Роза ветров

~~~^~~~       Он возвращается в собственные покои, как только сбегает прочь из чужого сна. Золотой дворец пахнет привычно и вместе с тем совершенно неузнаваемо. Предрассветные сумерки с запахом тепла того дня, что вот-вот наступит, августовская свежесть, легкие ноты цветущего сада Фригги… Летом им всегда пахнет в Асгарде необычайно сильно, но именно этим летом — запах вовсе не успокаивает. В грудине тревожно подёргивает страхом, что его обнаружат здесь раньше, чем он будет к тому готов, и сердце дрожит ничуть не меньше.       Болью агонии и разочарования, но лишь в себе одном. Среди всех слов Тора, среди всей его злобы и всей его тоски — проходит злой век и Локи ждёт с благоговением страха, как многое могло измениться, только в реальности ничего вовсе не меняется. Тор так и злится на него. Почти неистово, почти яростно он рычит, глядя Локи прямо в глаза, обо всем том гневе, что никак не утихает. Столетие назад Локи мыслит, что все то — лишь глупость да неуёмное величие.       Пока Тор говорит — все то боль, боль, боль и отвержение.       Все еще видя перед собственными глазами чужой, влажный и скорбный взгляд, Локи возвращается в собственные покои и первым делом раскрывает дверцы шкафа. Всё самое важное, всё самое необходимое — он забирает с собой всё. Сменяет рубаху и брюки на те, что выглядят более презентабельно, переобувает сапоги, пряча в голенищах выкованные Тором кинжалы. Йотунхеймская, переливающаяся выбеленными, жестокими снегами сталь ощущается почти кощунственно недовольной и зло пытается резануть ему лодыжку. У нее, конечно же, получается, только кровь так и не натекает в сапог — изморозь его синеющей в месте пореза кожи заживляет рану, следом усмиряя и гнев.       Его не было долго, но теперь он вернулся, теперь он вновь здесь.       У него не было плана и, впрочем, того все ещё нет, но грядет война.       Локи возвращается в собственные покои, стоит ему только сбежать прочь из дремы Тора, и переодевается. Каждое не тронутое магией движение, каждое новое действие успокаивает, вытягивая его почти кузнечными клещами прочь из ямы боли и беспомощной любви. Как он может не мыслить, что Тор ждёт его? Как может сомневаться в его клятвах и обещаниях? Привычная сердечная глупость жаждет довериться без оглядки, не давая мыслить здраво и чётко. Влажный блеск его собственных глаз норовит обронить не единую и даже не десяток другой слез. Локи не позволяет ни им, ни себе, ни кому-либо иному подобную халатность, будто любая может быть хуже той, что допускает он сам.       Действительно ведь произносит — Тор навсегда останется его слабостью. Действительно ведь почти говорит, как сильно любит его. Тор не позволяет, и Локи, конечно же, никогда не произнесет вслух, насколько благодарен ему за нечто подобное. Наивысшая глупость, которую провоцирует чужая нужда, обещает ему великую беду, только противиться оказывается слишком сложно. Тор говорит глупости. Тор говорит чушь и разбрасывается злой ложью, в которую верит слишком сильно, чтобы этого можно было не заметить. Как кривится его лицо, как влажно блестит голубой глаз от всей его боли. Локи может бросить его таким, но в нем не остается ничего из того, что могло бы помочь ему в этом. Долгий-долгий век полнится его злобой, разочарованием и страхом, под конец оставляя лишь волнение от будущей встречи да тоску. По звуку его голоса, по его прикосновениям и его смеху… Последнего услышать Локи не удается, а ещё почти даже не удается навлечь на себя беду, но все же — он говорит слишком многое.       И он говорит правду.       И он не верит, что посмел бы не сказать этого в любых иных обстоятельствах.       Как только кожаная кираса с металлическими вставками между лоскутами ткани оказывается поверх рубахи, Локи вытаскивает из шкафа ножны, но вовсе не замирает против дрожи, что бежит по его рукам воспоминанием об Андвари. Тот куёт для него меч и Локи платит ему — смертью, смертью, смерть, а ещё освобождением темных альвов. И каждая мысль, что рождается в его сознании, каждое новое раздумье несёт следом за собой переживание — Локи отстраняется. Локи не оборачивается ни к единому. И вовсе не верит, что сможет выстоять, если все они навалятся на него скопом. Его роль во всей боли Тора или надвигающейся войне? Его роль в будущем сватовстве Гертруды или в болезненной, слишком близкой к смерти горячке Лии? Вся та пустота, существование которой Сигюн бросает ему прямо в лицо собственным словом? Локи возвращается в собственные покои и забирает вещи. Кинжалы, кирасу, меч с рунической вязью вдоль острия, а ещё алый от впитавшейся, высохшей крови браслет.       И, конечно же, кольцо.       Широкая металлическая полоска ложится в его ладонь почти последней, безмолвно и тихо отдает коже собственную прохладу. Без подписей, без изысков и будто бы даже без клятв, но лишь с той, что Тор отдает Гертруде вместе с самим украшением — пусть она сбережет это кольцо для его великой любви. Пусть она его сохранит. Пусть она вернёт его, когда то станет возможно и когда Тор попросит. Гертруда, конечно же, так кольцо и не возвращает. Она отдает его Локи напрямую.       Широкую металлическую полоску металла и слишком заметную гравировку в виде Мьельнира изнутри — как знак принадлежности, как метка и как самое настоящее тавро.       Имеет ли Локи все ещё право носить его? Надевает все равно. Потому что Тор ждёт его, потому что Тор жаждет его возвращения, а ещё потому что привычно глупит, доверившись боли, только в этом обвинить его вовсе не получается. И слова Сигюн бьются среди стенок его сознания вновь, и вновь, и вновь мыслями о том, в сколько многом она права. Ни в чем и ни в едином — Локи не верит ей, даже веря себе. Локи не отказывается мыслить ее словами, Локи отказывается прислушиваться к ней, а ещё позволять голодной вине обгладывать собственные кости, потому что Сигюн желает навредить ему.       И если ей удастся это, ее враждебность победит. И если ей удастся это, Локи не желает вовсе убивать ее, как уже убил Андвари. За всю собственную боль, за смерть Тора, за самое плохое и самое худшее.       Стоит ему надеть кольцо, как ни единого чуда не случается. Оно сидит привычно и крепко на пальце, неспешно нагревается благодаря теплу его кожи. Последним во всем его мелочном списке вещей становится плащ, но его рука так и не тянется к насыщенной зелени церемониального. Вместо этого Локи берет Тотьма что темнее ночи, тот, что хранит в себе капюшон и теплую, мягкую подкладку. Он надевает его, накидывает капюшон и исчезает прочь из собственной спальни, отказываясь тратить любые силы на то, чтобы просто прислушаться или тронуть магией покои Тора. Он уже там? Он уже успел вернуться из Дальних земель, которые никогда не смог бы полюбить хоть сколько-нибудь? Локи не позволяет себе попытки разыскать и единый ответ, вместо этого перемещаясь в Альфхейм на новом же шаге.       Благодаря самому Золотому Граалю, благодаря крови Илвы и всем прочим экспериментам он не нуждается больше в том, чтобы выпрашивать у Хеймдалля помощи. Или искать тайную магическую тропу? Теперь Локи в силах создавать их сам, перемещаться из единого места в иное, идти, куда вздумается и куда захочется. Тот вопрос, что мучал его долгие метки, вопрос о том, какая же именно магия требовалась, чтобы настроить те крошечные порталы в дверях первого уровня Золотого дворца — Локи больше не нуждался в ответе на него. Теперь Локи знал.       Все дело было отнюдь не в исключительном заклинании и не в опытности мага. Суть была именно в силе. И чем больше ее было, тем легче было осуществлять любое необходимое заклинание.       Кроме того, конечно, которым он мог бы Тора спасти.       Забрав собственные вещи, Локи возвращается туда, где ему рады ещё меньше, чем среди золотых стен и величия, засевшего на троне бессменно. Рассвет заливает иллюзорный мирок Сигюн, что существует внутри более обширного и более настоящего мира Гертруды, но на крыльце никто его не ждёт. Никто не поднимает в его сторону собственного меча. Никто не говорит ему вновь — вся его любовь фикция, ложь и ничто иное, как придурь глупого разума. Только ведь именно это говорит ему Тор, и Локи не знает вовсе, как ему обходиться с чем-то подобным. Он ведь любит его и не сомневается в этом, как бы долго ни пытался отворачиваться. Лишь ради того, чтобы не терзать себя? Зная теперь, какова могла бы быть его жизнь подле Тора, Локи не знал ничего, что могло бы быть лучше этого. Говорить с ним, засыпаться с ним и подле него просыпаться, биться с ним, рассыпая кусачие, но все же добрые улыбки по арене тренировочного ринга, целовать его и чувствовать, как он целует в ответ… Каково было бы быть его советником? Его доверенным лицом, его правой рукой, тем, кто вычитывает все ненавистные Тору свитки, предложения о законопроектах и бесконечные прошения, а после рассказывает, какие из них действительно стоят его внимания, а после… Смотреть, как он сидит на троне, стоять подле него или целовать его, забравшись к нему на колени? Локи любил его. Он мог не желать соглашаться с подобным, потому что это несло ему беду, потому что это страшило его, он мог отрицать это, отказываться от этого, а ещё прятать это так глубоко, так далеко от Тора, как только было возможно, но правды изменить это не могло.       Что бы ни говорила Сигюн и как бы все же ни была права — Тор спасал его. С момента, как вновь пришел к нему, с того самого жестокого мгновения, когда кричал на него среди празднования перед ночью Мидсумара, запрещая ему уходить, или когда победил его на ринге тогда, среди иной ночи… Тор спасал его от бесконечного холода одиночества. Тор спасал его от нескончаемых сплетен, смешков за спиной и отвержения каждого из всех тех миров, где Локи не был нужен, при том, что не был нигде. Тор спасал его от отчаяния, что могло убить любого бога.       Что было у него кроме Тора? У него была Фригга однажды. Долго, тепло и трепетно она была подле него, в итоге же оказалась ничуть не добрее всех иных. У него были… Один или Лаувей? Друзья? Хель бы их подрала, быть может, соратники?! Никого. Никогда. Острые улыбки преподавателей, спускающих Тору с рук любую провинность. Надменные, насмешливые фрейлины. Ненавидящие его ваны, йотуны, ждущие то ли его смерти, то ли прилюдной казни, желающие использовать его асы или просто желающие его — светлые альвы. Желающие, будто он невероятной красоты зверушка, редкое магическое существо или безделушка, что слишком хорошо смотрится поверх запястья или ключиц. Вот что было у него, когда Тор оставил его не по собственной прихоти. Вот что было у него до момента, пока Тор не вернулся к нему. Локи не ждал, Локи не желал даже видеть его и определенно не желал сближаться с ним, как бы его ни любил все годы до и как бы ни собирался его любить все годы после.       Но Тор не был бы собой, если бы в конечном итоге… Все не могло случиться иначе. Локи был силён, Локи был богом лжи и хранил в сердце магию, но не солгал вовсе — Тор был его слабостью. Потому как сильно Локи любил его. Потому как Тор спасал его. И потому что был единственным, кто мог бы заполнить всю пустоту в его груди.       И если Сигюн желала обвинить его в этом — Локи определенно не собирался вести с ней и единого подобного обсуждения. Здесь было нечего обсуждать. Да к тому же Илва уже ответила ему и она, что была много мудрее любой другой, что была умнее, разумнее и обладала немыслимой магией, не знала вовсе, чем он мог бы себе помочь. Ему предстояло найти правду, разыскать ее и после… Он не станет рассказывать об этом Тору. Он не станет просвещать его, он не станет отдавать ему это знание, что больше походит то ли на жестокость, то ли на наказание. Оно ни на что не влияет.       Локи любит его. Локи будет беречь его и будет защищать его. Столько, сколько сможет.       — Йотунхеймская сталь, не так ли? Тебе подстать, полукровка, — ее голос звучит из-за его спины после десятка дней молчания и Бранн, горящий ярким костром поверх сваленных на песке бревен, покачивается в недовольстве. Сигюн ему по вкусу не приходится вовсе. Ни за все те дни, что Локи проводит подле нее до их ссоры, ни за все последующие. Ее враждебность звучит даже сейчас, среди ночной тьмы, что приближается к собственной середине, и вместе с тем звучит будто бы уважение. Локи не откликается. Локи не оборачивается к ней.       Он возвращается в Альфхейм с десяток дней назад, сбрасывает ножны вместе с мечом и плащом на табурете подле постели Лии, а после принимается за собственные малочисленные обязанности. Уборка конюшни, готовка ужина — он добавляет к ним выгул лошадей, только Слейпнира так и не касается. В какой бы мольбе тот ни глядит на него, как бы просяще ни ржет ему вслед, вновь и вновь вставая на дыбы. Локи глядит на него издалека, не выдерживая собственного взгляда слишком долго ни единожды. Его треплет боль. Его терзает омерзение и жестокость, что остаются с ним даже после того, как несколько ночей назад он наведывается в Ванахейм. Свальдифари отчего-то оказывается не рад видеть его, но подать голоса не успевает — Локи умерщвляет его тело твердой рукой, что пахнет магией, а после скармливает труп Бранну.       Бранн не оставляет после себя не то что костей — не остается даже пепла.       И это все же почти не приносит Локи облегчения. Среди всех попыток Слейпнира научиться ходить. Среди всех неутомимых попыток Сигюн научить его. К удивлению Локи, она не срывается на крик ни единожды, но все же ему удается увидеть, как с печальным остервенением морщится ее лицо несколько раз. Она беспокоится, что этот дурной жеребенок и правда умрет? Локи просто не смотрит слишком долго, чтобы не дразнить ни собственный клинок, ни все собственную магию.       Прокрутив кинжал в руке, Локи крепче сжимает его рукоять в ладони, а следом перебрасывает в иную, случайно тревожа шорохом кожи чуткий сон спящего подле костра Фенрира. Теперь он занимается именно этим. Хранит жизнь Лии, что с каждым новым днем выглядит все лучше и лучше, жаль, так и не просыпается, а ещё разгребает конское дерьмо, готовит ужин и выгуливает лошадей. Он не заговаривает с Сигюн ни единожды, ее же хватает среди молчания на десяток дней. И вот она приходит.       Только извинений от нее Локи не ждёт. Не ждёт от нее уже ничего вовсе.       — Не будешь говорить со мной, да? — с раздраженным выдохом опустившись в песок, Сигюн не пытается ни сесть напротив него, ни сесть так, чтобы их плечи соприкасались. Везет ли ей? Локи не желает смотреть на нее. Локи не станет ей отвечать. Ему нужно дождаться, пока очнётся Лия, а после он просто уйдёт. Куда-нибудь или куда угодно. В первую очередь к Тору, в следующую — к Гертруде. Новость о том, что темные возродились никому из них не понравится, Сигюн же Локи рассказывать не станет. Пусть поживет в неведении. Пусть удивится и испугается, когда известие настигнет ее легионом темных альвов, что будут маршировать вдоль альфхеймской равнины. В подобной тайне, что он сохранит, не будет чести, но возмездие — оно будет равным всем тем ударам, которыми Сигюн накидывается на него с десяток дней назад. Оно будет равным той надменности, с которой она говорит сейчас: — Тогда слушай внимательно, потому что повторять дважды я не стану.       В презрении поджав губы, Локи перекидывает кинжал в другую ладонь и вновь прокручивает его. Он отказывается беззвучно. Он забирает себе всю свою милость и прячет ее глубоко внутри. Что бы ни сказала Сигюн, что бы она ни поведала ему, это не избавит ее от жестокости сердца и прощения для нее не найдет. Но все же — она говорит.       Она рассказывает ему о второй великой битве и обо всех собственных сестрах, которых теряет в ней одну за другой. ~~~^~~~       Добросердечный обратится жестоким в тот миг, когда в дверь постучится война и обкрадет на спокойствие каждого. Обкрадет на любовь и на дом. Обкрадет на желание с яростным криком кинуться наперерез и отомстить за всю боль, за каждое лишение. Единожды, когда-то в давний, канувший в лету день, Один произносит в его присутствие то слово, что верно повторяет Тору не единожды:       — Хороший царь не ищет войны, но всегда к ней готов, — и вслушиваясь в негромкие слова Сигюн, Локи слышит вновь, и вновь, и вновь лишь это. Один является плохим царем и компрометирует себя сам так, будто бы верит, что его сын вырастет слабоумным олухом или им вырастет сам Локи. Он обучает их, обучая лишь Тора. Он наставляет их, передавая лишь Тору все собственные знания. И он же является худшим из всех царей, но отнюдь не в этом прячется самая страшная правда. Лишь правление — бессменное, вечное, удушающее, будто хватка эфира, высланная ради медленного, кровожадного убийства к плоти нежного горла озлобленным темным альвом. Отнюдь не с подачи Одина начинается вторая великая битва меж мирами, но Локи мыслит шире и глубже. Среди всех первых и всех новых слов Сигюн прошлое сплетается в его разуме с настоящим, задавая множество вопросов.       Один-единственный является самым важным: как скоро сделают собственных шаг пробудившиеся темные и как скоро Один выступит в их поддержку?       Сигюн растрачивает его время, не единый шаг луны по небосводу все продолжая, и продолжая, и продолжая говорить. О своей жизни где-то там, за тысячелетия до его зарождения в Йотунхейме. О своем взрослении и о своих бесконечно любимых той самой, нежной и истинной дружеской любовью сестрах. Ее голос звучит твердо, перебирая факты, пока интонация смягчается от шага к шагу, чтобы следом окаменеть вновь. Как сильно ее отец любит ее и как сильно ее мать ею гордится? Сигюн не порождают во имя войны и не взращивают из нее воина, но она выбирает тот путь, следуя за собственным мягким сердцем, кованным из железа. Локи же не отдает ей собственного удивления, потому как не поворачивается к ней ни единожды. Он глядит лишь на Бранна и, чем дольше льётся чужая речь, тем более взволнованным Бранн становится. Сигюн живет столь долго, что, быть может, он помнит ее. Быть может, они уже встречались у костра или среди коридоров, освещенный ярким пламенем факелов.       Девчонка из мелкой деревушки, находящейся вдали от альфхеймсого дворца? Она приезжает во дворец верхом на пегасе, которого приручает сама среди Кочевничьих лугов этого мира. И Локи желает изо всех сил скрыть усмешку, когда слышит об этом, но сделать этого у него так и не получается. Ее история, вся ее жизнь стелется перед его глазами, напоминая о той Сигюн, которую он бесконечно любит и которую бросает собственным отъездом среди самой первой жизни на пересчет других. Там она любит его ничуть не меньше. Там же она является истинной собой — она бывает нежной до боли в груди, она бывает строгой и непримиримой. Она всегда знает, что нужно ей, и никогда не соглашается на компромиссы среди всех собственных желаний. Вот почему Локи влюбляется в нее тогда. Во всю ее твердость, что живет внутри нее против щемящей сердце мягкости, против нежности, беспечности и того самого, заливистого, легкого смеха… Локи никогда не спросит, умеет ли эта Сигюн смеяться так же. Локи не спросит у нее ничего и, впрочем, так и не спрашивает.       Как она покидает родительский дом под гордым взглядом матери и со следом губ отца поверх собственного лба. Как достигает Кочевничьего луга — ни единый кочевник не желает видеть ее там и никто не принимает ее, но она отвоевывает свое место с боем. Отнюдь не подле костра. Лишь на лугу. Среди лучезарных, нежных боков белокрылых коней. Среди шороха их крыльев и среди топота их копыт. Ту кобылу, что сама выбирает ее год спустя, Сигюн называет Гунн и Локи не произносит вслух того, что слышит в ее голосе. Или того, что видит в пламени Бранна, когда оно поднимается к небу, лепестками собственного пламени рисуя алого, подрагивающего от всей жизни, что есть в нем, пегаса.       Весь тот голос Сигюн, переполненный неистовой любовью и нежностью, вздрагивает лишь в этот единый миг. Как она живет без нее, своей белокрылой, чудной лошади? Локи не знает этого. Локи никогда не задаст этого вопроса, потому как нет большей жестокости, чем спрашивать у живых о тех, кто давным-давно сгинул во тьму, оставив за собой лишь кровящее, незаживающее сердце. Не успевает луна сделать свой новый шаг, как Сигюн продолжает собственный рассказ и голос ее не дрожит так, как не дрожит она сама. Посмотреть на нее, убедиться в отсутствии слез на ее лице, протянуть к ней ладонь… Локи мыслит, не делая и единого движения. Лишь замечает, как больно скулит кисть, в которой он сжимает крепкий кинжал.       Сигюн же приезжает во дворец верхом на Гунн и требует: обучить ее, а после дать ей тех дев, которых она могла бы обучить сама. С нее начинается каждая легенда и каждая из тех баллад о валькириях, что стройным ветром носятся по мирам, не смолкая и по сей день. Проходит век, проходит тысячелетие, только где-то там, в самом начале Королева альвов желает проверить ее силу и выносливость, предлагая ей бой с одним из ее придворных воинов. Утаивает ли Сигюн о том, чей занималась весь год среди Кочевничьего луга? Локи держится долго, но здесь уже не расхохотаться у него не остается и единой возможности: первого воина Королевы Сигюн разбивает в пух и прах так же, как двух других, что желают обвинить ее в ведьмовстве или мухлеже в процессе спарринга. Вместе с ним Сигюн не смеется, но хмыкает с тем облегчением, что всегда переступает порог после прощения.       Локи ей его не отдает. Локи помнит ее злое слово и Локи не станет его забывать, но вся его бесконечная тоска по ней, по его возлюбленной Сигюн, находит для себя отдушину в той истории, что звучит ее голосом. Она становится первой валькирией, только не задумывается совершенно: все, что имеет Сиф, все, что имеет каждая воительница в любом ином мире — все начинается с Сигюн. С тех дев, которых она обучает. С первой великой битвы меж мирами, в которой они побеждают и после которой иные миры следуют по стопам Альфхейма, начиная набирать воительниц в ряды своих войск.       Пока в балладах дурни-барды так и поют — о великой красоте и о силе, которая способна запугать любого мужа. Но не о доблести. Не об остроте клинка и не о чести. Не о том бесстрашии, с которым валькирии сражались с темными альвами, прежде чем полегли замертво… Все вместе? Сигюн выжила. Сигюн сидела подле него сейчас ровно так же, как все прошлые шаги луны по небосводу, и Сигюн рассказывала ему, но на самом деле говорила с ним. Каждое новое ее слово не было извинением за всю ту ссору, что она затеяла, только бы ранить его, но их интонация, их искренность, их самая глубинная суть — они звучали именно так. Пока тайна, что вряд ли была великой, приоткрывалась все больше и больше. А в конце прозвучало:       — Она сказала, что у нее есть для меня ещё единое задание, но она солгала мне. Наделила божественностью, выслала сюда и заперла здесь… Дряная ведьма, недостойная и песчинки тех почестей, которые ей оказали, прощаясь с ее хладный телом! — дернув плечом, Сигюн звучно скрепит зубами, перебивая треск костра и вынуждая всполошившегося Фенрира на несколько мгновений поднять сонную голову. Она выдыхает озлобленно, пинает носком сапога ни в чем не повинный песок. И Локи все же оборачивается к ней, ведомый острой, искусной болью собственного сердца. В этом малюсеньком иллюзорном мирке Сигюн томится много дольше, чем он вовсе живет эту жизнь. И каждый новый ее день не отличим от предыдущего. И каждый новый родившийся конь слишком похож на прошлого, уже захоронённого. И ее меч, меч валькирий, все так же стоит у дверей ее ненастоящего дома — плавкость Альфхейма и твердость Свартальфхейма сплетаются в нем, точно желая в будущем вызвать у Тора истинную зависть. Он ведь не сможет выковать нечто подобное? Локи просто не верит в это. Локи знает, что кузнеца лучше Тора нет ни в едином их всех девяти миров.       Но все же так и глядит на Сигюн. Тяжелым взглядом, тяжелым выдохом, что замирает меж его губ. Ничего больше она не добавляет, нарочно отворачиваясь от него. Только бы не заглянуть ему в глаза, только бы не выдать собственной боли. Каждая из ее сестер, чьи имена теряются в исторических писаниях, остается на ее губах и в ее разуме — они не будут забыты никогда так же, как Локи не смог бы позабыть Тора. И не сможет ведь… Когда не сможет его спасти.       — Ты чувствуешь вину…? — сиплым, запертым комом горлом меж его губ вырывается еле слышный шепот, что никогда не ответит ему на вопрос, в какой миг Локи успевает растерять весь свой голос. Против слов Сигюн, против ее бесчисленных, бесконечных чувств, которые она не высказывает, но которые звучат все равно. Ее боль, ее гордость, ее бесконечная, что любовь, тоска. От его вопроса Сигюн дергается, будто бы Локи бьет ее — он желал этого долгие дни назад, теперь же не желает вовсе. Ему хочется подвинуться к ней и обнять ее, пускай ему вовсе нечем утешить ее. Ему вовсе нечем утешить себя. То, что есть у него сейчас, то, что он успевает растерять за весь прошедший век, и то, что обретает вновь, почти достигая слова признания… Он ведь любит его, дуралея. Он любит его больше, чем что-либо, и потерять его, значит потерять все, что было, все, что есть, все, что могло бы быть. К Сигюн Локи так и не подвигается. Только медленно по одному разжимает пальцы, обхватывающие рукоять кинжала, и тот выпадает с глухим стуком в песок. Сигюн откликается:       — Да. Всегда, — и Локи с болезненным смешком кривит губы, не спрашивая себя мысленно, как сильно они с Сигюн отличаются. Меж ними есть разница. Меж ними есть ее злость и его невозможность вернуть себе ту ее, которую он столь сильно любил в самой первой жизни. А только эта бесконечная тоска, эта въедливая вина и жестокая боль — из любви, из любви, из любви к тем, кого ей не удалось спасти. Из любви к тому, кого Локи спасти вовсе не в силах, как бы много мощи ни пытался впитать. Качнув головой, он прикрывает глаза и успевает заметить, как Сигюн оборачивается к нему. Ее почти ощутимый поверх кожи и рукавов рубахи взгляд проходится по нему, точно видя и хмурость понимания меж бровей, и то движение, которым Локи поводит плечами. Когда Тор сгинет, кто спасет его самого и заточит там, где он не сможет уничтожить мироздание до конца? Когда Тор сгинет, Локи потребуется все, что в нем есть, чтобы не отравиться вслед за ним. Взрастить Асгард, править, жить… И молиться, чтобы однажды Тор возродился вновь? Подобное всегда является случайностью, что не содержит в себе закономерности. Если умерших богов ещё помнят, если умерших богов ещё ждут, они приходят однажды, только ни в единой книге не говорится, будто ли того достаточно — если в единый миг Локи останется единственным, кто будет ждать Тора? Поджав губы и сглотнув соленый ком, Локи вдыхает как можно глубже. И с выдохом ранится, ранится, ранится от нового тихого слова Сигюн: — Я не знаю тебя, но даже если бы ты сделал ему великое зло… Разве пройденное тобой уже, не является искуплением?       Ледяная глыба его сердца режет плоть легких и оставляет сколы на ребрах, сдвигаясь в сторону от собственной дрожи. Локи же оборачивается рывком и с неистовством беспомощности смотрит Сигюн прямо в глаза. А после возвращает ей ее слово так, как она вряд ли заслуживает. А после говорит:       — А тобой? — и он не желает ранить ее. Он видит ее теперь. Ту ее версию, что имеет свою историю и точно походит на прошлую, возлюбленную им, но все же отличается. Сигюн заслуживает его любви здесь так же, как заслуживает и уважения, и верности. Но ранит его вновь! Она не желает. Впервые за весь прошлый век Локи видит, как в отблесках пламени, что танцуют поверх ее глаз, мелькает острая боль и сожаление — они говорят много громче любых слов.       Всех тех, которые она так и не произносит, просто отворачиваясь. И обнимая себе одной рукой за бок, чтобы только не выдать дрожи пальцев. ~~~^~~~       Лия приходит в себя несколькими днями позже, но дальнейшее ожидание ее пробуждения случайно перестает быть столь тихим и тягостным. Сигюн приветствует его по утру нового дня и Локи, только собирающийся обойти дом, чтобы направиться к конюшням, застывает, будто вкопанный, на долгие мгновения. Она притворяется, что не замечает этого, когда проходит мимо, она столь усердно притворяется, что меж ними ничего не меняется, и она точно знает — меняется все. От собственных истоков и до самых вершин. Их разговор у костра оставляет внутри него тяжелое, болезненное переживание, вместе с этим оставляя великое таинство… Вот что Илва оставляет ему. Тот самый подарок, о котором говорит с таинственной усмешкой. То самое, безбрежное счастье, которое обещает ему собственным хитрым взглядом.       Илва не рассказывает Сигюн правды, потому что Локи является одним из ее праотцов и передает ей всю скрытность вместе с собственной кровью. Илва поистине бросает Сигюн, заточая ее среди того иллюзорного мирка, в котором Сигюн не сможет ни сгинуть, ни погибнуть, ни нарушить ее планов. Рассказывает ли сам Локи Сигюн об этом? Она желает вернуть собственную жизнь, вот что он слышит в ее словах, теряющихся в пламени костра, только не верит ни в той ночи, ни в каждом новом дне, где она приветствует его, где она ведет с ним разговоры, что она желала бы пойти вместе с ним. Вернуться с ним в Асгард. Отправиться с ним биться с темными альвами. Или хотя бы простить его за ту случайную глупость, которой он разрушает Золотой Грааль, а ещё пробуждает эфир? Он не рассказывает ей, обделяя ее на эту важную правду, и ни в чем ей так и не признается. Просто остается ждать пробуждения Лии и случайно замечает — его отношения с Сигюн меняются.       В единый день среди жаркого полудня Сигюн выходит из дома с мечом валькирий в ладони и предлагает ему сразиться. В другой — просит показать ей, насколько сильна его магия. Ее заинтересованность обрушивается на него, будто гранитный камень, и придавливает к земле непониманием, граничащим с немыслимой, слишком объемной радостью. Она так и не просит простить ее, но будто прощает сама. За то, что он врывается в ее мир, или за то, что остается подле нее, под конец обращаясь из коня живым, мыслящим богом, с которым можно говорить и можно разговаривать. К которому нужно привыкнуть? Сигюн не привыкает и в общем точно не начинает говорить с ним мягче, но — она говорит с ним. Она расспрашивает его о тех новостях, что обходят ее, высланную на эту зеленую равнину, будто на безжизненную пустошь, она приветствует его по утрам, пускай так и не предлагает спального места в доме, а ещё она выбирает его для спарринга. И Локи не желает вспоминать каждого собственного тренировочного боя с Тором, но вспоминает все равно, потому что Сигюн по силе и ловкости оказывает равна ему, оказывается равна самому Локи. Они начинают в полдень и бьются до момента, пока солнце не опускается за горизонт, лишая их зрения. Азартно, яростно и с большим, звенящим сталью о сталь чувством они мечутся по поляне за спиной дома Сигюн, катая друг друга по траве и перебрасываясь острыми, подзуживающему колкостями.       Это случается в единый день, пока все иные сливаются в плотное, длинное полотно, переполняющееся их разговорами и даже совместной уборкой в конюшнях. Не то чтобы, конечно, Сигюн помогает ему, но все же уводит Слейпнира на прогулку, не добавляя и единого лишнего слова о том, что Локи якобы должен и что ему стоило бы сделать. Она прислушивается к нему? Ее отношение не меняется, слова остаются все столь же стальными и острыми, только ни единое больше не ранит его. Отдавая ему свою историю, Сигюн отдает ему много больше того, о чем он просит и чего, быть может, действительно заслуживает.       Будучи тем, подарком для кого она является.       Будучи тем, кто уничтожает Золотой Грааль.       А после Лия приходит в себя. Среди темного предрассветного часа Локи просыпается на берегу озера от тихого скрипа приоткрывшейся двери дома и тут же садится на расстеленном плаще, оборачиваясь. Бледная, тяжело дышащая фрейлина, что переступает порог, поднимает к нему собственные глаза и уже миг спустя пошатывается, заваливаясь в сторону. Локи перемещается к ней тут же, обхватывает ее рукой за спину, прижимая к себе под шум топота Сигюн, тоже успевшей проснуться. Он беспокоится, что Лия вновь потеряет сознание и погрузится в долгий, почти бездыханный сон. Он беспокоится, что ее тело вновь попытается отторгнуть магическую кровь Илвы. Он беспокоится просто, Лия же обнимает его за шею и со сдавленными всхлипами, теряющимися в тяжелом дыхании, шепчет почти обессилено:       — Я справилась… Я справилась, ваше высочество, — этими словами выплескивается весь тот ее ужас, который скрывается в глубине ее глаз, когда начинается обряд и пока длится, отсчитывая не шаги луны по небосводу, но лишь все новые и новые склянки черной крови Илвы. Локи желает согласиться с ней, вместе с этим нуждаясь в том, чтобы поставить ее на ноги крепче, но может лишь вскинуть собственный взгляд куда-то вперёд, во тьму дома, и наткнуться на полный гордости блеск глаз Сигюн. Гордится она, конечно, не им. Да и радуется — если, конечно, радоваться вообще умеет, — не за него. Вместе они приносят из родника в пролеске воды для бадьи, Локи помогает Лие нагреть ее с помощью магии, показывая самое-самое первое заклинание.       Естественно, Лия оказывается знакома с ним, достаточно спокойно и лаконично рассказывая ему о всех тех книгах, что успела прочесть за прошедший век, пока ожидала его снисхождения. И ей в ответ впервые на его памяти этой жизни откуда-то из кухни доносится тихий, почти настоящий, почти беззлобный смех той самой Сигюн, которую Локи никогда не удастся вернуть. Но, впрочем, которой больше и не придется лгать — что он может полюбить хоть кого-нибудь так же сильно, как уже любит Тора.       Лия приходит в себя в ночи, вымывается, запершись в комнате, к утру и на завтрак выходит в одном из тех платьев, что не брала с собой из Золотого дворца. Локи лишь многозначительно закатывает глаза в ответ всей ее гордости и статности, но ни единого собственного, гордого и довольного чувства так и не показывает. Его задумка и правда претворяется в жизнь? Много лучше, чем он мог бы ожидать. Именно так, как рассчитывал. Стоит им позавтракать, как Лия уже желает уйти и вернуться назад во дворец, назад к Тору, однако, ей не позволяет этого ни сам Локи, ни даже Сигюн, при том, что именно она больше их всех пытается выглядеть безучастно.       — Перемещение прихлопнет тебя подобно мухе, если ты не будешь готова к нему, девчонка, — вот что она говорит, подхватывая их опустевшие миски со стола, и Лия возмущённо подбирается. В ее глазах появляется блеск раздраженного, почти униженного недовольства. Одна ладонь сжимается в кулак, тут же опускаясь под стол, чтобы не выдать ее. Быть может, она рассчитывает, что Локи станет вступаться за нее, однако, Сигюн не кривит душой и не пытается посмеяться на ней.       Одна задача вскипятить воду в бадье и совершенно другая — преодолеть расстояния длинной в сотни световых лет. Чтобы свершить такое не хватит и десятка прочитанных книг.       Но может хватить единого урока с знающим все тонкости магом? Там, где зарождается Сигюн, его нет так же, как нет и Лии там, где зарождается он сам. Все его ошибки, весь его опыт и каждая его тренировка с Фриггой — практика, практика, практика. Неустанная, устремленная, требовательная и ведомая единой, раздвоенной, будто змеиный язык, мыслью желания то ли побега, то ли получения статуса советника будущего царя Асгарда. Он тренируется метку за меткой отрабатывая заклинания и доводя их до автоматизма, которого Лия достигнет разве что через пару столетий. Он тренируется, но даже он оказывается не настолько хорош, чтобы спастись от нападения норн в лошадином обличье. Лия действительно мыслит, что справится с перемещением меньше чем через половину суток после пробуждения? Когда Локи, так и не встав из-за стола, предлагает просто показать ему, просто переместиться из дома к берегу озера, Лия только гордо вскидывает подбородок.       И, конечно же, перемещается — в соседнюю комнату.       Судя по стуку, который раздается через миг, она к тому же врезается в стену. Как минимум, лбом. Или спиной. Успевшая повернуться к нему лицом Сигюн дергается от звука, тут же поджимая губы до побеления, чтобы не расхохотаться в голос от собственной правоты. Локи лишь качает головой ей в ответ, без попытки выпросить у нее хотя бы немного такта, и все же поднимается из-за стола. Он выводит Лию на задний двор и до самого полудня тренирует ее, рассказывая так много, как рассказать может. Между делом подбирает одну из тех палок Фенрира, что валяются у заднего входа в дом. Вся их тренировка заинтересовывает волка ничуть не меньше, чем Сигюн, которая выходит на задний двор и усаживается на пне с кружкой дымящихся, вкусно пахнущих чайных листьев, которые она заваривает, конечно же, лишь для себя одной. Но Сигюн по крайней мере не мешается под ногами? Именно так, пока Фенрир мечется по траве, пытаясь гонятся за мелькающей тут и там фигурой самого Локи и за Лией. Рассчитывать расстояние между перемещениями у нее получается, но из рук вон плохо. Хуже становится только в тот миг, когда бегущий к нему со всех лап Фенрир случайно сбивает неожиданно появляющуюся перед ним фрейлину с ног.       Сигюн от вида этого недоразумения хохочет так, что ее слышат, вероятно, и у стен альфхеймского дворца. Локи — просто идет за палкой, пряча собственное веселье в уголках глаз и всю свою хромоту под магической иллюзией. Именно она, эта мелочная, никому не нужная ложь, становится его спутницей с момента, как он приходит в себя, но, впрочем, с того мгновения, когда замечает: левую сторону таза и верхнюю часть его бедра теперь украшает слишком заметная, почти уродливая вмятина кости. Она не мешает ему двигаться, редкими ночами мягко, ненастойчиво воет болью. Когда он спаррингуется с Сигюн дни назад, не спотыкается ни единожды, и это отлично, это определенно самое важное, что может быть нужно ему от его тела. Жаль, мелкая мысль время от времени жалит сознание: будет ли Тор смотреть на него с тем же полюбовным прищуром и с тем же желанием, с какими смотрел раньше?       Локи просто не станет показывать ему. Локи не станет рассказывать ему никогда, никогда, никогда, из-за чего ему на самом деле пришлось покинуть Тора на долгий злой век. Он выдумает ложь или оставит недосказанность. Он придумает, что угодно, но унижаться, объясняясь, не станет точно. Или признаваться, что он не настолько хорош в магическом искусстве? Все его поражение, весь его позор — они являются не большим, чем банальной случайностью. Злоба норн настигает его, сковывая и не оставляя и единой возможности на спасение. Злоба норн указывает ему: если он желает и дальше зваться могущественным магом, он должен либо обучиться колдовству в каждом из возможных обличий, либо никогда больше собственное не сменять.       Конечно же, Локи выбирает второе, не раздумывая. Пока мысль обо всем его настоящем уродстве так и продолжает приходить временами, задавая злобные, жестокие вопросы. Если Тор узнает, Локи ведь не сможет больше нравиться ему так же сильно, как прежде…       Стоит ему подобрать палку для Фенрира, как тренировка сама собой становится проще. Новая игра нравится волку много больше, чем любые случайные столкновения с Лией посреди травы заднего двора, да к тому же неожиданно находит собственную полезность и для них всех. Выбрасывая палку далеко-далеко вперёд, Локи наблюдает за тем, как Фенрир срывается с места за ней, мощными лапами отталкиваясь от земли на бегу — Лия следует за ним. Она перемещается снова, и снова, и снова, отнюдь не с первого и даже не с десятого раза достигая падающей на траву палки быстрее Фенрира за одно перемещение, но чем больше она пробует, тем лучше у нее получается. Определить место, просчитать расстояние, применить достаточное количество магии. Пару раз, конечно, она перебарщивает то ли в попытке показать на что способна, то ли в желании заткнуть уже насовсем то и дело хохочущую Сигюн — та кусаче, почти злобно смеется лишь громче, когда Лию заносит к самому пролеску, что находится слишком далеко и от домика, и от брошенной им палки.       Они заканчивают лишь после полудня. В тот миг, когда на очередном броске палки и отказе задыхающегося, утомленного Фенрира бежать за ней, Лия перемещается с помощью магии — она ловит палку в полете, крепкой хваткой пальцев сжимая ее в кулаке и победным движением поднимая высоко-высоко над головой. Локи все же позволяет себе мелкую улыбку ей в ответ, кивает одобрительно. Лие предстоит оттачивать этот навык ещё долго, но перед лицом той войны, что грядет, перед лицом всех тех решений, которые Один не погнушится принять, его устраивает уже то, что Лия выживает.       И магия Илвы приживается в ее теле насовсем.       — Нужно ли мне по возвращении передать весточку от вас старшему принцу, ваше высочество? — вернувшись к нему, Лия отбрасывает палку в сторону дома, почти швыряя ее ухмыляющейся Сигюн под ноги, а после отряхивает ладони друг о друга. Успевший присесть на корточки к Фенриру Локи вскидывает к ней собственный, полный скептицизма взгляд и внимательно вглядывается в нее. Предупреждать словом о последствиях столь излишней болтовни ему, конечно, не приходится. Лия понимает все в тот же миг. И все равно добавляет многозначительно, со смешливым блеском в глазах: — Вероятно, я не смогу свидеться с ним в Золотом дворце, потому как он уже отправился сюда, в Альфхейм, но все же.       Ее настойчивость, плавкая, изворотливая, требует от него осадить ее, но Локи только глаза закатывает. Он отказывается поддаваться и реагировать здесь так же, как отказывался в каждом из предыдущих мгновений их знакомства. И, конечно, теперь Лия обладает магией, и, конечно, Тор успевает наделить ее божественностью во имя вечной жизни, но ничего значимого так и не зарождается. Ничего совершенно не меняется. В его отношениях с ней или в его отношении к ней. Даже раздражение колет будто привычно той мыслью, что уже предлагает вернуть время вспять, передумать и не одаривать эту зазнавшуюся девчонку столь дорогим подарком.       Сделать этого у Локи, конечно же, не получится. Как бы ни была велика его мощь, любое касание изношенного, больного временного потока не принесёт никому из них радости.       Пока Сигюн в этом дне ее, кусачую и колкую, приносит все, что ни попадя.       — Передай ему, что его высочество младший засранец от тоски по нему на стенку лезет и скоро выть на луну начнёт подобно своему волку! — расхохотавшись с привычной злобливостью где-то за его спиной, Сигюн не оставляет предложение Лии без собственного комментария. Жаль, не расплескивает на свою рубахи все остатки отвара, что есть в кружке. Жаль, не валится в пня, на котором сидит? Лия точно мыслит об этом же, но выражение ее лица, обращающегося к Сигюн, все же смягчается тем самым смирением, с каким относятся к неизлечимо избалованным детям. Зарывшись пятерней в черную шерсть Фенрира, Локи поглаживает его, набегавшегося, по боку и мягко улыбается его довольной, волчьей морде в ответ. Сигюн же ответом так и не удостаивает — пусть себе веселится да дразнится, все равно не знает и злой половины от всего. Ещё день, два или неделя и, если Локи не откликнется ни единожды, ей точно наскучить дразнить его.       Или по крайней мере он будет верить, что случится именно так.       Переступив с ноги на ногу, Лия все продолжает ждать его слова, ждать твердого отказа или любого иного приказания. Внутри себя Локи на удивление не находит и единого. Сейчас она вернётся в Золотой дворец, после, вероятно, отправится в Альфхейм по следам Тора… Они свидятся с ней уже к ночи, когда Локи обсудит с Сигюн вопрос ее будущего и предложит служить ему. Не в качестве фрейлины, но в качестве воительницы — которой Сигюн является и которой была всю свою жизнь. Скажет ли после Тор вновь, что он умудряется находит себе друзей в самых неожиданных местах? Когда узнает лицо Сигюн и услышит ее имя, точно вспомнит ее. Вероятно, станет гневаться. Вероятно, даже потребует с него объяснений.       Локи никогда не солжет ему, что не любит ее больше. Локи никогда не станет признаваться вслух, как сильно она дорога ему и любима им до сих пор. Даже когда злобно хохочет, пытаясь раздразнить всю ледяную глыбу его сердца.       Неожиданно замерев в шорохе юбок собственного платья, Лия говорит еле слышно:       — Похоже, у нас гости… — и следом за ее словом откуда-то из-за горизонта раздается почти беззвучный лошадиный топот. Локи замирает на мгновение, в неверии, что Тор мог бы разыскать его, что Тор мог бы догадаться, где он живет последнюю метку, и тут же оборачивается, напряженным взглядом трогая исходящую пылью под конскими копытами дорогу. Вдалеке, дальше и дома, и конюшни, действительно несется всадник, но под ярким солнечным светом не развивается алый плащ и серебро шлема не бросает на траву яркие отблески. Догадка, что пугает его настолько же, насколько возможная встреча с Тором, трогает его мысли почти одновременно с голосом Сигюн, что уже звучит:       — Она что здесь делает?! Дрянная девка…! — она подскакивает со своего места и уносится внутрь дома, без единой секунды промедления. Выпавшая из ее разжатых пальцев деревянная кружка валится в траву, сразу же опрокидываясь на бок. Локи хочется посетовать, что все дело в отсутствии у Сигюн любых зачатков гостеприимства, но в моменте он слишком сильно разделяет ее желание спрятаться так, чтобы его было слишком сложно разыскать. Или просто обманывается на счет Сигюн? Он поднимается на ноги все с тем же промедлением, без которого оборачивается себе за спину, и медленно распрямляет спину, глядя на того, кто подгоняет своего коня бежать как можно быстрее.       К его мелочной, трусливой радости это не Тор и даже не всадник. Светлый, переливающийся золотом на солнце волос Гертруды развивается за ее спиной заменяя любой плащ, пока вышитая дорогими нитями рубаха покачивается собственными рукавами поверх ее рук. Она мчится к ним без стражи, и, вероятно, Локи стоит указать ей на эту ее безответственность при том нынешнем статусе самой Королевы Альфхейма, которым Гертруда обладает. Но, впрочем — ему стоит извиниться. В самую первую очередь и самым же первым словом. Первым собственным шагом ему стоит приклонить колено и, если не выпросить милости на глазах той же злобливой Сигюн, то хотя бы высказать уважение. Долгую метку назад Гертруда высылает его прочь со своих земель, потому как имеет на это полное право. Ее скорбь по Илве, вся ее боль, Локи не желает касаться их, Локи соглашается с ними и с тем, что Альфхейм обращается для него очередным миром, в котором ему не будут рады. Случайность, или его самонадеянность, или вмешательство норн — он возвращается сюда месяцами позже, не имея возможности не то что объясниться с кем-либо, даже вернуть себе собственный облик. Знает ли Гертруда об этом? Похоже, узнает не столь давно. Медленным шагом обойдя дом и оставив за своей спиной слишком утомленного для любого участия в происходящем Фенрира, Локи выходит на дорогу. И все же на счет Сигюн обманывается — та возвращается в дом не для того, чтобы спрятаться.       Она возвращается, что взять свой меч и выйти с его обнаженным острием на порог. Она рычит, перебивая грохотом собственного голоса даже топот подбегающего коня:       — Убирайся восвояси, королевишна! Я не желаю видеть тебя на пороге своего дома! — ее злость будто бы даже перетряхивает воздух, заставляя содрогнуться само солнце, но вместо того, чтобы обернуться к ней, Локи бросает быстрый, суровый взгляд Лие. Просить ее о любой помощи не имеет смысла, пускай она и умеет держать в руках меч, и даже обладает магией теперь, только вся та ее магия скорее навредит ей самой, чем поможет разнять драку, что вот-вот может начаться. И все же Локи просит ее о том, что Лия умеет лучше всего — отвлекать, заговаривать зубы, играть словами до момента, пока победа не станет очевидной. Поняв его без лишних слов, Лия отступает на шаг, а после разворачивается и направляется к Сигюн, в то время как конь выбеленной шерсти уже встает на дыбы, останавливаясь прямо перед Локи. Раскрасневшаяся от быстрого скача Гертруда спрыгивает на землю и смотрит лишь на него, не обводя ни дом, ни дев, ни всего окружающего пространства собственным взглядом.       Локи говорит:       — Ваше величество, я… — его на мгновение действительно успевает утешить то, что Гертруда не выглядит злой и не морщится в ненависти ему в лицо, но мгновение истекает быстро. Она делает резкий шаг в его сторону, поднимая подошвами сапог облако дорожной пыли, и раньше чем та успевает осесть на ее брюки, тонкая рука вскидывается, обрубая любое его слово. Локи успевает разве что вдохнуть. Локи успевает разве что заслышать незаметный шепот Лии, который трогает сознание Сигюн. И побеждает? Он точно звучит достаточно весомо, чтобы Сигюн оставалась на месте. Он точно звучит много тише, чем Гертруда говорит:       — Все обсуждения после, — и добавляет без лишнего промедления, уже хлопая себе по бедру, сокрытому коричневой тканью брюк, будто в поиске отсутствующего кармана: — Тор пропал.       Ее слово звучит подобно удару и Локи вздрагивает от соприкосновения с ним. Слухом, ледяной глыбой собственного сердца, разумом — королевское слово влетает в него, вряд ли требуя крови, но точно добиваясь именно ее. И кровь эта застывает у него внутри. Вся его живая, етунская кровь позволяет ему лишь произнести:       — Что… — Локи теряет собственное выученное красноречие, чувствуя, как кончики пальцев холодеют сами собой. Он прячет руку за спину сразу же, дергает плечом в попытке смахнуть иней поверх ладони, будто надоедливую птицу, мечущуюся подле головы. Ощущение прохлады, конечно же, не пропадает, но по крайней мере ему удается придерживаться каких-то правил приличия. Не то чтобы те существуют для етунов. Лишь Фригга много меток назад указывает ему — прятать, скрывать и никому, никому, никому не показывать того, что живет у него внутри. Она не называет это «монстром» тогда, потому что остается той, кто чрезвычайно искусна в любой лжи. Она же говорит: о страхе, который внушают етуны, о необходимости обзавестись друзьями и чужим доверием. На пересчет всех его меток отсутствие етуна перед чужими глазами в этом вовсе не помогает, и все равно Локи запоминает ее слова тогда, слишком случайно вспоминая их сейчас.       Етун, которым он является, етун, что живет в его разбавленной крови, никогда не выходит сам. Он находится под полным, безукоризненным контролем Локи, и этот контроль настолько привычен, насколько привычно его красноречие или магия — он раскалывается подобно всему остальному за мгновение. Гертруда просто говорит, говорит, говорит, и Локи тонет собственным взглядом в ее глазах, не видя их вовсе. Хладный, жадный до его боли ужас вынуждает сжать руку в кулак, вынуждает замереть и не двигаться. Тор пропадает? Тор теряется? Тор знает все миры, что собственные руки, и, к величайшему спокойствию Локи, все ещё не ведает о дорогах и лесах Хельхейма. Тор является лучшим кузнецом во всех мирах, Тор считается одним из лучших воинов и все знают его, как вздорного, но все же требующего к себе уважения бога. Того уважения, которого он заслуживает. Того уважения, которое ему с радостью воздают.       И все же Гертруда молвит — Локи замирает напротив нее оледеневшим изваянием, разве что стискивая собственный кулак крепче, в попытке не позволить руке покрыться инеистой, хладной етунской кожей. А следом чувствует, как у затылка его трогает незнакомое, вызывающее лишь мурашки и удивление ощущение. Подле уха звучит слишком знакомый голос:       — Хведрунг… — и ошибиться не получается ровно так, как не получается не узнать интонацию. Шероховатая, нежная, просящая, но, впрочем — молящая. Обращающаяся не к нему даже, к самой его божественной сути, она заставляет Локи дернуться резким движением. Гертруда, отвлекшаяся на собственные брюки, этого даже не замечает. Быть может, не замечает ни Сигюн, ни Лия, ни тем более Фенрир, так и не соизволившись выйти с заднего двора дома, чтобы встретить их новую гостью. Локи отмирает столь же быстро, как успевает замереть, и рваным движением стряхивает с пальцев все наползающее, етунское обличье, чтобы как можно скорее накрыть иллюзией уже себя всего. Не только искалеченное бедро. Не только хромоту.       Острый, плавящий жар, расползающийся у затылка ощущением чужого дыхания и покрывающий его скулы румянцем отнюдь не от неожиданности. Локи не позволяет увидеть этого никому, все так и слыша каждое слово, каждую требовательную дрожь чужого шепота подле своего уха. Тор молится ему? Как истинному богу и в великой надежде на его помощь, на его защиту, на собственное спасение. Иллюзия появляется в глубине сознания Локи сама собой — как Тор сидит у темной, выточенной из камня стены, прикрыв глаза и уложив предплечья на согнутые колени, как медленно, тяжело вдыхает. Великое таинство той самой мольбы, что люди используют попусту много чаще, чем используют во имя необходимости, не трогает Локи ни единожды за всю его долгую жизнь. К нему никто просто не обращается. Никто не нуждается в нем.       Но Тор нуждается прямо сейчас. И все же в ответ его нужде у Локи не получается не закатить глаза, прикрыв веки от поднимающей голову Гертруды. Тор определенно жив и это веская причина для облегчения, но, когда они свидятся, Локи ему ещё точно выскажет. За такие мольбы…       Гертруда уже говорит, наконец, находя суетливыми руками заткнутые за пояс листки:       — Я получила известия о беспокойстве в деревнях на севере и уехала туда с пару недель назад, но там не оказалось ничего, что требовало бы моего внимания, а по возвращению… — она и правда не выглядит злой, голос же ее выстукивает слова с твердостью торопливых каблуков, перебирающих каменные плиты альфхеймского дворца. Локи слышит в том стуке волнение, в глазах же замечает страх. За собственный мир или все же за Тора? Гертруда не ведает вовсе, сколь много печали и боли грядет на них войной, только если бы знала об этом, все равно пеклась бы о Торе ничуть не меньше, чем сейчас, когда протягивает листки Локи крепким движением собственной руки. Локи принимает их почти неосознанно, среди ощущения того жара, что скатывается по его позвонкам, дразнит меж лопаток. Хоть кто-нибудь во всех мирах когда-либо молился богам с подобным желанием? Определенно нет и Локи не собирался никого расспрашивать об этом. Для начала, потому что то было бы самым бестактным вопросом с его стороны, и для конца — богов ведь уже почти не осталось. Сгинул Бальдр, оставив после себя криво подписанные мелким почерком баллады. Сгинул Тюр, и Бюлейст однажды просто исчез. То было много раньше, чем зародился Локи, только и вопроса задавать не было смысла — кто погубил их всех? Отдернув руку, будто в испуге, Гертруда говорит: — Хульга, сказала, что он уехал к озеру с неделю назад. А после пришло письмо от Одина…       И все же не договаривает. И все же дает ответ на ту мысль Локи, что он обсуждал с Тором уже не единожды. Жестокий-жестокий бог, потерявший баланс собственной сути, губит их одного за другим, чтобы напитать собственное, бездонное для любой власти и любых побед брюхо, и успевает добраться до Тора — Локи спасает его. Метку, целое столетие назад Локи спасает его, веря и не надеясь, что никогда больше Тору не придет в голову подобной глупости, как заключить с Одином договоренность.       И не приходит ведь.       Стоит Локи опустить глаза к тем мятым листкам, что Гертруда отдает ему, как чужой молебный шепот обрывается на полуслове, забирая вместе с собой иллюзию мыслей. Забирает ли жар? Тор верно издевается над ним, не иначе, а все же жар поверх раздразненной мурашками кожи никуда не уходит. Тело Локи реагирует на чужое чувство много больше, чем разум — на весь зов о помощи. Пока первый же лист открывает ему то, что вовсе не является тайной. Почерк Тора, его слова о прогулке до озера. И голос Сигюн, что уже звучит из-за его, Локи, спины:       — Не было его здесь. Я бы его увидела, — она явно подступает ближе, но Локи не поднимает головы. Вместо нее подхватывает тот, второй листок, что находится под первым. И губы сами собой кривятся в омерзении, вычисляя ровный шаг пера Одина, почти даже слыша его интонацию. Ту самую, которой он сообщает Гертруде важное: Тор отправился в Ванахейм по делам. Сроки? Непонятны. Не определены. Вероятно, даже несущественны, потому как в из того Ванахейма, в котором Тора нет, он уже не вернётся. Вот что с легкостью читается меж строчек письма Одина, и Локи шумно, глубоко вдыхает. Его голова вскидывается беззвучно, пока Лия обрубает правдой всю возможную ложь:       — И в Золотой дворец Один бы не позволил ему вернуться раньше вашего сватовства, ваше величество, — ее голос звучит дальше, чем голос Сигюн, потому что как она помнит собственное место, но все же вмешивается, заменяя любые его слова собственными. Говорит ли Гертруда об Асгарде? Вовсе нет, только не находится здесь и разницы: куда бы Тор ни пожелал отправиться, дорога туда будет закрыта для него, пока не будет исполнена воля Всеотца. Сватовство, первая брачная ночь, все те наследники, что станут через столетия новой пищей для жестокого-жестокого бога. И все же Один пишет, Один предупреждает так, как будто бы знает, что Гертруда обнаружит пропажу Тора.       И Гертруда не верит ему вовсе. Так же, как не расспрашивает и не тратит времени на любой рассказ о том, где вызнала о местоположении Локи. Вместо этого шепчет твердо, но с хрипом кома, встрявшего в горле:       — Ваше высочество, он ведь… — она не договаривает, боясь произнести то, что пугает ее и успевает напугать самого Локи. Конец ведь близится ровно так, как пророчила Илва, однако — приезжает ли Тор в Альфхейм по доброй воле? Все, что Локи знает, так это то, что Тор до отвратительного не умеет молиться. Ещё знает, что он — самый несносный, похабный и вульгарный боров в облике бога. Но чтобы Одину победить его, чтобы Одину переиграть его, нужно нечто большее, чем такая мелочная подлость. Подставить Гертруду письмом, которое, вероятно, исчезнет, как только от него отведут взор, а после с поддержкой ванов и темных альвов отвоевать ее мир в отместку за смерть будущего наследника? Этого не случится точно.       Именно этого — не случится никогда.       Потянувшись вперёд, Локи делает шаг Гертруде навстречу и подхватывает ее ладонь в свою, возвращая и записку, и лживое письмо в ее владение. Его глаз напряженно прищуривается, губы поджимаются сами собой. И он даже чувствует суровость среди заострившихся черт собственного лица, только и она не изгоняет прочь из его тела последствия чужой дурости. Меж лопатками жарит отнюдь не так сухо и чётко, как он говорит:       — Я знаю, где он. Готовь военный совет. Только из самых приближенных альвов, — почувствовав, как Гертруда хватается и за листки, и за его ладонь, увидев, как стекленеют твердостью и неверием ее глаза… Илва оставляет ему единый подарок, как говорит сама, вместе с этим оставляя проклятье ответственности недосказанностью. О темных альвах, о Золотом граале, о каждой из тех ужасающих мелочей, которые он совершает. Быть может, она предвидит это. Быть может, именно так звучит ее забота. Однако, она прощается с жизнью, прощаясь и с ним, а ещё оставляя его разбирать каждое из тех последствий, что обрушиваются на него после исполнения ее приказов. Предложений или просьб? Локи замолкает на несколько мгновений, видя, как сильно Гертруда желает качнуть головой и как сражается с самой собой. Ее правление насчитывает век тишины, пока в глазах плещется дрожь беспомощности — она будет биться за свой народ до конца, но она не готова к войне. Она не желает видеть ее у своего порога. Она не желает слышать о ней. И все же Локи произносит спокойно и сдержано: — Темные альвы пробудились, — а следом слышит с каким холодом и с какой яростью выдыхает Сигюн прямо за его спиной. Она остро бранится, взбивая воздух каждым словом, будто пуховую подушку. И она же не отбрасывает собственного меча, пока Гертруда поджимает задрожавшие губы и кратко, чётко кивает. Локи видит блеск влаги в нижних веках ее глаз, добавляя то, что уже вовсе не звучит утешительно: — Я верну его к ночи, — и Гертруда выпускает его ладонь из своей, светлой и нагретой солнцем, даже раньше, чем раздается крайний звук. Она отступает на шаг. Она поднимает голову выше, величественно вскидывая подбородок. И как бы ни желал Локи убедить ее, что он будет биться вместе с Тором на ее стороне, что они помогут ей, что они защитят ее людей, времени на это просто не остается. Он оборачивается резко, подхватывает магией собственный черный плащ, что так и лежит на траве, возле песка берега. И успевает даже заметить остервенелую ненависть в глазах Сигюн, забывая понадеяться — что вся она дышит во имя темных альвов, а не ради его извинений или увечий. Говорит, перекинув взгляд к Лие: — Лия, сообщи троице воинов и Сиф, чтобы отправлялись сюда. Пусть Огун знает, что приказ отдал я. Тайную тропу для них найдёшь сама.       Лия просто кивает ему в ответ, исчезая с его глаз в тот же миг. В пространстве искрометно развеивается ее твердый, спокойный взгляд, развеиваются юбки ее платья и прямая, словно окаменевшая спина. Тот приказ, что выдает ей Локи, она исполнит раньше, чем солнце успеет сделать новый шаг по небосводу, и к вечеру троица воинов вместе с воительницей Сиф будут уже в Альфхейме. Даже если они с Тором задержатся, даже если они не вернутся вовсе или не смогут вернуться сразу — Огун не станет глупить. Как, впрочем, не станет и мыслить дольше мгновения, выбирая сторону тех, за чью жизнь поднимет собственный, что лук, что меч.       — Ваше высочество… — Гертруда окликает его вновь, притягивает его внимание собственным голосом. Руки не протягивает. Ни о чем не просит. Лишь приказывает почти без дрожи интонации, когда он оборачивается к ней, уже накинув плащ: — Верни его живым. И вернись сам.       Локи отвечает ей без лишнего размышления прямо под ярким, теплым светом альфхеймсого солнца:       — Верну.       Но вслух все же так и не добавляет: какую знатную выволочку устроит Тору за все его мольбы, как только увидится с ним. ~~~•~~~