Роза ветров

~~~^~~~       Заснуть вновь у него так и не получается, пока та пара попыток прикрыть глаза и устроиться удобнее в стынущей постели оказываются поистине пустыми и безнадобными. Новый день вот-вот возьмет ночь на излом, в его спальне еле заметно пахнет исчезнувшим присутствием… С собственным уходом Локи оставляет ему облегчение и новые обещания, что отнюдь не походят собственными лицами на какие-то прошлые или на все, что были до, только и они не содержат в себе временных отрезков. Как долго ему придется ждать в этот раз? Локи говорит, что не смог бы уйти от него на злой век, но все, что меньше века, является громадным и обширным тоже, а ещё вызывает недовольство.       Насколько велика та необходимость уходить… Заснуть вновь у него так и не получается. Среди самого темного предрассветного часа он поднимается с постели и тащится в купальню, лишь проформы ради, лишь ради того, чтобы оставить собственным мыслям хоть сколько-то места на то, чтобы поулечься и обратить внимание к тем делам, что много важнее. К примеру, война? Локи задерживается в его временных, предоставленных владениях, предоставленных Гертрудой, на единую ночь и уходит, не оставляя следов, но его отсутствие становится первым и единственным таковым. Неделя, пара месяцев, пара лет — все, что является меньшим, чем злой век разлуки, укладывается Тору в ладони, вынуждая держать крепко и подхватывать на каждом новом движении, чтобы только ничего не проронить. Все, что является меньшим — Тор уходит в купальню, не задерживаясь там и до рассвета, а после покидает собственные покои, так и не переодевшись в парадные одежды. Алый плащ или металлический, блестящий на солнце доспех, ничто из того, что является присущим ему, не предполагает необходимости, пока Альфхейм, тот самый мир, что всегда был ему отдушиной среди всех делегаций последних меток, обращается к нему отсутствием безопасности и давящей, требующей от него внимания угрозой.       Сегодня в полдень, завтра по утру или три дня спустя, подле вечера — нападение темных точно становится невидимой отметкой в его календаре. Разглядеть ее не удается. Вся собранная им информация является важной и несущественной одновременно. Теперь он знает врага и знает даже почти все его цели, только промедление так и остается тем, что вызывает вопросы. Локи ведь разрушает Золотой грааль век назад? Все меняется резко, кардинально и иллюзорно. Война встает на пороге, но так и не стучит в дверь. Даже попытка Одина вмешаться, даже его договор с темными альвами и пропажа Тора на долгие-долгие дни не является тем самым стуком. Еще до первого рассветного луча Тор покидает собственные покои, так и не удостоив их сном или отдыхом, по пути в тренировочный зал забредает в кухню.       Мелкие, позевывающие поварята, пышногрудые кухарки с крепкими руками и все ещё живой петух, что мельтешит под их ногами — он пытается сбежать за дверь с приходом Тора, на который почти никто не обращает внимания, он пытается сбежать вместе с его уходом. Тор его, конечно же, не выпускает, отодвигая ногой в сторону от порога. И от раннего, предложенного ему завтрака отказывается. Подхватывает себе пару яблок из мешка, что стоит в углу кухни, надкусывает по ходу. Его точно узнают, но чужая занятость перед новым днем и новыми трапезами позволяет ему покинуть кухню без промедления и единого пустого разговора, переполненного чужим восхищением.       Или все же презрением? Власть Одина ширится на все девять миров, но вряд ли кто-то в действительности догадывается о том, насколько она широка. Гертруда же не позовёт его на тот военный совет, что будет собран в новом дне, и это будет столь же оправдано, насколько оправданным является отсутствие Локи прямо сейчас. Он говорит ещё об одном деле, но, конечно же, лжет, потому что в том его суть — Тор отпускает его все равно. И среди жаркой, шумной кухни, гремящей металлом кастрюль и ложек, просто не высчитывает, сколь много пристальных взглядов трогают его плечи. Власть же ширится, ширится, ширится, почти требуя обернуться к каждой паре чужих глаз и оскалить собственный рот требованием: разве же не является он тем, кто защищает, кто бьется по имя мира и никогда, никогда, никогда не ищет войны? Слухи о пробудившихся темных ещё не успевают раздаться в ширь на жирных кормах из чужих языков, он же обращается послом Одина задолго до того, как успевает заметить то.       Будущий царь или солнце Асгарда, великий воин, добрый муж или хороший кузнец — прямо здесь и прямо сейчас он является послом, что исполняет волю Всеотца. И Хульга, как бы зло ни было думать о ней или помнить ее, оказывается все же права, успевая предупредить, только отнюдь не его. Является ли она голосом народа и по какой столь важной, немыслимой причине Гертруда продолжает держать ее подле себя, заслуживает ли она собственное место магией или близкой дружбой с Илвой, она все же говорит без стеснения: жажда Тора до завоеваний глупа. Но жаждет ли Тор в действительности? Все его привилегии, все его статусы и вся любовь народов, живущих в мирах, обращаются полыми стеклянными шариками, что на поверку чрезвычайно легко бьются. Теперь он посол Одина, который трогает собственной властной дланью пробуждение темных, как только о том узнает. Теперь Тор представитель его воли, его желаний, его устремлений.       Гертруда же собирает крошечный военный совет в ночи, не собираясь растрачивать собственную мудрость на провокацию любого вида. Она выслушивает его. Она берет себе всю ту информацию, что Тор разыскивает вряд ли именно для нее.       И среди нового дня она передаст в руки собственных военачальников, не забыв упомянуть — в ее дворце, в ее мире и в ее владениях Тор является гостем и будет им столько, сколько она, Королева Альфхейма, посчитает нужным оставлять при нем подобную привилегию. Последнюю из всех сгинувших? Перед лицом стоящей на его пороге войны отсутствие Локи привлекается к себе столько же внимания, сколько привлекает его, Тора, собственное раздражение, власть же ширится, ширится, ширится… Но лишь та, что принадлежит Одину. Пока Гертруда пытается сдержать, что слезы ужаса за весь собственный мир, что тихий, беспомощный шепот истины — ее правление молодо и она не готова к войне. Она не желает войны. Она не желала ее никогда.       И она боится.       Тор не чувствует страха вовсе — не чувствует ничего, кроме настойчивой, жгущей ему внутренности злобы. За то чужое спокойствие, что Один забирает. За все те, заслуженные отнюдь не по праву рождения привилегии самого Тора, что Один бросает об пол и вынуждает разбиться в дребезги. А ещё за то самое имя, что Локи так и не произносит. За чьей головой идти? Кого призывать к ответу за весь причинений ущерб и весь век разлуки? Ему остается разве что разбираться с собственной виной, пока устремление зарождается, зарождается, зарождается ещё где-то в ночи.       Ему некого убивать, ему некого казнить, а ещё Локи его не винит, но любые похороны произошедшего, будто ничего не случилось, ничего не было, а ещё левое бедро Локи было все столь же исключительно здоровым как и прежде, выглядят слишком приторно, чтобы быть привлекательными. Если того, что есть у Тора сейчас, недостаточно, чтобы Локи был в безопасности, значит он найдет больше. Сколько бы времени это ни заняло. И чего бы ни стоило.       Заснуть после ухода Локи ему так и не удается, пока мысленный список дел представляет из себя единую дыру пустоты с какими-то пометками о тренировке чужих воинов где-то в середине. Тор забредает в кухню по пути к залу. Тор же мыслит уже на пороге — ни единого Фенрира, что мог бы забрать в свою пасть ту пару огрызков, что остаются у него, в коридорах не найдется. Фенрира здесь нет. Фенрир тут явно появляться не собирается. Локи забирает его с собой? Вероятно, забирает и Лию, а ещё точно забирает ту стервозную девку, Сигюн, пока Тор остается без единого знания о том, куда же сам Локи отправляется. Или куда отправиться может.       Продумывать его путь так же бессмысленно, как пытаться отстрелить мишень хвостом стрелы вместо острия — она просто не полетит. Она не достигнет цели. Она не прострелит яблоко насквозь. Те два, что Тор берет в кухне, успевает съесть ещё по пути, огрызки же откладывает куда-то на одну из тех ступеней, что ведут к небольшому тренировочному полю, протягивающемуся под открытым небом до самой каменной стены, окружающей дворец. Меньше шага луны по небосводу и с ним случится новый рассвет тоски и разлуки, мысль же стопорится, не позволяя даже ее породить. Куда бы Локи мог пойти? С него станется и в Асгард вернуться, и в Хельхейм отлучиться, чтобы повидаться с дочерью, с него станется придумать себе любое дело из возможных, и это в определенной степени злит.       Не так сильно, как все те привилегии, которых Тор лишается. Быть солнцем Асгарда и нести свет мира. Быть доблестным, обладать честью. Теперь от него остается лишь вздорное буйство среди пирушек да принадлежность Одину. Тор есть его мысль. Тор есть его слово. Тор есть его устремление. Не в реальности, но для всех, кто прознает — темные выкрали его, а ещё Один причастен к той мощи, что они наращивают, и, быть может, знаком с тем вором, которого дворфам найти так и не удается. Отчего они усмиряют собственные поиски столь быстро, если знают, какую силу в себе сдерживает Золотой Грааль? От глупой мысли, что настигает его уже на тренировочном поле и среди каждого нового удара мечом по чучелу, очень хочется рассмеяться — Один точно укладывает длань собственной власти и поверх этого. Усмиряет чужие волнения. Обещает победу.       Ведь если дворфы знают о силе и смертоносности эфира, как же могут они не поднять тревогу среди миров?       Гертруда говорит твердо и жестко: Модсогнир не причастен, Модсогнир будет на стороне Альфхейма, Модсогниру можно верить. И Тор определенно не позволит себе злобного смеха, когда ей придется столкнуться лицом к лицу с собственной ошибкой. Ему не захочется смеяться вовсе. Но все же он будет должен и он точно будет желать — что утешить Гертруду, что позволить ей снести Модсогниру голову лично.       Или сделать то за нее, если она пожелает.       — Тор. Мне нужно отлучиться на какое-то время, — чужой голос звучит из-за его спины следом за одним из первых рассветных лучей, что наделяет каждый новый удар его меча по чучелу цветом. Тьма рассеивается постепенно — лишь снаружи. В то время как его перемешанное нутро остается темным, крепким и сдерживающим все неистовство до востребования. Локи ведь уходит вновь?! Локи вернётся и это не является больше вопросом. Лишь твердый и прочный факт, что прошивает все размышления Тора алой мыслью спокойствия и еле ощутимого недовольства от всего того количества времени, что придется опять его ждать. Без боли, правда. Без тупеющей, тянущей внутренности боли и без неизвестности. Если Локи будет в опасности, он придет. Если же не придет, Тор разыщет его сам — все то, чего он не имеет, он может обрести и он обретет это. У него есть план, что вовсе ему не по нраву. У него цель.       А ещё та самая темная злоба, что ютится внутри засевшим на цепи неистовством. Один решает, что может забрать у него ещё больше? Один желает его статуса? Один желает его силы в глазах других, Один желает его доблести, его чести?! Пусть берет сейчас, но позже подавится, потому что Тор этого так просто не оставит. Быть его волей, быть его мыслью, быть его устремлением — даже знание о том, что в увечьях Локи повинен он, не является настолько омерзительным, как это. Тошнотворное. Злое. И жестокое знание. Как станет Гертруда отвечать на чужие вопросы среди военного совета этого дня и чем будет доказывать его непричастность, Тора не интересует вовсе. Он за себя сам постоит, если придется. Он вызовет на бой каждого, кто пожелает убить его, обвинив в предательстве Альфхейма.       Лишь малость выждать… Среди этого ожидания ему есть чем заняться. Солнце уже восходит. Из-за спины уже звучит голос, что принадлежит Огуну. Звучит и требование не неволить, но, впрочем, нечто подобное никогда Огуну не будет присуще. Он желает уйти — он приходит, чтобы предупредить. Оповестить. Уведомить. И не задается вопросом так же, как не станет его задавать.       Может ли он уйти в действительности прямо сейчас и именно тогда, когда его присутствие является необходимостью?       Выдернув засевшее в деревянном боку чучела острие меча, Тор прокручивает его в ладони, бросает быстрый взгляд к горизонту. Новый или очередной сияющий светом день обещает пригреть бока ожиданию первого хода темных, а ещё точно попробует опрокинуть его на спину, если вовсе не убить, потому что правление Гертруды ещё молодо, потому что ее авторитет существенен, но проверен в обстоятельствах близости войны… Этого ещё не было. Этого с ними ещё не случалось. Ни с ней самой, ни даже с Тором, что видал десятки битв, выигрывал десятки сражений, а все же война — она ни единожды не приходила к его порогу. И она же молчанием клятвы уже заверяла: будут предательства, будет жестокость, кому-то придется умереть. Быть может, то даже будет он сам? Лишиться Локи или лишить Локи себя не было частью плана и не могло ею стать, в то время как Огун уже успел высказать.       Ему нужно будет уйти.       — Причина? — развернувшись к воину лицом, он не отдает восходу слишком долгого взгляда так же, как не требует им любой надежды. Мир не является сказкой. Мир прекращает той сказкой быть где-то среди бесконечных уродливых наставлений, что звучат голосом Одина в его далеком детстве. Быть с Локи настороже, помнить ту боль и те ожоги, что может принести его йотунская кожа, не доверять, отказать в верности, отказать просто — будто жестокая, надрывная музыка ошибочных нот, что однажды начинает звучать, а после просто сопровождает всю его жизнь.       Локи заслуживает смерти по праву рождения, но будет жив, пока будет полезен.       Один же вмешивается во все, во что вмешаться только желает. Ему принадлежит Асгард. Ему принадлежат миры. И власть его ширится, ширится, ширится, переступая границы добра, пересекая границы морали и совести. Близится война? Бояться ее не имеет смысла и страх остается неведом Тору, пока среди груди поселяется лишь настойчивое ожидание. Однажды солнце взойдет вновь, совсем, как сейчас, и его свет озарит отрубленную голову Короля богов. Однажды Тор окропит его кровью собственную грудь и лицо.       И тогда все изменится.       Сейчас же Огун приходит к нему, разыскивает его, а ещё с ним говорит. Ткнув острием меча в траву, Тор поднимает к нему глаза, проходится взглядом по смуглому, заостренному лицу, трогает вниманием черный, подбитый мехом плащ. Огун не боится его и точно знает, что за собственный отъезд ему не придется биться. Если не пожелает, не придется и объясняться, но все же — желает. Качнув головой, говорит:       — Его высочеству младшему принцу необходимо мое присутствие, — спокойный, твердый тембр, не нуждающийся уже в дополнительных пояснениях собственной верности. Внимательный взгляд. И тонкий, временами крайне упрямый рот. Тор остается собран напротив него лишь по долгу собственной сути, в то время как изнутри прокатывается волна мелкой дрожи удивления и легкого, но крайне значительного раздражения. Локи говорит о едином деле, выбирая не его. Локи уходит прочь, забирая Фенрира, что ему принадлежит, Локи уходит, точно забирая с собой ту стервозную девку, именуемую Сигюн, и пусть бы так, но Огун — является частью воинственной свиты Тора. И ладно бы дело было в жадности, но нет ведь, определенно нет.       Для выбора Локи явно есть причина. И за ту причину после его возвращения ему придется ответить.       Сейчас же Тор лишь кивает, притворяясь, что ему вовсе не хочется скривится и сжать зубы со скрежетом кости о кость. Взмахнув мечом в сторону Огуна, он говорит:       — Хорошо, — и биться не предлагает. Они ведь будут всегда? Все они, что мужи, что девы, вьющиеся вокруг Локи, получающие привилегию быть вхожими в круг его дел, его решений, его мыслей… Те самые стороны, которых не существует и о которых Локи повторяет вновь и вновь — появляются ли они теперь? После Фенрира, после Лии, после этой девки, Суртур бы ее подрал за одно ее существование, Сигюн. Тор обретает многое по пути их появления в жизни Локи, но вновь и опять — лживый плут берет с собой Огуна. И тот вряд ли мыслит отказом. Лишь кивает Тору в ответ собственной головой, почти склоняя ее на его божественную милость. Лишь крепче и жестче поджимает собственные губы. Его смуглая кожа, его выправка и темный, спокойный взгляд, выдают в нем воинственность дворфов, пока рост намекает лишь между делом — то ли из светлых, то ли из асов. Смешение чужой крови Тора не заботит вовсе, хотя бы по причине абсурдности: пока родители Огуна выбирают друг друга для любви вопреки традициям и устоям, он сам выбирает в качестве сердца йотуна-полукровку, мага, лжеца и плута, бога огня и хаоса. Но кого выбирает Огун? Собственную верность собственным же решениям и принципам. Тор верит ему ничуть не меньше, чем верит в него, и все равно добавляет до того, как Огун успевает развернуться и уйти прочь: — Сделай, что должно.       Не угроза и вряд ли требования — простой приказ. Сохранить голову Локи на его плечах. Сохранить его тело, его сердце, его жизнь… Чтобы после Тор мог бы по крайней задать вопрос о причине подобного выбора. Задать его и не рассказывать: его собственный план удался и теперь Локи в большей безопасности. Это ведь имеет важность тоже? Пусть станет сюрпризом.       Ему в ответ Огун так и не кивает. Развернувшись на пятках, проходит меж колонн, подпирающих балкон верхнего этажа, пересекает тренировочный зал и скрывается где-то в коридорах дворца. Тор же остается. Дергает головой, пытаясь размешать собственное раздражение, разбавить его, снизить концентрацию — новый день и вновь выбран оказывается не он. Но все же его выбирают для любви? Его силу точно оценивают по достоинству. К нему точно вернутся. Это все и что угодно иное раздражения, правда, не уменьшает. Перед лицом Сигюн или войны, перед лицом Одина или очередной разлуки. Перед десятками чужих лиц, которые хочется столь сильно стереть из собственной реальности, только бы, наконец, насладиться среди спокойствия и умиротворения близостью, насладиться временем подле Локи, насладиться его присутствием.       Ещё желательно не отпускать его от себя никогда больше.       Но неволить все же — не получится.       Не произнеся ни слова больше, Огун уходит прочь, оставляя ему и рассвет, и меч, и то самое знание, что настигает Тора половину шага солнца у полоски горизонта спустя. Банальное, но столь объемное. Громоздкое и все же оставшееся незамеченным им сразу же. Куда Локи направляется теперь? Он не говорит, Тор позволяет себе не спросить — то ли потому что глуп, то ли потому что доверяет слишком сильно. Пока Огун приходит к нему оповестить об отъезде, не пряча теплого плаща на плечах. В каком из миров он может пригодиться ему, при какой погоде может понадобиться и где придется к месту…       Больше века назад Локи берет себе на поруки йотунхеймского волчонка, но никогда, никогда, никогда не решится на глупость, подобную той, чтобы просить союза у вожака йотунхеймских волков.       Это самое знание настигает Тора собственной ложью, собственной неуловимой скоростью и остротой — Локи поистине является тем, кто мог бы свершить нечто подобное. Ведь поэтому тень Фенрира не мелькает меж стен альфхеймского дворца в этом утре? Поэтому он берет с собой Огуна и предупреждает: Огуну стоит одеться теплее. Огуну стоит взять крепче в ладонь собственный заточенный меч, а ещё не забыть тот самый лук, чей хвост видится из-за его плеча, когда он приходит к Тору.       Тор не обращает на это собственное внимания.       И мыслит все же слишком поздно, но стоит ему помыслить, как он отбрасывает тренировочный меч тут же и, не сдерживая брани, что резко и звучно выплескивает меж его губ, почти бегом возвращается во дворец. Шаги его крепких, повидавших битвы и сражения сапог выщелкивают стук его шагов по каменным плитам пола, единый коридор сменяется следом за другим. Уже подле конюшни новая мысль о магической иллюзии, которую ему не перебить и не выломать, настигает его желанием разыскать Лию, только по итогу в том не оказывается необходимости. Его запряженный, уже полностью готовый к выезду конь ждёт его перед распахнутыми конюшнями подле иного, белой и дорогой масти. И голос звучит:       — А я ведь знала, что мы с вами ещё свидимся, ваше высочество. Нам с вами предстоит крайне близкое знакомство в будущем, — широкоплечая, дурная на жесткое, насмешливое лицо, Хульга обращается в его глазах уродиной ещё задолго до нынешнего момента утра и отнюдь не за весь собственный крепкий стан. Ему претит ее надменность. Ему претят ее слова, ее интонация, ее высокомерие. Сколь о многом она в действительности ведает? Тор не доверяет ей вовсе, а все же доверяет Гертруде, и раз уж та держит эту женщину при своем дворе… Эта мысль отнюдь не является правдой, только времени на поиски Лии или любого иного мага, что поможет, ему не хватает вовсе — он уже упускает Огуна, забывая помыслить о том, кем является Локи в действительности.       Он ведь лжец? Он может быть много больше безрассуден, чем Тор когда-нибудь будет. Он может глупить. И он точно может не справиться с тем, что выбирает обозначить собственным делом.       Злоба норн, настигшая его ничуть не меньше злобы Тора, подтверждает это теперь более чем.       — Благодарности не ждите. И постарайтесь не вывалиться из седла по пути, — отказав Хульге в любой вежливости, Тор заскакивает в седло почти на ходу и следующим же движением вскидывает поводья, отщелкивая ими ритм будущих бегущих звериных шагов. Его конь встает на дыбы, вряд ли пытаясь сбросить его, но Тор удерживается на нем все равно, Тор сжимает его бока бедрами и голенями, щелкает поводьями вновь. Будет ли Хульга в действительности сопровождать его? Ей нет и единого дела до его манер или очевидной грубости, вот что Тор успевает узнать о ней. Ещё у нее есть цель и, вероятно, она принесёт ему в будущем великое зло, только время, ценное и немыслимо важное, уже просыпается меж его пальцев.       Локи ведь не попрется и правда к йотунхеймским волкам?!       Это позволит им обрести сильных союзников, но, впрочем, этого не случится никогда, никогда, никогда. Что бы Локи ни предложил им, как бы ни попытался купить их и чем бы ни стал угрожать, йотунхеймские волки будут держать нейтралитет, потому как им нет и единого дела до мирских разборок. Что те же кочевники, они всегда были и всегда останутся в стороне, жаль только, даже в момент нужды не придут. И кочевники-то приходят, когда пожелают того сами, но волки — истинно стервятники. Единственное, что может прийтись им по нраву, так это выход из леса и доступ к иным территориям, только подобного не случится никогда.       Лафей правит сейчас. Лафей будет править будущие века. Любое требование о сатисфакции со стороны Локи Лафей перебьет собственным мечом вместе с его другой головой.       Выгладив крепкой ладонью собственного коня по шее ещё на первых его бегущих шагах, Тор крепче впивается в поводья. Возможность перенестись к озеру с помощью магии забывается им, мысли же крутятся вокруг образа Лии, будто желая оправдать его согласие с присутствием Хульги — какую бы великую силу Лия ни получила, ей вряд ли хватит практики, чтобы стряхнуть иллюзию с чужого дома, будто букашек с рукавов рубахи. Но у Хульги то может получиться. Хульгу ведь ему в качестве возможности, в качестве учителя и верного мага, предлагала ещё Илва — тогда Тор не собирался соглашаться так же, как и сейчас.       С той лишь разницей, что ныне у него была определенная необходимость. И она точно была много важнее любых его чувств в отношении этой мерзкой, высокомерной девки.       Выехав за ворота стены дворца, он прибавляет коню скорости, лишь на собственное счастье находя полупустые, заполненные рассветными солнечными лучами улицы нижнего города. Подкованные копыта его коня выстукивают по их камням зловещий, устремленный марш, редкие зеваки один за другим устремляются прочь в разные стороны, только бы не попасть ему под копыта. Не станет ведь Локи делать подобной, смертоубийственной глупости? Тор отказывается отвечать на дразнящий мысли вопрос, потому как он имеет слишком видимый, слишком очевидный ответ. Конечно, Локи берет с собой Огуна и тот точно сможет завалить десяток волков, только убить вожака не сможет ни он, ни сам Локи, сколько бы магии в нем ни было. И итог будет печален — если Тор не успеет, если Тор опоздает и растеряет каждую из возможностей поговорить.       Он не станет, не станет, не станет — он не посмеет не попытаться переубедить Локи или по крайней мере вынудить его взять себя тоже в качестве охраны того дурного дела, что этот плут себе выдумывает. Ведь он даже не желает выискивать союзников! Впредь Тору явно стоит осторожнее обходиться с произносимыми словами, если же они могут иметь подобное будущее. Впредь ему, вероятно, не стоит говорить Локи вообще ничего, только это, конечно же, глупость да ересь.       В далеком будущем Локи ведь станет его советником? Вряд ли понимает, вряд ли знает, но все же является им уже. Его мысли, его решения, его существование — Тор отталкивается от всего этого, будто от крепкого фундамента того грунта, что давно не видывал дождя. Тор выравнивает собственные решения, следуя ему. И никогда, никогда, никогда все же не мыслит, как поступить так, чтобы войти в чужую милость и получить в награду благостное добродушие — ему не нужно завоевывать этого, пускай временами как будто бы хочется. Ему не нужно воевать за внимание Локи, пускай временами тот и сбегает от него прочь или просто не возвращается сразу же, как получает свою свободу от тех, кто его сковал.       Что будет с ним, если с Локи что-то случится… Бой копыт его коня об булыжники улиц нижнего города двоится на его слуху теми, что принадлежат коню Хульги. Она следует прямо за ним, то и дело бросая в чужую сторону брань и требуя посторониться — в ее голосе слышится злобное, острое превосходство. Тор только кривится мимолетно вновь и вновь, теряя среди собственного внимания одну улицу за другой. Его конь мчится вперёд, не единожды успевая перескочить через вставшую поперек дороги телегу с чужими товарами и мешками, заполненными крупой. Его конь точно радуется, засидевшийся, успевший истосковаться по бегу за дни его отсутствия, только все же то является ошибкой, ложью и глупостью.       Его конь погибает от эфирного яда.       И тот, новый, иной и не принадлежащий ему, не дает даже с единого взгляда распознать разницы.       Тор и не пытается. Подобное не имеет для него значимости, пока вся его голова заполняется остервенелым устремлением — успеть поговорить, успеть уговорить взять и себя в новый поход, успеть переубедить. Союзники подобной ценой им не нужны! Союзников подобной ценой они не получат никогда вовсе! Крайние ворота второй стены, окружающей нижний город, проносятся по бокам от него бесшумными раскрытыми дверьми и взглядами стражей, что точно провожают его чуть ли не до самого горизонта. И Хульгу провожают тоже, пускай ей не приходится по вкусу ни единая из тех телег, которые Тор перескакивает на собственном коне и в которые она чуть не врезается. С седла, правда, не падает — к неимоверному разочарованию Тора. За все ее высокомерие. За всю ее враждебность. И за всю непомерную глупость.       Как может он желать завоевать Альфхейм? Он не нужен ему. Он не желанен им. Его Асгард полыхает злобной властью Одина из года в год, из метки в метку. Налоги растут, о прокатывающемся волнами по городам голоде никто не распространяется. На самом деле у Короля богов есть план! Ему верят. Верят ли до сих пор? Из собственной поездки по землям Асгарда Сиф приносит те новости, что Тору остается разве что мысленно сложить в темную, зарытую у корней Иггдрасилля шкатулку, а еще не показывать ни лицом, ни движением — народ содержит в себе некоторое тлеющее недовольство. И если то разгорится, точно сможет прийтись к месту, а все же не перед лицом войны с темными. Любая внутренняя распря сейчас лишь ослабит Асгард и Тор не может ручаться, насколько хорошо ему удастся использовать это во благо своего мира и себя самого. И во зло Одина, конечно же.       Стоит ему выехать за ворота, как стук металла подков о камень заменяется гулкими ударами копыт о плоть земли. Только промедления не случается. Дом у озера? Тор не находит его собственным острым глазом ни единожды, потому как беспомощен против магии, потому как не содержит в себе предрасположенности к ней. Но тот дом существует точно и Тор мчится к нему, выискивая среди собственной памяти увиденное глазами Локи. Нагнать его у Хульги так и не получается, но она не отстает и потому Тор соглашается не разъяряться на нее до крайности, а все же злиться не перестает. То решение, что он принимает ещё в ночи, пряча остолбеневшего, почти рыдающего Локи в собственных руках, конечно же, устремляется к Хульге напрямую — оно Тору не нравится и не понравится никогда.       Но все же Хульга является достаточной враждебной и высокомерной, чтобы не болтать по углам, о чем сам старший принц попросил ее.       Но все же Хульга уже говорит — если ему потребуется ее помощь… Как дорого он должен будет за нее заплатить? Он точно будет настороже с ней и не станет заставлять себя лгать о доброжелательности. Не заставляет и сейчас. Только затормозив собственного коня у той части дороги, что равняется с увиденной в мыслях Локи, он спрыгивает с него в пыль и траву. Тут же оборачивается, крича подъезжающей Хульге:       — Убери иллюзию! Сейчас же! — без вежливости, без уважительного обращения да настоящим окриком. Тор рявкает на нее, впиваясь взглядом в ее лицо и лишь сейчас замечая пустое и безнадобное — на Хульге брюки, под нею мужское седло. Как будто бы то были иным, когда он увидел ее у раскрытых ворот конюшни? Не было, но на то, чтобы заметить это, требовалось время, которого у Тора не было тоже. Среди очередной глупости Локи. Среди его безрассудства, уже точно начинающего граничить с безумием. Или же только собирающегося ту границу переступить.       Верить догадкам или дождаться фактов — Тор впивается взглядом в лицо Хульги, не видя, как поднимается ее рука в торопливом движении. Потому что рука вовсе не поднимается. Потому что Хульга в отличие от него самого никуда не торопится. С наглой, жестокой усмешкой она подъезжает, садится ровнее в седле, а после оглядывает всю ту яркую, сочную равнину, укрытую рассветными лучами солнца. Ещё немного и эта равнина точно начнёт Тору сниться, что после всех его попыток разыскать Фенрира век назад, что теперь, с великим знанием глубоко внутри — он был столь близок тогда, он был столь близок, чтобы найти Локи, в нынешнюю свою поездку в Альфхейм.       Просто не увидел. Просто не имел при себе возможности разглядеть.       — Здесь ничего нет, ваше высочество. Морок уже снят и здесь нет ничего вовсе, — вернув к нему собственный взгляд, Хульга твердым движением крепче перехватывает поводья, сжимает их в кулаке, не давая коню воли. Тор кривится произвольно и слишком искренне, чтобы от подобного выражения удержаться. И оглядывается, конечно же, пока бессилие дразнит нутро чужой насмешливостью — он не видит ничего, кроме листьев травы, пролеска впереди, вдалеке, и следов маленьких копыт поверх дороги. Лжет ли ему Хульга, стоит ли Локи, скрытый и невидимый, в шаге от него… Тор не видит, лишь крепче стискивая зубы. Из-за его плеча уже звучит: — Вам же явно придется многому научиться.       Эта надменность. Это незаслуженное высокомерие. Будто он смешанной крови или бедного рода. Будто его не сложнее сравнять с землей, чем конский помет. Он будущий царь! Он есть само солнце Асгарда! Он заслужил этот титул сам так же, как и все десятки тех привилегий, которых Один лишил его уже и будет лишать и дальше! Дернув головой, Тор оборачивается к Хульге рывком, попусту сожалея, что не захватил с собой молота, только бы треснуть ей посильнее. Сейчас его призывать, конечно же, поздно, Тор слишком далеко и молот будет стремиться к нему какое-то время. Но его злоба — все ещё при нем. Прямо внутр и среди всего отсутствия страха. Дёрнувшись резким шагом в сторону Хульги, он рычит:       — Да что ты мелешь, а? Я сказал тебе… — попытка приказа не оправдывается, потому что чужой конь уже норовит встать на дыбы и его передние копыта истончаются в воздухе прямо у Тора на глазах. Хульга же усмехается. Скалится. Издевается на ним. Жестокая, высокомерная девка, от которой только и остается, что ждать зла, она говорит:       — Потому что и меня все это время подле вас не было, — а после разражается хохотом. И вместе с собственным конем просто истаивает в воздухе, будто свечная копоть. С собой она забирает и коня Тора тоже. И сама же оставляет ему — дальний пеший путь до альфхеймского дворца, а ещё непомерно высокую цену, которую Тору придется оплачивать собственной злобой за всю нужду в ее помощи.       Посмеет ли он отступиться? Магам Асгарда, что вхожи в совет, доверия нет. Лия ещё мала и ее магия молода так же, как и ее опыт. Гертруда, быть может, посоветует ему кого иного из собственных магов, но с Хульги станется теперь уже подговорить их ему отказать. Обернувшись рывком вокруг собственной оси, только бы сбросить прочь зудящее изнутри остервенение, Тор озлобленно пинает первый попавшийся под ноги камень и мыслит даже — уж лучше помощи просить у Номада, чем у этой стервы.       Мыслит, но от решения так и не отказывается. Среди всей злобы и среди всего крайнего нежелания иметь с Хульгой дела любого рода. Это ведь может ему обрести то самое, недостающее? Это ведь даст Локи большую безопасность? Пусть цена хоть утроится, Тор согласиться все равно. А Хульга отнюдь не станет первой среди тех его учителей, которых Тор возненавидит всем собственным сердцем.       И все равно вряд ли окажется подобной Одину, потому как его в той ненависти, которой Тор живет из метки в метку, превозмочь поистине невозможно. ~~~^~~~       — А хороша все-таки твоя магия, полукровка, ничего не скажешь. Лучше любой волчьей шкуры, — одернув капюшон нового плаща на плечах, Сигюн заводит пряди распушенных волос за уши и следующим же движением распахивает полы того плаща, опуская обтянутую перчаткой ладонь на рукоять убранного в ножны меча. Йотунхейм ей явно не приходится по вкусу так же, как она успевает не прийтись по вкусу Огуну в первые же мгновения знакомства, когда с насмешливым прищуром спрашивает с него за смесь крови. Тот взгляд, которым Огун обращается в ответ к Локи, говорит много громче любых твердых слов: Фенрира явно было более чем достаточно. Среди всех тех, кого Локи мог бы приручить. Среди всех тех, кого мог бы взять себе на поруки. Не то чтобы с Сигюн он сделал нечто подобное, но все же Сигюн ныне была его щитом и правой рукой. И Йотунхейм ей совершенно точно не нравился так же, как и все остальное, что попадалось ей на глаза. — Хотя я бы прибарахлилась парочкой… Волчья выделывается всегда легче любой лисьей. И носится дольше.       Оглядев быстрым, внимательным взглядом пустую поляну с лежащим посреди нее, заледенелый бревном, она оборачивается к обрыву. Многозначительно хмыкает, не добавляя лишних слов о том, насколько их положение невыгодное прямо здесь и прямо сейчас. Ровно, как и в прошлый раз? Локи поводит плечам, перебрасывает собственный взгляд, точно заметный из-под края накинутого капюшона, к Огуну — в отличие от Сигюн теперь уже Огун глядит на него в упор. Вероятно, ждёт приказов, но точно ждёт дополнительной информации, ждёт знания об их планах и итоговой цели.       Для чего Локи вовсе берет его с собой? Огун хорош в бою и отлично управляется с луком, а ещё в его верности не приходится сомневаться. Его сила придется к месту. Его присутствие, вероятно, после станет для Локи хорошим аргументом, когда он вернётся и когда Тор изловит собственную ярость за хвост… Потому что Йотунхейм не приходится Сигюн по вкусу сразу же, как Локи переносит их всех в его земли, сразу же, как только они завершают свой краткий поход по ещё не открывшимся лавкам нижнего города альфхеймского дворца. В них Сигюн выбирает для себя — точно нарочно, — самые лучшие новые одежды, новые крепкие сапоги и даже берет инкрустированную опалом фибулу для нового плаща.       Локи оплачивает все, не признаваясь, чьи золотые запасы истрачивает. Тор ведь не заметит подобной растраты? Вероятно, будет гневаться и на это, потому что как Сигюн не нравится ему так же, как самой Сигюн не приходится по вкусу Йотунхейм. С первого же мгновения, с первого же хрусткого шага по поверхности чистого, выбеленного снега. Тяжелое, давящее серое небо нависает над их головами, просыпаясь редким, бездушным снегом, словно пеплом только что сожженного города. И жестокий-жестокий холод дразнится, но, впрочем, никого из них коснуться ему так и не удается. Поверх кожи Сигюн еле заметно переливается магическая сетка заклинания сохранения тепла, поверх лица Огуна то и дело исходит волнами она же. Когда речь только заходит об этом, Огун на удивление Локи пытается отказаться, доводя собственный отказ чуть ли не до абсурдной ругани, и, пожалуй, таким Локи видит его впервые, пускай и не является ему близким другом.       Воспринимает ли Огун подобную помощь, как нападение на собственную честь? Он отказывается, аргументируя теплыми одеждами. Локи дает ему разве что несколько десятков мгновений на попытку воспротивиться уже принятому им решению, по итогу просто накладывая заклинание без чужого спроса и разрешения.       Без единого слова о том, как надолго им придется в действительно задержаться в Йотунхейме, согласно плану? О том плане Локи Огуну так и не сообщает. О его формальной роли в качестве аргумента для Тора, которому постфактум весь этот поход не понравится совершенно. А ещё о той его силе и том разуме, что придутся к месту, если все пойдет наперекосяк. Пройдясь по закрытым лавкам с зевающими светлыми и обчистив некоторые из них на дорогие, качественные одежды, они переходят в Йотунхейм, не делая и единого шага, и в следующее же мгновение его кожа сама собой покрывается легким, еле ощутимым зудом того инея, что является ему родным много больше, чем что-либо другое.       Огун смотрит на него в упор. Огун говорит среди бездушной тишины всего падающего с тяжелых небес снега:       — Зачем мы здесь? — и вся его суровость, конечно же, выдает его твердость, только ладонь, не успевшая надеть перчатку, все равно выглаживает радостного Фенрира меж ушей, когда тот подскакивает к Огуну в желании передать, сообщить и рассказать — плотный, чистый снег, что не содержит следов, лежит везде и всюду. В нем можно валяться. Его можно даже есть. Волчьей радости Огун явно не разделяет, пускай и отдает ладонью, объятой еле заметной зеленой сеткой заклинания, ласку.       Доволен подобным исходом Фенрир не остается и отбегает от него прочь, по ходу заваливаясь на бок и покрывая всю черную шерсть комьями снега. Сигюн отзывается насмешливо:       — Мидсоммар праздновать приехали. Не видишь разве, мальчишка? Солнце так и печет, — и Огун отворачивается от Локи тут же. В явном раздражении стискивает зубы, но все же Сигюн не отвечает. Ни сейчас, ни мгновения назад, ещё среди их последней лавки, когда Локи накладывает на него заклинание тепла и когда Сигюн дразнит всю его индюшачью гордость. Именно так она именует попытки Огуна отказаться от защиты от холода, Локи же отворачивается, только бы не показать, как изнутри все исходит клокотом смеха — наблюдать за тем, как Сигюн скалит собственный рот в чужую сторону, оказывается в достаточной степени уморительно.       И лишь смешнее становится от того, что она — знает. Для чего они здесь. Что нужно им. Каков их план. Локи отдает ей то знание безвозмездно и мысленно ещё на первой же лавке, и Сигюн не выдает его ни единым словом, а все равно отзывается громким, будто зловещим хохотом.       Сейчас же глядит лишь Огуну в ответ. Десяток мгновений или несколько — ей точно не хватит ума, чтобы обойтись без драки снежными комами, потому как с мечом она на Огуна кинуться себе не позволит. Лишь на него или все же на весь Йотунхейм? Качнув головой с дрожащей усмешкой, засевшей где-то в уголках, Локи решает не дожидаться того, что только попусту истратит его время да удлинит разлуку. Откликается ненавязчиво:       — Передай им, что мы прибыли, Сигюн, — и вслед его словам Фенрир тут же подскакивает из снега, становясь в скорую, резкую стойку. Он принюхивается к воздуху, оглядывает быстрым движением головы всю голую поросль древесных стволов, что окружает обрыв. Ушами поводит, вслушиваясь.       Сигюн же ни единой отмашки или дополнительных слов не дожидается. Негромко хохотнув, она поворачивает голову к лесу, вдыхает поглубже, а следом свистит сильно и на всю мощь собственных легких. И лес замирает, весь йотунхеймский лес вздрагивает от этого резкого, хлесткого звука, что рассекает мертвую, ледяную тишину. Ее свист продирается скорыми гончими сквозь лысые ветки и окоченевшие стволы. Ее свист прокатывается по мерзлой равнине, что стелется перед обрывом.       Стоит ему смолкнуть, как топот десятков сильных лап отзывает гулкими звуками предупреждения перед приходом их смерти.       Качнув головой в явном недовольстве, Огун просто вытаскивает из-под подкладки плаща на спине лук и парой быстрых движения вставляет первую стрелу в окно. Но второго вопроса о том, для чего они пришли так и не задаёт. Локи же не произносит истины.       Они пришли за войной. ~~~^~~~       Множество бесконечных пар глаз, устремленных в пустоту, и единое лицо, что двоится перед глазами парой десятков подобных. В новом дне, в том дне, что идет за последним предыдущим и за каждым из них, на Хульге плотное хлопковое платье столь непривычного для Альфхейма тёмно-коричневого цвета. Подол юбки стелется к полу, пряча и ноги, и ступни, и башмаки. Быть может, в этом дней на ней сапоги — они, невидимые под тканью юбки, такая же иллюзия, как все остальное. Множество пар глаз, десятки подобных лиц и темные, зловещие даже в присутствии пустоты собственного внимания зрачки. Тор вышагивает меж покатыми, крепкими плечами иллюзорных фигур, заселивших собой весь вечерний тренировочный зал. Его крадущийся шаг слышится шорохом не стучащих об пол каблуков сапог, пока каждое новое лицо, что видит он, походит на предыдущее с идеальной, выверенной точностью.       Тот новый день, что следует за прошлым… Его злоба не усмиряется, потому как нет для нее ни единой возможности умереть — в преддверии войны, в преддверии и прямо перед лицом существования Одина, а ещё перед фактом того нового обучения, которого Тор никогда бы себе не пожелал, но на которое согласился ещё вчера среди дня. О котором даже соизволил просить? По возвращению с широкой пустой равнины его ноги не успели устать, но пряди тех волос, что вновь встретились с озерной водой, только бы остудить его тело и пылающее гневом, что на Хульгу, что на Локи, что даже на Огуна, сердце, успели высохнуть. По его возвращению Гертруда успела отвести совет, выдать несколько приказов о новых порядках дворца и расписании тренировок ее воинов с Тором и его соратниками, среди которых Огуна больше не было.       Вероятно, его отъезд стоило именовать предательством. Вероятно, отсутствие лжи в его прощальных словах, не пытающихся отпроситься, стоило именовать так же. Дурная-дурная идея, что пришла Локи в голову, вряд ли была первой подобной, пока Хульга выставила Тору в ответ на единую просьбу учить его собственных отказ — она не отправит его в Йотунхейм. Она не даст ему пути. Она не станет потакать его взбалмошности.       И Лию о подобном он может не просить — всей ее молодой силы хватит разве что на то, чтобы Тора случайно убить где-нибудь по пути.       Но по крайней мере Гертруда успевает провести совет. По крайней мере в этот раз больше не уезжает прочь, к Кочевничьему лугу, не распрощавшись с ним. Под вчерашним полуденным солнцем она ждёт его у крайних ворот выезда с территорий альфхеймского дворца, обнимает приветственно и сообщает — она успеет обратиться за четыре полных дня, она принесёт вести, она принесёт правду. Впрочем, приносит ее часть ещё где-то там, в стороне от распахнутых ворот и под пристальным взглядом Хульги, что ожидает у заставы: Модсогнир отвечает на спешное, важное письмо Гертруды уже к утру и Модсогнир клянётся.       К делам темных альвов он не причастен.       Сколь много сил может придать любовь и истинная верность, столь же много она может изъять, а все же изымает всегда в разы больше, но, глядя в глаза радостной и крепкой Гертруды, Тор решает не рассказывать ей об этом. И тем самым лишает ее информации? Тем самым предаёт ее, не отдавая великого знания? Гертруда не пожелает слышать правды, пока каждое новое ее слово о Модсогнире под теплым полуденным солнцем лета Альфхейма переполняется чувством и верой. Он будет на ее стороне, он будет за нее воевать, он никогда, никогда, никогда… Сколь много в действительности Гертруда знает о жестокости мужей — Тор не спрашивает с нее ничего, лишь принимая во внимание: теперь у них есть поддержка Свартальфхейма. Свартальфхейм тоже выступит против Одина. Свартальфхейм будет биться на их стороне.       Какая дурная, жестокая блажь!       Но она придает Гертруде сил и бравады — потому Тор потворствует, отмалчиваясь и обещая проследить за ее войском в ее отсутствии. Потому Тор обнимает ее на прощание, крепко прижимая к себе тем чувством лжи и молчания, что претит ему, а все же является необходимым. Потому что Альфхейм нуждается в Королеве-воительнице сейчас. Потому что когда-нибудь позже будет нуждаться в Королеве-сердце. Гертруда встречает его у нижних, крайних ворот и отправляется в земли Кочевничьего луга без сопровождения, без нашивок статуса на одежде и в мужском седле. Ни в чем ином она не нуждается точно, кочевники же признают в ней величие и мудрость. Смогут не согласиться говорить с ней? Обособленные. Ведомые собственным истинным знанием будущего. Устремленные. Они не приемлют любого нападения на собственный род, но всегда открыты к тому диалогу, который Один никогда не сможет себе позволить.       Гертруда же отъезжает прочь из дворца именно с тем диалогом в руках. С вопросом о причастности к делам пробудившихся темных. С просьбой о помощи, с нуждой в ней против безжалостного лица эфира. Тор глядит ей вслед до момента, пока ее образ не скрывается где-то у линии горизонта. Тор глядит, лишь молча перекатывая на кончике языка отчего-то именно те слова, что Локи произносит, глядя ему прямо в глаза, не единожды: никаких сторон нет.       Есть лишь он. И все остальные.       Что-то меняется? Локи уходит в Йотунхейм, забирая с собой Фенрира, но вместе с этим берет и Огуна. Союзников не желает, идею о союзниках не выносит даже как предложение, и все равно — берет с собой Огуна. Не будет удивительным, если после использует его в качестве аргумента к безопасности собственного путешествия… Тор по крайней мере не удивится. И злиться будет все равно. Но что-то меняется, что-то происходит, пока любой вопрос об этом задавать просто некому.       Тор просто просит Хульгу обучить его и просто соглашается на ее предложение.       Тор просто отмалчивает слова о том, что Модсогнир их всех предаст с той же легкостью, с какой предаст и чужую любовь к нему, и крепко обнимает Гертруду на прощание.       Вот она, первая жертва, и Гертруда становится ею, а следом ею же становится всё Тора к себе уважение, потому что Хульга соглашается учить его, но Хульга же отказывает ему в прошедшем дне, будто они обладают великим запасом времени. Среди нового говорит о вечере и пустом тренировочном зале. Тор еле сдерживает всю брань о том, что мечом он махать умеет и сам, в том ему помощь вовсе не требуется. Тор все же приходит. Без доспеха, без молота на поясе, с перехваченными шнурком у затылка прядями волос и той злобой, что никогда не посмеет помереть раньше — Одина или необходимости вести дела с Хульгой, отсроченного в будущее предательства Модсогнира или возвращения Локи из поистине проклятого Йотунхейма.       Он ведь не посмеет не попросить о помощи, если окажется в опасности?! В прошедшем веке не просит, но настигает Тора среди сна — это случается как только ему удается вырваться из плена и любые догадки здесь безнадобны. Это точно случается. Это же успокаивает. Пока новый век тоски, что больше не содержит в себе тупеющей боли, открывает собственные двери. Неделя, или две, или десятки месяцев, а может десятки лет — Локи не сообщает сроков, лишь говоря: единое, единое, единое дело. Насколько объемным, насколько требовательным к его времени оно может быть, Тор не спрашивает. Это вера, вероятно, граничит с глупостью.       Но все же Локи не носит при себе лица будущего предателя Модсогнира, что верен Одину.       И Тор верит ему — ровно как и беспокоится за него.       — По вашему, у меня столько свободного времени, что я соглашусь остаться с вами здесь до утра, ваше высочество? — на новом его шаге чужой голос разрубает тишину отходящего ко сну дворца и бьет его со спины. Обвинение. Пренебрежение. И точно кривящиеся надменно губы. Тор, конечно же, оборачивается, но это не дает ни единого результата. Все, что есть перед его глазами, лишь одинаковые затылки с толстым каштановым волосом, сплетенным в тугую косу.       Ни одна Хульга из тех, которые заполняют собой весь тренировочный зал, не двигается. Ни одна из них не говорит.       — По вашему, я должен начать показывать фокусы, чтобы вам не было так скучно, или что? Как будто я знаю, какая из всех этих…фигур — вы. Они все одинаковые! — скрипнув зубами, он успевает споткнуться на той брани, держать которую внутри точно является делом глупого, бездарного принципа. Потому что Хульга издевается над ним, подсовывая ему то самое задание, что является невыполнимым, в качестве самого первого. Десятки ровных, пустых лиц, слаженное, еле заметное собственным шорохом дыхание. Будто сделанные из воска и окрашенные не дрожащей рукой мастера, ростовые куклы-иллюзии заселяют тренировочный зал ровными рядами. Когда Тор приходит, они уже стоят здесь, Хульга же не приветствует его, просто предлагая.       Найти ее.       Тор соглашается, решая все же не спускаться под самую земную твердь к мысли о том, что он мог бы просто бить иллюзии, пока не доберётся собственным кулаком до живой плоти. Хульге ведь и это понравилось бы? Ее нельзя было недооценивать ровно так же, как нельзя было спускать с нее глаз. Сейчас это было слишком абсурдно. Она была перед ним, она была по бокам от него, а ещё стояла за его спиной. Одинаковые, одинаковые, одинаковые девы с идентичными лицами, платьями и косами — у него не было с собой и крошки магии, чтобы хотя бы со злости запустить ею прямо в глаз одной из иллюзий.       Раздраженно дернув головой, он пробегается взглядом по неотличимым чужим затылкам вновь, а после продолжает собственный путь. Меж рядами одинаковых фигур, что дышат и чья грудь вздымается. Если коснуться их, они будут теплы и их плоть почувствуется под пальцами. Если замереть вниманием на одной, через несколько мгновений она моргнет — миг в миг со всеми остальными. И как, по мнению Хульги, он должен разыскать среди всего этого морока истину? Учитель из нее будет худший среди любых других, и Тор знает об этом заранее, Тор знает об этом ещё в той ночи, среди истоков которой обнимает Локи, так и не требуя от него произнести.       Имени, имени, имени.       — Они все одинаковые пустышки, кроме одной, а вы — солнце Асгарда, наделённый божественностью и достойный самого Мьелльнира, — голос Хульги звучит ему в ответ слишком много мгновений тишины спустя из другого конца тренировочного зала, и Тор морщится, Тор кривится, в этот раз уже не оборачиваясь. Желает ли она задобрить его, желает ли взять власть над его гордыней и повести ее в нужную ей сторону — Тор отказывает ей, отказываясь ей же верить, и переводит собственный взгляд к новой иллюзии, мимо которой проходит. Быть может, именно она? Ещё немного и он точно опустится под земную твердь к той самой, непозволительной и бешеной мысли, а после занесет руку, но сейчас лишь крепче сжимает пальцы в кулаке. Хульга говорит: — По крайней мере вы были таковым когда-то. Сейчас вы много больше похожи на бездарное разочарование.       И вот ведь! Вот ведь, пожалуйста — верить ей то же самое, что лично проткнуть себя острием короткого, закругленного клинка раз сотню. Добродушие или добросердечность, любое благостное переживание. Они не существуют в ее каменном, будто горные породы Свартальфхейма, сердце. И ее комплименты ложь. И вся она не меньше чем зло. Тор желает закатить глаза ей в ответ, уже бросая раздраженным шепотом:       — Да что б тебя… — только так и не договаривает. Ни про Хель, ни, быть может, про дерьможуев-цвергов. То самое лицо, к которому прикипает его взгляд, неожиданно улыбается ему — мягкость изгиба губ против пустых глаз выглядит поистине жутко. Тор дергает плечом, желая стряхнуть тут же настигающие его мурашки. Встряхивает головой. Помыслить о том, что это ему лишь видится, он просто не успевает. Следом за первой парой глаз, к нему обращается десяток других. Медленно поворачиваются неотличимые друг от друга головы, покачиваются косы. У Хульги не получается выдразнить его злобой и она точно решает взять его страхом, только не понимает вовсе.       Весь собственный великий страх Тор уже видел, глядя Одину прямо в единый живой глаз.       Весь собственный страх Тор уже чувствовал в каждый момент из тех, что Локи был или оказывался в опасности.       Чего ему было бояться теперь? Войны с пробудившимися темными или разбитого предательством сердца Гертруды? Новой лжи или нового плана Одина? Самой смерти, быть может?! Он не чувствовал страха, чувствуя лишь злость, и той прибывало тем больше, чем больше и больше чужих голов поворачивались в его сторону. Он был почти у самого края одного из последних рядов, он не был в центре вовсе, только реальность нуждалась в том, чтобы отделить от себя и правду, и ее ощущения. Одна за другой образы Хульги переступили с ноги на ногу, разворачиваясь к нему грудью. Со спины послышалось эхо этого стройного, ровного шага. Ему не нужно было даже оглядываться, чтобы понять — вначале заманили, теперь окружили.       Должен ли Тор был бояться отсутствия Гертруды здесь, во дворце, и отсутствия ее защиты?! Пока сам он видел Хульгу насквозь, не собираясь ожидать от нее участливости или дружелюбия, Хульга мыслила будто бы его собственной гордыней, считая его дурнем и трусом. Ещё, конечно же, издевалась.       — Не приходило ли вам в голову, сколь много ночей вы проводили с иллюзиями, ваше высочество? — ее насмешливый, провоцирующий голос звучит вновь, но не с какой-то определенной стороны. Десятки ртов приоткрываются, высылая ему проклятый шепот и почти требуя: показать собственный страх, отступить, оступиться, упасть, а после глядеть, как десятки пар глаз глядят на него с почти завидным высокомерием силы, которой он сам не обладает. Только может ли Хульга биться так же яростно, как умеет биться он? Столь же она умна в военном деле? Достойна ли она самого Мьелльнира? Тор сжимает зубы, чувствуя собственным нутром подоплеку ее слов, и делая новый шаг меж ближайших двух фигур. Те пропускают его, а все же оборачиваются ему вслед. Они глядят. Они ждут его поражения. И поистине наслаждаются его беспомощностью, разглядывая ее, будто новую деревянную игрушечную лошадку, собственными пустыми глазами, высылая ей собственные жуткие улыбки. Только вот Хульга — не посмеет тронуть его; и, пусть Тор не ожидает от нее дружелюбия вовсе, об этом мыслит отчего-то очень настойчиво. Будто ей и правда ведома граница. Будто она и правда станет придерживаться ее. Не проходит и мгновения, как десятки идентичных ртом приоткрываются вновь, шепча: — С пустышками без сердца, без духа и без имени.       Интонация чужого голоса, что множится на его слуху, изменяется. Перерождается тембр, уже слышится эта затаенная хитрость и легкий, сокрытый в звуках слов смех. Тор успевает разве что сглотнуть, только то не помогает ему, ничто больше не поможет его, пока один из тех страхов, что является злым, поднимается на поверхность его сознания — каждое лицо каждой девы обращается для него лицом Локи. Полные губы сменяются тонкими и сухими. Грудная клетка обретает собственную крепость и узость, лишаясь полной, тяжелой груди. И та самая юбка, что прятала только что будто бы и правда башмаки, обращается прямо на его глазах слишком знакомыми брюками, а ещё сапогами, из-за края голенища которых действительно еле заметно блестит рукоять йотунхеймского клинка. Тугая длинная коса оборачивается к нему распущенными прядями волос цвета ночи самого темного предрассветного часа.       Пока зловещий глаз светлеет, уже переливаясь драгоценными, столь любимыми Тором изумрудами.       Он чувствует, как ледяная дрожь омерзения прокатывается сквозь его тело, но поверить — не смеет. И давным-давно, ещё злой век тупеющей боли назад говорит Локи, не столько упрашивая, сколько не предлагая альтернативы: ему не нужны иллюзии в его постели. Ему не нужен морок среди жизни сердца его любви. Даже если правда будет столь жестока, что сможет убить его — ему не нужна ложь. Слышит ли Локи его? Тор верит ему и Тор будет верить ему так долго, пока не убедится в его лжи лично. Наперекор чужой злобе, наперекор чужой лжи и даже уже произнесенным словам Хульги, что не звучат больше, но прокатываются следом слишком знакомого смеха чужих ртом. Локи здесь, без плаща, но в кирасе. На его поясе нет ножен с мечом. В его глазах плещется то самое выражение, что Тор знает и не сможет позабыть никогда.       Любит ведь, и дурака, и несносного борова, и глупца, что остается среди земель темных, только бы исполнить свой долг — вот как глядят они все сейчас. И Тор оглядывается, в отвращении стискивая пальцы крепче в кулаках. Тор рыщет, выискивает правду меж одинаковых лиц, каждое из которых является ложью. Кроме того единого, кроме того, за которым кроется Хульга. Как он должен разыскать ее? Тор не успевает ни оскалиться, ни рявкнуть этот собственный вопрос вновь, слыша, как следом, будто медленной, неумолимой волной, шепот прокатывается по растерявшим всю стройность рядам морока. И звучит:       — Люблю, люблю, люблю, люблю…       По сердцу режет мгновенной, истекающей ядом болью и Тор дергается всем телом, отшатываясь прочь от ближайшей иллюзии, но, впрочем, от каждой из них. Его лицо искажается омерзением, злость выдразнивает оскал губ, что не скрывают зубов больше. Та самая граница, тот самый рубикон, что охраняет сердце его любви — Хульга покушается на все, заявляя о собственной власти много большим, чем простым высокомерием. У нее есть магия. У нее есть сила. И она вездесуща.       Будто бы прежде Тор не видывал подобных ей?!       — Довольно! — его окрик огревает потолочные своды тренировочного зала, дергает каждую из колонн, что подпирают внутренний балкон этажа, будто желая вырвать их, только бы обрушить на эту стервозную девку весь альфхеймского дворец. Гертруде подобное по нраву не придется точно, только и призвать молота Тор не успевает. Среди волн шепота, звучащих самым хрупким, самым твердым и искренним признанием, он оборачивается вокруг собственной оси, будто вшивый пес, пытающийся ухватить зудящий хвост широкой пастью, и пересчитывает взглядом каждую из лживых, иллюзорных фигур жестокого морока. Он не видит, он не различает их, лишь чувствуя еле заметное ощущение на самых кончиках пальцев — они пустые. Одна, другая, следующая и все ни вместе являются просто пустышками, пока та единая, что стоит вдалеке и ничем от остальных не отличается, является плотной. Живой. И самой настоящей дрянью, из любых существующих. Рывком шагнув в ее сторону, в сторону того Локи, которого здесь нет и быть не может вовсе, Тор вскидывает руку и указывает на прячущуюся Хульгу, не успевая даже прочувствовать, как ему удается найти ее. Он кричит со всей яростью: — Прекратите этот балаган сейчас же, если не желаете лишиться головы!       Как только мечущуюся меж зубов брань удерживает. Но делает новый шаг все равно, расталкивая плотные в момент прикосновения иллюзии. И уже вдыхает, набирая воздуха для нового окрика. Уже вскидывает руку в сторону выхода из тренировочного зала наружу, чтобы призвать свой молот.       Шепот обрывается, будто его и не было.       Плотная, густая тишина повисает меж стен, оставляя лишь звук его дыхания и еле слышный, затаенный смех. Тот Локи, на которого он глядит в упор, дергает плечом, стряхивая иллюзию с реального тела, словно дерево — отжившие листья. И Хульга появляется на его месте перед Тором вновь. Перекидывает длинную, каштановую косу через плечо, поводит рукой, вынуждая все иллюзии исчезнуть. Находит ли Тор в ее глазах хоть какую-то похвалу? Не стремится к ней точно, но ее отсутствие подтверждает то, что давно уже в подтверждении не нуждается — Хульга покажет ему, как Хельхейм выглядит изнутри, даже не приложив усилия, чтобы его туда отправить.       Вот и сейчас, вначале оглядывает его, чуть морщась, после бросает не удивленно, но и без воодушевления:       — Что ж, по крайней мере в вас есть щепотка магического потенциала, — и ей определенно везет, что она не спрашивает, как много сил Тору требуется, чтобы просто не кинуться на нее прямо посреди опустевшего зала. Его замершие бедра подрагивают от напряжения, стиснутые челюсти покрываются натугой боли. Пока мысленное восклицание о том, какого цверга он соглашается якшаться с кем-то, подобным ей, так и не звучит среди его сознания — всего того, что в нем есть сейчас, недостаточно, чтобы Локи был в безопасности. Хульга же говорит крайнее: — На сегодня мы закончили.       А после разворачивается и уходит прочь. Ничего не спрашивает. Оставляет лишь его да всё его омерзение, словно бы булькающее торфяным болотом изнутри. Будет ли она проверять его выдержку, будет ли она издеваться или наказывать его… Она сильна и она предлагает обучить его, не обещая быть одной из тех хороших учителей, к которым всегда хочется вернуться. Тор же отказывается восклицать мысленно так же, как отказывается и негодовать, чего ради ему приходиться терпеть это уже и для чего придется терпеть в будущем.       Того, что у него есть сейчас недостаточно — значит он возьмет все, что сможет, чтобы было именно так. Возьмет и заплатит столько, сколько потребуется. ~~~^~~~       Жаркая, резкая боль горящего пламени прижигает ему ладонь, стоит только пальцам подхватить один из девяти больших углей, что выложены перед ним в линию на широком камне. Чуть не прикусив язык резко щелкнувшими зубами, Тор сдерживает шипение в который только раз и сбрасывает черный, с огненными прожилками кусок древесного угля назад на камень. Тут же встряхивает ладонью, все же от этого движения — не удерживаясь.       Вчерашний день, тот, что был до, или новый, сегодняшний… При всем собственном высокомерии и при всей, пожалуй, ненависти Хульга оказывается до тошноты пунктуальна в вопросе собственного присутствия на тех занятиях, что Тор мысленно именует пытками ещё после самого первого. В каждом новом дне, ранним утром или среди темнеющего вечера, она встречает его в том месте, которое выбирает сама, а после предлагает… Разыскать среди стога одинаковых, иллюзорных прутьев сена тот прут, что является веткой? Или выбрать из десятка бегающих под его ногами маленький ежей того, что не является в действительности скрытой мороком змеей?       Змеи обкусывают ему предплечья собственным ядом под вчерашним солнцем, ветку среди сена он ищет до середины той ночи, что случается до. Но в новом дне фантазия Хульги отказывает и ему, и всем существующим мирам, не собираясь помирать столь скоро — она выбирает полуденный час, он приглашает его, больше выдавая приказ, на тренировочное поле, а следом она же предлагает ему.       Девять настоящих горящих древесных углей, лишь единый среди которых является обычным камнем, сокрытым иллюзией.       И Тор с отъездом Гертруды еще мыслит о жестокости мужей?!       Хульга издевается, явно желая поставить его на место, и это могло бы вызывать непонимание до сих пор, но любые попытки осмыслить ее враждебность были утеряны то ли среди стога сена, то ли ещё раньше, среди той ночи, в которой у Тора почти не получилось заснуть. В темной, пустой спальне, растерявшей любой след присутствия Локи, меж боков темной и тихой ночи, в которой не должен был столь зловеще звучать этот шепот… Тор слышал его все равно. Тот совсем настоящий, но иллюзорный голос. Ту родную, не различимую на морок интонацию.       — Люблю, люблю, люблю, люблю…       У враждебности Хульги могли быть основания ровно так же, как не могло быть их вовсе, только осмыслять это было, как минимум, глупо. Обдумывать ее мотивы, узнавать ее или все же попытаться говорить с ней от сердца — последним Тор не собирался заниматься даже на собственном смертном одре и в том случае, если Хульга будет единственной, кто сможет его спасти. Сейчас же не собирался мыслить. Локи ведь не мог лгать ему? Локи ведь не посмел бы подослать к нему иллюзию, что произнесла бы все признания за него?! Все это было ничуть не меньшей ловушкой, чем те же слова Фригги о лживости и абсурдности любви самого Тора.       Покориться ей, попасться в нее и довериться ей теперь — это определенно было равносильно истинной смерти.       Той самой его смерти, которую Локи не смог бы ни пережить, ни вынести, ни преодолеть.       И потому мыслям о любой возможной лжи в его голове не было места, но в его постели они точно успели провести не единый шаг луны по небосводу. По утру же, в первое мгновение рассвета, все же сбежали, наконец, поняв — с Тором им не биться и Тора не победить. Сомнениями или страхами. Возможной ложью или иллюзорностью всего того, что было у них с Локи. Тор согласился на Хульгу уже во имя необходимости, но соглашаться с ее придурью не собирался ни в той темной, жестокой ночи, ни в каждом из новых дней. Стог иллюзорного сена или ядовитые змеи, прячущиеся в ежиных шкурах? Весь полученный вчера вряд ли в награду яд из собственных предплечий Тору пришлось отсасывать лично, но даже это не стало спасением для его пораженной, воспалённой кожи.       И Хульга ведь предлагала — любое ее предложение о помощи было злом, как и все остальное, что она вершила уже. От того вчерашнего, дать ему мазь, что излечит плоть от яда, Тор оказался даже быстрее, чем согласился бы обдумать само предложение. Или хотя бы саму возможность? Зыбкий сон в ночи из-за мыслей или боли в предплечьях, заполненные тренировками с воинами Гертруды и заполненные высокомерием Хульги дни. Теперь его жизнь выглядела именно так, пока предложение о помощи не выглядело — являлось не меньшей насмешкой, чем каждая новая пытка, которую Хульга придумывала с завидным усердием.       В этом дне ее фантазия породила угли. Восемь настоящих. И один лживый, покрытый мороком и являющийся обыденным камнем.       — Я справился бы в первый шаг солнца по небосводу, если бы вы не меняли их местами, когда вам вздумается, — раздраженно оскалившись, он отсаживается подальше от зловредного широкого камня, лежащего на земле, и переплетает ноги удобнее. Без помощи рук справиться оказывается не так уж просто, но любая их помощь теперь будет лишь большим вредом благодаря пузырящимся тут и там на ладонях ожогам. Светлая кожа пальцев, витиеватые линии, что разума, что сердца — алые, воспаленные и ноющие тупой болью ладони достаются ему в этом дне. В следующем то будут ноги? Вероятно, Хульга просто пытается незаметно и по частям убить его, только сделать подобное без чужого внимания у нее не получится точно. Вчера у заката его пораженные ядом предплечья замечает Лия, сегодня по утру задаёт собственный вопрос Фандрал. Пройдёт ещё день и уже завтра вернётся Гертруда, Тор же отчего-то очень желает верить, что фантазия Хульги не убудет и тогда, потому что как бегать к самой Королеве Альфхейма, чтобы плакаться и ябедничать, он не собирается.       Физическая боль, сердечная тоска и метания… Он разыскивает того самого, настоящего ежа под вчерашним солнечным светом, чудом разве что не ранясь об его иголки. Он разыскивает в ночи ту самую ветку. И случайность в каждом из этих моментов отсутствует точно, потому как Хульга дразнит его, Хульга выдразнивает и все же доводит его до той самой точки, в которой ему удается — будто бы по-настоящему не увидеть, но почувствовать.       Любая иллюзия является пустышкой внутри.       И эта пустота чувствуется.       Хульга же говорит:       — Если бы вы действительно могли справиться, вас бы здесь и не было, ваше высочество, — и не поднимая к нему глаз, переворачивает новую страницу той книги, что лежит поверх ее коленей. О чем она, узнать Тору не удается, но, впрочем — ему хватает и того, что Хульга наколдовывает себе удобное плетеное кресло, как только заявляется. Наколдовывает его, наколдовывает столик и бокал с вином. С крупными древесными углями разбираться ей не приходится — они ждут Тора здесь ещё даже за мгновения до ее появления. Они ждут и безмолвно шепчут: каждый новый день обучения обратится теми несколькими неделями пыток, на которые он соглашается остаться.       Раздраженно сморщившись Хульге в ответ, Тор вздыхает, косится на дрянные, переливающиеся огненными прожилками угли. Вместо того, чтобы тронуть хотя бы единый снова, уводит свой взгляд прочь. Он определенно не ожидает увидеть ничего, кроме находящейся чуть вдалеке каменной стены, огибающей дворец, да растущих прямо под ней деревьев, но застывает в единый миг. Его рот приоткрывается сам собой в удивлении.       Перед стволами деревьев медленно и поникше бредет восьминогий жеребенок.       Черная, точно дорогая и породистая масть. Густая, пускай и молодая грива. Его ноги передвигаются осторожно, будто он только обучается ходьбе, но ни единого другого коня подле него Тору высмотреть не удается. Он даже оглядывается ради этого — все лучше, чем снова жечь руки и хвататься за те угли, что Хульга тасует точно ему во зло. Никого больше рядом нет. Пара куда-то спешащих служанок, заходящая за угол стража, что делает привычный обход, и несколько десятков воинов, что глядят внутри тренировочного зала на очередной спарринг, затеянный Фандралом.       А ещё жеребенок. В точности того возраста, при котором ни единая лошадь не позволит себе отпустить свое дитя слишком далеко.       — Завели себе новую зверушку? — обозвать мальца иначе у Тора не получается, в то время как его взгляд вновь же обращается к Хульге. Частота его к ней внимания явно увеличивается за прошедшие мгновения, но не из желания — лишь по необходимости. Дать ладоням немного времени, чтобы зажить. Дать себе немного времени, чтобы остыть и не швырнуть в итоге одним из углей прямо Хульге в лицо. Или все же в ноги? Юбка ее хлопкового, все того же коричневого платья точно должна будет загореться быстро и ярко.       Жаль, Гертруда по возвращении и этого не одобрит тоже.       — Взяли временно на поруки по сердечной просьбе близкого друга Королевы, — не отрывая собственных глаз от поверхности страницы, Хульга даже в лице не меняется. Будто каждый день подобное видит… Действительно ведь восемь ног? Тор оборачивается к жеребенку вновь и проходится по нему внимательным, пристальным взглядом. Вычислить в нем очередной иллюзорный морок у него, конечно же, не получается. Только ведь и Хульга не пытается выдразнить его тем, что звереныш является выдумкой. Впервые точно она отвечает сухо и без лишнего злого чувства.       Обдумав несколько секунд все же возможность если что швырнуть в нее углем, Тор откликается:       — Мне казалось, четыре ноги — это максимально возможное количество. Как так вышло? — вопросительная интонация у него выходит слишком похожей на приказную и все же вовсе не прячет того постоянного раздражения, что Тор переживает теперь. Только лишь подле Хульги? Она точно провоцирует ту часть его злобы, что с легкостью равняется с порождаемой Одином, только сейчас — отвечает уже единожды. Ровно. Спокойно. Без происков этой невозможной, выбешивающей надменности. Не то чтобы, конечно, Тор верит или станет молиться, что получит ещё один подобный ответ, но его интерес протягивается в сторону покачивающего головой жеребенка, что добредает до одного из деревьев, а после укладывается на траву в его тени. С ногами у него точно беда и не заметить этого не получается. Звереныш явно не понимает совершенно, куда ему девать такое количество копыт, пускай и делает новые шаги один за другим с достаточным упорством.       Хульга же хмыкает — вновь с высокомерием; и Тор морщится тут же, почти произвольно. Перебрасывает к ней собственный взгляд, уже готовясь отбивать любую словесную атаку. О том ли, что он не сведущий в таких делах дурень, или о том, что ему явно нечем заняться? Отхватить себе столько времени, чтобы ладони успели зажить собственными ожогами, у него не получится точно, но все, что есть, Тор все-таки забирает. Поводит кистями, пару раз на пробу и с болью сжимает ладони в кулаки. Хульга говорит:       — Грязная кровь. Магическое вмешательство, — сухо, кратко, отстраненно. Ее взгляд к его, Тора, удивлению оказывается прикован к жеребенку. Он успевает замереть поверх него, успевает покрыться пустотой того раздумья, с которым иметь дел Тору точно не хочется. С него сейчас более чем достаточно и войны, стоящей на пороге уже слишком долго, чтобы то не было подозрительным, и отсутствия Локи, и необходимости через полторы недели вернуться в Асгард с пустыми на любое сватовство руками. Будет ли Один гневаться? Тор приложит усилие, чтобы озлобленно не расхохотаться ему прямо в лицо, потому что подобное вряд ли принесёт благо хоть кому-то. Тор приложит множество усилий, чтобы не убить его сразу по возвращению. Хульга же смаргивает задумчивость даже раньше, чем он успевает вновь на пробу сжать ладони в кулаки. Повернув к нему голову, интересуется ядовито и проклято: — Не заметила момента, в котором вы нашли иллюзию, ваше высочество. Или вы больше не желаете учиться?       Заскрежетав зубами ей в ответ, Тор тянется в сторону камня с углями на поверхности, не глядя, и берет первый же, что дразнит больные, покрытые волдырями ожогов пальцы теплом. Очередной уголь камнем не оказывается, обжигая и плоть, и лопающиеся волдыри. Он шипит в его руке, сжигая потекшую по пальцам сукровицу. Он шипит, рычит на него собственным пламенем и заставляет сбросить себя назад в новый же миг.       Хульга лишь усмехается ему в ответ пренебрежительно и вновь опускает глаза к книге, что лежит на ее коленях. Ничего больше так и не добавляет. ~~~^~~~       На исходе нового дня тренировок, что больше похожи на исключительную, продуманную пытку, помощи никто ему так и не предлагает. Быть может, все дело в том, что Хульге удается запомнить величину и масштабы его устремленности, но много вероятнее ей просто нравится наблюдать за тем, как он мучается. Тор просто позволяет ей смотреть. И Тор же несколько шагов солнца по небосводу спустя разыскивает камень, но никакой отдушины, никакого спокойствия не обретает.       Смотреть сквозь чужие иллюзии у него не получается вовсе.       Пока каждая новая победа, каждый новый миг удовлетворения поисков оказывается не меньше, чем обычной случайностью. Древесная ветка, настоящий еж или камень? Хульга ничего не объясняет, точно лишая его возможности осмыслить и разобраться, какие именно усилия он должен прикладывать, чтобы обучаться быстрее. Хульга просто присутствует. Хульга точно наслаждается. Жаль, забывает, что кроме нее у Тора есть те, кто смогут оказаться ему помощь, только среди фактов реальности той помощью Тор, конечно же, не пользуется. Или именно той мазью, что должна спасти его от змеиного яда? Лия приносит ее ему в покои под вечер, не задавая ни единого вопроса, но успевая предупредить — ее применение принесёт боль раньше, чем наградит облегчением.       Тор, конечно же, отдает ей благодарность вместо любых требований объясниться за собственное отсутствие, вместо любой злобы и вместо любых допросов о том, в чем заключается план Локи, в чем заключается его единое дело, по голову которого негодник отправляется в Йотунхейм. Тор действительно благодарит ее, успевая даже заметить — Лия вовсе не злит. Проходит век тупеющей боли, проходит множество лет, и она, та самая несносная девка, которой так сильно хотелось свернуть голову ещё в начале времен, становится принята им, его разумом и его телом. Ещё приносит лечебную мазь от змеиного яда, а на ладони его, алые и воспаленные ожогами, косится с крайним неодобрением.       К мази Тор так и не притрагивается. Хульга ведь желает смеяться — значит будет смеяться над собственным поражением. Будет хохотать среди его победы и среди яркого солнца Асгарда, которым он является все ещё. Вопреки любым делам и замыслам Одина. Вопреки любым пересудам. Слухи расходятся по альфхеймскому дворцу быстро и некоторые из тех придворных, с кем Тор знался с самого своего детства, отказываются заговаривать с ним теперь, но все же ни единого нападения так и не случается — авторитет Гертруды окружает его неприступной стеной защиты.       Против попытки убить его. Против попытки обвинить его в неверности или обличить его жестокий замысел.       Того, конечно же, нет и даже его молчание в отношении Модсогнира таковым обозвать нельзя, но, без лишнего взгляда в сторону всех его ожогов и ран, в конце новой тренировки помощи Хульга ему так и не предлагает. Все ее лживое желание позаботиться раскрывается уродливым цветком удовольствия, а ещё определенного ожидания — в единый момент вся эта боль станет для Тора невыносимой и он сдастся. В единый момент он сдерет кожу с собственных пустых привилегий и обнажит дешевизну всех своих статусов.       Она ждёт именно этого, пока Лия приносит ему лечебную мазь от змеиных укусов, точно собираясь в новом дне принести что-то, что спасет его и от ожогов — Тор не прикасается к бутыльку этим вечером. Тор знает, что не тронет ни единого в каждом новом дне. Вначале руки, следом ноги, после все тело. Хульга не посмеет умертвить его, он же не отдаст ей удовольствия наблюдать за тем, как соглашается с поражением. Магия ведь не дается его рукам? Раз уж речь заходит о том, что в нем есть потенциал, значит он может обучиться.       И точно обучится.       Но среди новой ночи все равно вновь не может отойти ко сну. Ладони припекает болью до самых костей даже после той ледяной воды купели, в которой Тор держит их до момента, пока плоть не теряет чувствительность. Это вовсе не помогает. Пока пустая постель без любого следа чужого присутствие оставляет ему невозможность усмирить не тело, так хотя бы разум. Как много дней проходит? Как много времени Локи потребуется? Вместе с ним уходит Огун и точно уходит Фенрир, потому как разыскать его среди стен альфхеймского дворца у Тора так и не получается. Вместе с ним, вероятно, уходит и та стервозина, Сигюн. Тяжело, раздразненно от боли и всей перекатывающейся в груди злобы вздохнув, Тор в который только раз переворачивается на иной бок, морщится, случайно задев краем ладони простынь. Сладу со сном в новой ночи для него искать явно не имеет смысла, но он дразнит постель собственной возней почти до середины ночи, прежде чем отбрасывает простынь в сторону и поднимается. Темные тени спальни смеются над ним, что тот же иллюзорный шепот каждого из тех Локи, в которых Хульга обращает собственный морок дни назад. Темные-темные тени точно скалят собственные рты, пока он скрежещет зубами, натягивает больными руками и рубаху, и брюки, и сапоги. С последними оказывается сложнее всего. Несколько влажных, пузырящихся волдырей лопаются поверх его пальцев, сукровица каплет в голенища, пачкая края брючин и щиколотки.       Из своих покоев Тор выходит все равно — с хлопком двери, с твердым, четким шагом.       Все тот же, уже знакомый ему путь до кухни в этот раз оказывается пустым на чужое в ней присутствие. Никто не гремит металлом посуды, никто не пытается разыскать потерянный нож и ничьи молодые глаза не пытаются вглядеться в него с благоговейным удивлением. Что подобный ему мог бы забыть в кухне? Тор выносит из нее два яблока, рассовывая их по карманам брюк, чтобы не перемазать кожуру сукровицей собственных пальцев, а ещё не оставляет за собой ни единого следа присутствия. Альфхеймский дворец тихо, неслышно сопит среди новой ночи крепкого сна — Хульга точно видит в том сне его мучительную смерть. Иначе и быть не может.       Но отчего именно так? Любая дружба с ней перечеркивается у собственных истоков, и Тор отказывается порождать ее теперь. Во имя гордости или гордыни. Во имя отказа от признания любых, несуществующих слабостей. Ноющие и пульсирующие от змеиного яда предплечья или все же воспаленные, обожженные руки — он покидает собственные покои, уходя в то единое место, что сможет хотя бы попытаться привнести в его суть немного покоя. Избавить его от злых мыслей, от мыслей о сохранности Локи или от мыслей о той самой войне, что все никак не желает показаться на глаза, прячась в тени сплетен чужих языков — Тор не чувствует уверенности, что все эти мысли позволил бы кому-то у себя забрать. Важные. Необходимые. И в половину не столь мучительные, как эта бодрствующая боль в его обожженных руках. Он покидает собственные покои, устремляясь к тренировочному залу, и лишь между делом забредает в кухню. Два круглобоких, ярко-алых яблока преодолевает вместе с ним весь путь в карманах его брюк, а после находят собственное место на полу у колонны тренировочного зала, что подпирает внешний балкон дворца. Тор выкладывает их с аккуратностью, успевая с несколько раз обтереть влажные от сукровицы ладони об брюки, а после распрямляется.       Но развернуться к стойке с тренировочными мечами ему так и не удается.       Где-то там, за ровным рядом внешних колонн, через небольшое тренировочное поле, заставленное чучелами и мишенями, и подле самой каменной стены, окружающей весь дворец — мелкий неуклюжий восьминогий жеребенок бесшумно пытается подняться на все собственные копыта. Та попытка, что происходит прямо у Тора на глазах, вряд ли оказывается первой, но, впрочем, точно оказывается провальной. Звереныш заваливается вперёд, не удержавшись на слабых даже на вид копытах, и пропахивает траву собственной мордой. Тор шипит в ответ чужой неуклюжести, качает головой неодобрительно.       И просто наклоняется вновь, подхватывая оба яблока за древесные хвостики.       Слабость звериного тела, что разглядеть удается много проще любых ежей и камней, уже нашептывает — зверушку они, конечно, завели, но никого к ней явно не приставили. Во имя заботы или защиты. Во имя хотя бы кормления? Возможно, то было упущением Гертруды, если жеребенок принадлежал ей, и Тор хотел бы обвинить ее, но в нынешних обстоятельствах подобное было достаточно сложным и вряд ли оправданным. Если же жеребенок принадлежал кому другому… Тор точно не был настолько уж занят среди этой ночи, чтобы оставить его один на один со всеми его попытками подняться на ноги и уйти туда, куда бы идти малыш ни собирался.       Выйдя из-под навеса балкона, Тор устремляется в сторону стены, окружающей дворец, и лишь мельком бросает быстрый взгляд к полному лунному диску, что светится ярким серебряком на небесном своде. Того света, что он источает, не может хватить, чтобы развеять тьму, но стоящие тут и там факелы на высоких металлических ножках справляются с этим и сами. Благодаря им жеребенок замечает его почти сразу.       Но отнюдь не по их приказу дергается и отступает на несколько неуклюжих шагов назад.       Тут же притормозив собственный шаг, Тор замирает на месте, приоткрывает рот. Произнести хотя бы единое слово у него так не получается. Взгляд попадает в ловушку черных лошадиных глаз, что внимательно, напугано всматриваются в него, волнуя звериный хвост и неуклюжие копыта. Те переступают на месте, бьются друг об друга, приминают свежую, зеленую траву. Только все же не они, отчего-то именно глаза, напоминают Тору — то злополучное утро, ту его собственную злость и то лошадиное буйство, среди которого вовсе не было возможности различить родное присутствие.       Качнув головой и тоскливо, болезненно сморщившись, он вдыхает поглубже, пожимает плечами, пытаясь стряхнуть с тела слишком резко нахлынувшее ощущение. Локи ведь не винит его? Он сказал именно так, только ни единое его слово не могло изменить случившего, как не могли сделать этого и любые действия Тора — именно поэтому Хульге было не дано насытиться хохотом действительной победы. Она могла издеваться над ним, могла насмехаться и топить его в собственном высокомерии, а ещё, конечно же, могла мыслить, что имеет право играться с его сердцем, только вовсе не понимала.       Его сердце было крепче асгардского солнца и пылало много ярче.       — Давай-ка начнём наше знакомство с этого, хорошо? — вернув собственный взгляд к жеребенку, Тор медленно приседает на корточки и пускает в его сторону одно из яблок прямо по земле. И в кухню то за ними заходит не столько от голода, сколько ради дани уважения стабильности — хоть какой-то ее части среди всего хаоса нынешних дней. Но все же заходит явно не зря. Стоит только яблоку прокатиться десяток шагов вперёд, как оно стукается боком об передние копыта звереныша и, конечно же, привлекает его внимание сразу же. Он, столь доверчиво наклоняющий голову к неожиданному подарку, обнюхивает яблочный бок разве что мгновение, а после быстрым движением пасти забирает себе.       Будто бы Тор станет отнимать?       Это вызывает в нем мелкую, облегченную улыбку, что точно становится первой среди всех прошедших дней с момента ухода Локи. И это же отчего-то напоминает… О тех далеких-далеких временах, когда Локи только появился во дворце. Первые его попытки научиться ходить были, пожалуй, настолько же ужасными. Во многом благодаря Фригге, что не позволяла помогать ему учиться. Она говорила тогда, что Локи должен иметь возможность научиться сам. Через все падения, через все маленькие синяки. Тор ее, конечно, слушал и, конечно, был с ней согласен — ровно до того момента, в котором Фригга уходила из покоев прочь.       Как только это происходило, Тор сразу же подходил к Локи и брал его за руку собственной, помогая идти без падений.       На вряд ли ради того, чтобы пару тысячелетий спустя той же рукой выслать в его сторону Мьелльнир, но это… Теперь уже об этом легче было просто не думать. Локи не винил его. Тор мог выдержать и собственную вину, и каждую новую злую фантазию Хульги, которую та решила бы воплотить в жизнь не уроками, но точно пытками. Качнув головой в желании затолкнуть болезненное размышление прочь, Тор вздыхает, быстрым, пустым движением оглядывает, так, впрочем, и не находя никого, кто должен бы следить за малышом, подобным этому. Доверчивым и неуклюжим? Круглобокое яблоко явно приходится ему по вкусу, и Тор опускается на траву, решая не подходить ближе. Если что у него есть ещё одно яблоко, чей древесный хвостик уже перемазан сукровицей его пальцев. Если что он может принести этих яблок еще хоть целый мешок… Ни единого дела в этой ночи у него больше нет, да и заснуть ему удастся вряд ли, в то время как такое спокойное времяпрепровождение все же точно оказывается предпочтительнее любой рукояти меча в его больных ладонях.       Под ярким, серебряным светом луны и с вкусным хрустом, доносящимся откуда-то спереди.       Пока жеребенок быстро съедает первое яблоко, Тор успевает заметить пару колтунов в его гриве, спутанные пряди хвоста. Даже если его и кормят здесь, вычесывают вряд ли, и об этом ему точно придется с кем-то переговорить. Хотя бы ради того, чтобы призвать наглецов к ответу за подобное обращение с животными.       — Будешь второе? — дождавшись, когда первое яблоко исчезнет, будто и не было, Тор поднимает другое повыше, удерживая его за хвостик. Жеребенок поднимает к нему голову, уже покачивает ею, отдавая в ответ негромкое ржание. Быть может, Тору бы стоит его подманить, но знакомить с собой малыша насильно не хочется вовсе — выбора, правда, никто ему так и не отдает. Яблоко успевает разве что качнуться в его пальцах, когда жеребенок делает первый осторожный шаг в его сторону. У Тора отчего-то тут же щемит сердце, стоит ему подумать, что шаг этот, доверчивый, пахнущий искренней радостью, был бы много быстрее, если бы ноги слушались малыша лучше. Говорит негромко, почти бездумно: — У тебя отлично получается…       Похвала малышу нравится точно и он тут же покачивает Тору головой в ответ. По ходу из-за того, правда, чуть не спотыкается, но ему удается выстоять. Весь десяток шагов он преодолевает так же долго, как пережевывает ещё первое яблоко, а, подступив к Тору, тянется — не к его руке. И даже не к яблоку. Тора хватает разве что на то, чтобы рот приоткрыть, но сказать что-то у него так и не получается. Слишком доверчивый, слишком светлый при всей черный шерстке, слишком искренний — звереныш напоминает ему маленького Локи так сильно. В груди теплеет, жаля ребра лишь мелкой болью мысли о том, как иначе могло бы сложиться все, если бы только не… Один? Или предназначение? Или сотни других вещей? Потянувшись к жеребенку в ответ, Тор позволяет ему потереться головой о собственное плечо, негромко смеётся, когда тот несильно бодает его, будто выпрашивая ответной ласки.       — Я бы тебя погладил, но не думаю, что тебе это понравится. Мои руки сегодня немного не в форме… — перехватив чужой взгляд собственным, Тор улыбается и поднимает повыше то яблоко, что так и держит меж болящими пальцами за хвостик. Жеребенок вряд ли понимает, что он имеет в виду. По крайней мере Тору кажется именно так. По крайней мере лошади и кони не могут ведь быть столь умны… Если, конечно, не являются тем магом, что прячется у них внутри. Заподозрить в подобном этого малыша у Тора не получается. Да к тому же и сама Хульга говорит: грязная кровь. И магическое вмешательство? Отступив на неуклюжий шаг, жеребенок тянется мордой к его ладони, точно случайно бьется об нее носом. Яблока Тор не удерживает. Предплечье покрывается искрами боли от незначительного удара, его пальцы вздрагивают, выпуская древесный хвостик. Он уже хочет раздосадовано скривиться, когда миг в миг чувствует, как теплый язык касается его ладони, вылизывая до самого запястья и оставляя за собой влажный след слюны.       О вкусе и необходимости подобной глупости спрашивать так и не приходится. Еле заметный, лечебный холод поселяется поверх его кожи, пробираясь сквозь весь жар ожогов к самым костям. И боль затихает, позволяя ему облегченно выдохнуть. И где-то среди чужих черных глаз ему видятся мелкие, будто магические искры. Пока теплый, влажный язык вылизывает ему предплечье, не скрытое рукавом рубахи, и забирает всю ту злобу, что Хульга сеет каждый миг собственной жизни.       Рассмеявшись негромко, облегченно и радостно, Тор спрашивает с улыбкой:       — Я знаю, где они хранят все яблоки. Хочешь отведу?       Жеребенок только ржет ему в ответ, а после опускает голову ко второй его ладони. Пока первая, заживающая будто бы и, впрочем, благодаря магии, наконец, опускается на его теплую шею, выглаживая черную-черную шерсть, выглаживая всю ту грязную кровь, что явно называется таковой незаслуженно. Что у этого малыша, что у того Локи, которого он так сильно Тору напоминает. ~~~•~~~