спокойный настолько, что под пальцами Тора звучно хрустит дерево подлокотника. То, что он, этот мелкий лжец, скрывает в этот раз, много страшнее и много опаснее — он даже не лжет, что ничего не прячет. Он не отнекивается. Он не пытается скормить Тору и единую байку. Это точно имеет значение, пока вся общая, скупая на четкие факты информация просыпается меж пальцами Тора.       Не успокаивает. Даже не пытается.       Тор выдыхает. Тор делает вдох. Ему нужно остыть, ему нужно мыслить, ему нельзя поддаваться вспыльчивости. Быть может, Локи просто не понимает, но Локи понимает все прекрасно. Он слишком умен для этого. Он слишком хорошо знает Тора. И даже почти не вздрагивает, когда Тор выдавливает со всем ядом голоса, на который вообще способен:       — Интересно, когда это начало тебя беспокоить… — на самом деле это беспокоило его всегда. На самом деле это является истинной. Но бежать больше некуда, да к тому же Тор отнюдь не является тем, кто бежит. От битвы или войны? От очередной ругани? Локи желает прятаться среди той весны, метку назад, говоря, что привыкает — Тор не настаивает. Тор позволяет, дает ему пространство, уважает его. Локи желает прятаться сейчас — и Тор не позволит ему этого никогда. Не против всех тех событий, которые с Локи случаются и о которых Тор имеет право знать, а ещё знать обязан. Пред лицом Одина, пред лицом войны с темными, пред лицом любой новой опасности… От которой он не смог его уберечь или которой не было вовсе, потому как Локи ушел от него сам? Глядя лишь ему в глаза, Тор говорит: — Век прошел, Локи, — но этого недостаточно. Это нужно озвучить. Это нужно произнести. Быть может, в ответ он получит удар по лицу и, наконец, ту самую, выжигающую внутренности правду — не любит. Не любил никогда. Никто не умеет лгать настолько искусно! И у Локи не получится тоже. Тор помнит каждый его горячечный срыв, Тор помнит каждый их поцелуй, Тор помнит каждый его смех. Локи умеет наслаждаться его обществом. Локи умеет наслаждаться им. Что именно меняется? Если Сигюн успевает приложить к этому руку, Тору придется приложить усилие, чтобы не отрубить ей кисть. Если кто-то вмешивается, кто угодно другой… Век назад вмешивается Фригга — в то, что принадлежит ему самому, в истину и реальность его любви. И Тор разбирается. Тор взвешивает. Тор принимает решение. И Локи принимает тоже, просто забывая среди всей прошедшей метки ему сообщить? Он передумал, он больше не чувствует симпатии, он избрал иной путь… Тор подается вперёд медленно и чеканит каждое новое слово, говоря: — Сто лет. Моей жизни. Прошли без тебя, — и видит тут же, как Локи сжимает зубы. Желваки перекатывают под его кожей, напряжение пальцев впивается Тору в грудь болью прямо поверх ещё не вылеченных эфирных рун. Что ему эта боль — он пережил век ее отупения, век предательства разума, век тоски, скорби и неизвестности. Он пережил десятки и сотни битв. И даже Дальние земли прекратили вызывать в нем столько страха и омерзения, как раньше — вот что Локи сделал с ним. И Тор обязан был знать, насколько намерено это было сделано. Дернув головой в резком, остервенелом отказе от всего сразу и от каждой конкретной части, он отшатывается назад, ударяя кулаком по подлокотнику и позволяя себе закричать: — По-твоему, я не заслуживаю хотя бы знать, почему ты ушел от меня?!       И Локи дергается так, будто его бьет с силой, с оттягал замаха. Вскинув обе руки, он всплескивает ими, срываясь на резкий, неожиданный крик:       — По-твоему, я смог бы уйти от тебя по собственной воле на целый, Хель бы его подрала, век?! — возмущение больше не является наигранным, подобно тому, которое звучит, когда Тор предлагает снять брюки. Тор же так и не произносит — весь вес Локи на его коленях причиняет боль во въедливых, грызущих плоть эфирных рунах. Но отказаться от этой полумеры близости с ним — равносильно смерти. Тор так и не отказывается. Тор терпит. Тор ждёт. Не дождавшись — требует. И Локи не отвечает ему, но кричит на него, наконец, подавая ему миску для всего просыпающегося меж пальцев песка. Шумно выдохнув, скалит собственный рот жестокостью и тычет в грудь Тора указательным пальцем, добавляя без жалости: — Если бы это и правда случилось, я не вернулся бы ни единожды. И ты знаешь это. Не смей даже пытаться лгать мне, что ты не знаешь этого.       Если бы не любил — бросил бы умирать; вот каков был его мир. И это было честно. Но все же оставляло сотни недомолвок о том, что случилось на самом деле. Где он был? Был ли он в порядке и безопасности? Точно нет, если ушел не по собственной воле, и перед лицом войны Тор обязан был знать — никто не заметил бы не случайной гибели Одина на поле битвы. Там убить его было ничуть не сложнее, чем в любой иной день, но именно там не пришлось бы разбираться с последствиями, с обычаями, с требованиями советников и народа наказать убийцу… Тор смотрит на Локи в упор, сжимая зубы и отказываясь отвечать что-либо вообще.       Требуя от Локи одним взглядом — продолжить.       Но добиваясь — ничего.       Встряхнув головой, Локи морщится, будто ему в действительности больно, а после поднимает руку выше и давит на нижнюю челюсть Тора, вынуждая отвернуть голову в сторону. Не смотреть. Не ждать. Тор потакает, устремляя взглядом к тому занавешенному тонкой, почти прозрачной тканью окну, за которым солнце все катится, катится, катится к закату. Локи прикасается к его шее, длинным движением проводит по ней пальцами, будто собирая успевшую пролиться кровь, а после выглаживает очередную руну. Все так же нежно и бережно. Все с той же осторожностью.       Он не уходит сам, он никогда не посмел бы уйти — этого может быть достаточно для кого угодно, но для Тора достаточным не является. Локи ведь понимает? Его хотят убить за его кровь, его хотят присвоить за его силу, его желают, чтобы сделать собственной красивой игрушкой при дворе. Последнее, конечно, больше почти что не существует, не при правлении Гертруды уж точно, но Тора беспокоит и это, и все остальное. Тора будет беспокоить это так долго, как он будет дышать, потому что имел честь видеть.       Как сам Локи задыхается среди любого заточения и любой несвободы.       Как медленно, медленно, медленно он умирает зеленью собственных глаз, мимикой лица и красками интонаций голоса.       — Что случилось? — Тор спрашивает вновь, вынуждая себя произносить слова вместо того, чтобы выплевывать их. Тор откидывается на спинку кресла, Тор не пытается вовсе притвориться, что он расслаблен и спокоен теперь. Что может свершится за долгий век? Сменяется несколько поколений людей, затихают и будто бы пропадают без вести кочевники, троица воинов и Сиф объезжают миры, истаптывая тракты и городские улочки собственными сапогами. Век — это чрезвычайно долго. За век можно начать войну, а после начать ещё несколько и все их закончить. Локи не отвечает ему, так и не возвращая ладони на уже занятый, треснувший собственным деревом подлокотник кресла. Вместо этого укладывает на то бедро, которое Тор не держит, не стискивает почти до белеющих костей пальцев. И отвечать явно не собирается, но за целую метку явно успевает позабыть — с кем имеет дело. Потому что Тор никогда, никогда, никогда не ищет войны, и этому его научил отец. Потому что Тор никогда, никогда, никогда не принимает поражения, и этот урок ему преподал Король богов. Выждав достаточно среди всего чужого молчания, он предлагает имя: — Один?       Именно его выплевывает. В омерзении. Будто язык уже поражен ядом и, чем раньше удастся сплюнуть его, тем дольше будет жизнь. Локи не откликается новым нравоучением, вместо этого тяжело, напряженно вздыхая. Вот ведь оно — Тор напоминает ему. Кто есть он сам и кем был все это время. Добиться доверия, разыскать взаимность и ни в коем случае не оглядываться на то плечо, что жрет метка чужого жестокого имени. Когда он сгинет, точно попадёт в Вальгаллу, потому что то случится лишь среди битвы и нигде больше. Чувствуя, как щекотный зудом поверх его шеи сбоку наливается новый шар зеленого света, Тор дергает головой в ответ на почти ласковое прикосновение чужих пальцев к собственной ключице. Локи говорит:       — Если бы. Его хватило только на то, чтобы разругать нас. Все остальное… — что-то определенное. Какие-то события. Еле держась от того, чтобы просто схватить его за плечи, встряхнуть и вытребовать криком, Тор поворачивает голову назад. Подобное будет слишком жестоко — он способен на это, но Локи не заслуживает. Тор же не желает ранить, Тор нуждается в информации. Повернув голову, чужой взгляд не находит. Локи смотрит в окно, поджимает губы и даже не прячет того, как собственным взглядом мысленно перебирает. Что может сказать? Все. От начала и до конца. Тор убьет причинивших боль, Тор убаюкает последствия их жестокости. Локи говорит, почти ничего не говоря: — Норны. Это были норны, — и Тор скрежещет ему в ответ зубами почти звучно. Почти достаточно громко, чтобы подобного было — достаточно. Для объяснений о том, кого они привлекли и кого использовали. Для рассказа о том, что, цверги бы его сожрали, случилось! Напряженно вглядываясь в его ровный, здоровый и живой профиль, Тор вдыхает, упуская тот миг, когда Локи кратко спрашивает и когда оборачивается — его движение звучит шагом нападения со спины. И он говорит: — Ты искал меня?       Негромко, спокойно и без требования никогда, никогда, никогда не лгать. О великой любви? Она не живет в сердце Тора — она им является. Мысли о Локи, звук его голоса, его смех, его запах, его присутствие или тоска по нему. Весь мир заполняется им однажды давным-давно, когда Фригга решает познакомить Тора с младшим братиком. Не родным. Не настоящим. Вряд ли выкупленным. С того момента проходят века: Один звереет, теряя человеческое лицо собственного разума, Фригга лишается статуса матери, обращаясь женой Короля богов, сам Тор мужает, влюбляется, передает по договоренности и бьется изо дня в день в одного.       Но Локи — остается. Где бы ни был. Чем бы ни занимался. И когда звучит его смех где-то среди мерзлых, жестоких льдов Йотунхейма прорастают цветы. Тор, конечно, этого не проверял. Тор не знает этого. Тор никогда не был уверен ни в чем настолько, насколько уверен — цветок, что выдержит любой холод, изумрудный в сердцевине и с инеистыми лепесткам.       Он не похож на розу. Но есть ли у него шипы? Этот вопрос точно уловка и попытка перевести тему, но Локи смотрит слишком прямо, чтобы невозможно было ошибиться: знание — необходимость. Доверие. Вся суть. Он, быть может, желает проверить, но Тор перед ним привычно гол и вряд ли привычно озлоблен. Был бы другим, все равно не стал бы лгать ему. Не лжет и сейчас.       Когда глядя прямо в глаза, говорит:       — Троица воинов и Сиф искали. Я ждал, — он непроизносит ни слова о великой тоске и о том, как сильно скучал. Он не говорит о лживых письмах, про которые вновь и вновь рассказывает ему Фригга. У Локи все хорошо, Локи теперь в Мидгарде, он нашел свое место, он обживается — без Тора, без Тора, без Тора. Это убивает его медленно, пока любая война предполагает очевидное бездействие. Локи прямо напротив него, прямо на краю его коленей пытается сделать вдох, но вдыхает недостаточно. Не давится. Просто замирает. Тор успевает почувствовать, как у ключицы жалит йотунхейским холодом, и через миг пальцы отстраняются. Но ладонь — не сбегает. Желает ли Локи услышать от него извинения или желает услышать заверения в любви — Тор любит его по причине и вовсе не вопреки. Только Одину, только Фригге или всему миру, что ненавидит это йотунское отродье смешанной крови? Во всех мирах не найдется существа красивее него. Тор желает целовать его руки, даже если те будут оттенены голубизной йотунской кожи. Тор желает целовать его всего вне любых обстоятельств. Сейчас же злится, и все же та злость не влияет — сердце его любви горит ярче асгардского солнца и оправдывать его Тор не станет никогда. Говорит глядя прямо в стекленеющие от напряжение глаза: — Я думал, что ты ушел от меня добровольно, — и Локи его слово не трогает будто бы, Локи просто хороший лжец, пока у самого Тора вздрагивает: и рука на подлокотнике, и рука, что впивается пальцами в чужое бедро, и взгляд. С тем самым звуком бьющихся боками, мелких стеклянных шариков его взгляд дергается прочь от лица Локи на мгновение, и тело чувствует тут же, как нежная, прохладная ладонь возвращается всеми собственными пальцами. Они выглаживают его шею костяшками. Они вздыхают тяжело, надломленной дрожью выдыхаемого воздуха. Взгляд Локи смягчается, в уголках губ Тору видится искреннее сожаление. И все же он добавляет: — Я никогда не стал бы унижаться перед тобой и молить, чтобы ты вернулся… Зная, что ты не желаешь этого.       Он будет любить его, пока солнце не откажется сиять в новом дне, но все же никогда, никогда, никогда не позволит этот любви сломить его. Преклонит колено — из чувства, но не из унижения. Преклонится весь — из желания, но не из потребности удержать подле себя. Ему нужно все, ему не нужна ложь и иллюзии не нужны, что в его постели, что подле его плеча. Вот о чем он говорит и Локи точно слышит его, мягкой ладонью выглаживая его плечо, а после обнимая за шею сбоку. Он шепчет еле слышно:       — Тор… — но Тор не желает слышать любых этих слов сейчас, как не желает слышать и столь излюбленного смеха. Ему нужна правда. Ему нужна информация. Ему нужно точно знать — в чью голову следующим движением его руки будет пущен Мьелльнир и кто обязан будет поплатиться. Потому что они могут ненавидеть Локи, они могут презирать его, а ещё Локи точно достаточно силён, чтобы постоять за себя, но — перед Тором им придется ответить тоже. Всем, кто посмел тронуть сердце его любви. Всем и каждому, кто посмел выкрасть его, мучить его, причинить ему боль… Терзать словом чувство перед лицом войны с темными? Она начнётся и она закончится, как и любые иные войны, Локи же останется подле него и вопрос его сохранности будет вечен.       Пока Тор будет дышать. Пока Тор будет чувствовать твердые, крепкие удары сердца в собственной груди.       Дернув головой почти через силу, почти вынуждая себя не сдаваться, не позволять Локи увести ни его мысль, ни его самого этой тропой слишком желанных признаний, Тор говорит твёрдо и несгибаемо:       — Если собираешься сказать это, то говори сразу всё, — не помыслить о том, какой сладкий поцелуй мог бы достаться ему сейчас не получается. Не помыслить обо всей той лёгкости, что на самом деле невозможна прямо здесь. Локи отказывается и бежит, пускай не физически. Тор — злится и будет злиться до момента, пока ему не воздадут должное, но отнюдь не за все победы и все регалии. Лишь потому что он стоит подле Локи и он имеет право знать — о тех его делах, что выкрадывают его у Тора на злой век отупевшей боли и безграничной тоски. Прикосновение исчезает стоит только ему дернуть головой. Локи подбирается, садится ровнее, крепче сжимает его бедра коленями. Не расскажет ведь? Тор спрашивает все равно, в последний и крайний раз: — Что с тобой случилось?       Что будет, если Локи не ответит, или что произойдет, если он все же произнесет — ничего не изменится. Тор знает его. Тор растет и мужает подле него или наблюдая за ним. Самое красивое существо из всех рыдает по каждой боли из тех, что причиняет другим? Тор не сможет разочароваться в нем. Тор любит его и будет любить, но все же никогда не позволи той любви ослепить себя. Хватит с него, что Фригги, что Одина, что всех этих миров да всех их игр.       Есть он сам.       Есть Локи.       И Тор не потерпит лжи прорасти меж ними. О верности или о взаимности чувства. О нежности. О страсти. О заботе. И о желании уберечь вопреки всему.       Локи смотрит лишь ему в глаза, отстраняется медленно. Он отказывает уже и он же отказывается. Опускает ладонь поверх ладони Тора, отдирает его пальцы по одному от собственного бедра. От этого беспомощности не хочется выть — от нее хочется зарычать, заорать и биться, но биться совершенно не с кем. Он сделал все, что мог. Он истратил уже все запасы собственных методов. Спровоцировать, выдразнить, вынудить и потребовать. Локи перекладывает его ладонь на подлокотник, а после поднимается с самого края его бедер и становится ровно. Его голова покачивается из стороны в сторону еле заметно, и Тор все равно сжимает зубы. Когда случается первый отступающий шаг. Когда звучит непреклонное и спокойное:       — Я попрошу Гертруду прислать тебе лекаря, — вот он, весь его ответ, и Тору хочется вздорно, высокомерно и зло поблагодарить его хотя бы за отсутствие лжи, но за подобным словом точно последует любое из существующих оскорблений. Тор просто остается сидеть в кресле и смотрит, впивается взглядом в зелень чужих глаз, пока Локи не разворачивается к нему спиной. Он уходит уже и этот его уход говорит среди всей умерщвленной тишины касающегося края горизонта солнца — он не вернётся. Завтра или на следующей неделе. В следующем месяце. Если Тор отпустит его сейчас, Локи не вернётся больше или хотя бы не в ближайший век.       Когда-нибудь разыщет его сам, до того момента — не пришлет ни единой весточки.       Тор просто смотрит ему в спину. Тор просто отпускает его, а все же замечает, как кратко покачивается ткань рубахи на каждом новом твердом шаге. Локи не забирает плаща, потому что он сведущ в магии — тот его плащ пропадёт из покоев Тора сам собой ещё до утра. Много раньше, когда придёт присланный Гертрудой лекарь. Много раньше, когда сам Тор точно с Гертрудой свидится и обсудит с ней положение дел. Им ведь грозит война с темными? Рубаха Локи покачивается на каждом шагу, пока ничто из всего магического, существующего в его нежных, прохладных ладонях, не скрывает — хромота. Тяжелая, рваная, застаревшая. Тор замечает ее, опускает взгляд к его бедру, выдерживая три чужих новых шага неподвижно. Ему ведь не видится это? Он видит чётко. Он не спит. Это не морок и не иллюзия.       Локи уходит прочь, собственным уходом обещая не вернуться вскоре. Локи же хромает.       Тор говорит почти произвольно, из того самого, выученного и будто врожденного волнения за его сохранность и здравие:       — Почему ты хромаешь? — слова, правда, не звучат с волнением совершенно. Сухие, твердые, напряженные. Они покидают его рот с дрожью реагирующих на порождаемый звук связок. Они не требуют уже ничего, а ещё не рассчитывают на ответ. И Локи дает его — он много больше любых предыдущих. Он много больше каждого признания в любви. Он много больше того, что Тор мог бы ожидать от него получить.       Запнувшись на новом шаге, Локи столбенеет, замирает весь и подбирается за миг. Напрягаются его руки и спина, линия сильных плеч выравнивается. Тор почти видит и почти чувствует, как пространство вокруг Локи вздрагивает магической дымкой. Складка рубахи со спины двоит в глазах не дольше мига, тут же выравниваясь так, как если бы Локи стоял прямо, не западая немного на левую ногу. Тор напряженно и медленно подается вперёд и впивается пальцами второй руки в подлокотник тоже — Локи не прячется, но прячет от него что-то.       Нечто, чего не было в их прошлую встречу век назад.       Нечто, что было теперь.       Сколь много можно было успеть сделать за сотню лет? Локи не лжет ему больше, пускай и отказывается говорить. Локи приходит по его зову и его мольбе, Локи вылечивает его, оставаясь спокойным и сдержанным. Не бежит, не бежит, не бежит, но сбегает собственным взглядом, а ещё не улыбается — будто совершенно не рад Тора видеть. И это точно ложь, пока каждое его слово скорее является запретом. На обсуждения или разговоры, на рассказ о собственных прошлых годах.       Прямо сейчас Локи запрещает себе двигаться — Тор знает его достаточно хорошо, чтобы судить. Магическая иллюзия уже поверх, а значит сейчас он вновь переведет тему, вновь отвлечет его внимание и, когда двинется прочь, его движения обнажат несуществующую глупость Тора. Хромоты ведь нет, как будто и не было!       Она была. И Локи был тоже. Все тем же, слишком похожим на себя самого среди йотунхеймского леса или среди свартальфхеймской пустыни. Он сторонился, он подступал впритык, но сбегал не физически. Помедлив и вдохнув почти неслышно, он произнёс:       — Это не имеет… — «значения». Или «веса». Или даже проклятого «смысла»? Тор слышит первые его слова, спускаясь собственным вниманием к его бедру, лишь ради того, чтобы после вновь подняться к голове и тем самым изумрудным глазам — потому что Локи выдает ему собственную милость порционно, потому что Локи удостаивает его чести и оборачивается к нему лицом. И то выражение его лица, и вся эта хромота, будто застарелая, будто привычная ему настолько, что он может забыть прятать ее, и черный цвет его лежащих на плечах волос… Божественность позволяет излечивать любые раны и редко когда можно разыскать бога-воителя со шрамами или недостающими конечностями, но божественность всегда является божественности рознью.       Так Один лишается глаза.       Так — сам Тор чувствует, как сознание режет воспоминанием и как все его внутренности гулко проваливаются на глубину тазовых костей. Его рот приоткрывается сам собой в неверии, выдох замирает среди легких. Что может ранить Локи, сведущего в магии, настолько, что он не сможет излечиться? Он говорит, что это норны, но он же не договаривает. Он же не объясняет. Кто был после норн, кто начал ещё до них? Тор смотрит ему прямо в глаза, не слыша, как Локи договаривает — этого не происходит. Локи видит его лицо, Локи видит, как болезненная обреченность и вина затапливают взгляд Тора.       В то утро он просыпается по милости неугомонного Фандрала и он зол. Он зол на Локи. Он зол на Одина. Он зол будто бы на все девять миров. А ещё зол на того дрянного коня, что приходит… Он не подкован. Он дик и он требует к себе внимания. Как далеко успевает увести Свальдифари за ночь до этого? Тор чувствует, как его приоткрытый рот беспомощно вздрагивает и как тяжесть беспомощности оседает на плечи, разгоняя всю злобу за бесконечные тайны и за то уважение, которое Локи отказывается выказывать ему.       Потому что его дела на самом деле их общие и Локи не понимает этого?       Потому что его дело является Тором. И Тор поджимает губы, видя, как каменеет выражение чужого лицо. Среди молчания сотен не высказанных слов тонкой нитью правды протягивается то самое прошлое, где свершилась новая жестокость. Можно ли было извиниться за нее в полной мере? Имел ли Тор вообще права за нее объясняться? Медленно, с осторожным нежеланием спугнуть Тор поднимается с кресла без оглядки на всю боль в ногах и груди. Говорит, не успев осмыслить и подобрать тех слов, что будут лучше иных:       — Это был ты. Тогда, у ворот Золотого дворца… — Локи сжимает зубы ему в ответ, ровняет голову, поднимая подбородок выше. И Тор никогда не опустится до того, чтобы умолять солгать себе — все это ложь, тот бешенный конь был обычен и пустоголов. Он не был подкован подобно всем иным лошадям в окрестностях Золотого дворца. Он был черной масти. Он был… Тор делает мелочный, незначительный шаг и Локи отшатывается от него совсем как тогда, среди Свартальфхеймской ночи. Отступает назад, скрыв всю свою хромоту за магией. Сжимает руки в кулаки. Тор кинется на него? Тор чувствует, как грудину выхолаживает новым выдохом, не несущим облегчения. В том выдохе лишь горечь, вина и каждое из слов, что вряд ли смогут ещё хоть что-то изменить. Вся жестокость уже ушла, оставив лишь последствия. Вся та жестокость, которую Тор клялся никогда, никогда, никогда не вершить. Его голова пустеет на мысли и шепот рвётся меж губ бессвязно и бессмысленно: — О мертвые боги, я не… Локи, я…       Как он может объяснить подобное — Локи не нуждается в объяснениях. Локи дергает головой, отхлестывая прядями волос собственное плечо. Локи кривит губы ему в ответ, уже бросая надменное и сморщенное:       — Во имя Хель, избавь меня от очередных извинений, — он не звучит обозленно, лишь недовольство дразнит собственным присутствием его интонацию. Раздражение. Обвинение? Тор чувствовал бы себя лучше, если бы его ударило боевой магией прямо сейчас. Тор по крайней мере чувствовал бы — Локи не желал ни говорить, ни рассказать, ни обсуждать все ещё. И Локи сказал: — Это не имеет значения. Это просто хромота. И все.       Он был воинственным, наступая на Тора, чтобы излечить его, и он же был отстраненным. Стоял в нескольких шагах впереди, у самого прога меж кабинетом и спальней, но будто бы был в ином мире. В ином времени. В ином пространстве. Добежать до него — Локи побежал бы прочь. Дойти, дотронуться, прикоснуться и просто произнести все слова извинений, прибитые к стенкам сознания неожиданной беспомощностью, а ещё отсутствием любых контраргументов. Локи отказывается от его слов, отказываясь лгать, что в том утре его не было и не он был тем зверем. Локи отказывается от Тора просто, отказываясь лгать, что все это — неправда.       Потому что это именно она.       В ней точно есть определенное благо. Вот ведь оно — Локи не лжет ему больше. Тору хочется удавиться и становится лишь хуже от всего отсутствия отрицания. Локи был там и Тор не смог бы различить его никогда, Тор не обладал магией, Тор не был сведущ в ней. И Тор же ударил того зверя молотом в устремлении — ранить. Сломить. Успокоить. Просто избавиться от той помехи, что мешает спать и выставляет его воинов не способными усмирить коня глупцами. У него ведь получается это? Коня вывозят за пределы Золотого города и бросают там умирать.       Дернув плечом без оглядки на эфирную боль в груди, Тор вскидывает руку и повышает голос бесконтрольно:       — Это не просто хромота! Почему ты…?! — он желает знать и он желает, чтобы обвинение прозвучало, потому что оно оправдано. Он желает извиниться. Он желает все объяснить. Но никогда, никогда, никогда он не сможет вернуться назад и изменить хоть что-нибудь. Есть лишь сейчас. Есть лишь какое-то будущее. Они не будут вместе среди него? Локи не обвиняет, будто ему плевать, но это невозможно. Локи никогда не плевать на причиненную боль. Локи никогда не плевать на ту, что Тор причинил ему уже или может причинить в будущем.       Клянётся не делать этого.       Дёрнувшись всем телом, Локи рявкает на него в ответ:       — Да потому что я потратил половину века, ненавидя тебя за это! У меня нет больше сил, ясно?! Мне не за что прощать тебя, я не злюсь на тебя, я знаю, что ты в жизни бы не почувствовал, что это я, Тор! — его руки вздергиваются, яростно жестикулируя, пока изумруд взгляд заполняется влагой той самой боли, за которую с Тора никто не спрашивает. Она есть. Она была. И она останется с ними обоими шрамом прошлого навсегда. Локи же отворачивается тут же. Кратко вдыхает, сглатывает ком в горле и стискивает руки в кулаках с такой силой, что белеют костяшки пальцев. Его острое, светлой кожи лицо замирает ледяной маской в попытке не пропустить и единой слезы, пока Тор просто горько, опечалено кривит губы. Его нога делает первый произвольный шаг лишь через миг после того, как Локи тянет ладонь к лицу и закрывает ею глаза. Его нога подкрадывается, как и он весь. Спокойно, беззвучно и бесконечно больно.       Все дело ведь в эфирных рунах? Они вывозят того коня прочь за пределы Золотого города и бросают его в лесу умирать. Вероятно, Локи обращается назад в истинное обличье и лечит себя сам, но, впрочем — Тор не может поверить в это. И мыслит вовсе о другом, уже шепча на новом своем шагу:       — Покажи мне… — Локи вздрагивает, не успев заметить его приближение. Оборачивается быстро, нервной ладонью пытается схватиться то ли за собственный бок, то ли за предплечье второй руки. Но взгляда так и не отводит, а ещё не отступает, глядя прямо в глаза всему его наступлению. Тор ведь ранит его вновь? Тор чувствует, как у него подрагивают кончики пальцев и как печальные глаза всматриваются в щеки и нос Локи. Он шепчет: — Локи, я не… — извинения не будут приняты никогда, потому что никто в них не нуждается. Локи дергает подбородком жестко и непримиримо, затыкая его единым этим движением. Вдыхает коротко вновь. Его ноздри раздуваются быстро, жесткий, больной взгляд вторит поджавшимся до побеления губам. Тор останавливается перед ним, уже поднимая руку и не представляя вовсе, как может посметь тронуть его теперь. Просто коснуться, выгладить щеку костяшками пальцев, выгладить большим подбородок и крыло носа. Среди почти неподъемной тяжести беспомощности его рука просто замирает в пространстве. Сам он шепчет: — Почему ты не обратился назад?       Если бы мог, не пришел бы ко дворцу в конском обличье. Если бы мог защитить себя или себя уберечь, Локи сделал бы это. Но он не мог, и Тор знает это и сам, до подобного не столь сложно додуматься, пока причина остается крайней тайной. Что сделали норны? Что сделал кто-то иной? Тор знает магические азы, не являясь сведущим в магии вовсе, и спрашивает именно поэтому.       Точно знает, что Локи может солгать ему сейчас.       И Локи не лжет. Вздрагивая ресницами, только бы удержаться и не моргнуть, не позволить и единой слезе перелиться через влажный край нижнего века, Локи говорит:       — Не спрашивай. Просто не… — его голос ломается и глаза закрываются, запирая вздрагивающий зрачок и всю бесконечную боль сознания, что точно помнит и никогда не сможет забыть. Подобно тому насилию, что вершит сам Тор иной собственной версией? Любое насилие всегда одинаково и всегда оставляет собственный след. Локи не скажет ему и Тор, что был непримирим мгновения назад, соглашается с этим так же, как согласился той весной. Локи сказал, что привыкает. И Тор любил его больше кого-либо иного. Тор был готов умереть за него, убить за него и ради него жить и сражаться — против этого ломающегося, дрожащего голоса он никогда не посмел бы требовать больше. Против тех капель горячих, больных слез, что сорвались с чужих ресниц. И против той острой дрожи, которую почувствовала его рука, стоило ей коснуться нежной, светлой кожи чужой щеки. Прикрыв глаза, Тор вдыхает тяжело, натужно, а после подступает впритык и обнимает Локи за спину обеими руками. Прижимает к себе без надежды забрать его дрожь. Прижимается губами к его виску. Локи просто замирает, не силясь обнять его в ответ, и точно обкусывает губы, не позволяя себе и единого звука — Тор слышит его рваное дыхание у собственного уха. Тор слышит слишком отчетливое и слишком беспомощное, стоит ему потянуться одной из ладоней к левому боку Локи: — Не трогай меня, — вымученный долгой болью шепот требует его сердце расплатиться кровью, и Тор жмурится, Тор комкает собственные губы в дрожащей улыбке скорби. Как он может посметь сказать сейчас, что не причинит зла — он лишается права на любые слова. Пока ладонь его все же достигает собственной цели. Кончики пальцев трогают ткань рубахи у нижнего края кирасы и вытягивают ее из-за пояса брюк. Кончики его пальцев касаются нежной кожи и забираются под тот самый пояс медленным движением ладони, когда звучит почти скулежом: — Не смотри…       Тор не станет. Тор чувствует все и так. Вместо тазовой кости сбоку вмятина провала и искривленный, пологий осколок, ощущающийся под кожей. Следы его руки что не являются последствиями его намерений. Никаких подобных у него не было. Никаких истинных, настоящих… Он злился на Локи за его побег и мыслил той злобой, но в истинной реальности никогда, никогда, никогда не посмел бы причинить ему вред. Так же, как никогда бы не пожелал по-настоящему — чтобы Локи к нему не возвращался. Выглаживая осторожными прикосновениями его кожу и причину всей его хромоты, Тор чувствует, как Локи вздрагивает в такт ударов собственного сердца. Прижимает его ближе к себе, покрывая ладонью кирасу меж его лопаток.       Прижимается к нему сам, покрывая второй все последствия, последствия, последствия… Уродство? Он шепчет сам:       — Иди сюда, — и Локи дергается лишь после, хватаясь прохладными, дрожащими ладонями за его бока. И Локи шепчет еле слышным речитативом единственного запрета — Тору не нужно видеть то, что чувствуется под рукой, но даже при том он так и не открывает глаз. Задевает губами чужой висок, целует пряди волос, вдыхая тот альфхеймский запах, которым пахнет от Локи. Что с ним случилось и где он был? Быть может, Тор спросит после вновь, когда же Локи вернётся, но вряд ли станет спрашивать, кто должен понести наказание. Быть может, однажды это всплывет само. Быть может, Тор никогда не узнает, но здесь и сейчас — знает уже достаточно. И чувствует слишком много, чтобы запретить себе любой новый шепот, который звучит: — Я любил тебя сотни прошлых лет. И я буду любить все сотни будущих. Как бы ты ни выглядел, мои глаза никогда не смогут разыскать среди миров ничего, что сможет быть красивее тебя, — Локи требует, требует, требует не смотреть, но Тор никогда не справится с чем-то подобным — он никогда не сможет на него наглядеться. В нынешнем обличье или в йотунском. В ином другом. С теми, другими, обличиями ему ещё, конечно, нужно будет разобраться. Как различать их? Как видеть сквозь них? У него нет магии для подобного, но должны точно существовать какие-нибудь амулеты. Тор разыщет. Тор разберётся. Тор узнает столько, сколько узнать получится, и всё будущее растеряет любую возможность повторения прецедента. Качнув головой в болезненном переживании собственной пустой вины, он все же произносит самое важное: — Прости меня.       И Локи вжимается лбом в его плечо. Давит всхлип новым вдохом, крепче обнимает его поперек спины. Сейчас они расцепятся вновь и, вероятно, ничего не изменится, вот о чем Тор с тяжелым вздохом успевает помыслить. А после ему в ответ шорохом искренности раздается:       — Я ждал, что ты найдешь меня, — и эта правда ранит так, как ранить не должна. Эта правда, это признание и каждое новое из тех, что вырываются прочь меж чужих губ шепотом, шепотом, шепотом искренности уже. — Все, чего я хотел, вернуться к тебе. И никогда больше не уходить…       Был ли он в безопасности и ушел ли он сам? Тор знает теперь и это знание, пускай неполное, пускай совсем крошечное, ранит сердце его любви все равно. Пока сам он стоит недвижимо и крепко против лжи Фригги о письмах и против всех интриг Одина, пока троица воинов да Сиф разъезжают по мирам и пока тупеет боль — где-то там Локи тоскует по нему тоже. И после разыскивает его сам, как только оказывается свободен. Тор отвечает:       — Останься со мной до утра, — и не позволяет себе ни единого нового пустого обещания. Сможет ли он быть рядом всегда и всегда защищать? У него не получится. Нечто непредвиденное свершится вновь. Их разделят или они разделятся сами. Тор просит, не ощущая стыда от той мольбы, что звучит в его голосе — он любит, он желает, он нуждается и это не пройдёт, это уже никогда не изменится. Локи же сможет за себя постоять, но что тогда будет делать сам Тор? Он будет ждать его возвращения. Он разыщет того, кто поможет ему разобраться с магией, а ещё не попросит у Локи помощи — если попытается, Локи поймёт, что именно Тор желает выяснить. Локи поймёт, что Тор желает найти тех, кто должен быть призван к ответу.       Тор же будет защищать его там, где будет в силах. Тор будет оберегать его. И все же в моменте не смеет солгать, уже чувствуя, как крепкая, болезненная хватка чужих пальцев на его боках расслабляется. Локи бормочет сдавлено:       — Хорошо, — а после, помедлив, добавляет: — Но нам нужно будет поговорить с Гертрудой. Я сказал ей собрать военный совет, когда она сообщила, что тебя забрали.       Тор отвечает почти бездумно:       — Хорошо, — и все продолжает, и продолжает, и продолжает поглаживать его тазовую кость большим пальцем. Перед его скорбными прикрытыми глазами уже вырисовывается тот план, что не нравится ему вовсе. Но определенно будет осуществлен.       После того, как наступит новое утро, в котором Локи покинет его. ~~~^~~~       — Они быстрые? — тронув горячую воду самыми кончиками пальцев в очередной раз, Локи стряхивает их капли, следом покачивает головой. Его укрытое мутными водами тело не позволяет подглядеть на наготу даже украдкой, Тор же притворяется чрезвычайно занятым. Настолько хороша его ложь? В реальности он не пытается вовсе. С момента, как все оставшиеся эфирные руны исчезают с его тела, забирая с собой всю боль и все ожоги. С момента, как они исчезают даже под тканью брюк и белья… Снимать одежды так и не приходится. Локи возвращает его в кресло, возвращается к нему на колени и безмолвным, спокойным движением кисти стирает каждую из эфирных рун на бедрах и голенях Тора.       От этого почти хочется рассмеяться — даже при всем давящем и беспомощном переживании, что никуда не пропадает. Он передает Локи? Он не узнает его и не может узнать тогда, с долгий злой век назад. Локи же убирает каждую новую руну на его груди и шее прикосновениями собственных рук, без единого слова отказываясь использовать большее количество магии и лечить его быстрее.       И даже запрещая произносить эту реальность вслух? Тор не произносит все равно. Стоит ему вернуться в кресло, стоит ему только понять, как сильно его обманывали все прошлые шаги солнца по небосводу — таковой была любовь Локи. Так выглядела его забота. Так звучала вся его тоска. Не ради того, чтобы оставить Тора среди долгой, понемногу убывающей боли, но во имя близости к нему. Во имя каждого осторожного прикосновения, каждого сосредоточенного взгляда и слишком громкого, не озвученного желания — просто задержаться рядом с ним.       — Обычные? — бросив в чужую сторону новый взгляд, Тор отвечает вопросом на вопрос и следом пожимает плечами. Его пальцы так и продолжают неспешно намыливать пряди волос и кожу головы, мысль же закручивается в размышлении. Не собираясь прятать его, Тор произносит вслух: — Эфир дает им превосходство, но воины они так себе. Я видел пару темных кочевников, вот они хорошо бьются. Остальные же не сильнее Лии… — и пожимает мыльными плечами вновь. Не то чтобы хоть что-то меняется теперь, не то чтобы они начинают говорить больше — Локи просто усаживает его назад в кресло и забирается поверх его бедер вновь, больше не пытаясь усесться на самом краю коленей. В новый раз он садится обычно и точно выглядит расслабленней. И Тор не пытается больше — ни разговорить его, ни добиться от него хоть чего-то. Ему ведь достаются прикосновения? Он успевает узнать не все, что необходимо, но достаточно, чтобы действовать дальше.       Пока Локи признается без единого слова: он мог вылечит Тора парой движений рук, а после уйти, но ему хотелось остаться.       Сейчас говорит:       — Той самой Лии, которую ты наделил божественностью, Тор? — мелкая, еле заметная интонационная то ли колкость, то ли улыбка вызывает щекотку в неприкрытой водой груди. Тор отзывается ей усмешкой. Тор вновь бросает взгляд… Среди всей, столь сильно любимой им чужой наготы он видит лишь светлую грудь с мягкими, распаренными сосками, ладные плечи и длинную шею. Вытянувшиеся вдоль бортиков руки и метки, бегущие от самого запястья одной из кистей. Локи смотрит на него без улыбки, но в его глазах переливаются изумрудные смешинки. Ещё — он задаёт вопрос про темных альвов сам. И даже не добирается до новых нравоучений? Выглаживая его шею собственными пальцами ещё там, посреди спальни и кресла, конечно же, говорит в единый миг: — Ты должен был позвать меня сразу, если был согласен на это.       Сурово, напряженно и очень-очень нравоучительно. Именно там в его голосе звучит недовольство, которое утешает и радует много больше любого облегчения боли. Именно там Тор отвечает ему почти мягко:       — Я должен был узнать, кто мой враг.       Локи, конечно же, закатывает глаза ему в ответ и поджимает губы, а ещё давит пальцами на крайний хвост новой руны. Пытается наказать? Тор может выдержать много больше агонии и эта выглядит незначительной, лишь порождая — сердечное урчание и зуд смиренной радости после вековой разлуки. Злиться на него больше не хочется. Для злости не остается и единой причины, кроме, конечно же, злополучной девки по имени Сигюн, но Тор откладывает, откладывает, откладывает все мысли о ней в дальний угол собственного сознание. Сейчас Локи с ним и… Это хорошо, но все же этого вряд ли будет достаточно среди так и оставшейся неизвестности. Как прошёл его век? И где успел он разыскать эту стерву?       Не позволяя новой кусачей мысли тронуть собственный взгляд, Тор пожимает плечами, отвлекает себя мысленной ложью о том, что не пытается спрятаться за этим повторяющимся движением. Или спрятать собственную ревность? Скорее уж гордость. И легкое, ненавязчивое желание все же отрубить Сигюн кисть. Хотя бы одну.       — Мне показалось это уместным. Она дорога тебе и к тому же верна, пускай временами и против моих приказов. Это дорогого стоит, — переступив с ноги на ногу, он перетирает пряди волос в мыльных пальцах и нарочно спускается собственным взглядом к воде, но разглядеть хоть что-то у него так и не получается. В купель Локи успевает забраться первым и сразу же заполняет ее воды мутной зеленью собственной магии. Тор бы и помыслил, что он прячет изуродованное бедро. Но мыслить лишь об этом совершенно не получается.       Неожиданно звучит:       — Спасибо, — расслабленное, спокойное и будто бы первое на пересчет многих столетий. Локи выглаживает его тело собственным взглядом, тут же отворачивается, только достигнув края воды, что доходит Тору до пояса. Тор же так и замирает с запутавшимися в волосах пальцами и без возможности ответить хоть чем-то. Ожидает ли он, что Локи будет злиться, ожидает ли чего-то иного — ни единое из иллюзорных ожиданий не оправдывается. Локи соглашается с ним, благодарит его… Закусив щеку изнутри, Тор задевает взглядом его плечо, поводит носом. Неудобное, пускай и чрезвычайно уместное возбуждение крепнет само собой стоит его телу только излечиться от боли эфирных рун, сейчас же раздразненно ютится где-то в паху.       Он ведь может спустить воду и набрать новую, чистую и прозрачную? Это вряд ли даст хотя бы единый результат. Вздохнув, Тор выпускает из пальцев волосы и опускается на корточки, погружаясь в воду с головой. Он точно может открыть глаза, он точно может пересечь купель… Его время на то, чтобы приближаться, явно ещё наступит, — если поганая девка, Сигюн, не попытается что-либо испортить, — сейчас же все, что ему остается, так это вымыть из волос мыльную глину, промыть пряди неторопливыми пальцами. И сформировать ответный вопрос.       — Ты забрал ее? — поднявшись на ноги вновь, Тор выныривает из воды, зачёсывает волосы назад и утирает ладонью лицо. Локи все ещё не глядит на него, оборачивается же с краткий вопросом на лице. Ему хватает пары мгновений, чтобы понять о чем идет речь. Еле заметная усмешка трогает уголок его губ, тут же исчезая.       Вместо того, чтобы приблизиться, Тор делает шаг назад и это нравится ему настолько же, насколько первое же будущее, уже принятое решение — нисколько.       Локи говорит:       — Она уже вернулась. Мне нужно было провести обряд по передаче ей магии Илвы, — его кисть, лежащая на бортике каменной, утопленной в пол купели, вновь тянется к поверхности воды, задевает ее. Указательный палец вырисовывает мелкий, незавершенный круг самым собственным кончиком — Тор засматривается случайно и чуть не спотыкается, почувствовав как край сиденья ударяется об его ноги над коленями, с обратной стороны. У него получается не упасть и даже получается почти грациозно опуститься прямо напротив Локи. Или напротив его мелко, задорно смеющихся глаз? От того, насколько проще и обыденнее становится происходящее, Тору и хочется, что улыбнуться, что бросить какую-нибудь заигрывающую глупость — у него не получается. Трогая Локи, его мысли возвращаются назад вновь и вновь, в то жестокое утро и к тому звуку: поражённый ударом молота конь валится на камни пред крыльцом Золотого дворца и его голова глухо бьется об них. Конь замирает. Коня вывозят прочь, за пределы Золотого города, и бросают там умирать. Сигюн помогает ему? Кто-то иной? Сам Локи? Сейчас говорит — он забирает Лию, чтобы воздать ей должно и передать магию, но Лия уже вернулась. Никакой конкретики. Никаких фактов. Никаких дат или временных промежутков. Устроившись на каменном сиденье, находящемся под водой, Тор потягивается, а после укладывает руки вдоль бортиков. Чуть задумчиво оглядев его, Локи добавляет: — Не думал, что это решение будет настолько своевременным.       Не хмыкнуть согласно не получается. Расставив ноги чуть шире, Тор расслабленное сползает ниже по сиденью, откидывает голову назад. Среди горячих, исходящих паром вод купели и усмиренной болезненной тоски он прикрывает глаза на несколько мгновений. Бормочет задумчиво сам:       — Будет война… — история повторяется вновь и, вероятно, повторится полностью. Темные разыщут помощи у ванов, жаждущих истребить всех йотунов. Но первым все равно падет Альфхейм… По крайней мере точно станет первой целью в очереди из всех, что у темных быть могут. Передать эфир светлым, заразив их кровь и помыслы. Позволить им вступить в свои ряды. При том, сколь много асгардских богов успело умереть за прошедшие тысячелетия, новая битва будет много труднее прошлой. Тюр не придет им на помощь, сгинувший Бюлейст отмолчится. Что станет делать сам Один? Скорее всего станет первым, кто к темным примкнет, потому как примыкает к ним уже, но это собственное знание Тор оставляет в тишине до совета с Гертрудой. Сейчас же говорит: — Я только одного понять не могу. Кто их выпустил? — качнув головой, Тор вздыхает и вовсе не ждёт ответа на собственный вопрос, добавляя следом: — Если Один потерял разум настолько, чтобы…       Договорить ему не удается. Негромко и с еле слышным плеском капель, вновь стряхиваемым с кончиков пальцев звучит:       — Это был я, — этот голос принадлежит Локи. Тор знает его уже давно, нынешние слова же почти не разбирает. Чувствуя, как замирает все укутанное жаром воды тело, Тор прокручивает их в собственной голове вновь, и вновь, и вновь. Локи говорит… Признается скорее. С той же интонацией, с которой обычно говорит с малознакомыми существами, которых ему необходимо уважать и пока что не за что ненавидеть. Легко. Необременительно. Первое, что Тор делает — открывает глаза. Только после поднимает голову. Только после смотрит на Локи. Не видя в выражении чужого лица ничего и в том числе намерения продолжить, Тор говорит сам:       — И? — даже бровь вопросительно вскидывает. Не то чтобы это приносит хоть какой-то результат. Локи всматривается в него, нервно пожевывает щеку изнутри. После всего опыта тех восьми жизней, в которых Тора не было, но о которых он знал все, что знать мог, ему точно стоило задуматься о предпосылках, о чужих планах и желаниях — ни единой подобной мысли не было. Отнюдь не потому что Локи точно знал об опасности, которую представляют темные. Отнюдь не потому что Локи был просто умен. Поверить в то, что он сделал это — если сделал действительно сам, — намеренно, было фактически невозможно. Тор, по крайней мере, не собирался даже пытаться. Качнув головой в застывшем на лице ожидании ответа, он приподнимает ладонь над бортиком, жестикулирует больше лениво и скептично, чем настойчиво. — Не думаешь, что мне нужна какая-то дополнительная, ну, не знаю, информация, например?       Добавив мимике ещё больше скептичной экспрессии, он всматривается в Локи и действительно очень ждёт. Локи чуть ли не в собственной, врожденной привычке отвечает вовсе не то.       — Ты не злишься… — будто выпущенная на волю мысль, шорохом слов прорывается меж его губ. Те поджимаются тут же. Взгляд сбегает. Злой, долгий век, не так ли? Тор просто прикрывает глаза и медленно вдыхает, обещая себе хотя бы единый раз за будущую ночь всунуть в разговор собственное слово о том, что его прошлые, его последние слова Локи были сказаны со зла и неискренне. Даже если момент будет неудачнейшим из любых возможных — Тор обещает себе повторить это вновь, потому что Локи ждёт от него тоже.       Обвинений или требований обратить всю намеренную жестокость вспять? Ему не нужна власть. Ему не нужен трон. С него нечего спрашивать. Тор прикрывает глаза, бормоча еле слышно и не пытаясь сдержаться:       — Временами мне, честно признаюсь, хочется тебе врезать, — но правды о том, что на самом деле и правда злится, так и не добавляет. Потому что злится не за пробудившихся темных, а за очередную стервозную девку на пересчет всех тех, которых Локи находит где ни попадя и которые цепляются за него будто околдованный репей — не отодрать, не выкорчевать. Заслышав, как чужая ладонь легким движением хлопает по воде, Тор качает головой. И глаза, конечно же, открывает. Спрашивает короче: — Зачем?       Локи тратит ещё несколько длинных мгновений на внимательный и очень суровый взгляд, но по итогу все же соглашается. Чуть кривится, качает головой, уже откликаясь:       — Случайность. Я пошел за Граалем по указке норн, но, как выяснилось пару дней назад… — его взгляд сбегает мигом раньше, чем он спотыкается на новом слове. Тор видит все равно. По мимике, по глазам, по тому, как кончики чужих пальцев мелко барабанят по краю бортика купели. То, что он услышит сейчас, ему ведь не понравится? Он согласится с чем угодно, если речь не пойдет о Сигюн, вот о чем Тор успевает помыслить. А после Локи говорит: — Сигюн — валькирия. Она была в той битве, с темными альвами. Когда пришла Лия и сказала, что бродят слухи о дворфах, которые выслали больше собственных воинов к границе с Нидавеллиром, Сигюн сказала, что, пока Грааль цел и в безопасности, бояться нечего, — Тор кривится машинально. Морщится его нос, зубы кратким движением скрежещут друг о друга. Стервозная девка оказывается ещё и отличной воительницей — по крайней мере единственной выжившей из всех собственных сестер. Только и этого уже оказывается достаточно. Локи ведь не оставит ее? Тор откидывает голову назад, опуская затылок на бортик купели в надежде, что так выражение его лица разглядеть будет сложнее. Прикрывает глаза вновь. Мало того, что он оказывается в положении уже причиненного вреда, так в дополнение проклятые боги, не иначе, насылают на него ту, что сможет стать Локи защитой и не будет связана обязательствами перед лицом собственного мира. Ее ведь у него и нет. Зато есть полюбовная история подле Локи из одной из прошлый жизней. Поджав губы в неутешительном, смешанном переживании, Тор слышит, как Локи добавляет: — Они использовали его, чтобы заточить эфир и усыпить темных. И я его разрушил.       Ради того, чтобы оплатить соглашение с норнами и спасти Тору жизнь. Ради того, чтобы собой пожертвовать. Ради того, чтобы… Итог не дает ничего. Ни единое из ожиданий не оправдывается. Тор вдыхает без выдоха и тянется вперед, а после долго, вдумчиво умывается. Среди всех тех магических азов, что ему знакомы, использование Золотого Грааля для заточения эфира не удивляет, только кончики пальцев потирают щеку с настойчивым давлением. Раздраженным и даже немного злым — теперь уже не только по дух Сигюн. Проведя ладонью по лбу, Тор заводит пару влажных прядей за уши, поднимает к Локи лицо с очевидно наигранной легкостью интересуясь:       — Глупость спрошу, но все же. Илва, Королева альвов, знала об этом, не так ли? — это уже фактически не является важным, потому что требовать что-либо и в том числе хотя бы минимальных извинений невозможно. Она мертва. Локи убивает ее сам. Альфхеймский трон занимает Гертруда. Но Тор спрашивает все равно, тут же зло кривясь, стоит Локи кивнуть ему в ответ. Потянувшись назад, он откидывается на бортик вновь, потирает парой напрягшихся пальцев переносицу. От любой брани не будет пользы так же, как ее не оказывается ни от смерти Илвы, ни от кражи Грааля, ни от всех их похождений. В тот же Хельхейм? Он становится единым местом, куда Локи отправляется один, и вместе с этим польза присутствует определенно, жаль перед лицом встрявшей на пороге войны выглядит не столь весомо.       Теперь Локи может быть подле него. Теперь Локи говорит с ним, вместо того, чтобы скалиться в ответ диким зверем от слова к слову. Теперь Локи целуется с ним, делит с ним постель и… Не в последний век уж точно. Дернув плечом, в попытке выбросить все поганые, мечущиеся мысли прочь, он укладывает руки вдоль бортиков, напряженно сжимает зубы. Локи выглядит ничуть не радостнее его самого. Говорит:       — Она была слишком умной и жила слишком долго, чтобы не приложить собственной руки к победе над темными, — и Тор не желает грубить ему, и Тор же ему не грубит, только все равно резко дергает подбородком: в нынешних обстоятельствах слово «победа» им явно не подходит. Однажды Королева альвов запирает темных среди беспробудного сна, теперь же порождает их вновь, вряд ли случайно забыв предупредить не вестись ни на сказки норн, ни на все их предложения. Она ведь не стала бы извиняться, не так ли? Она не дала бы и единого объяснения, если бы к ней обратились с вопросом об этом. Она улыбнулась бы этой своей загадочной, выбешивающей и высокомерной улыбкой, а после произнесла бы очередное бездарное наставление. Скривившись, будто успел сунуть в рот какую-то гниль, Локи бросает в пространство раздражённое: — В следующий раз трижды подумаю, прежде чем решу снова заводить детей… — и Тор возвращается к нему собственным взглядом тут же. Вскидывает бровь удивленно. Вопроса задать не успевает. Нехотя, с очевидным недовольством Локи произносит: — Она была мне внучкой. Дочь одного из наших с Сигюн детей из первой жизни.       Тор знает об этом и успевает забыть или же не знает вовсе — позволяет себе зло рассмеяться все равно. От резкой, наигранно веселой колкости не удерживается:       — Ох, в таком случае, все с легкостью становится на свои места! Она была ужасной змеюкой, — скажет ли Локи что-то в ее защиту или же согласится. Быть может, им удастся даже не разругаться вновь? Не то чтобы они ругались до этого, не то чтобы успели прийти к миру после той, случившейся век назад ссоры. Если же это и было миром, но он явно был чрезвычайно худ и чрезвычайно голоден. И Тор явно не собирался соглашаться на него — не перед лицом живой и здравствующей Сигюн уж точно.       Не перед лицом той войны, о которой знал и так — Локи будет подле него там, Локи будет биться вместе с ним.       Закатив глаза ему в ответ, Локи говорит:       — Сигюн ее до сих пор ненавидит, — и Тор не желает, не желает, не желает заводить этот разговор сейчас. Тор держится от него уже который шаг солнца по небосводу. Тор держит всю свою ревность в узде ничуть не хуже, чем то возбуждение, что сладко выкручивает мышцы в паху, стоит ему вновь тонуть взглядом распаренные, мягкие соски Локи или его шею. Но Локи произносит уже, а следом, будто случайно, совершенно случайно вспомнив, что Тору неизвестно многое, добавляет: — После победы над темными Илва заточила ее… В темнице, — наглая ложь звучит ровно и спокойно. Никакой темницы и не было. Сигюн отправили жить у альфхеймского озера, недалеко от дворца. И Тор ведь был там! Теперь важность знакомства со всей магической чушью была лишь более очевидна. Наложили ли на дом Сигюн заклятье, или морок, или вовсе ее отослали в иной мир с иным озером, чрезвычайно похожим на то, альфхеймское — Локи не собирался посвящать его в это. И собственными подобными решениями злил ничуть не меньше, чем Сигюн собственным существованием. Уперевшись взглядом в его ключицу и сжимая задними зубами каждое, уже толкающееся наружу слово, Тор вдыхает. Тор выдыхает носом. Он не заведет этого разговора сейчас, пускай злость и подёргивает внутри острым, кусачим требованием. Он будет разумен, он подождет, он познакомится с Сигюн сам… Как много раз до того момента Локи успеет с ней переспать и испробовать ее рот на вкус? Тор чувствует, как его ладонь сжимается в кулак. А следом звучит: — Приказала ждать нового задания.       И скорая мысль выталкивает свой кусающийся, острозубый ответ мгновенно:       — Тебя, не так ли? — его взгляд вскидывается к глазам Локи мгновенно. Тор прищуривается, даже не пытаясь лелеять надежду об отрицательном ответе. Не получает, конечно, ни его, ни положительного. Не получает теперь уже даже того смеха, что только-только блестел у Локи в глазах. Сейчас он смотрит внимательно и твёрдо — Тор обкусывает каждое напитывающееся силой слово о том, что не станет ему ни запасным любовником, ни привилегированным гостем его постели, которого приглашают время от времени. Делить его с кем-то, будто кусок хлеба или рубаху? Тор не нуждается в этом. Тор любит его всего. Тор желает его полностью. И произносит вряд ли верное: — Даже не знаю, стоит ли тебе предупредить ее о последствиях до того, как ты решишь снова ее обрюхатить. Хотя, если предупредишь, она с тобой в жизни в одну постель не ляжет, — но, впрочем, ничего из того, что есть в его мыслях верным не является. Локи прищуривается ему в ответ. Медленно вдыхает, позволяя увидеть, как вздымается его грудь и как взволнованно плещутся подле кожи мелкие волны. Темные, мутные, не оставляющие и единой возможности подглядеть и насладиться его красотой. Или просто насладиться им? Тор не желает вкладывать яда в собственные слова, потому как не имеет его, но все это — лишь пустая ложь, что обнажается, когда звучит: — Будь осторожнее с этим.       Сердце не надрывается болью, вместо того перемешивая крепкими ударами всю злую-злую кровь. Та курсирует по его телу, быстрыми толчками проникая в самые кончики пальцев. Ему хочется подорваться с места, подойти, забраться к Локи на бедра и целовать его, но это — принесёт удовольствие, лишив сути. Лишив Тора всех тех слов, что Локи не произносит. Не произнесет ведь? Тору нужна информация, Тору нужно понимание, а ещё нужно услышать это, увидеть, почувствовать и прикоснуться — их не было друг подле друга на протяжении века.       И теперь они были здесь.       По разные стороны купели. Обсуждающими всякую ересь вместо того, чтобы целоваться и шептать признания. Он ведь мог бы начать сам? После занесенного молота, после удара, после брошенного на смерть зверя, различить в котором Локи было невозможно — с этой беспомощностью можно было жить ничуть не хуже чем с ожиданием, потому что Локи все же дорожил им. Любил его. Отчасти или в какой-то степени — Тор просто желал знать, что ни единое существо, хоть очередная дева, хоть очередной муж, не окажутся костью поперек его горла и ударом меча поперек сердца его любви.       Тор просто желал знать, что та самая Сигюн, которую Локи столь сильно любил в самой первой жизни и которую разыскал сам, с которой столкнулся случайно, которую, Хель бы ее подрала, Илва оставила ему предначертанной — Тор желал знать, что эта любовь канула в прошлое.       Локи же сказал:       — Я знаю, что ты делаешь, — будто желая обвинить его, только Тор ведь даже не прятался. Тор ему уже прямо в лицо все сказал. Оскалившись на миг, он морщится, неудобно поводит плечами. И все же вынуждает себя разжать кулак. Он будет разумен. Он выждет. Он не станет затевать ссоры и прежде познакомится с Сигюн сам. Но он же говорит:       — В то время как я все ещё без понятия, где ты был и что случилось на самом деле. Согласись, я имею право злиться на тебя, — Тор отказывается от любых обвинений, не выбрасывая из мыслей тех, что реальны и истинны. Они, впрочем, не настоящие тоже, потому что он никогда бы не смог и помыслить, что Локи решит обратиться конем, он никогда не смог бы его в том звере разглядеть, но — зло уже было свершено. И Тору было с этим жить. Качнув головой с раздраженным выдохом, он случайно дразнит плечо влажной прядью своих же волос. Добавляет все так же непримиримо: — И на тебя, и на эту дрянную девку.       Лишь на нее, впрочем. Или же за любые сокрытые Локи поцелуи с ней? Локи говорит, что не может быть обвинен в неверности — Тор желает целовать его сейчас, не имея возможности позволить себе чего-либо подобного теперь. Будто не он должен начать. Будто ему совершенно не позволено. Они ведь и правда вывозят того коня за пределы Золотого города или все же сердобольный Фандрал выхаживает его? Жестокость, жестокость, жестокость и ни единого ответа, что мог бы его, Тора, успокоить. Он ведь даже не собирается начинать этого разговора вновь, он сдерживается, он прикладывает усилие. Помедлив, выдержав паузу, Локи все также глядит лишь ему в глаза. Не двигается. Не уходит.       И говорит:       — Я предложу ей служить мне. Я расскажу ей все, что было в прошлом, а после предложу служить мне, — будто тонкий, острых стилет медленно вспарывает плоть и входит меж его ребер, вот как ощущаются его слова. Тор дергается коротко, сжимает зубы. Позволить ему договорить? Легче просто подняться, выйти из купели и не дослушивать. Слов о том, что Локи уже выдал ему незавидную роль в собственной жизни, или о том, что его чувства сменили облик — Тор вдавливает пятки в каменное днище купели и остается из принципа. Ему в любом случае нужно знать. Он в любом случае нуждается в информации. И Локи дает ему столько, что остается разве что подавиться. — И она согласится. Или откажется. Может быть, в следующий раз, когда я переступлю порог Золотого дворца, она будет следовать за мной. Может быть, нет, — он играется без веселья и без забавы, но играется — все равно. Тор стискивает в кулаках уже обе руки. Вдыхает раздразненно и зло. Помедлив, будто нуждаясь во времени, чтобы произнести новые слова, Локи говорит: — Но не зависимо о того, что будет дальше, существующее сейчас не изменится, Тор, — и следом вскидывает руку, указывая прямо на него. — И если ты решил, что я не в бешенстве о того, как много дней ты потратил в темницах Нидавеллира, вместо того, чтобы позвать меня сразу, то ты очень сильно ошибаешься.       Тор бы и расхохотался злобно, Тор бы и расплылся с радостной улыбке — Тор чувствует, как напрягается его шея и как вздуваются мышцы на плечах. Изменения? У них нет ничего. Они говорят сейчас и это выглядит будто насмешливая дань какому-то прошлому. Тому самому, что было обрублено последней руганью. Тому самому, что обратила будущий век долгим и бесконечно злым. Меняться было банально нечему, Локи же злился на него тоже — Тору явно стоило предложить ему спарринг прямо сейчас, пока вся эта ругань не доросла до банальной драки.       Но прежде — за собственные решения в отношении темных он не собирался ни извиняться, ни просить о понимании.       — Я должен был узнать врага и я уже сказал тебе это, — еле удержавшись, чтобы не щелкнуть зубами в ответ на выставленный в его сторону палец, Тор выплевывает собственное слово. Твердое. Четкое. Непримиримое. Локи ведь не нравится подобное? Локи дергает рукой и тянет обе ладони к воде, набирая ту в пригоршни. Он умывается, знаменуя прощание и всю ложь собственных обещаний. Остаться до утра, остаться навсегда или любить — Тор чувствует, как злоба подзуживает, и точно не верит не то что половине, почти ни единой собственной мысли, а все же говорит, и говорит, и говорит: — И спорить не стану, ты всегда был хорош в том, что касалось работы языком, но все же. Она красива. Сильна, к тому же. Она сможет защитить тебя, — слова льются из его рта, успевая тронуть мыслью сознание, но не успевая остановиться и позволить осмыслить себя. Он ведь не говорит это в действительности? Он произносит ровно то, о чем клялся себе никогда Локи не признаваться. Не открывать всего волнения. Не открывать всей этой беспомощной слабости. Он ведь был лучшим воином во всех девяти мирах! О валькириях слагали легенды до сих пор, пусть все они и были мертвы уже тысячелетия как. Все кроме единой. Кроме этой, точно бесноватой, стервозной девки по имени Сигюн. Тор ведь собирается обсудить ее существование с Локи, пока молится ему среди темницы Нидавеллира? Тор точно не собирается произносить того, что вылетает из его рта. И уже видит, как Локи замирает, умывшись первой пригоршней воды. Он слишком умен, чтобы не услышать сути. Он всегда был слишком, Хель бы его подрала, умен! Быстро вскинув к нему собственный взгляд, Локи перехватывает его внимание, уже вздрагивает самыми уголками губ в зарождающейся усмешке. Скрипнув зубами, Тор бросает крайнее в великой, жестокой надежде, что это даст ему возможность не напугать Локи, но хотя бы отвлечь. — Я же буду просить только об одном: после того, как тронешь ее постель, в мою не приходи.       Дёрнувшись назад, Локи разражается заливистым, громким и искренним смехом. Ему не приходится произносить и единого слова, чтобы оставить Тора в дураках, но, впрочем — Тор старается ради этого сам. Тор находит для себя поганую победу и гнилое достижение. Озлобленно и уязвленно отвернувшись в сторону, он впивается взглядом в камень стены. Локи же так и хохочет, пока вся купальня напоминает: с век назад она была их общей. И сейчас где-то за спиной Тора свежим летним ветерком настигшей их ночи шепчет балкон. Пока за спиной так и смеющегося Локи находится дверь спальни.       Тор желает — Тор не уйдёт. Тор и с места не сдвинется. Хоть уязвленный, хоть униженный. Локи ведь желал уйти, та пусть уходит первым! Но — Локи не желал. Локи остался. Локи выгладил собственными руками его спину, грудь и плечи, собрав каждую из жестоких, болезненных эфирных рун. И Локи молвил: ничего не изменилось. Меж ними или для него одного? Потому что меж ними точно была пропасть, где-то внизу пылающая огнями Муспельхейма.       И Тор желал просто засыпать ее песками Свартальфхейма. Но следом за каждой мыслью о том, чтобы подойти, ступала иная — он бросил Локи умирать. Он сделал буквально все, что мог, чтобы Локи умер там, среди леса и за пределами Золотого города.       На что имел права теперь?       Еле отсмеявшись, Локи качает головой. С широкой, чуть острой улыбкой интересуется, уже поднимаясь со своего места:       — Смерти мне желаешь, Тор? Ее меч сейчас скорее отрубит мне голову, чем поднимется на мою защиту, — и не поверить ему будто бы невозможно, но острое, жестокое «сейчас» лишь вкручивает тот самые невидимый стилет глубже. Его, Тора, тело истекает иллюзорной кровью. Его мысль вопрошает: что же будет завтра? Локи просто поднимается где-то на границе всего его внимания, отданного камню стены. Локи поводит плечами и потягивается. Красоваться ему нравилось всегда, но Тор не глядит на него из принципа и только крепче зубы сжимает, уже ожидая — сейчас Локи бросит ему новую недомолвку, будто мелкий кусок мяса голодному псу, а после уйдёт и не сообщит, как скоро вернётся. Он ведь любит так делать? Он ведь именно такой? Ему стоит сделать лишь единый шаг вперёд и у Тора позорно заходится сердце. Среди всей мыслящей буйством, но не разумом злости. Среди всей беспомощности пред лицом той вины, ответить за которую он никогда уже не сможет. Наказал бы тех, кто причастен — Локи не называет имена. Вместо этого Локи подступает к нему, задевает самыми кончиками пальцев поверхность воды. Крепкий и подтянутый нагой бог, которому Тор молится во имя собственного спасения, когда оказывается на пороге западни. Его хочется поцеловать. Его всего, все его тело, каждый его кусочек хочется вылизать и оставить поверх алеющий след собственного рта — Тор не двигается. Еле удерживается, чтобы в гневе глаза не закрыть, потому как это точно признает — поражение, поражение, поражение. Локи будет его силой столько, сколько будет дышать, но ровно так же останется вечной слабостью… Как и он сам для Локи? Это не успокаивает гнева, пускай и напоминает. Его слова. Его ласковые руки. Локи считает его сильным и восхищается им, но — чего все его чувства к Тору стоят против чувств к Сигюн. Замерев перед ним, Локи вздыхает все с той же дрожью веселья, а ещё тянет к нему руку. Прикосновение влажных, теплых пальцев касается щеки, вряд ли случайно задевая губы щекоткой прикосновения, и Тор сжимает собственные кулаки крепче. Слышит, как раздается спокойное и негромкое: — Есть те, кого выбирают для защиты. А есть те, кого выбирают для любви, Тор, — изнеженная интонация не смеется так, как смеются глаза, Тор же не поворачивает головы. Из вредности, из злобы, из принципа, из нужды — знать, что именно не изменилось. Знать, что это правда. Локи тянет его подбородок на себя, заставляя повернуть голову. А после поднять. И заглянуть ему в глаза? С этим Тор справляется и сам просто отлично. И с темными в Нидавеллире справился бы тоже. И в следующий раз справится точно…! Локи говорит: — Я выбрал тебя, — прямой, непреклонный взгляд и твердость слова. Признание. Он произносит его так, будто бы угрожает, будто бы говорит, что иначе быть уже не может и не будет никогда. Выбор делает единожды — он не будет изменен. Локи говорит это раньше, Локи повторяет это же иным словом, а после тянется к нему против всей каменной неподвижности Тора — из принципа, принципа, принципа… Как он может позволить себе прикасаться к нему теперь? От этой беспомощности пред неоплатной виной нет спасения, но Локи становится именно им. Упирается коленом в край сиденья рядом с бедром Тора. Подаётся телом вперёд, уже занося второе. Каждый из непреклонных принципов Тора рушится с грохотом за мгновение и много раньше, чем звучит окончательное: — И я в силах защитить себя сам.       Разжав кулаки, Тор тянется к нему собственными руками. Горячие воды дразнят ладони и пальцы, он обнимает Локи за бок, подхватывает под бедром. Это ведь происходит в действительности? С Сигюн Тор познакомится все равно и это совершенно не принесёт ему радости — как и все решения, уже глаголящие о будущих действиях. Но здесь и сейчас Локи опускается поверх его бедер, усмиряя и словом, и присутствием всю его злобу. Но сейчас Локи обнимает его лицо ладонями, а после целует его, и Тор подтаскивает его ближе к себе произвольным, выученным, будто врожденным движением. От ощущения его возбуждения, ответного, взаимного, связки горла подчиняются раздразненному, столь желанному стону, и Локи собирает тот с его губ собственными, а после толкается в его рот языком. С наглостью, с требованием, с мягким движением уже толкающихся бедер. Пока Тор остается без единой возможности подглядеть и насладиться, Локи точно оставляет себе их все. Разглядывает его, наблюдает за ним. Ему ведь нравится? Тор чувствует, как его собственная кожа покрывается мурашками прямо среди всего жара воды, и сжимает бедро Локи пальцами, забываясь в жадном, медленном поцелуе. Его глаза прикрываются, тело подается вперёд, вынуждая Локи вжаться в него, притиснуться до неразделимого.       Локи просто не отказывает. Сжимает коленями его бедра, уже выглаживая пальцами шею и плечи. Его рот двигается медленно, язык больше играется. Раззадоривая? Тор не нуждается, дотягиваясь ладонью до его ягодицы и сжимая ту пальцами. Вторая его рука поднимается выше, пересекает границу воды, добираясь до изнеженного, мягкого соска. У Локи вздрагивают плечи на первом же прикосновении, а следом вздрагивает уже он весь, стоит Тору царапнуть его сосок ногтем. Вздрагивает и стонет приоткрытым ртом, не пытаясь сдержать сладкого, выкручивающего Тору нутро звука. Вспомнить его тело, вспомнить его прикосновения, вспомнить тот самый звук его голоса, что выпрашивает удовольствия и наслаждается им, испивая до основания — Тор собирает каждое движение его рук, тонкой алой нитью протягивая ощущения до тех, что остались где-то там, с метку назад. Тор собирает, коллекционирует и отказывается делить его с кем-либо, что мысленно, что вне собственного сознания. Еле оторвавшись от его рта, он приникает приоткрытыми губами к щеке, к скосу челюсти. Шепчет почти бездумно:       — Я скучал по тебе… Я так сильно по тебе скучал, — и сосок Локи твердеет под его пальцами, пока сам Локи жмётся ближе, теснее. Его бедра мерно, дрожаще покачиваются, волнуя горячие воды вокруг них, и Тор чувствует, как его член потирается о низ его живота, как задевает головкой ямку пупка. Локи шепчет:       — Торр… — лишь выстанывая с волнением, волнением, волнением похоти собственного голоса. Тор вылизывает его шею, прихватывает зубами мочку уха. Кончики его пальцев проходят меж ягодиц Локи, задевают края входа. Обмануться не получается: под пальцами ощущается скользкое, вовсе не равное горячим водам масло и Локи давится вдохом, стоит Тору выгладить его прямо там, между ягодиц. Он хватается пальцами за плечо Тора, вжимается ртом в его шею, давя тихий, возбужденный стон в его коже. От того, насколько мягким, растянутым уже он ощущается, у Тора темнеет прямо под прикрытыми веками. Рот наполняется слюной и необходимостью все же свершить — тронуть его так, как хочется и уже будто бы возможно. Зацеловать его. Вылизать его всего. И наблюдать, как Локи подрагивает от сладкой, удушающей истомы удовольствия в его руках. Наблюдать и чувствовать, как сейчас — влажная ладонь, что соскальзывает по его груди и животу, вдавливая в плоть прикосновением пальцев. Теплая и нежная ладонь, что обнимает его член, выглаживая от основания до самой головки. Этого слишком много, этого же не будет достаточно никогда, и Тор шепчет с хрипом уже изменившего ему голоса:       — Скажи это, — пока Локи ему ответ просто не замирает в его руках. Истинный, настоящий. Верный или преданный? Он не расскажет, Тор вызнает все сам. Тор разыщет то зло, которым стал не он. Тор призовет то зло к ответу. Но к норнам, конечно, спуститься не посмеет — подобной глупости Локи ему никогда, никогда, никогда не простит. Сейчас же лишь ведет губами вдоль его шеи, шумно выдыхает носом. Утаить — не посмеет, пускай сказал это уже и так сотнями других слов. Тор слышал. Тор знал. Тор желал слышать вновь, и вновь, и вновь. Медленно, во имя удовольствия толкнувшись парой пальцев в нутро Локи, он задевает зубами его шею, в после с вылюбленной нежностью кусает. И вздрагивает сам, чувствуя, как требовательно, жадно Локи сжимается вокруг его пальцев. Он не посмеет уйти до утра — Тор согласится отдать его Гертруде на совет, но лишь на единый шаг луны по небосводу и точно не больше. Тор согласится. Тор будет потворствовать. И все свое все равно себе заберёт. — Скажи это мне, расскажи мне все, я желаю знать, я желаю слышать твой голос, я желаю…       Его шепот обращается суетливой, бесконечной речью, стоит только языку вылизать след укуса и тронуть мочку нежного уха вновь. Пальцы неспешно оттягивают Локи сосок, вызывая новую дрожь — не любить его значит обречь себя на пустую жизнь. Без его голоса. Без его рук. Без его взглядов. И без него всего. Тор вытягивает пальцы прочь, выглаживает с дразнящей настойчивостью края входа и следом толкается вновь, довольно мыча в ответ сдавленному, переполненном удовольствием стону. Его плечи уже заселяют мурашки, бедра вздрагивают от прикосновений пальцев Локи к его члену. И, наконец, звучит:       — Я люблю тебя, — с присвистом выдоха похоти, с тем движением, которым Локи отстраняется от него, позволяя его пальцам проникнуть глубже, до самых костяшек. Тор открывает глаза ради того, чтобы смотреть. Тор открывает их ради того, чтобы видеть. Как Локи сглатывает, как вдыхает приоткрытым, зацелованным ртом. Его скулы переливаются румянцем, влажный язык пробегается по губам. Пока глаза блестят — без смеха, без провокации, без игры. Жаркое, расслабленное удовольствие нужды и необходимости столь же великой, что правда. И Локи говорит, еле дыша: — Я люблю, люблю, люблю, люблю лишь тебя, Торр.       А следом тянется к нему и целует его сам вновь, оставаясь одной из тех причин, почему Тору не ведомо истинное божественное отчаяние и вряд ли будет ведомо когда-либо. Как может Тор посметь умереть и уйти от него? Он никогда не позволит себе этого. Никогда, никогда, никогда. ~~~•~~~