Роза ветров

~~~^~~~       Без воя, но с хрустом крепких лап, чей бег сотрясает землю и бередит плотный слой снега. Без рычания, но со свитом ветра, рассекаемого устремленными звериными телами. Волки ведь слышат их приход? С его позволения Сигюн выламывает эффект неожиданности об колено, но, впрочем, лишь придает ему ничуть не лишнего шарма, пронизывая весь лес собственным громким, острым свистом. Голые на листву деревья не вздрагивают, потому как теперь это участь земли и она истинно сотрясается тем сильнее, чем быстрее к ним приближается волчья стая.       Огун все же произносит:       — Истинное безумство. Разве тебя не обучали военному делу? — лук в его руке не дрожит так же, как голос, как вставленная в окно стрела, как та самая натянутая тетива, которой Огун точно является и сам. Бросив в его сторону лишь единый взгляд, Локи разве что глаза закатывает. Отвечать — просто мысленно отказывается. После всех перечитанных вдоль и поперек книг, после целых библиотек, перечитанных ничуть не менее внимательно. Если Огун желает уличить его в глупость, ему точно придется постараться.       Только все их время уже просыпалось меж их пальцев — по волчьему, йотунхеймскому лесу разлетелся яростный, призывающий и бросающий вызов свист. Он тронул воздух. Он тронул древесные столбы. Он тронул саму суть неприкосновенности: они были здесь, прямо среди волчьих территорий, они были незваными гостями и они все ещё были живы. Как много времени вожаку потребуется, чтобы выслать в их сторону всю ту часть стаи, что является боеспособной? Того времени больше нет ни у кого и потому Локи не тратит его попусту на любой ответ или иную ругань. Он предложил бы Огуну уйти, если тот так боится, но, впрочем, уходить было уже некуда.       У них было единое дело.       И они были обязаны выполнить его.       Одернув капюшон на собственных плечах в который раз, Сигюн стягивает перчатку с ладони, прихватывая ее кожаные кончики пальцев зубами, а после бросает насмешливо:       — Что за трусливого мальчишку ты выбрал в этот поход, а, полукровка? — но все же не оборачивается. Негромко пощелкивает пальцами, привлекая внимание замершего в стойке Фенрира. Тот стоит ближе их всех к темному, голому пролеску и Сигюн не выражает волнения за него, вместо этого отдавая приказ. Слушаться ее волчонок, что давно уже перерос подобное имя, явно не желает, дергает головой, коротко рыкая в сторону леса и дрожи чужих бегущих лап, что прокатывается по земле. И все же отступает, становясь в нескольких шагах перед Локи. Сигюн добавляет с кусачей, ядовитой насмешкой: — Если он стреляет с той же дрожью, с которой стучит его сердце, нам легче убить его сейчас, чтобы не мешался под ногами.       Ни Йотунхейм, ни любые союзы, ни те гости, которых у нее больше не будет, потому как не имеет она дома — ей не нравится ничто из того, что она видит или увидеть сможет. Локи понимает ее, пускай и не решается выбрать, чего ему хочется больше. Вернуться к Тору сейчас же и не уходить никогда или все же не возвращаться? О любой бесконечности, конечно же, не идет речи, а все же он нуждается в том, чтобы суета его чувств поулеглась хоть немного. Соленое на вкус удивление, растерянное облегчение или весь тайный страх… Что скажет он Тору, когда Тор узнает про Слепйнира — Локи не скажет ничего, потому что подобного не случится. Тору не ведома магия. Тор не знаком с магическим искусством. И так будет продолжаться и дальше, потому как идти ему с этими вопросами не к кому.       Особенно в нынешние времена недоверия и преддверия войны.       Качнув головой с легким, пускай и смешливым недовольством, он уводит собственный взгляд от Огуна. Конечно же, успевает заметить, как тот прищуривается, еле заметно сдвигая прицел собственной стрелы в сторону Сигюн. Выстрелить в нее он не посмеет. Ещё не решится ответить — Огун отнюдь не тот же вздорный Фандрал, которому нет дела с кем биться и кого зазывать на арену для спарринга. Хоть девы, хоть мужы… У Огуна есть уважение. Но сейчас точно есть и кусачая злость. Разбираться с ним? Локи выступает вперёд, легким движением рук сбрасывая капюшон плаща себе на плечи, и бросает краткое, точно приказное:       — Угомонитесь оба. Они здесь, — он приводит их сюда, он зазывает их, он просит их помощи, и потому отдает приказ, не добавляя любых лишних слов о том, какое наказание может последовать за любым непослушанием. Сигюн, конечно же, оглядывается в его сторону, смиряет его взглядом, только слишком надолго той жесткости не хватает — его инеистая, изъеденная йотунскими узорами кожа привлекает ее внимание и она смотрит. Будто на чудную зверушку? С невиданным, неожиданным уважением. Локи бы и подивился подобному, но его взгляд уже ускользает прочь, в сторону первых деревьев. Дрожь земли и топот звериных лап врезают в них, отдаваясь эхом в плоти утеса.       Дальше — не забегают.       И Фенрир уже исходит низким, недоброжелательным рычанием. Локи поглаживает его по холке, проходя мимо, прочесывает его шерсть инеистыми пальцами. Сигюн, что стоит в паре шагов, все с тем же уважением — и где оно только берется, у нее, явно не столь большое в собственном запасе, — отступает в сторону. Больше она не зубоскалит, как, впрочем, и Огун. Только обе уже снятые перчатки заправляет за пояс брюк, вытаскивая из ножен меч валькирии.       Локи на самом деле на нее не смотрит. Выступает вперёд мерным, величественным шагом. Переступает через то самое бревно… Сознание жалит воспоминанием разговора, случившегося именно здесь больше века назад, а ещё быстрая искра жара прокатывается по позвонкам от мыслей о том, что за тем разговором последовало. Как ему только удалось не сорваться тогда и не тронуть Тора именно тем прикосновением, которым столь сильно тронуть хотелось? Теперь то было доступно ему, пускай и не в йотунском обличье. Теперь ему ведь было доступно будто бы все… Подобная мысль, столь великая, столь жадная, отчего-то приходит ему в голову лишь сейчас, только ощутить ни радости, ни гордости так и не получается.       Следом за ней приходит та, что напоминает — Тору все ещё суждено умереть.       И громадный черный волк, в котором не удается не разглядеть вожака, медленно выступает меж голых древесных стволов.       В прошлый раз, и Локи помнит то слишком отчетливо, он был раза в два меньше, и то явно было связано с тем, как именно они с Тором вошли в его лес. За ними следили тогда. За ними следовали и наблюдали достаточно долго, чтобы убедиться — они больше пища, чем угроза любого рода. Сейчас же вряд ли было иначе, а все равно большая форма волчьего вожака была явным показателем: он мог менять ее, наделённый мощью всего своего звериного рода, и изменять ей отказался, только заслышав дразнящий, звенящий меж древесных столбов, точно сталь, свист Сигюн.       Замерев в шаге перед бревном, Локи распрямляет плечи и поднимает голову выше, но ни кивка, ни поклона отдает. В прошлый раз приходит просить. В этот раз приходит — воевать. Ничего не обещать, надежды не отдавать, лишь угрожать и лгать, но, впрочем… На их пороге война и их порог общий теперь, потому как не будут добры ваны ни к йотунам, ни ко всему этому миру, когда эфир выбьет для них входную дверь с ноги. Понимает ли это волчий вожак? Он оглядывает тех, кто остается у Локи за спиной, собственным черным глазом, следом опускает свое внимание к Локи, но впритык так и не подходит, оставаясь на расстоянии разве что десятка шагов. И низкое, утробное рычание Фенрира сопровождает его слово, когда то, наконец, звучит:       — Дитя… Много снега пришло с твоего последнего визита, — ровный голос, полный рычащих нот, перебивает всю остаточную дрожь земли, и кратко отмахивается хвостом от кого-то из тех, кто норовит преодолеть границу древесных стволов. Как много волков привлекает Сигюн? Локи точно не ошибется, если помыслит — всех и каждого из тех, кто способен биться, чей клык остер, а лапа крепка. Напасть они не посмеют, пока не будет отдан приказ, если же нападут… Локи приходит отнюдь не за этим, пускай не удается ему мысленно не согласиться: время просыпается меж его пальцев среди злого века заточения, боли и гнева. Среди жестокого века, что полнится ужасом. И как Тору только удается забрать себе его, тот сломленный, дрожащий внутри ужас, весь, а, впрочем, то вряд ли лишь его заслуга. Она точно принадлежит тем его рукам, чьи прикосновения Локи помнит собственным телом. Она точно принадлежит его голосу, тембр которого остается все таким же шелковистым и урчащим. Если, конечно, не рявкает очередным требованием? Тор поистине будет в гневе, когда вызнает, куда Локи посмел отправиться без него, и это отчего-то вызывает больше забавы, чем страха. Станет ли он ругаться, какой битвы Локи его лишил…? Вероятно. Только вожак уже говорит: — И ты взрастил нашего щенка… — лишь на миг в его интонации Локи видит уважение, пока в глазах не удается разыскать ни интереса, ни радости. После пустых глазниц, обломанных клыков и переломанных лап — Локи дает Фенриру жизнь, но именно Фенрир принимает ее, соглашаясь жить. Локи дает ему жизнь, именуя его тем самым его потомком, что давно сгинул с летах, а все же был велик, горд и силён. Позволив краткий, насмешливо лающий звук, вожак говорит: — Неужто пришел вернуть его?       Только сам же дергает мощным хвостом, точно не желая слышать подобной правды, не желая видеть ее и ее принимать. Соглашаться с тем, что щенок помета его стаи может быть слаб — гордость не позволит этого вожаку, вожак же не согласится с иным исходом. Не взирая на пустые глазницы и все выломанные кости, даже тогда йотунхеймский волк дает фору любому обычному. Качнув головой с мелкой, дразнящей уголки губ насмешкой, Локи выдыхает облачко жаркого пара в ледяной воздух и от Фенрира не отмахивается. Тот так и рычит, потому что вот ведь он, самый истинный йотунхеймский волк.       Никто ему не враг, потому что каждый его враг мертв.       Никто ему не указ и не власть.       — Я пришел просить об услуге, — и это определенная, выверенная ложь, потому что любая угроза среди чужих территорий должна быть просчитана, должна быть выверена, пускай даже восхищение дразнит его нутро сейчас ничуть не меньше, чем столетие назад. Черная, густая шерсть, черный и зоркий звериный глаз — вожак возвышается перед ним, превосходя собственную прошлую форму раза в два, и вряд ли собирается уменьшать ее. Локи больше не входит через главные двери. Локи к тому же так и не возвращается, чтобы исполнить прошлое свое пустое обещание.       Воцариться в Йотунхейме? Если бы ему нужен был мир, он забрал бы себе и Асгард, и все остальные восемь. Хельхейм к тому же уже принадлежал ему и так, оставленный им под присмотром его чудесной малышки Хеллы.       Вряд ли мысля о том же, вожак лающее смеётся ему в ответ и откликается с резким, будто раздразненным заранее рыком:       — Много большей чем та, была оказана тебе уже, не так ли? Ты за нее так и не расплатился с нами, — одна из его передних лап ступает вперёд и миг в миг где-то у Локи за спиной Сигюн четким звуком щелкает парой пальцев. Это ее движение, вероятно, отзывает рванувшего с места Фенрира. Это ее движение блюдет, держит в узде и выполняет всю собственную задачу, контролируя то, что Локи контролировать отказывается. Вроде Огуна? Тот молчит, но скорее всего не опускает лука, и в сравнении получается даже забавно — в прошлый раз они с Тором складывают оружие, будто показывая пустые ладони, что не станут нападать, что желают лишь взять ту милость, которую им дадут.       Никаких податей брать в этот раз Локи не собирается.       Но приходит — забрать.       Им ведь нужны союзники? Йотуны хороши в бою, сильны и могут стать хорошим противником любому взбешенному цвергу. А Тор все равно будет зол, только то будет после и после Локи успокоит его, передав важную весть — все настоящее отсутствие его правления и все то будущее правление, что он обретет, будет иметь то, чего Одину никогда не удалось бы достичь. Заявит ли это о том, насколько Локи важен, отменит ли предназначение торовой смерти или нынешнее его дело окажется пустышкой — последнего не случится, остальное же является несущественным или невозможным. И Илва оставляет ему четкое, достаточно понятное предупреждение собственным предсказанием: асгардская равнина и бойня с союзниками, что предадут, но прежде домом Тора станет Альфхейм.       Прямо здесь, среди йотунхеймских снегов и холода, что не чувствуется его кожей, Локи говорит:       — И за этим я пришел тоже, — ведь все обещания должны быть исполнены. Ведь обещания не могут оказаться ложью. Никогда, никогда, никогда? Его прошлые слова о том, что когда-нибудь он взойдет на ледяной трон, его исключительная клятва вернуть йотунхеймским волкам их волю… Это является сомнительным тогда, с злой век заточения назад, это же является блажью сейчас, потому что истина проста — не всегда нужно восседать на престоле, чтобы обладать властью. Влиять и править. Руководить. К счастью, некому спросить с него о той честности, которая обещана не была уж точно. И сам Локи уже говорит: — Я желаю смерти старого Йотунхейма и рождения нового. И вы поможете мне в этом.       Не истинное желание, но одно из тех, что принесёт ему благо. Не рвение устремленного сердца, но Тор ведь молвит — им нужны союзники. Локи желает помыслить, что «их» не существует, только мысль стопорится, тут же оборачиваясь в сторону возмущения вместо того, чтобы случайно себя скомпрометировать: Тор ведь говорит! После того, как Локи вернётся, это станет его аргументом против чужой злости. До возвращения, прямо здесь и прямо сейчас, он не отводит глаз от волчьей морды вожака. Не вздрагивает, когда тот дергает головой, резким движением. Не отступает, когда громадная пасть щерится в его сторону.       Его слова не являются предложением или угрозой, скорее звуча тем самым фактом, что раскроется лишь немного погодя. Никто ведь не станет соглашаться с ним столь быстро? Гертруда среди ночного совета отводит глаза прочь в ответ на его звучное размышление о Йотунхейме, а ещё точно переглядывается с Тором. Огун требует ответа о том, чего ради они вершат подобное безумство. И волчий вожак рычит низким тембром.       Даже если Локи не может все также мыслить, что «их» не существует, даже если идет самолично по головы тех союзников, которые якобы так необходимы — они все недооценивают его, думая, что он не будет им врагом, но забывая обдумать, сможет ли он оказаться врагом их страхов, врагом их сомнений или их отказа мыслить во всю возможную ширь сознания.       Потому что именно здесь он явно оказывается для них для всех именно им. Самым злейшим и самым безжалостным врагом.       — С чего бы мне быть столь щедрым с тобой, дитя плутовства и лжи? Не желаешь ли ты обещать мне невозможное таяние снегов? — подавшись мордой вперёд, вожак склоняет ее ниже, почти опуская на уровень лица самого Локи, только ведь не подступает — оперение стрелы Огуна, что вспорет ему шкуру, явно не будет ни к месту, ни к лицу. Пока попытка напугать является бессмысленной. Локи приходит сюда без помощи Бивреста. Локи уйдёт отсюда так же, ещё до того, как единый волк рванет в его сторону. Они точно желают этого. Стоящие меж древесных столбов, толпящиеся на самой границе поляны. Вся их власть и вся их животная дикость не стоит ничего. Против нее оказывается достаточно просто заявиться. Против нее не приходится даже напоминать — он есть дитя Йотунхейма и никто не станет стоять за него здесь, но тот Асгард, что взрастил его, сдерет шкуру со всего волчьего племени руками, что Тора, желающего мести, что Одина, столь сильно жаждущего войны. Поведя ушами и явно сдерживаясь, чтобы не прижать их к голове в очевидной угрозе, вожак раскрывает пасть вновь, говоря: — Не обманывайся, ты зря пришел ко мне вновь. Те будущие годы, о которых ты молвил в прошлый раз, давно истекли, мои же волки все так же прозябают среди льдов и обжираются редкой падалью, — сильнейшие, необузданные, подчиняющиеся лишь законам леса, они прячутся среди лысых стволов деревьев, урывая себе ошмётки жизни. Их выгоняют сюда. Их оставляют здесь гнить. И они привыкают — это вызывает у Локи надменное, переполненное омерзением желание расхохотаться. А ещё напоминает о том Торе, которого Одина вяжет по рукам и ногам собственной властью, но нет, вовсе нет — даже будучи изгнанным в территории бесправия, даже будучи скованным, Тор остается тем, кто продолжает биться. Все то звериное, что есть в нем, явно превосходит даже принадлежащее волчьему йотунхеймскому роду. Где-то внутри, под самыми крайними ребрами мелко вздрагивает гордость, проходясь по внутренностям прикосновением тепла, а все же Локи по итогу смеётся все равно. После того, как звучит тише и с большим, с более опасным рычанием: — Но сегодня они истинно полакомятся…       Не выдержав и мгновения, Локи жмурит глаза против первого волчьего шага в его сторону, а ещё мягко, ядовито хохочет. И не пытаясь сдержаться, произносит именно ту мысль, что дразнит его сознание ответом на чужую жестокость и обещание расправы вместо отданной возможности оплатить за когда-то подаренного ему Фенрира:       — Единый, жалкий пир для вас предпочтительнее, чем битва за возможность кормиться вдоволь долгие будущие поколения? — истинная трусость, истинная беспомощность, а быть может и что-то иное, но звучит ведь уже — его нутро исходит ядом в ответ на чужие слова волчьей интонации. Согласие на меньшее, согласие с лишением, согласие с терпением и выживанием у самого края жизни, оно вызывает в нем настойчивое ощущение смердящего той падалью, которой обжираются эти волки, отвращения. Кто-нибудь ведь кинется на него в ответ за подобную дерзость? Локи открывает глаза, так и оставаясь живым. Колкая, надменная улыбка той жизни дразнит уголки его губ. Мысль же дразнит сознание легким, теплым весельем — Тор будет в бешенстве. Если узнает именно об этом, точно будет, но Локи, пожалуй, не станет рассказывать. Локи приведет к нему союзников. Локи принесёт ему право отвоевать ту победу, которая является принадлежащей Тору по праву уже. Сейчас же только оглядывает вожака волчьей стаи Йотунхейма, проходится взглядом по оскалу его пасти и мощным, громадным клыкам, прочесывает вниманием всю теплую, густую шерсть. Вожак не кидается, а, впрочем, слышит ведь. То, что Локи говорит: — Та битва, в который вы поможете мне победить и в которой я обещаю вам защиту и покровительство, — альтернативы не существует. Обсуждение является неуместным. У него есть план и он будет исполнен против любых слов Огуна, что пахнут то ли невозможным страхом, то ли потребностью в информации. Он будет исполнен в любом случае, он будет исполнен вопреки и наперекор, потому что Альфхейм не посмеет пасть и потому что долгий век доблести и процветания Асгарда ещё озарит все девять миров — в тот день, когда Тор займёт трон, в тот день, когда Локи займёт собственное место подле его правого плеча. И это, конечно же, никого не спасет, а все же об этом по крайней мере имеет смысл думать. В каждом новом дне или же сейчас, среди земель Йотунхейма, среди его собственных губ, что растягиваются в оскале, когда голос звучит вновь требуя, требуя, требуя и призывая к ответу за все баллады и все бесчисленные присказки о чужой мощи: — О вашей ярости в былые годы слагали легенды, но что же я вижу теперь… Неужто вожак обратил всех своих волков сворой поганых, трусливых щенков?!       Его интонация вздергивается за шкирку, подскакивая над землей, и окрик ударяется об плоть поляны ничуть не мягче того свиста, который отдает этому миру Сигюн. Пробуждает. Взывает к правде и к истине. Вожак дергается резко, будто то слово, что желает ударить, действительно бьет его со всей силы, и следующим же движением срывается вперёд. Он рычит:       — Да как ты смеешь…! — и единственным, что делает Локи, становится лишь движение той руки, которую он вскидывает открытой ладонью, предупреждая, что стрелу Огуна, что меч Сигюн, что всю волчью шерсть Фенрира. Его запястье над краем рубахи загорается яркой рунной вязью Бранна, отдавая инеистой коже то тепло, в котором она, неуязвимая для жестокого йотунхеймского холода, не нуждается — Бранн желает напасть тоже. Бранн желает биться. Бранн желает пожрать всех и каждого, только вовсе не ради защиты или мести.       Истинное Пламя нуждается в хаосе ничуть не меньше самого Локи.       Только сколь много может сделать его вскинувшаяся рука против того вожака, что настигает его в несколько жестких, быстрых шагов? Он замирает отнюдь не перед Локи, вместо того нависая над ним всей собственной, мощной фигурой, и горячий смрад его дыхания опаляется Локи лицо. Смесь падали, крови и ярости рычит на него запахом близкой смерти — она точно должна бы пугать, но из всего, чего требует от его тела и духа, в ответ получает лишь твердость.       Потому что им столь сильно нужны союзники?       Потому что Один решает давным-давно — ему многое сойдёт с рук и никто не посмеет тронуть его. Но Один ошибается. Локи же вырезает из крепкой, кровящей плоти чужой спины именную руну единый раз и больше никогда не собирается заниматься подобным. Враг его врага ему будет другом, пожелает того или нет. Враг его врага станет ему соратником, и верным псом, и ближайшим любовником, в то время как любой страх, что желает выдразнить его ледяное нутро, умирает в собственном зачатке. Довольно с него предназначения, что существует по его вине и вряд ли по милости. Довольно с него тех темных, которых он будит по незнанию собственной рукой.       Век жизни жестокого-жестокого бога подходит к концу и вскоре оборвется, Локи же поможет ему всей собственной злобой и всей собственной яростью.       Именно поэтому прямо сейчас медленно поднимает голову к нависшей над ним волчьей пасти. Именно поэтому говорит твердо и жестко:       — Близится война и птицы уже точно успели донести вам… Темные пробудились, — волчья шкура пышет дразнящим его инистую кожу теплом ничуть не меньше, чем тяжелое, утробное рычание, что доносится смрадным дыханием из пасти. Вожак дергается хвостом, оббивая им задние лапы в невозможности — кинуться, растерзать, умертвить или хотя бы отдать приказ. Поставить собственный род под подобную угрозу он никогда не посмеет. Причинить вред… Будучи полукровкой чужого рода и грязной крови, Локи явно не обладает столь большим правом, чтобы находиться здесь, чтобы выставлять те требования, которые произносит уже, но любое звериное ухо всегда слышит много больше, чем даже божественное. Мольба слухов и недомолвок облетает миры с каждым первым рассветным лучом, сообщая то, что вряд ли приходится волчьему вожаку по нраву — любое открытое нападение на выродка, подобного Локи, на выродка с его статусом, на выродка, являющегося игрушкой Асгарда, развяжет кровопролитную войну, в которой даже Тор согласиться биться наравне с Одином, пускай по иным причинам. Один придет, чтобы усладить нутро чужой кровью и воспользоваться провокацией. Тор придет, чтобы отомстить, и нет нужны сомневаться — та его месть будет жестока. Она будет животной. Она будет дикой и необузданной. Медленно опустив руку вниз, Локи прячет ее под полой плаща, только ни единого шага назад не делает. Говорит с дрожащим на кончике языка привкусом стали собственных слов: — И как только они сделают свой первый шаг, Ванахейм поддержит их. Они придут в ваш лес, потому что Йотунхейм слаб, потому что Йотунхейм давно уже не способен защитить себя правлением Лафея. Они придут за вами. Они выжгут всю ту падаль, что вы жрете. Они умертвят ваш молодой помет, отстрелят ваших мудрейших и старейших волков, а из ваших шкур сделают для себя коврики и выложат ими все каменные плиты в своих замках и дворцах, — вот она правда и она звучит, призывая пробудиться от долгого сна забвения, от сна будто бы безопасного выживания. Что есть в нем такого, что выбирают именно его? Трусость и бездействие всегда стоит дешевле битвы, битва же угрожает в равной степени и поражением смерти, и победой жизни. Обманчивая игра, требующая выдержки, храбрости и временами того же безумства, которому никого и никогда не обучают на занятиях о военном деле. Потому что как хороший правитель не ищет войны? Локи мог бы и править, и завоевывать, но весь опыт прошлых жизней показал ему уже достаточно — его сердце живет не в тех краях. Его сердце принадлежит Тору. Его сердце принадлежит ему сквозь всё метание духа, сквозь все желание не приближаться к нему никогда и никогда же от него не уходить. Это было данностью всегда, теперь же является реальностью, пока Тор молвит — им нужны союзники. И отказавшийся править Локи, увидевший в выражении лица Одина уже достаточно, услышавший уже все, что было услышать ему необходимо — он уходит прочь по голову единого важного дела. Ему здесь не править, ему не править нигде уже, ему не править уже никогда, так отчего же он не должен рыскать в поисках войны? Обратив собственный взгляд к глазам вожака, Локи откидывает голову назад почти полностью, но выражение его лица, холодное, острое и жесткое, не меняется, ровно как интонация. Слово звучит: — Я пришел сюда сейчас и вы не заметили бы меня, если бы я не призвал вас. И сейчас же уйду, если вы не желаете принять мою милость, — теперь реальность такова. У него есть сила, что Тора не спасет. У него есть мощь, что лишь дразнит ощущение беспомощности собственной бесполезностью. Обратить время вспять так же, как замедлить его, не получится. Предупредить, изжить со свету, уничтожить предназначение не получится. У него есть подсказка, что достаётся ему от Илвы, пока вся ее мораль и вся ее помощь точно становится под вопрос — тот имеет достаточно важный ответ. У Илвы ведь был план? На пересчет всех последних жизней ее тело истлело, дух же остался столь силён, чтобы продолжать существовать. Она была умна. Она была мудра и обладала магией. Вначале пожелала дать ему путь к норнам, после пожелала помочь, затем пожелала развязать войну, пробудив темных его рукой, а все же оставила ему важное послание — теперь реальность была такова и Локи знал, когда это случится. Зазвучит горн и Асгардская равнина заполнится множеством воинов, против которых Тор поднимет свой молот — когда то случится, Локи будет подле него. Если так и не разыщет нового способа, если так и не найдет иной возможности спасти его, Локи будет там, у правого его плеча, и Локи его защитит. Скривив собственный рот оскалом, он подаётся вперёд, тянется лицом к нависшей над ним волчьей морде и выплевывает прямо в нее собственное рычание и всю собственную ярость: — И когда вы будете скулить о пощаде, захлебываясь смертью… У меня точно найдутся дела много важнее, чем вести вас на ту битву, которой вы заслуживали когда-то давным-давно, чем защищать вас или одаривать своей божественной милостью.       В ответ его слову, что щелкает по воздуху, будто кончик взбешенного, жестокого хлыста, вожак отшатывается и исходит рычанием такой силы, что земля под его мощными лапами покрывается дрожью. Голова дергается, опускаясь вниз, чтобы тут же вскинуться вверх, к тяжелому йотунхеймскому небу. Его шерстяной хвост принимается оббивать задние лапы яростнее, передние же поднимаются над землей, опускаясь на нее тут же в жестоком переживании злобы, с которой придется сжиться — ничего иного Локи им не предлагает. Ничего иного Локи им уже не предложит.       И вожак понимает это ничуть не хуже той правоты, что Локи будто бы вовсе не держит в собственных руках. Лжет или все же говорит правду? Он говорит то, что слышать не хотят, предлагая следом великую, злую надежду на таяние снегов выживания и прозябания среди территорий, смердящих падалью. И вожак отшатывается, отскакивает от него прочь, взрывая когтями собственных лап и снег, и всю мерзлую землю. Его крутит, будто истинным, игрушечным волчком, вокруг его собственной оси, резкий щелчок пасти отгоняет прочь каждого из его стаи, кто уже посмел переступить порог голых древесных стволов. Они отступают сразу же — вот он, животный мир и неприкосновенность авторитета; а следом вожак оборачивается к Локи вновь. Припадает к земле, рыча будто бы последнюю перед кровавым нападением угрозу:       — Дитя… — и Локи откликается ему, но вовсе не словом. Лишь ровняет голову гордо и статно. Распрямляет спину. Тому учит его Фригга, только всей собственной лживой мягкостью не отдает того, что дарит ему именно Тор всей собственной войной с Одином. Из метки в метку и за самое ценное, что только может существовать — глядя в разъяренные волчьи глаза, Локи вскидывает бровь, вопрошая беззвучно, может ли он уходить уже или все же ему предложат что-то, что вынудит его задержаться. Вроде пары трофеев из волчьих ушей, вроде той шкуры, которую Сигюн так хочется заиметь… Из-за его спины раздается звук вставляемого в ножны меча валькирий, и он точно знаменует чужое поражение. И сам вожак, встав ровно и твердо, говорит с рычанием всей той звериной мощи, о которой пелось не в единой балладе: — Скажи же мне, в чем твой план, и тогда я отвечу тебе, насколько он стоит той нашей ярости, о которой ты посмел заикнуться.       Локи лишь медленно и кровожадно растягивает губы в ухмылке ему в ответ. ~~~^~~~       Мощная волчья лапа опускается поверх инеистой, крепкой груди, впиваясь в грудную мышцу когтями и притискивая к земле для большего удобства, пока шерстяная, громадная морда вгрызается собственной пастью, перекусывая йотунское горло, будто мелкий прут. Темно-бурая кровь окропляет снег резкими, гневливыми каплями, а следом разливается по нему стройными ручьями во все стороны. Локи глядит на те ручьи, не отворачиваясь, и лишь морщится — ледяная-ледяная кровь не топит снега вовсе, вместо этого покрывая его собой, окрашивая в собственный цвет.       Вожак же распрямляется без торопливости. Широким движением языка облизывается, после оглядывается. Они истрачивают половину дня на подготовку и исполнение того обещания, что Локи дает вовсе не попусту. Подобное явно случается нынче все чаще и чаще. Те обещания, что он дает Тору. Сам Тор, как данность… Прошлое их совместное путешествие вспоминается теперь будто существующим в иной, какой-то другой жизни, и вызывает сколько же смеха в груди, сколько странного, непропорционального ощущения непонимания. Буйство Тора, его собственное острословие, что начинается у самых истоков, так и не завершаясь — ни единая попытка осмыслить весь тот путь, что они проходят, не оказывается успешной, дразня лишь фактами правды и новой реальности.       Лгать Тору больше не получается. Обманывать его, издеваться над ним или действительно отталкивать прочь крепкой рукой… Против Тора те его собственные руки, что могут быть жестоки, оказываются от раза к разу безвольны. Как безвольна теперь уже оказывается и мысль: нет все же тех сторон или они успевают появиться где-то вне внимания Локи? Он сбегает в Йотунхейм по зову того единого дела, что является важным, только и в Йотунхейме Тор, что не идет следом, не оставляет его. Размышления, задумчивость сознания и нежелание сравнивать, а все же сравнение — нечто успевает измениться. И от того, сколь оно велико, от того, насколько объемным оно является, Локи чувствует еле заметную щекотку того страха, что успевает смолкнуть на какие-то дни.       Что станется с ним, если у него не получится Тора спасти?       Они истрачивают половину дня на подготовку, но, впрочем, все то время тратит лишь Локи. Он покрывает шкуру каждого из тех волков, что последуют за ним, заклинанием, отдающим шерсти плотность и неуязвимость металла, Огун же успевает разжечь костер и даже отстрелить пару тощих, не столь прытких лисиц. Но не жарит их. И пиршества не устраивает. Лишь скармливает Фенриру да паре других волчат, что опасливо следуют за ним, пока он охотится неподалеку от границы поляны, а после так же опасливо подкрадываются поближе. Огун им нравится ничуть не меньше, чем тепло костра или пойманные им лисы.       Огун им нравится, на удивление, ничуть не меньше, чем Сигюн приходится по нраву та мелкая, незначительная драка, которую она затевает с околдованными Локи волками. Среди молчаливо падающего снега и невидимого за тяжелым небом солнца звучит сталь ее меча, сталкивающаяся с волчьими боками и спинами.       Никто, конечно, не ранится. Половина дня просачивается меж пальцев Локи, забирая добрую часть его магических запасов, и когда последний волк оказывается крепок собственной шкурой сравни любому мечу лучшей стали, они, наконец, выступают. Ещё больше времени на то, чтобы спуститься к стелящейся за обрывом равнине не тратят — себя да двух своих воинов вместе с Фенриром Локи переносит к ней магией, волки же настигают их, продираясь сквозь привычный им лес. На его границе, у самого края утгардской равнины, их вовсе не ждут. Лишь два йотуна, рослых и крепких, обходят края владений Лафея в патруле.       Ни Локи, ни даже Сигюн, что столь сильно желает обхватить рукоять меча ладонью, биться с ними так и не приходится. Волчий вожак вместе с парой собственных, явно приближенных волков убивает тех йотунов сам в мгновение ока, а следом перегрызает тому, что крупнее, глотку. Локи не отворачивается, но морщится все равно, чувствуя, как самые кончики пальцев покалывает объемным присутствием его магии. Каждый волчий клык, каждую ворсинку шерстяной шкуры и злые, не предвещающие ничего хорошего глаза, тетиву лука Огуна и ножны Сигюн, так и висящие на ее поясе под полой плаща — он скрывает от чужих глаз всех и каждого, кроме себя самого. На хрустком снегу не остается чужих следов. И в холодном воздухе, среди молчаливо падающего серого снега будто бы даже не чувствуется запаха то ли звериной ярости, то ли волчьего дыхания.       — Вкусна етунская кровь… Как же давно я не пробовал ее, — качнув головой, вожак оборачивается прочь от умерщвленного йотунского тела, поводит плечами. Размеры собственной формы от так и не меняет на пересчет всех прошедших часов, только все равно становится первым, кого касается ладонь Локи. Действительно принимает то прикосновение? Идея союза не нравится ему столь же сильно, сколь сильно привыкшей к альфхеймскому солнцу Сигюн не нравится Йотунхейм, но руку Локи он отгрызть так и не пытается. Лишь напряженно и внимательно всматривается, вслушивается в ощущение крепнущей до твердости металла шерсти.       Сейчас — облизывает собственную окровавленную пасть вновь, глядя лишь Локи в глаза.       Новая попытка запугать или показательное представление? Локи закатывает глаза кратким, скептичным движением и оборачивается в сторону переливающегося мелкими огоньками Утгарда. До того им идти меньше шага солнца по небосводу и было бы много быстрее, если бы он перенёс их всех, но поистратившиеся магические запасы нуждаются — в его собственной и их общей осторожности. Потому почти все волки, только преодолев границы лес у подножия обрыва, устремляются вперёд, не обращая внимания ни на необходимость лишить йотунский патруль жизни, ни на возможность полакомиться. У них ведь ещё будет время? Локи отворачивается от вожака, не отдавая тому ни единого мгновения собственной слабости, а ещё не рассказывая вновь — ровно так, как он пришел, он сможет и уйти. Если поражение, что является невозможным, все же настигнет их. Если йотуны под руку с Лафеем окажутся сильнее. Тор говорит, что им нужны союзники, и Локи определенно не собирается стремиться к тому, чтобы вопреки его словам выкосить волчий род, а все же его забота — Сигюн да Фенрир с Огуном. И, конечно, он сам.       Потому, отчасти, он отказывается переносить все собственное войско к воротам йотунхеймского ледяного замка. Магический запас внутри него велик нынче, но истрачивать его попусту не имеет смысла — каждый новый шаг вперёд обязан быть высчитан относительно тех шагов назад, что могут оказаться необходимостью в момент вынужденного бегства.       Понимает ли это Огун? Стоит их пути продолжиться вслед большинству убежавших вперёд волков, как он говорит:       — Они будут ждать нас, — и в его голосе вряд ли звучит надменность, но он определенно ставит собственный статус выше того, что есть у Локи, против всего того плана, что известен ему теперь чуть больше. После всех тех слов, которые Локи говорит вожаку волков. После всей той лжи, что смешивается с правдой до неразделимого. Локи не желает спрашивает у Огуна о том, сколь о многом ему удается догадаться, ровно так же, как не собирается слушать его — Огун уже называет этот поход безумным. Огун же явно любит и жаждет следовать правилам. То ли тем, которые важны для выживания, то ли тем, которые продиктованы осторожностью. Прямо перед лицом войны? Не обернувшись в его сторону, Локи провожает взглядом тех нескольких волков, что остаются у границы леса и подножья обрыва, чтобы помочь вожаку разобраться с патрулем йотунов, а следом в который только раз почесывает Фенрира меж ушей. С момента, как им удается прийти к соглашению, тот не отходит от него и на единый шаг, вновь и вновь скаля собственную пасть. Без рычания, но с понятным и прозрачным распределением сторон: он волчьего рода, но если потребуется, будет биться и против волков тоже, потому что отнюдь не они растят его, отнюдь не они дают ему зрение и взращивают его пообломавшиеся клыки долгий злой век заточения назад. Огун говорит: — Перед дворцом открытая местность.       Кто диктует ему эти слова? Локи не желает видеть в их истоке волнения, потому как не желает разочаровываться — последним, что он хотел бы видеть поверх лица Огуна, была трусость. Или же наглая, завуалированная надменность. Сколь хорошо и сколь тщательно Локи обучали военному делу не имело значимости более, как, впрочем, и вряд ли имело ее раньше. После всех прочитанных книг, после всех прошлых жизней… В самой первой ему потребовалось несколько десятилетий, чтобы покорить все миры и изъять их силу, и прямо здесь, прямо сейчас у Огуна явно не было права даже намекать на его несостоятельность.       Перед лицом войны, перед лицом открытой местности… Поправив капюшон на плечах, он оборачивается лишь немного, подмечая за собственной спиной неторопливо вышагивающего вожака волков. По правую руку от него вышагивает Сигюн, с недовольством, с презрением ко всему этому миру в уголках собственных губ. По левую, чуть впереди, ступает сам Огун. Что им открытая местность перед йотунхеймским замком, если придет к нему лишь сам Локи? Эффект неожиданности, столь важный и необходимый, точно теряется где-то среди свиста Сигюн ещё по утру, но все равно остается в их владении, во владении самого Локи благодаря магии и тому самому безумству, что Огуну явно совершенно не нравится.       Тор ведь подобным, конечно же, не обладает и не обладал никогда, не так ли?       Абсурдность. Опустив ладонь вниз вновь и уложив ее привычным движением Фенриру на холку, Локи обращает собственный взгляд вперёд, к тому Утгарду, что неспешно наступает на них, пока они сами близятся к нему все больше и больше. Говорит негромко:       — Они не увидят никого из вас, пока я не решу, что время пришло, — лишь ради того, чтобы заткнуть чужой рот без ругани да оскорблений. Лишь ради того, чтобы Огуна одернуть и все же от него потребовать — верить. Так, словно Локи никогда не предаст? Если ситуация обернётся против них, они уйдут так же, как и пришли, и произносить того вслух вовсе не нужно. Волчий вожак, вероятно, догадывается об этом и сам. Но Огун ведь требует его, Локи, внимания. Огун ведь уже говорит, не задавая вопроса и лишь дразня ледяной безветренный день молчаливого снега собственными словами. Помедлив, Локи добавляет с мелкой усмешкой: — Но прежде… Дадим им шанс сдаться без боя. Это ведь один из законов войны?       Он определенно издевается и даже не пытается этого скрыть. Чужая привычка быть под властью и надзором Тора определенно является понятной, ровно как и все те вещи, которые Тор мог бы сделать в подобной ситуации, жаль, есть мельчайший нюанс — Тора здесь нет. И Тора быть здесь не может вовсе, потому как теперь, в нынешних обстоятельствах и в нынешней необходимости, они пришли не ради нового волчка с обломанными клыками. Они пришли за войной. Они пришли за престолом. И, конечно же, во имя того союза, что будет заключён не зависимо от чужих желаний. Как мог бы Тор сделать подобное? Никто не стал бы говорить с ним, послом воли ненавистного йотунам Короля богов. Никто не стал бы слушать его, гонца желаний и мыслей Всеотца.       Его приход в земли йотунов без разрешения хозяев тех земель стал бы началом войны меж Асгардом и Йотунхеймом и о любых союзниках можно было бы позабыть так же, как Огун забывается уже — даже будучи полукровкой, Локи остается наследным младшим принцем. Огун говорит:       — Все то же безумство, что и раньше. Был бы Тор здесь… — его глупость и попытки зарваться дергают Локи изнутри почти болезненно против всех тех связанных с Огуном воспоминаний, что есть в его прошлом. Когда тот обучает его стрелять, когда скрывает тайну его присутствия ночами в тренировочном зале от Тора, когда предлагает ему пройти экзамен и заполучить лук… Огун является верным и преданным, а ещё достаточно умным воином, но та трусость, которую он позволяет себе сейчас, заставляет Локи дернуться. Не желая даже дослушивать любых новых слов о том, насколько грамотнее Тор устроил бы подобный поход, Локи одергивает его со льдом стали в голосе:       — Тора здесь нет и ты знаешь, почему, ничуть не хуже меня, Огун. Крайнее, что нам нужно сейчас, так это объявление Асгардом войны с Йотунхеймом, поэтому, будь так добр, прекрати скулить, будто… — речитатив быстрых, злых слов выплескивается из него, шаг же замирает почти сразу же. Под ладонью ощущается легкое, непонимающее волнение Фенрира, что вряд ли ожидает подобный разлад… Локи не ожидает уж точно. Локи не ждёт ни подобной наглости, ни подобных слов превосходства от того Огуна, что все же на пересчет многих меток остается среди территорий нейтралитета. Он не обижает его раньше — быть может, за тем, чтобы обидеть сейчас. Быть может, он лишь выжидает. Быть может, он не считает Локи достойным руководить? У него нет и единого права судить, пускай даже сам Локи не находит для него и единого достаточного оскорбления, спотыкаясь в концовке собственных разозленных слов.       Остановившаяся, Сигюн приходит ему на помощь мгновенно. Говорит:       — Потасканная сука, — стесняться собственных выражений она определенно не была обучена, а может тому отучилась за все прошлые года то ли заточения, то ли ещё тренировок среди воинов Илвы. И Локи бы поблагодарил ее, Локи бы рассмеялся ей в ответ, но смотрит лишь на Огуна. Тот останавливается. Оборачивается медленным, твердым движением. Сколь сильно бурлит в нем злость за каждое из тех оскорблений и за все колкости, что Сигюн высылает ему почти полюбовно вновь и вновь? Огун отказывается глядеть на нее, задевая взглядом, будто пустое место, и обращает все собственное внимание к Локи. Подняв подбородок чуть выше, говорит все о том же:       — Был бы здесь Тор, он сказал бы тебе то, что знаю и я, и все остальные его преданные войны. Без боя йотуны не сдадутся, но если нам удастся лишить Лафея головы, в тот же миг следующий за ним претендент на престол будет обозначен правителем, — и если первое же его слово дразнит запястье Локи возмущением Бранна, то каждое новое провоцирует интерес собственным звучанием. Троица воинов да Сиф ведь путешествуют по мирам в его поисках? Это не приносит ни единого результат, принося в чужих руках досрочную победу всей найденной информацией. Надобность в ворожбе любого из етунов отпадает. Необходимость действительно садится на престол — является несущественной. И то несёт явное, ощущаемое почти физически благо, потому как Локи определенно не желает ни трона, ни того мира, в котором он есть. Война сейчас и победа после. Несколько новых войн и несколько новых побед. Все его внимание, что виляет из стороны в сторону под натиском обстоятельств, не имеет ни малейшего права лишиться самой главной, единой цели — Тор должен остаться в живых. Предназначение должно быть сломано, должно быть умерщвлено и разрушено. И слова Огуна, что собственным началом дразнят острую злобу, по итогу лишь отдают уважение. Оно, конечно же, все ещё надменное. — И, вероятно, он пожелает говорить с тобой без присутствия оружия. Нет смысла устраивать кровавую бойню, даже если ты жаждешь ее достаточно сильно.       Лишь кратко хмыкнув Огуну в ответ, Локи с легкостью лжет о собственной бедности — на благодарность, на любые новые слова, на любое обсуждение. Мазнув пальцами по холке Фенрира, он выступает вперёд, очередным шагом продолжая тот путь, что с каждым новым мгновением становится лишь легче и приятнее. У него есть волчье войско. У него есть безбашенная Сигюн, есть крепкий Огун, а ещё вся та магическая мощь, что поможет здесь, но в ином деле, что много важнее, останется бесполезна.       Пусть так.       Не с магией, так с чем-либо иным — Тор останется жив. А Сигюн уже хохочет. Тем самым, раздражающим и кусачим смехом, то ставит ее на несколько ступень выше и царя, и короля, и любого бога. Кто воздает ей право на подобную наглость? Локи просто продолжает собственный путь, укладывая в мыслях отзвучавшие слова Огуна. Слышит, как из-за плеча раздается почти смертельной нежностью яда:       — Ох, теперь я понимаю… Вот зачем здесь этот мальчишка, — все, что есть у нее, так это ярость да отданный ей на поруки божественный век жизни, что никогда не найдет собственного конца. Меч валькирий она берет для себя сама. Его или славу в прошлых битвах с темными. Его или что угодно иное. Проходя мимо Огуна, Локи видит, как тот отворачивает голову рывком от ее интонации, но теперь держаться впереди не торопится. Равняется с Локи плечом к плечу, не откликаясь на насмешливую, почти полюбовную и от того лишь более острую просьбу: — Расскажешь ли ещё что-нибудь интересное, дорогой?       Отвечать он ей не станет и в этом не стоит даже сомневаться. Локи слышит, как скрипит кожа его перчаток, когда Огун сжимает ладони в кулаки. Локи слышит и всматривается, впивается взглядом в те дальние огни Утгарда. К собственному глубинному удивлению слышит слева:       — Лафей не выйдет в бой один на один. И требование о сатисфакции не примет. Но прямое оскорбление потребует от него ответа. И в его присутствии он не станет сдерживаться, — Огун откликается ничуть не меняясь в интонации, пускай и поджимает губы, слыша как Сигюн посмеивается ему в ответ. Отнюдь не Тор высылает его, как и их всех, всю троицу воинов да Сиф, в путешествие по мирам, они же так Локи и не разыскивают — вместо него собирают слухи. Ловят их налету среди разных ветров, собирают их по полу таверен, набирают на подошвы собственных сапог на площадях. Лафей же вряд ли является трусом, но он давно уже не молод, а ещё он, вероятно, знает и сам.       Есть те, кто желают сбросить его с трона, и их имена отнюдь не завершаются именем Одина.       Сигюн говорит, уже не смеясь:       — Значит, будем оскорблять, — и Локи не приходится даже оборачиваться, чтобы услышать ту остроту оскала, в котором растягивается ее рот. Кровожадный, жестокий, требующий… Он бы никогда не позволил себе выпустить ее против етуна один на один, только именно здесь всегда же крылась истина — сдержать ее от любого ее желания было невозможно в этой жизни так же, как в любой из иных. Вся ее непримиримость в их отношениях, похороненных в прошлом, была неотличима от непримиримости на поле битвы.       Надеяться на здравомыслие было глупо. И легче уж было поверить, что в том был его типаж, а все же… Насколько сильно в действительности он желал заменить Тора Сигюн тогда, в самой первой жизни? В них была схожесть тогда. В них же ее было много больше сейчас.       От Сигюн, правда, ему вовсе не хотелось неистово бежать прочь.       Так же, как не хотелось вновь и вновь к ней возвращаться.       Она была у него уже. Она согласилась быть — его защитой, его силой, его непримиримым мечом и той самой мощью, что не усомнится, нанося удар и по телу всей замёрзшей на их пороге войны, и по шейным позвонкам тех, кто был им другом, а после обратился врагом. Так и не откликнувшись ни на единую из чужих новых фраз, Локи лишь поводит самыми кончиками пальцев, удостоверяясь — заклинанием невидимости его магия покрывает земли Етунхейма в каждом месте из тех, где есть помеченный ею волк. Все они, убежавшие вперёд, конечно же, достигают Утгарда много раньше их самих, но не обговоренного нападения так и не случается.       На входе в Утгард нет ни высокой стены, ни ворот. Там стоит лишь высокий, льдистый замок Лафея. Вместо парадного входа — ледяной трон. Вместо тронной залы — все земли Етунхейма. Вот кем является существующий в них правитель и вот насколько велика его голод до власти. То Локи, конечно же, не удивляет, определенно не после всех веков подле Одина, выстроившего себе высокий, неприступный дом из золота, помеченного следами чужой крови. А все же вид замка и его ледяных шпилей, подпирающих свинцовое небо, вид того Утгарда, что скрывается улочками и домишками города за его спиной.       Все это могло бы быть его собственностью, но ему хочется разве что рассмеяться мелко, почти осуждающе — каждая вторая мысль, что возникает в его голове, напоминает собой о том Торе, который остается в Альфхейме. Среди яркого, теплого солнца. Среди сытных ужинов и легкого, нежного ветерка. Вероятно, они расходятся сейчас по тем мирам, что отражают их, только это вовсе не причиняет боли. Будь он полукровкой, будь он хоть выродком этих мерзлых, безжалостных земель… Он любим самим солнцем Асгарда. И чем больше дней да недель проходит, тем все легче становится в это верить. Сживаться с этим. Это чувствовать.       Етунхейм точно является его отражением — вся пустота, весь холод, вся жестокость, что в нем есть, покрывают кожу Локи инеем. Но помимо них здесь есть и сила. Та, что не является магией. Та, что живет где-то у него внутри с самого его рождения и никогда не засыпает.       Как Локи и рассчитывает, они достигают замка меньше чем за шаг солнца по небосводу. Будто уродливый, ледяной валун, тот высится к свинцовым небесам, что пропускают еле видимый свет дня, а ещё собирает у собственных ног не единую роту етунского войска. Что те же волки, они видятся Локи меж колоннами, представляющими собой вход в замок Лафея, не скрываются, но выжидают тут и там. Впереди их всех, конечно же, стоит каменный, высеченный с искусством чьей-то руки трон и рослый, мощного телосложения етун восседает на нем.       Но вся та свора чудовищ за его спиной выглядит не меньшей стаей бродячих псов, чем все, что принадлежат волчьему вожаку.       Не оборачиваясь по сторонам, чтобы не открывать истины того количества свирепых и диких зверей, что он приводит с собой, Локи оставляет меж собой и чужой властью широкую поляну. Ведь Огун говорит об открытой местности? А Тор молвит — им нужны союзники; но ни единый из них не будет доволен в будущем и вряд ли является довольным уже. Отдавая все лживое уважение, отдаваясь всю ложь о собственном страхе, Локи не подступает слишком близко. Оглядывает все выстроенные полукругом колонны, что подпирают передний балкон замка, вглядывается между делом в инеистые, слишком похожие друг на друга лица. Те скалятся ему в ответ ничуть не мягче, чем сама интонация Лафея, когда он говорит:       — Для чего ты явился, поганец?! — звучный голос подрагивает развязностью той самой власти, что за века и тысячелетия своего правления успевает забыться: она не так уж неуязвима. Разжиревшая на харчах чужого преклонения. Неповоротливая от всех заплывших гордыней боков. Лафей обращается к нему, не называя имени, и вальяжным движением закидывает одну ногу на другую. Тонкая ткань его брюк, вышитая пластинами из етунхеймского металла, натягивается кожаной вставкой на колене, но кожа отнюдь не является ни животной, ни волчьей. Тёмно-синяя, с черными пятнами, похожими на следы гари, она явно принадлежит етунхеймским кочевникам, и Локи чувствует мелкий толчок тошноты, что вздрагивает у него внутри. Как давно то случается? Кочевники являются, что гостями, что истинными, первозданными жителями каждого их миров, пускай никому так и не удается вызнать, существует ли их табор среди земель Хельхейма. Кочевники ходят там, где желают. Кочевники никогда, никогда, никогда не вмешиваются ни в людские, ни в божественные склоки, но все равно остаются. За тысячелетия до нынешнего дня, сегодня и в каждом из будущих — они являются воплощением мира, они же являются берсерками самой жестокой войны, пока Лафей не имеет ни права, ни привилегии и все равно выжирает их род из плоти Етунхейма. В единый миг, однажды и много после того, как Один изымает из его территорий самого Локи, Лафей уничтожает их. Забирает себе их шкуры трофеем. Изгоняет етунхеймских волков в лысый, пустой на дичь лес. И воцаряется! Сейчас лишь говорит надменно и жестко: — Казалось, я ясно дал понять, что ты нежеланный гость в моем мире, когда отдал тебя на поруки тому дряхлому, одноглазому старику.       Его рот растягивается в угрожающем оскале, показывая заточенные, острые зубы. Неразличимый ни на единое чувство кроме злобы глаз будто бы загорается собственным алым светом ярче. Локи это, конечно же, видится, пока тошнота скручивается где-то внутри все крепче. Скручивается и напоминает — вот он путь, которым уже идет Один. Этот путь стелется широким трактом чужой крови и бессмысленных, бесполезных обещаний о величии. Что может оно принести? Забирает все. У самого Лафея. У всего Етунхейма. Кочевники же вряд ли являются вырезаны из его плоти полностью, но выяснить это, разузнать об этом… Они, дети самих норн, однажды воспротивившиеся их требованиям, не рассказывают собственных тайн никому. И все те знания, что есть о них в книгах, являются не меньшими слухами, чем те, что передают из одних пьяных уст в другие. Быть может, они ещё живы и прячутся в далеких горных цепях, находящихся на ином краю Етунхейма. Быть может, они все действительно мертвы. Все, что есть у Локи — лишь твердость фактов и жесткость сомнительного союза с волками, только мысль о кочевниках, всех мертвых, всех убитых Лафеем, все же дразнит его нутро острой тошнотой.       Это отнюдь не касается его ни напрямую, ни косвенно, а все же требует молчаливого ответа — так быть не должно.       И все же это есть уже.       — Я есть Локи. Сын Йотунхейма и прямой наследник престола. И я желаю требовать сатисфакции за изгнание, что является прямым оскорблением моей чести, — отодрав собственный взгляд от чужого колена, Локи поднимает его выше, с еле заметным скрежетом зубов мажет им по нагой груди и шее Лафея. Вся его беззащитность является обманкой для его врагов, пока вся его власть является хрупкой и ознакомиться с тем ему ещё предстоит… Каждый, кто пожелает быть Локи врагом, будет мертв? Это является правдой, а все же в истоке стоят слова Тора — им необходим союз, им необходимо войско, им требуется чужая верность. Не сделав и единого движения, Локи лишь поднимает взгляд к глазам Лафея, с внимательностью и твердостью прищуривается.       Вероятно, всё действительно пойдет по стопам слов Огуна, но даже если нет, власть волков уже устремляется вперёд, без отзвука шагов собственных лап подбираясь к боковым колоннам. Захохотавшие, позабавленные и полные омерзения етуны не замечают их, даже не мысля — с той же легкостью, с которой их полные омерзения головы покачивают оскалами ртов уже, они же повалятся в снег.       Но ледяная-ледяная кровь никогда не растопит того снега.       И Лафей вторит ему:       — Сатисфакции? — а после разевает собственный рот широкой пастью и гогочет, не закрывая глаз. Его вальяжные руки впиваются в широкие каменные подлокотники трона, скрежещут по их плоти ногтями, что больше похожи на звериные когти. Локи лишь смотрит, не отводя внимания в сторону, но замечает все равно — как стоящая подле его плеча Сигюн причмокивает, а после покачивает головой, разминая шею. Сдержать ее или ей запретить? Локи не станет даже прятать ее лица за иллюзией своего, когда откроет его для чужих алых, озлобленных глаз, но без защиты ее определенно не оставит. И помыслить успевает лишь об этом, видя, как Лафей дергает головой в сторону и бросает с громкой насмешливостью: — Снэр, принеси-ка мне его голову. Я давно не пополнял коллекцию своих кубков.       Чудовищная, вопиющая жестокость, что не является обязательной, но остается чрезвычайно желанной, плещется в его словах, и Локи точно стоит скривить собственный рот в каком-то проблеске честности — его внимание слишком быстро привлекает движение. Из-за каменного трона медленным шагом выступает широкий, громадный даже для своего рода етун и сплевывает тёмно-бурую слюну в снег. Его голая грудь покрыта чужой, иссохшей, давно уже впитавшейся в его плоть кровью, на плечах поверх инеистых полос годовых меток виднеются широкие, застарелые шрамы. И лысый череп скалится кровожадностью того выражения, что появляется на его лице.       Того выражения, что видит Локи в чужой руке, сжимающей рукоять каменной, шипастой булавы.       Волчий вожак с недовольством порыкивает откуда-то у Локи из-за спины, отмалчивая каждое новое слово о том, что никто в собственном уме не выпустит против этого зверя ни молодняк, ни даже закаленного в сотнях боях воина. Широкоплечий, превосходящий ростом даже нынешнюю форму вожака, етун выступает вперёд — не останавливается. Не медлит. Не задаёт и единого вопроса. Является ли он бешеным псом самого Лафея или просто является одним из его лучших воинов это не имеет значения, потому как высказать любое слово Локи так и не успевает. Запрет, просьба, предложение обсудить их план или все же первый значимый приказ — его взгляд упирается в зубастые бусы, нанизанные на толстую нитью оплетающую шею етуна.       Среди них нет ни единого человеческого.       Там лишь волчьи клыки.       И Сигюн уже говорит:       — Стой тут, полукровка. Мне надо размяться, — та, кто не является молодняком. Та, кто в последний раз брала меч в руки тысячелетия назад. Она делает шаг и первым же движением показавшейся из-под полы плаща ладони расстёгивает инкрустированную опалом фибулу. Плащ соскальзывает с ее плеч тут же, но снега так и не касается ни единым собственным краем. Перехватив его за ворот, Сигюн бросает тяжелую ткань в сторону Огуна резким движением. Следом бросает и слово: — Подержи-ка мой плащ, мальчишка. И смотри не урони, — вновь насмешка, вновь кусачий оскал. Локи глядит на нее, напряженно сжимая губы и очень желая произнести хотя бы единое из десятков бранных слов, что воцаряются в его голове, только данность является фактом: удержать ее, запретить ей или воспротивиться ее решениям не получится. Она идет за ним уже, она будет идти — ровно до момента, в котором ее желания не столкнутся с его собственными. И ведь победят. С той же твердостью, с которой она делает новый шаг сейчас. С той же насмешливой презрительностью, с которой она оборачивается, бросая Огуну крайнее: — А то придется извиняться да просить моей милости.       Огун ей, конечно же, не отвечает, но перекидывает через локоть ее плащ, с недовольством поводя плечами. Возможности достать лук Сигюн лишает его так же, как права на любую помощь — но именно от него. Выгладив холод етунхеймского воздуха самыми кончиками пальцев, Локи открывает ее чужим глазам, сдергивает иллюзию, будто покрывало, и улюлюканье тут же прокатывает по рядам тех етунов, что скрываются за троном и подле колон. Лафей отмалчивается, что тот же Огун, но глаза закатывает слишком многозначительно.       Несколько мгновений и Сигюн будет мертва, вот о чем говорит это движение.       Качнув головой, Локи напряженно расставляет ноги шире, встряхивает инеистыми кистями. Он готов, он собран, он сможет обеспечить ту самую безопасность — Сигюн вытаскивает меч из ножен одной ладонью, другой же отстегивает весь пояс, быстрым движением пальцев выдернув пуговицу из петли. И он валится на плотный снег, проминает его лишь немного вместе упавшими там же перчатками. Тот самый свист, что знаком Локи уже, тот самый свист, что ищет не смерти, но кровавейшей битвы, звучит вновь, ударяя тишину падающих снежинок хлыстом.       Сплюнув новый ком бурой слюны в снег, Снэр перехватывает рукоять булавы удобнее. Крепко, но все же безобязательно сжимает ее в ладони. Навершие не касается снега, вероятно, все равно желая оставить на нем свои изодранные шипами следы. И Снэр скалится в сторону Сигюн, скалится ее требовательному освисту, скалится ей всей, срываясь на быстрый, тяжеловесный бег почти сразу. То, насколько он недооценивает всю ее угрозу, всю ту угрозу, что ниже его в два раза и в три раза меньше по ширине кости, отражается на его насмешливом, озлобленном лице, заставляя Локи напряженно качнуть головой. Глупая-глупая девка с невероятных размеров норовом! Она покачивает собственным мечом, прокручивает его по оси кисти, но все ее нападение — лишь неторопливый, твердый шаг, что слишком похож на прогулочный.       Когда она неслась к самому Локи прошедшим утром, желая нанизать его на собственный меч, она жаждала войны.       Сейчас — сказала, что ей нужно размяться.       И верить ей было глупо, пока верить в нее было почти необходимостью. Локи не мог сказать, что верил ещё хоть во что-нибудь. Левее него Огун закинул чужой плащ себе на плечо, второй же рукой быстро вытянул из-за спины лук, подхватил по пути стрелу парой пальцев. Так же, как и все остальные, он был сокрыт иллюзией, невидимым пологом, сжирающим и фигуры, и запах — Огун определенно не имел права раскрывать собственное присутствие раньше времени.       Только и Сигюн того права ему выдавать явно не собиралась.       До напряженной боли в деснах Локи стискивает зубы и видит, как Снэр достигает Сигюн новым бегущим шагом. Его булава без замаха проходится по той оси, на уровне которой находится грудь Сигюн, но ударить так и не успевает. Воительница перекатывается вперёд, оказываясь припавшей на колено у самых его ног и вскидывает собственный меч острием вверх. Лезвие вспарывает етуну бедро от самого колена и до тазовой кости, вгрызаясь в мышцу под кожей. И тут же дергается прочь, ту кожу разрывая, будто пергаментный лист. Ледяная, тёмная кровь окропляет снег, марает Сигюн предплечье и кисть, пока воздух исходит дрожью етунского рычания боли. Так и стоящий у Локи за спиной волчий вожак лишь шумно и густо вдыхает, напитываясь смрадом чужой крови, но ни это, ни что-либо иное… Сигюн вряд ли мыслит, что подобная рана сможет уберечь ее, и Огун уже вставляет стрелу в окно. Огун натягивает тетиву твердой, крепкой рукой, наплевав на все неудобство плаща, перекинутого через плечо. Не оглядываясь по сторонам, Локи вдыхает.       Он отдает Сигюн разве что несколько мгновений перед собственным вмешательством.       Ей — хватает и единого.       Подорвавшись на ноги и отскочив прочь от отшатнувшегося, размахивающего булавой етуна, она делает резвый рывок вперёд. Против чужих габаритов она выглядит разве что мелким волчонком, но внешний вид оказывается обманчив так, как никогда не было обманчиво ее острословие или тот меч, что принадлежал ей по праву. Потому что она была — воительницей. Она была валькирией и она же была той, кто их породил. Дал им право взять меч в руки, обучил их держать его крепче и не выпускать. Отшатнувшись, Снэр замахивается булавой вновь, но жестокая боль вспоротого спереди бедра вынуждает его согнуть колени, пускай так и не требует опустить голову да отвлечься. Сигюн, впрочем, в подобном даре вовсе не нуждается. С резким рывком она подскакивает прямо подле него, вцепляется свободной ладонью в его етунское плечо, выбирая в качестве опоры полусогнутые колени, одно из которых залито ледяной, тёмно-бурой кровью. Схватить ее за голову или шею, чтобы содрать с себя, словно приставучий репей, Снэр так и не успевает.       Его рука уже тянется, устремленно и быстро, но за миг до того Сигюн вонзает выставленное поперек лезвие своего меча прямо в его кадык и проворачивает жестким движением ладони, держащей рукоять.       Вместо любого злобного рычания звучит захлебывающийся хрип. Снэр дергается, будто удивленно взмахивает свободной рукой. Он ещё не мертв, но он же уже точно не выживет. И его тело, слабеющее, плюющееся всей жизнью прямо из разорванной глотки, норовит потянуться вперёд — Локи не приходится делать ни единого движения рукой, чтобы помочь дурной девке не сгинуть под чужой тяжеловесной тушей, потому что Сигюн уже подтягивает себя выше той рукой, которой вцепляется в инеистое плечо и рывком собственного тела заваливает етуна в другую сторону. Снэр рушится в снег спиной, его грудь дергается рваными хрипами вдохов. Чуть раздраженно сдув с лица выбившуюся из тугой косы прядь, Сигюн становится тверже на его груди, нагибается к самому его лицу. За волосы не хватает, потому как чужой череп лыс и гол, но все равно впивается пальцами в скальп, вначале выдирая покрытый темной кровью меч, а следом перерубая инеистую шею яростным взмахом меча.       Подхватив лишенную тела голову за ухо, она распрямляется вся и зовёт громко, требовательно:       — Эй, отморозок! Лови гостинец! Как заказывал, для последнего кубка! — в бешеной интонации прячется смех. В бешеной интонации прячется каждая из тех легенд, что в свое время слагали о валькириях. Сигюн же точно усмехается, уже подбрасывая голову Снэра вверх, а после отбивая ее, будто кожаный мешок, плоскостью собственного меча. Окропляя и ее, и весь снег ледяной темной кровью, в молчании падающего снега голова пересекает поляну по дуге и валится прямо к Лафею на колени, утыкаясь мертвым лицом ему в пах.       К счастью самого Локи и, вероятно, к радости Огуна, именно к ним Сигюн так и не оборачивается. Лиц их не видит. И нового повода для насмешек не разыскивает. Она лишь дергает мечом в сторону, оставляя на снегу длинную полосу капель етунской крови — с места своего, с груди мертвого Снэра сдвигаться явно не собирается. Как будто бы никто не сможет ее заставить? Лафей озлобленно скалится, рычит на новом выдохе и подрывается со своего трона, спихивая мертвую головешку в снег. Его яростный, громоподобный окрик разносится по округе приказом:       — Убейте их обоих! Сейчас же!       И ему в ответ Локи делает ровно то, что сделать собирался — мелкой, быстрой дрожью кончиков пальцев срывает заклинание невидимости прочь, позволяя прозвучать волчьему реву вожака и всему рычанию его рода.       Етуны срываются с собственных мест в то же мгновение, не тратя лишнего времени на удивление. Они огибают каменный трон, они высыпают кучей из-за колон замка. И Лафей срывается вперёд тоже, перехватывая на лету брошенную ему кем-то булаву. Ее навершие много объемнее того, что было в руках Снэра, рукоять же короче — и каждый новый его шаг устремляется прямо к Локи, не оборачиваясь ни на сталкивающихся друг с другом етунов и волков, не глядя на резво спрыгивающую с обезглавленного тела Сигюн. На балконе замка, будто вырвавшись из тени, появляются лучники, и стрелы Огуна освистывают пространство одна за другой. Прежде чем устремляется бегом вперёд, Локи успевает разве что увидеть — плаща Сигюн Огун в снег так и не сбрасывает.       Пока то самое заклинание защиты, которым сам Локи укрывает волчью шерсть, на поверку оказывается почти бесполезным. Размахивая булавами и вырезанными из камня дубинами, етуны расшвыривают волков одного за другим, лучники же, быстро поняв, что шерсть пробить на удастся, метят своими стрелами в глаза и широко раскрытые, оскаленные пасти. Самый первый волк падает замертво ещё до того, как Локи успевает достичь даже тела Снэра.       И тут же по земле прокатывается тяжелый, плотный звук горна. Он резонирует в снегу, он заставляет весь молчаливый, опадающий с небес снег вздрогнуть. Локи спотыкается на новом же шаге совершенно случайно. Вздрагивает его ладонь, успевшая обхватить рукоять лежащего в ножнах меча. Будто весенние цветы, будто пробудившиеся мертвецы, а может и те, что никогда не засыпали, из-под снега тут и там появляются закутанные в черные ткани и инеистую кожу войны. Единый их десяток оказывается превышен сразу же, не успевает даже смолкнуть эхо горна, и плотная корка застарелого снега трескается от резких рывков безмолвных, молчаливых тел, что прорывают ее. Локи успевает разве что оглянуться, но на то, чтобы пересчитать их всех, ему не хватит ни шага солнца по небосводу, ни, вероятно, всей жизни.       Вооруженные острыми, короткими клинками, с алыми, налитыми яростью глазами и мелькающими из-под набедренных повязок вновь и вновь инистыми хвостами кочевники Етунхейма вмешиваются в битву сразу же.       Но стороны — так и не выбирают.       Вернув меч в ножны, Локи видит, как они кидаются на каждого нового етуна, которого встречают на собственном пути, и оборачивается к Лафею с оскалом победителя. Тот же лишь рычит ему в ответ, собственным звуком оттеняя рык волчьего вожака, терзающего чью-то громадную, инеистую тушу сбоку от Локи. Сильным ударом навершия булавы Лафей сносит прочь того волкам что пытается кинуться на него, вбивает обратно в снег попавшегося под ноги кочевника. И наступает на Локи почти бегом, оставляя за собой самый последний след из подошв сапог да крови.       С усмешкой качнув головой, Локи наклонятся, почти кланяется ему, своему паршивому, надменному и истинному отцу, и выхватывает из голенища сапога тот самый, выкованный Тором етунхеймский клинок. Все то промедление, что он позволяет себе, не убегая и никуда не спеша, определенно является лишним — потому он приводит с собой Огуна, потому зазывает с собой Сигюн. И пока вторая отступает к нему, перехватывая каждую чужую атаку, жаждущую его смерти, Огун успевает даже выстрелить. Ледяной, будто окаменевшей груди Лафея, над самым сердцем, его стрела не пробивает, оставляя лишь мелкий, кровоточащий порез, но Локи хватает и этого. Вскинув голову, он распрямляется, проводит ладонью вдоль лезвия клинка, беззвучно нашептывая заговор. Прямо перед ним и вокруг него волки падают вместе с кочевниками один за другим, но и етуны валятся в снег тоже, марая его хрусткую белизну собственной кровью. И битва дышит тем ледяным жаром, что может быть лишь среди Етунхейма. И битва грохочет отзвучавшим эхом пробуждающего горна. Резким движением вскинув свободную руку, Локи отбивает стрелу, что летит прямо в него с балконам и чувствует, как теплеет металл клинка в другой его руке. Лафею остается лишь несколько рычащих, смертельных шагов до него, только Бранн — уже заселил все отданные ему территории металла.       Само Пламя, неистовое, жадное до хаоса и разрушений… Вскинув вторую руку, Локи швыряет его вместе с дрожащим, покрывающимся трещинами клинком в сторону Лафея, и лезвие с глухим, неслышным звуком прорывает инеистую кожу в месте пореза. Оно вонзается по самую рукоять, пробивая кость и весь лед етунского сердца.       Новый шаг Лафея становится последним.       Он умирает с широким, озлобленным оскалом собственного рта. Валится в снег лицом, не успевая даже пошатнуться. Сорвавшись вперёд, Локи подбегает к нему хрусткими следами на снегу, выхватывает меч из ножен и без промедление отрубает ему голову. До того, как кто-то успеет кинуться на него, до того, как первая стрела с балкона вонзится Огуну меж глаз, и до того, как Сигюн падет вместе с рычащим где-то в стороне Фенриром, он хватается пальцами за каменную, вросшую в чужой череп корону и поднимает мертвую голову вверх. Другая ладонь сильно сжимается на рукояти меча, единым этим движением добавляя его голосу, что громкости, что магии, и Локи кричит:       — Ваш Король мертв! — его голос разбегается в разные стороны острыми, ядовитыми иглами его воинственности, требуя мгновения мира, но определенно не прося передышки. Если потребуется, они будут биться и дальше. Если будет необходимость, они перебьют всех, пускай приходят отнюдь не за этим. Етуны замирают вместе с кочевниками, волки отшатываются от своих будущих жертв. Битва смолкает моментально, оставляя за собой лишь эхо — его голоса и волчьего, не смолкающего рычания. С легкой торопливостью сердца вдохнув поглубже, Локи оглядывает поворачивающиеся к нему головы и морды, задевает взглядом узкие лица низкорослых кочевников. Они вряд ли превосходят его ростом и телосложением, отличаясь разве что наличием инеистых хвостов с надетыми на самые кончики остриями спиленных когда-то наконечников стрел. И вопрос врывается в его мысли сам собой: в какой именно миг Лафей изживает кочевников с земель Етунхейма, кто именно является Локи матерью? Кем бы она ни была, она точно столь же мертва, сколь мертв и его истинный отец теперь. Столь же мертва, сколь жив его резкий, стальной окрик: — С кем мне говорить теперь?!       Среди воинственной толпы разного рода, среди зверей и етунов не прокатывается и единого шепотка. Кто-то в раздражении сплевывает тёмно-бурую кровь в снег, кто-то отбрасывает прочь удерживаемый на весу волчий загривок вместе с ещё живым телом. Злые-злые алые глаза не являются истинно злыми в полном собственном составе и медленными движениями крепких сапог инеистые ноги расступаются в стороны перед ним. Уходят ли? Принимают ли поражение? Огун оказывается прав, только вся его правота отнюдь и до сих пор не содержит в себе ни единой надежды на то, что эта битва завершена. Етуны расходятся прочь, освобождая путь к каменному трону — вовсе не для Локи. Этот трон они ему не отдадут, этого трона они ему коснутся не позволят, пускай все ещё верят.       Трон тот ему милее всего остального.       И это ложь. И это не реальность. А все же голова Лафей уже в его руке. Мерзлая, темная кровь стекает неспешными каплями, что собираются в тонкий ручей, и опрокидывается в снег, покрывая его собой, пропитывая его, придавая ему цвета без попытки растопить. Чья голова будет следующей? Сигюн за его спиной звучно и раздраженно бранится, точно угрожая кому-то собственным мечом, хрустким шагом к его бедру подступает Фенрир. Етуны же расступаются, неспешно, не собираясь терять собственных мест, не собирая сбрасывать дубины да булавы. Стоит Локи повернуть голову и бросить лишь единый взгляд в сторону каменного трона, как он сразу же замечает етуна. Рослого, подтянутого и одетого в те же брюки, с вышитыми пластинами металла, что были у Лафея, только без высокомерных вставок чужой кожи на коленях. Его инеистая, точно крепкая грудь не видна за плотной тканью кожаной коричневой кирасы. И взгляд его — как будто бы вовсе не злой.       Но вряд ли обещающий благо.       — Говорить? — етун приоткрывает рот, не делая должного усилия, чтобы прозвучал крик, и все равно его густой, плотный голос разносится по залитой кровью поляне перед етунхеймским замком. Локи поднимает голову выше, высматривая в развороте чужих плеч и в движениях ту новую власть, что приходит на место старой и мертвой. Етун держится величественно, не оглядывается по сторонам, будто не боясь, что кто-то посмеет напасть или ослушаться того приказа, что до сих пор не звучит. Сложить оружие или встретить гостей с теплом — ожидать подобного та ещё глупость, провокация же является необходимой. Помедлив несколько мгновений, Локи опускает отрубленную голову Лафея вниз и легким движением надменной, гордой руки бросает ее к ногам етуна, что направляет к нему. Вертясь вокруг собственной оси, голова не подлетает высоко, а в снег валится с глухим звуком удара. Снег не принимает ее так же, как не позволяет ее катиться прочь. И етун говорит: — Мое имя Гейрред и я теперь Король Йотунхейма. Отзови своих воинов и преклони колено, если желаешь говорить со мной, но не думай, что я позволю тебе позариться на мой трон или мой мир.       Ему остается разве что шаг до головы Лафея, но он не обходит ее, наступая подошвой собственного сапога прямо поверх. Лишь сейчас голова топнет в снегу, под натиском каблука раскрывается уродливый, оскаленный острыми зубами рот. Предложение Гейрреда, что таковым является вряд ли, не приходится Локи по вкусу совершенно, и он прищуривается етуну в ответ, задумчиво склоняет голову к плечу. Гейрред же смотрит ему прямо в глаза — вопрос престолонаследия таковым не является, разрешаясь за несколько мгновений. И четкая, объемная угроза оказывается выставлена сразу же.       Они могут продолжить биться до последнего живого тела.       Либо же Локи может признать — он здесь гость и иного статуса не получит никогда.       Как будто бы не сможет убить Гейрреда ядом или среди плоти сна, если тот окажется помехой? Откуда из-за плеча Локи Сигюн дразнит воздух собственным смешком, многозначительным и скептичным, но вместе с тем звучит слишком настойчиво — то движение, которым Огун убирает лук назад под ткань плаща на спине. Преодолев валяющуюся, вдавленную в снег голову, Гейрред делает ещё два новых шага — останавливается. В его крепких руках Локи не находит оружия собственным взглядом, находя лишь пряди черных, смоляных волос, собранные тугой кожаной лентой в крепкий пучок. Весь металл, что есть на нем — лишь пластины поверх ткани брюк да оббитые им носы черных сапог.       Вся та злоба, что существует — в его алых глазах только твердость и внимание. Ожидание без нетерпения. Ледяное спокойствие.       Качнув головой вновь, Локи отступает на шаг левой ногой и медленно опускается на одно колено. Взгляда от чужих глаз не отнимает. Не выпускает меча. А ещё никого не отзывает прочь — он будет здесь гостем, но вся та власть, за которой он пришел, будет принадлежать ему, и Гейрреду придется с тем смириться. В противном случае он просто потеряет голову так же, как Лафей теряет ее уже, так же, как ее теряет Снэр.       И это определенно такой же вызов, как брошенный к чужим ногам, истекающий кровью трофей, но Гейрред не реагирует на него. Лишь хмыкает, явно слыша то, что остается не произнесенным. А после, выдержав несколько мгновений этого твердого взгляда глаза в глаза, говорит звучно и достаточно громко:       — Вернитесь к своим делам. Унесите раненных. И принесите моим гостям три кубка с вином. И миску со свежей водой, — его алый глаз быстро и жестко прочесывает все сумбурные ряды его собственный воинов, следом трогает тех, что ему не принадлежат и все ещё находятся у Локи за спиной. Низкий, утробный рык волчьего вожака трогает укрывающий землю снег, трогает тот, что так и валится с небес, безмолвно да холодно. И Локи, быть может, стоит вмешаться, Локи, быть может, стоит контролировать… Так и не отпустив головы, он медленно растягивает губы в усмешке и провожает тот взгляд, которым Гейрред обращается к волчьему вожаку, собственным. А следом звучит крайнее: — Две миски.       Развернувшись на пятках, Гейрред оборачивается к Локи спиной и уходит прочь, и возвращается в замок. Локи же просто поднимается на ноги, с насмешкой выглаживая большим пальцем рукоять собственного меча. Но не заметить не получается — вся воинственная толпа редеет быстро и незаметно.       Те етунхеймские кочевники, что пришли из-под снега на несколько десятков мгновений, возвращаются в его плоть, не оставив и единого следа собственного присутствия. ~~~^~~~       Каменный замок изнутри оказывается столь же недружелюбным, каким является и снаружи. Выложенные оттесанными булыжниками галереи с редкими, ветхими и оборванными гобеленами на стенах. Широкие каменные чаши на низких постаментах с сияющим белым огнём внутри. Им позволяют пройти внутрь лишь после того, как волчий вожак рыком отзывает всю свою стаю назад в голый, мерзлый лес, а Сигюн убирает окровавленный меч в ножны, но изъять у них оружие ни у кого так и не получается. Тот етун, что подходит к ним, именует себя Тримом и выглядит достаточно молодо, пускай превосходит ростом и самого Локи, и всех его спутников на несколько голов — на единую сухую просьбу передать ему все мечи, клинки и лук со стрелами Огуна Сигюн предлагает ему забрать ее меч ценой его собственной жизни.       Рискнуть Трим так и не решается.       А каменный замок оказывается исключительно подходящим всем собственным хозяевам. Выхоложенные галереи, не отдающее тепла белое пламя, покачивающееся в низких, расставленных у стен чашах. Трим не рассказывает им, куда ведет их, и то, вероятно, становится платой за весь их отказ оставаться без защиты, а все же никого явно не тревожит. Сигюн между делом почесывает Фенрира за ушами, Локи просто оглядывается, рассматривая тот дом, что ему не принадлежит, но чувствуется словно бы подходящим. Если выложить галереи тканными коврами, обновить гобелены и добавить пламени чуть больше голубого оттенка, вместо этой обличающей белизны… Покои им не предлагают так же, как не предлагают и дружелюбия. Уходящий в плоть замка Гейрред заботится о том, чтобы у них было сопровождение. Гейрред же не отдает никаких гарантий — приказ об их неприкосновенности среди етунского замка отмалчивается.       Это предельно добавляет Огуну достаточное количество напряжения. В выражение его лица. В каждый новый его шаг, что является почти бесшумным в гулких, каменных галереях, по которым Трим ведет их. Против Огуна Сигюн топает так, что точно могла бы и мертвых богов пробудить, если бы приложила чуть большее усилие. Против Огуна же — сам Локи почти не волнуется. Его оружие остается при нем, волчий вожак хранит Огуну жизнь, вышагивая подле него, Фенрир тявкает с довольством в ответ на ласку Сигюн.       И кожа его собственных рук мелко, но ощутимо зудит той магией, что готова и биться, и обороняться, и уводить их всех прочь в любой момент необходимости.       Путь по тихим, слишком пустым коридорам приводит их шагами Трима в подобие пиршественной залы. Из-под высоких потолков свисают крепкие, широкие сосульки, навеянные тем продирающим до костей холодом, который врывается в вертикальные, лишенные магической защиты оконные проемы. Ряды столов выглядят крепкими, но ничуть не менее обветшалыми, чем те же гобелены в галереях. Тут и там дерево исходит трещинами, не сгнивая лишь благодаря холоду. И широкая, объемная тишина залы отдается эхом их шагов, когда они оказываются в ней.       Етунхейм — умирает.       Из года в год, из века в век. Когда-то существовавшие торговые соглашения не являются реальными уже несколько тысячелетий. Мерзлые земли, покрытые плотным, крепким слоем лежалого снега не могут обеспечить етунов ни достаточным пропитанием, ни материалами. Нуждаются ли они в дереве или в новых топорах, что позволят им валить их собственные леса? В тот единый лес, что ширится от горизонта до горизонта Етунхейма, ходу им нет, потому как там правят волки. В каменоломнях же, что находятся на иной стороне всех их территорий, вероятно, нет никого вовсе. У них нет магов, что могли бы обеспечить их жилищам теплом, у них нет поддержки кочевников, являющихся так или иначе хранителями тех миров, в которых живут. И ведь Етунхейм умирает прямо сейчас так же, как умирал за дни и годы до этого — вот что Один делает с ними однажды приходя во имя той войны, которой жаждет.       Заведя их в пиршественную залу, Трим выходит прочь, с ощутимым раздражением захлопывая высокую, ничуть не менее изношенную, чем все столы, деревянную створку двери — внутри их уже ждут. За единым, самым левым столом сидит Гейрред и неспешно покачивает в ладони погнутый у края металлический кубок. Его задумчивый взгляд дразнит плещущееся в кубке вино, то ли не желая, то ли отказываясь подниматься к названным гостям. Быть может, он не замечает их? Сам Локи замечает ещё один трон, что стоит на возвышении в несколько ступеней, у дальней стены — к полу залы от него тянется широкий тракт иссохшей, ни раз проливавшейся етунской крови.       — Меня не интересует мирный договор с Асгардом, — Гейрред не приветствует их, не отдает им любых почестей и не пытается даже лгать о любой радости. Спасают ли они Етунхейм от жестокости смертью Лафея или просто ухудшают его нынешнее положение до катарсиса — это не имеет значимости для него. Пока вся обветшалая, ещё крепко, на износ держащаяся разруха привносит в Локи легкое, но настойчивое переживание отвращения. Брошенный, отданный на растерзание чужому попустительству и чужой жестокости мир… Не единожды за метки жизни Локи Один зазывает етунов на мировой совет — теперь становится лишь очевиднее, насколько большой насмешкой это является. Ни новой торговой сделки, ни свободы от отчуждения и заточения среди своего мира Один ведь етунам так и не предлагает. А Лафей — просто не соглашается. Не согласился бы и в любых иных обстоятельствах, потому теперь этот замок был таков же, каков был весь мир.       Ещё жил — но каждый новый его вдох определено мог стать последним.       Вернув собственный взгляд к Гейрреду, Локи направляется в его сторону и с звучным, чуть насмешливым требованием спрашивает сразу же:       — При нынешнем правителе или невзирая на обстоятельства? — ничего важнее этого вопроса уже не будет. Доберутся ли они до любого соглашения и сядут ли составлять будущие договора союза, придется ли Локи бросать волчьего вожака и бежать прочь перед лицом новой битвы без надежды и призрачного обещания на успех — у него в руках есть множество песчинок лжи, у него есть план, а ещё у него есть козырь, потому что отнюдь не обязательно восседать на троне, чтобы иметь власть. Достаточно просто делить постель с будущим царем? Отнюдь. В одной из прошлых жизней Локи не требовалось и этого, чтобы вести за собой, что мысль Тора, что его взгляд, в этой же у него было много большее — Тор был согласен с ним. Тор первым сказал и оставался единственным, кто продолжал говорить: им необходим союз, им нужны союзники.       Будет ли он рад союзу с етунами? Локи явно стоило осмыслить это в первую очередь, но, наткнувшись на эту мысль сейчас, он не чувствует ни страха, ни легкой нити запаха собственной ошибки — Тор будет согласен с ним. Быть может, не сразу. Быть может, им потребует обсуждение или пара ссор. Быть может, Гейрред даже потребует обратной контрибуции и оплаты всех тех разрушений, что принёс им в свое время Один собственной войной.       Золота, правда, он спросит вряд ли. Либо же Локи всматривается в него пока что не столь пристально, раз ему не удается заметить жадности.       Гейрред поднимает к нему глаза, как только звучит его, Локи, вопрос, как только новый его шаг устремляется к длинному, деревянному столу. Ни скатерти, ни яств, ни приборов. Етун сидит на той скамье, что ближе к стене, все так и покачивает погнутый с краев металлический кубок. Тех трех, что стоят перед ним не касается. Но собственным распоряжением о мисках с водой для волков не лжет — обе и правда стоят на полу у другой скамьи, через стол от Гейрреда. Без почестей, без любого дружелюбия, их все же принимают в этом замке, и первым делом Локи задаёт тот вопрос, что имеет наибольшую ценность.       Если у них нет ни единого шанс договориться, ему нет смысла оставаться здесь.       Проводив его взглядом до самого стола, Гейрред наблюдает за тем, как Локи перекидывает обе ноги через скамью, усаживается напротив него и крепким движением узкой ладони подхватывает кубок за ножку. Следом тянет его к себе, под отзвук твердого, почти жесткого:       — Будучи сильным или слабым, этот мир не продаётся за хлебные крошки, — то самое величие без затаенного знания собственного бессмертия. Гейрред обладает им так же, как вероятно обладает и божественной вечностью, но ядовитая напыщенность или острое высокомерие — Локи не слышит в его словах ничего кроме жесткой, непримиримой твердости. Она диктует правила. Она диктует устои. Неповиновение ей значит войну, только войны той явно никто не желает. Даже если бы Гейрред стал угрожать ею, Локи никогда бы ему не поверил.       Среди изношенной, выстуженной пиршественной залы и пустых столов.       Подтянув к себе кубок, он несколько мгновений разглядывает густое, цвета етунской крови вино, незаметно принюхивается. От жидкости пахнет сочным гранатом и еле заметной, почти ощутимой на кончике языка кислинкой лимона. Ядом же не пахнет вовсе, но поднимать кубок к губам Локи не торопится. Потому что Гейрред не отпивает тоже? Весь тот разговор, что не окончен, что должен ещё жить и жить, обрывается звучным грохотом меча Сигюн, который та скидывает на поверхность стола вместе с поясом справа от Локи. Он не успевает сдержаться и дергается. Не успевает даже сказать хоть что-нибудь, потому что Сигюн уже говорит за него:       — Ой ли! Будто кому-то нужен ваш драный снег… — вряд ли его словами, отнюдь не его резкостью, только мысль является верной настолько же, насколько слово является непозволительным. Никто точно не предлагает ей места за столом переговоров — она просто перешагивает через скамью и усаживается за ним сама, тут же подхватывая в ладонь ближайший кубок. Развязная и надменная, перепачканная в етунской крови, она пахнет слишком привычной, непомерной наглостью, отчего-то вынуждая его помыслить, быть может, не в первый раз: ни конца, ни края у той наглости нет, ни конца, ни края у нее никогда не появится. Придут они в Етунхейм по делам, будут ли биться с темными или их затащит в само Суртурово царство, Сигюн будет все той же занозой, какой становится каждый раз, когда открывает рот.       Временами, это, конечно, приносит ему забаву.       Сейчас же — является непозволительным.       — Сигюн, — медленно повернув в сторону воительницы голову, Локи слышит, как по другую руку от него на скамью усаживается Огун, а ещё замечает, как твердый, пристальный взгляд Гейрреда сменяет собственную цель. Он отдается Сигюн без остатка, трогает ее лицо, касается ножен с мечом, что валяются поперек стола. Но ни от этого взгляда, ни от того, что принадлежит Локи, недовольного и запрещающего, Сигюн даже плечом не ведет. Много больше ее интересует то вино, что плещется в подхваченном ею кубке от края к краю, когда она покачивает им. Тоже принюхивается.       Тоже — не станет пить.       Локи рассчитывает хотя бы на это, потому как держать Сигюн в узде у него явно не получается и вряд ли получится когда-нибудь, но каждый новый его расчет, каждая новая его мысль в ее сторону — ничто из всего существующего в его голове в реальность совершенно не воплощается. Помедлив лишь несколько мгновений, Сигюн тянет кубок к губам и в пару больших, громких глотков ополовинивает его. С мелкой, затаенной в интонации усмешкой, Гейрред говорит:       — Валькирия, не так ли? Мне знаком твой меч… — он точно задаёт вопрос, его слова выстраиваются в речи именно так, но все же звучат утверждением и фактом. Даже если он не знаком с ней, он все же узнает ее, узнавая и тот род, что она породила. Великие, могучие девы… Локи отворачивается, еле удерживаясь, чтобы не прикрыть глаза в раздраженном, вымученном выражении. Ему очень хочется верить, что хоть некоторые из тех дев были обучены если не манерам, так хотя бы тому же военному делу, но верить вовсе не получается. Потому что Гейрред приглашает их внутрь. Потому что Гейрред приказывает налить им вина. И только крайний глупец станет пить его, в особенности при том, что Гейрред не делает на их глазах и единого глотка.       Сигюн же выпивает половину. И звучно вернув бокал на поверхность стола, говорит:       — Первая из них, — высокопарность ее ответа, пожалуй, не смогло бы перебить все право Тора на трон Асгарда, но, к удивлению Локи, Гейрред не отвечает ей ни смехом, ни буйным предложением о спарринге на смерть. Зато Огун дергается. Настолько резко, что случайно задевает руку Локи собственным локтем и чуть не опрокидывает кистью кубок, который желал взять в ладонь. Его голова поворачивается в сторону Сигюн, минуя и голову Локи, и ту острую, быструю усмешку, которую себе позволяет Гейрред. Он молвит:       — Даже так… — задержав внимание на лице широко ухмыляющейся Сигюн, Гейрред переводит его к Локи вновь. И медленно, лживо развязно тянется корпусом назад. Его свободная ладонь, будучи дланью власти, укладывается плашмя поверх стола, заявляя — речи о переговорах все ещё не идет. Но их готовы слушать какое-то время. Как будто бы нечто подобное в действительности может внушить страх? Гейрред задаёт ему вопрос не столько голосом, сколько внимательностью собственных, прищуривающихся глаз: — Для чего вы пришли на самом деле?       Его интерес выдает его знание так же, как выдает всю его слабость — Етунхейм умирает и Гейрред знает это. На меньшее, конечно же, не согласится, но Локи предложит ему большее и не станет жадничать. И выставлять свои условия не позволит, но Локи выставляет уже. А Лафей умирает. И они все оказываются вхожи в изношенные, толстые двери каменного замка. Мягко, чуть раззадорено усмехнувшись, Локи пожимает плечами. Бросает будто бы между делом, будто бы не столь много важности в его словах:       — Для того, чтобы забрать вашу власть и сделать ее моей. Как я и сказал.       Ему в ответ Гейрред лишь поджимает губы и стискивает зубы, поигрывая желваками. Но ни единого рывка вперёд не делает. И новой битвы так и не случается. ~~~^~~~       — Салага… Вытри кровь под губой и не зарывайся больше в мою сторону, — отшвырнув от себя побитое етунское тело резким ударом сапога в грудь, Сигюн остервенело дергает головой, а после стряхивает с собственного меча мелкие капли темной крови. Бурая и холодная, в собственном количестве она точно не является ровней той, которую они проливают две недели назад, только приходя, что ради пустой сатисфакции, что ради много более весомой головы Лафея. Но, впрочем — изо дня в день и все обе недели кряду недовольство Сигюн так и не убывает.       Ей не нравится Етунхейм. Ей не нравится тот холод, которого она не чувствует. А ещё ей, конечно же, не нравится местная еда. В последнем Локи оказывается не столь сложно согласиться с ней ещё в вечер первого же ужина — блюдами с яствами столов никто так и не накрывает, расставляя тут и там тарелки с выкопанными из-под снега кореньями, травами и древесной корой. Ещё, конечно же, тут и там расставляют гранатовое вино. Именно к нему Локи не прикасается так же, как и ко всей остальной еде, что легче именовать объедками, но Огун, что тоже успевает испить его, позоря все собственные слова об обучении военному делу, рассказывает ему о приглушающем голод, травяном послевкусии.       Яда в вине так и не оказывается. Но минимум три кубка в первый же вечер их пребывания в замке оказываются опрокинуты на пол вздорной рукой Сигюн, когда она принципиально отказывать жрать всю ту падаль, что им подают. И коренья, и древесную кору, и редкие, тоже приглушающие чувство голода травы она обзывает именно так, и прямо у Локи на глазах почти уничтожает весь его важный, кропотливый план манипуляций и лжи до самого основания. Когда ее голос грохочет, отбиваясь от стен пиршественной залы, когда опрокидываются сброшенные ею на пол кубки… Тихий гомон голосов ужинающих етунов обрывается тут же, некоторые из них поднимаются со скамей. Именно ему, самому Локи, вмешиваться к счастью не приходится, но грудину все равно дергает — отнюдь не раздражением, настоящей злостью. На ее вздорность. На ее безрассудность, что точно стоит подле понимания важности их дела.       На то понимание Сигюн явно оказывается плевать.       Она требует нормальной еды, возмущаясь теми словами, где каждое второе является истинным оскорблением для всех етунов, что есть в замке или во всем Етунхейме. За их бедность, за их позорный голод, за их невозможность себя обеспечить… В единый миг она буквально требует показать ей хотя бы единого величественного, етунхеймского исполина, что всегда проживали в этих землях — Локи не имеет и малейшего понятия, кто из мертвых богов хранит ее дурную голову, только ни единой драки так и не случается. Спокойной, ровной интонацией Гейрред вынуждает всех поднявшихся со скамей етунов сесть, а следом предлагает Сигюн разыскать себе иную еду, если предложенная не приходится ей по нраву.       Отнюдь не Гейрред отправляет ее на восток, к широкому магическому пастбищу, охраняемому чудовищем Лафея, но именно он рассказывает ей в ярких красках, сколь жирные, сытные олени там пасутся и как много ягод можно найти в том лесу, что растет на окраине. Хватает ли ей разумности отказаться? Локи действительно отказывается от мыслей, что в Сигюн той разумность есть хоть немного, ещё до того вечера, она же требует от Гейрреда чётко и твердо: ей нужна карта и четверо тех етунов, что не убью ее в пути и помогут ей дотащить животные туши.       И среди всего того вечера, среди всех первых дней удивление вызывает отнюдь не задуманная Сигюн авантюра и даже не тот факт, что три дня и три ночи спустя она действительно возвращается с головой монстра в мешке и с двумя десятками оленьих туш в руках сопровождающих ее етунов. Истинное удивление вызывает само согласие Гейрреда.       Отнюдь не он отравляет ее на восток, но выдает ей и карту, и сопровождение, ставя Трима во главе. Тому подобный расклад нравится ещё меньше, чем Сигюн нравится вообще все, что ее окружает, хотя подобное и кажется невозможным. По крайней мере на взгляд самого Локи.       — Разве все валькирии не сгинули в прошлой войне против темных? — неслышно качнув головой, Огун лениво выглаживает пальцами оперение попусту вытащенной из колчана стрелы, но головы к нему так и не поворачивает. Все его внимание уже шаг солнца по небосводу приковано к той Сигюн, что мечется по мерзлой тренировочной арене за спиной замка, вымучивая не устающего и, похоже, бессмертного духом Трима. Без причины и повода? За завтраком в пиршественной зале тот решает заикнуться о том, что все баллады о валькириях являются не больше чем выдумками, пока Сигюн — просто хорошо обученная девка, стырившая из сокровищницы Альфхейма не принадлежащий ей меч. Он определенно шутит, зубоскаля лишь ради поддержания собственного статуса одного из тех, кто является хозяином всего етунхеймского замка, только статус тот все же является пустым и не существенным.       Зубоскальство — остается единым, что ещё доступно подчиняющимся Гейрреду етунам, в конце первой же недели их прибывания здесь.       Но Сигюн — явно не содержит в собственном сердце и капли разумности. Прошедшим утром Локи даже не пытается осадить ее: из всего того, из всего существующего, что Сигюн истинно ненавидит, Гейрред выбивается значительно. И не заметить этого за все прошедшие дни совершенно не получается.       — Все, да не все, — качнув ногой, свисающей с уступа замковой стены, Локи отрывает взгляд от Сигюн, что поводит плечом, уже отворачиваясь от опрокинутого навзничь Трима, и задевает им пару десятков собравшихся вокруг них зевак. Позавчера, три дня назад, неделю назад или через половину дня после возвращения Сигюн с юга… Та самая участь, безвольно и устало развалиться поверх снежного полога тренировочной арены, успевает настигнуть Гиллинга, оставляет Хюмиру яркий шрам на бедре, а ещё чуть не оставляет Суттунга без кисти, но Трим ничего из этого будто не запоминает. Вызывать Сигюн на бой или переступать ей дорогу — самым лучшим вариантом из любых иных является не трогать ее и с ней не разговаривать, но так вовсе не получается.       У етунов. У Гейрреда. Даже у Огуна? Локи забывает подсчитывать, сколь много раз видит его взгляд, обращенный к Сигюн, сколь много раз видит, как Огун, не расстающийся, что с луком, что с колчаном, вытаскивает стрелу, желая вставить ее в окно и направить в сторону тренировочной арены. Ни единожды он, конечно же, не стреляет — не потому, правда, что Локи пытается запретить ему подобное.       Сигюн в помощи просто не нуждается.       Сигюн же ничто из того, что ее окружает, не нравится вовсе.       Весь этот мир. Все эти етуны. Когда она отправляется на восток с закатом солнца, Локи не предполагает вовсе, сколь ценную свободу от ее присутствия получает — стоит Сигюн вернуться, как каждый новый их нынешний разговор вновь и вновь упирается в ее язвительное, почти ядовитое негодование относительно его решения. Брать в союзники этих слабых полудурков? Брать себе в помощь этих немощных разгильдяев? Чужая слабость, быть может, претит ей даже больше, чем весь не ощущаемый ею холод, но определенно не больше тех дев етунского рода, что являются неотъемлемой частью и замка, и Утгарда, находящегося на равнине за его спиной. Не их длинные, иссиня-черные косы, не их суровые лица и даже не их рост, что превосходит рост Сигюн, злит ее, но их отсутствие — доводит ее до истинного бешенства и двух дней не проходит с момента, как она возвращается с востока.       Полное, глубинное отсутствие тех дев в каменных галереях, в залах и любом ином месте, в которое они, как гости хозяев, могут позволить себе зайти.       Когда Сигюн отъезжает на восток, Локи совершенно точно не подозревает, как дорого стоит та свобода от ее присутствия. И отпускать то ее не желает — идти следом мысленно отказывается наотрез, потому что в реальности никто его даже не приглашает. Все, что он делает в тот первый вечер среди земель Етунхейма, так это высылает Сигюн вслед Бранна в птичьем обличье. И, быть может, просит у волчьего вожака отдать ей двух своих сородичей в сопровождение… Но Сигюн об этом, конечно же, не рассказывает.       Ни об этом, ни о том, с каким вниманием и с какой позабавленной насмешкой Гейрред глядит ей вслед, когда выходит проводить ее вместе с самим Локи.       Нравится ли он ей? Сигюн определенно забавляет его собственным безрассудством, что временами — слишком уж часто, на вкус самого Локи, — граничит с самоубийственностью, однако, все то возможное веселье, что может быть на руках Гейрреда завершается там же, где Сигюн покидает пространство его взгляда. По крайней мере Локи бы хотелось, чтобы было именно так. Локи на это чрезвычайно даже рассчитывал…       После первого же краткого разговора, в котором Гейрред отдает ему понимание той стоимости, которую Локи придется заплатить за все собственные желания, Трим отводит их в выделенные им покои, с насмешкой предлагая располагаться и сообщая — первая встреча с новым Королем Етунхейма будет ожидать их в новом утре. Покои самого Локи, вряд ли отличающиеся от покоев Сигюн да Огуна, конечно же, оказываются не больше чем каморкой где-то под самой крышей замка. Мелкое квадратное окно, выдолбленное в стене, пропускает временами залетающий внутрь помещения снег. У одной из стен стоит изношенная деревянная кровать с набитым мерзлым сеном матрасом, у другой — изгаженный ночной горшок.       Локи остается там ночевать лишь потому что любой побег в альфхеймские покои Тора или в собственные асгардские является почти унизительным. Будто бы он не может подобное пережить? Договор с волками, не столь длинная, пускай и кровавая битва против Лафея, скудная еда… Среди всей суеты происходящего он не успевает заметить ни тем вечером, ни на протяжении всех двух недель — наибольшей сложностью оказывается медленно усиливающаяся тоска по Тору.       И, конечно же, та Сигюн, что явно пытается выгрызть ему мозги прямо сквозь кости черепа каждым собственным делом или словом.       Предложенную вместо покоев каморку Локи удается облагородить достаточно быстро. Пара заклинаний, чтобы защитить проем окна от прорывающегося сквозь него ветра и вычистить чужой ночной горшок. Ещё несколько, чтобы заменить узкую, почти воинскую койку на кровать пошире и перенести весь шкаф с одеждами, оставшийся в его покоях в Асгарде. Он сменяет перину, выстилает у кровати медвежью шкуру, выкраденную оттуда же, откуда забирает шкаф. Заснуть у него по итогу, правда, не получается все равно, но новое раннее утро вновь встречает его: тот же комфортный холод, тот же Трим и те же коренья.       Все тот же Гейрред? Они усаживаются за стол переговоров друг напротив друга у него в кабинете сразу же после того сомнительного завтрака, в котором Локи отказывается участвовать, и к удивлению не успевают разругать не то что до полудня — они не ругаются вовсе. Первым обсуждаемым вопросом становится воля етунхеймских волков, являясь определенной необходимостью в присутствии того волчьего вожака, что уходит в прошедшем вечере и возвращается с рассветом. Он присутствует в кабинете Гейрреда тоже, обнюхивает каменные стены и шкаф с стеклянными, еле удерживающими все находящиеся внутри свитки дверцами, выбирается на балкон. В какой-то момент даже собирается пометить территорию, подняв заднюю лапу у дальнего угла чужого кабинета — Локи определенно ждёт от Гейрреда многого, стараясь не дразнить нутро пустыми ожиданиями, а все же Гейрред так и не оправдывает.       Страхов или надежд? Не он отправляет Сигюн на восток, но именно он выдает ей карту и воинов под предводительством Трима. И не ему же кто-либо выдает позволение быть столь позабавленным против нее, но именно он… Его веселит это и, только заметив проблески данного веселья, Локи мыслит именно о Сигюн, пока в единый из дней, среди первой недели, не разыскивает себя в неспешной, вкусной и чуть колкой беседе с ним, с Королем Етунхейма, прямо среди библиотеки.       То, что она в этом замке есть удивительным не является.       Все иное — остается именно таковым.       Вроде всех жизней, что у них так и не забирают, или еле заметных, будто бы нежных попыток Гейрреда дразнить его в диалоге? Он начинает делать то отнюдь не сразу, но утром второго дня вместо того, чтобы кинуться на волчьего вожака, лишь осаживает его резким окриком и выставленным в его сторону указательным пальцем. Удивление, удивление, удивление — это действительно срабатывает и, вряд ли впервые, а все же Локи удостаивается чести слышать, как негромко посмеивается громадный етунхеймский волк. Углы чужого кабинета не метит. Свободу вне голого, жестокого леса — получает не на руки, но прямо в лапы. Скорость того согласия, что Гейрред отдает Локи выглядит почти подозрительно в том утре, днем же окупается.       Тем днем.       Следующим.       И каждым новым из тех, что Локи просиживает собственный зад в наколдованном кресле ему по размеру и среди кабинета Гейрреда.       Гейрред отдает поручение разослать по городам весть о свободе и неприкосновенности волчьего рода. Гейрред принимает насмешливое предложение Локи о том, чтобы добавить этому дряхлому замку немного крепости и магии. Ни трон, ни власть ему правда так и не отдает, в ответ на всю ту сердечность, с которой Локи убивает Лафея, требуя — торговое соглашение с количеством пунктов, достигающим почти сотни в собственных значениях и оплатой со стороны Етунхейма в виде ценного, крайне дорогостоящего металла из их рудников. Спрашивает он хоть единожды, когда то соглашение будет исполнено? Ни единожды они не разругиваются, ни единожды Локи не приходится повышать голоса, но уже к возвращению Сигюн с востока он чувствует себя определенно измотанным.       Ни ложь, ни манипуляции — ничто из того, что есть в его арсенале, почти не работает, потому как Гейрред показывает собственное истинное лицо слишком быстро. Он знает себе цену. Он знает о близящейся войне с темными. И он же знает, что нужен будущему правителю Асгарда много больше, чем тот правитель и вся его власть нужны ему. Етунхейм умирает уже, Етунхейм умирает тысячелетия напролет и етуны привыкают к его медленной, отсроченной в дальнее будущее смерти, уживаясь под жесткой дланью Лафея. Без комфорта. Без достаточного количества пищи. Без любви, без морали, без ценностей. Лафей взращивает из них берсерков одно поколение за другим, потому что считает, что в том есть смысла, а ещё потому что ждёт возвращения Одина и жаждет вернуть ему свое поражение в троекратном размере.       В момент его смерти Гейрред остается среди развалин мира.       И все равно не принимает — ни лжи, ни манипуляций, ни сладких слов обещаний, продолжая будто бы вдавливать Локи в сиденье наколдованного им кресла.       Он требует древесины и металлов, которыми Асгард богат. Он не жаждет золота, но требует поставок еды, требует обратной контрибуции именно ею, а ещё требует десятерых магов из царского совета. Семена фруктов и овощей, оборудование для каменоломен и кузен, молодой помет дичи в объемах сотен и дерево, дерево, дерево… Каждое новое его требование Локи встречает отказом, предлагая уговаривать себя — именно поэтому они все же ведут те переговоры, что больше походят на ловкую игру на равных. И Гейрреду приходится уговаривать его собственным давлением. И Локи, чувствуя, как чужой напор тянет с него, что физические силы, что силы сознания, соглашается по итогу — лишь когда выторговывает меньшее количество.       Камень. Дерево. Оборудование. Древесная смола? Оплатой за все будет етунхеймский металл. Гейрред же требует с него магов и, получив отказ, объясняет без любой скрытности, что могла бы быть необходима — конфликт Лафея с кочевниками лишает их всех тех, кто по рождению мог бы обладать магией. Каждый новый подобный младенец умирает ещё в утробе. Ни единый не обретает возможность полной грудью вдохнуть ледяной, етунхеймский воздух. Именно этот разговор случается в конце первой недели его, Локи, пребывания в замке. Днями ранее он успевает изъять из своих покоев несколько лечебных зелий для собственного духа, он заботится о том, чтобы Фенрир ночами сторожил его покои, что являются каморкой, у наружней двери. Замены ей так и не требует, вместо этого отдавая оконным проемам всего замка собственные заклинания магических стекол, не пропускающих внутрь ни ветра, ни снега, а ещё наблюдает — поход Сигюн на восток и ее возвращение с громадной, уродливой головой чудовища Лафея дарует всему замку пир, дарует пугливым и бесполезным, как обзывает их Сигюн, етунам возможность ходить на восток тоже. Тарелки с кореньями и древесной корой, что стоят на столах пиршественной залы, пополняются сочным, жаренным мясом, травы же, что притупляют голод, исчезают с них вовсе.       Гейрреда это определенно забавляет, и отнюдь не Локи вынуждает его заикнуться о девах етунхеймского рода и мертвых младенцах в конце первой недели.       Но именно Локи с колкой насмешливостью интересуется:       — Ох, так у вас есть и девы? Я-то уже успел подумать, что вы размножаетесь, сношаясь друг с другом и откладывая яйца, — вероятно, его трехдневная свобода от Сигюн портит его ничуть не меньше, чем само ее присутствие: эти слова не просто покидают его рот, будто бездумные, вольные псы — нежеланный дом. Он обдумывает их. Он подбирает их. Пока весь замок Короля Етунхейма позволяет десяткам мощных, рослых етунов вышагивать по собственным галереям и коридорам — дев среди них нет. Тех, края чьих ободранных платьев Сигюн случайно видит пару раз, исчезающими за закрывающейся дверью кухни. Тех, что обслуживают все это полчище взращенных Лафеем берсерков, готовя для них, подшивая и выстирывая их одежды.       Это злит Сигюн даже много сильнее, чем весь Етунхейм. Это буквально доводит ее до статичного состояния неприкасаемого бешенства. Локи же не собирается изначально вмешиваться в эту часть чужого правления, жаль, есть нюанс — его от нее тошнит так же, как от низвергнутых, истребленных собственной частью кочевников этих земель.       — С чего бы это интересует вас? Ходят слухи, что девы вам, полукровке Асгарда, отнюдь не настолько по нраву, как крепкие мужи со значительным достоинством, — из всего того оскорбления, что Гейрред мог бы вложить в собственное ответное слово, из всей злобы и всего нежелания, чтобы кто-то вроде Локи вмешивался в устоявшийся уклад омерзительный традиций… Он лишь забавляется. Локи слышит то в его словах под конец первой недели собственного пребывания в Етунхейме. Локи видит то в его алых, ничуть не озлобленных глазах, что смотрят прямо на него — почти так же, как глядят на Сигюн, когда она и ее безрассудная неразумность оказывается поблизости.       Но все же — иначе.       Легкое, выдержанное заигрывание. Внимательный и спокойный тембр голоса. Предложение? Локи стоит желать расхохотаться в ответ чужой забаве, но ни сделать этого, ни возжелать так и не получается. На поверку первого же разговора, на поверку всех тех шагов солнца по небосводу, что они проводят в кабинете Гейрреда, тот оказывается ничуть не жаден до собственной власти, но предельно умен. И он давит — и он же ни единожды не повышает голоса, выражая согласие в том миг, в котором их диалог почти достигает ступени ссоры. Торговая сделка, договор о перемирии и союзе, само присутствие Локи в его землях, само согласие Локи говорить с ним от лица будущего правителя Асгарда — все это может одарить Гейрреда и его мир несметными, столь важными богатствами.       И он знает это так же, как знает и то, что без них выживание возможно тоже.       Лафей учит их этому. Своих сынов, из которых взращивает берсерков, не знающих ни голода, ни сонливости, ни разрушения заматеревшего, ледяного духа. Своих воинов, которых тренирует из века в век, испытывая их лишениями. Сигюн же оказывается права, но лишь на половину — насколько слабыми выглядят етуны сейчас, настолько же разъяренными они будут, когда ваны, темные или сам Один переступят порог их мира.       Пускай на тренировочной арене каждый из них бьется с валькирией в полную силу, вновь и вновь проигрывая, ее непомерная сила не предполагает их реальной слабости.       А Гейрред говорит — не оскорбляет. Не пытается принизить чести Локи. Не пытается напасть на него теми слухами, что в реальности вовсе не являются правдой. Девы или мужи? Вот уж глупость, ему по нраву лишь Тор. Все, что есть в нем. Все, что является его частью. Все, что он может. Все то, на что он способен. И даже его острая, уязвимая слабость, которую не получается именовать таковой в полной мере — Локи желанно это. И от ночи к ночи он ощущает лишь ярче: как крепнет тоска в груди, как утомительно становится вновь и вновь засыпать в том холоде, которого он не ощущает. Без чужих рук и полуночной, сонной возни где-то под боком. Без самого сладкого, предрассветного поцелуя… Его чувства находят для себя мир в его груди, случайно забывая о том ему сообщить. Болезненное, слезное облегчение больше не дразнит клетку рёбер тихой агонией. Почти не тревожит злость за ту выходку, которую Тор позволяет себе, оказавшись выкраденным темными. Чем больше дней исходит, тем сильнее желание вернуться к нему хотя бы на единую ночь перевешивает страх и нежелание возвращаться. Вдруг он вызнает о свершенном Свальдифари? Вдруг не вызнает, но возжелает расспросить более настойчиво? Локи разучивается лгать ему за злой век заточения, а за прошедшие недели вспоминает о том, о чем будто бы успел позабыть за единую ночь воссоединения — как ощущается эта тянущая грудину пустотой тоска.       Дела на удивление отвлекают, потому что вот оно, вот ведь оно — удивление. Оно заполняет его по самую макушку в отношении всего, что попадает ему на глаза, и обходя Сигюн по касательной. Уж она не удивляет его вовсе, оставаясь единственной таковой, пока Огун то и дело не имеет возможности оторвать от нее глаз, пока Гейрред истинно забавляется, а ещё начинает заигрывать с самим Локи в единый миг… Без оскорбления в сторону желаний его плоти, без любого унижения или насмешки — на каждое его слово, лживо обратившееся к слухам, в тот день Локи лишь скептично вскидывает бровь. И откликается:       — Ходят слухи, что ваши девы протыкают собственное лоно длинными, острыми вязальными спицами, только бы не рожать своим надзирателям магов. И раз уж вы верите в свои слухи, мне вероятно стоит верить тем, что слышал я, — забыть, как краткой жесткостью вздрагивает лицо Гейрреда не получается и сейчас, ещё одну неделю спустя, а все же вспоминать об этом оказывается приятно. Так же, как вести с ним дела? Так же, как с ним играть. Вести обсуждение, являющееся истинной войной. Перебирать каждый новый пункт торгового соглашения, откликаясь усмешкой на один и тот же, вновь задаваемый вопрос: не лишит ли будущий царь Асгарда Локи головы, когда вызнает, сколь велики оказались все его обещания Етунхейму? Гейрред не поддается ни на его ложь, ни на манипуляции, но продолжает забавляться изо дня в день, позволяя их Локи, позволяя себе самому играть с ним в ответ, а ещё совершенно не переживая, сможет ли Локи выдержать его напора. Локи выдерживает до сих пор. Локи выдерживает и за неделю до этого, когда подается вперёд, ближе к чужому столу и ближе к осаженному Гейрреду, а после говорит достаточно бессовестно: — В таком случае ни единого из магов Асгарда вы не получите, потому как они умрут в первую же ночь от рук тех ваших дев, которых вы прячете, которых вы нагружаете работой и которым не отдаете уважения, будто они проклятые самими норнами узницы.       Сморгнув весь собственный остекленевший от размышлений взгляд, Локи поводит плечом, пытаясь отделаться от мелких, побежавших по коже мурашек — в тот день, неделю назад, Гейрред лишь усмехается ему в ответ и склоняет голову величественным движением. Он принимает поражение беззвучно. Он соглашается на его условия. И это влечет ничуть не меньше всей его твердости, всего того напора, что не уменьшается вовсе, будто бы зная — Локи много более силён и Локи выдержит. А торговое соглашение будет заключено, как и перемирие под руку с союзом, но, впрочем, заключается ещё в прошедшем утре.       Они просто обсуждают крайний, древесный вопрос и следом Локи ставит собственную подпись в самом конце длинного, заполненного ровным почерком писаря пергамента. Его подпись является подписью будущего царя Асгарда.       Но Гейрред смотрит с такой внимательностью и забавой, будто бы точно знает — его, Локи, подпись принадлежит лишь ему.       Мазнув взглядом по толпе зевак вновь, он замечает поднимающего голову с земли Трима, а после видит, как тот поднимается весь. Уже успевшая отвернуться прочь от него Сигюн того вовсе не замечает, лишь надменно и насмешливо покачивая собственным мечом. Сможет ли отбить нападение со спины? Гейрред да появляющиеся среди галерей девы рода етунхейма — две единые вещи, что приходятся ей по нраву. Им, конечно же, так и не удается уменьшить всего презрения воительницы к молчаливому, бесконечному снегу, что сыплется с небес, или к тому холоду, который она не ощущает, а все же… Нет, определенно нет, потому как-то довольство не приносит ей и единой капли разумности. Качнув головой, Локи говорит негромко:       — Ты можешь возвращаться в Альфхейм. После сегодняшнего пира в честь заключенного соглашения, конечно же. Иное будет выглядеть подозрительно, хватит мне и того недоверия, что есть уже, — не бросив Огуну и единого взгляда, Локи опускает тот к собственным рукам. Тоскливое желание скривить губы от утомившего его вида инеистой кожи прячет поглубже вместе со всей тоской по Тору, вместе со всей той пустотой, что ширится изо дня в день в его груди… Дела отвлекают от нее в достаточной степени. Отвлекает легкое, смиренное удовольствие от важного ощущения — здесь он будто действительно на собственном месте.       Среди холода. Среди тишины падающего снега. И тех серых дней, что ощущаются бесконечными и умиротворяющими.       Не успевает он поднять головы, как спереди, от тренировочной арены, звучит разъяренное:       — Ах ты, скотина…! — и всё умиротворение тишины разбивается вдребезги тут же. С тяжелым вздохом и все же скривившимся уголком губ подняв глаза, Локи видит, как Сигюн выкручивается из руки Трима, успевшего не только настичь ее, но и хватануть всей пятерней за волосы. Освободиться так уж быстро, ей не удается и она вгрызается в инеистое предплечье, будто дикое зверье. Замахивается мечом, без любого обещания смерти, но угрозой метя себе цель у Трима на бедре. Тот, конечно же, отскакивает, потому что за прошедшие две недели успевает выучить хотя бы единое.       Меч Сигюн рубит и плоть, и кость, и все те головы что ей не по нраву.       Не отрывая от нее глаз, Огун с шорохом затаенной нежности выглаживает оперение той стрелы, что держит в руках вновь. Кратко хмыкает, тут же откликаясь явно не о том, что дразнит его мысли:       — Как много должен знать Тор? — спокойный, крепкий и не выпускающий ни лука, ни колчана из рук ни единожды за все дни. Локи встречается с ним за завтраком, Локи находит его в обществе волчьего вожака, что остается при дворе, несколько раз. Много чаще находит именно здесь — засев на каменном уступе замковой стены, Огун молчаливо и без выражение наблюдает за тем, как Сигюн изматывает очередного дурного етуна или же просто тренируется сама, разминаясь. Вот как проходят дни Огуна, пока вопрос, что не должен быть каверзным, оказывается именно таковым.       Говорит ли воин о торговом соглашении и договоре? Говорит ли о чем-то другом? Глядя на то, как Сигюн сплевывает тёмно-бурую етунскую кровь, обводя губы пораженным ледяным ожогом языком, Локи поджимает собственные. Не мыслит, не мыслит, не мыслит… Гейрред является даже много более удивительным, чем все умирающие земли Етунхейма или сам замок. Рассудительный, умный, расчетливый. С ним оказывается интересно вести те дела, что легче назвать игрушечной войной, где воинами выступают слова. С ним же оказывается интересно говорить… Как много должен знать Тор? Мыслить о том, что он будет зол от самой идеи завоевания Етунхейма не получается, потому что ледяная глыба сердца, что не вздрагивает ни единожды перед лицом чужой забавы, все же успевает впитать.       Какую-то ее часть. Какой-то миг из всех тех, что остаются в столь близком прошлом. Конец первой недели знаменуется свободой для дев етунхеймского рода так же, как знаменуется остервенелой, почти достигающей смерти бойней среди той тренировочной арены, где прямо сейчас Сигюн уже срывается в сторону Трима с занесенным мечом. Случайно и вряд ли намерено Гейрред разыскивает среди галерей мелочный, но значительный слух: планируется покушение. Даже среди всего безоговорочного подчинения Королю, даже после открытого доступа к сытному востоку, среди етунов замка остаются те, чьи воспоминания о жестокости асов ещё свежи. Или же те, кто просто не желает видеть в своем доме поганую, разбавленную кровь?       Об этом плане Огун доносит самому Локи ещё за три дня до того, как о нем узнает Гейрред — вот чем в действительности воин занимает собственные дни. Существуя везде и нигде вовсе, он становится еле видимой тенью у чужих крепких ног, и собирает, собирает, собирает десятки слухов. Ни единый не оказывается диковинным. О том, с кем Гейрред в прошлые метки делил собственную постель, или о том, что им, гостям чужого дома, желают смерти? Истинная привлекательность — оказывается в достоинстве. Том напоре, который Гейрред проявляет, не столько ведя переговоры, сколько пытаясь вести их вертлявую, юркую игру. В полной мере держать ее под собственным контролем у него, конечно же, не получается, и оттого удовольствия становится лишь больше. Умный, крепкий и отчасти безжалостный противник? Он оказывается Локи ровней. Со всей забавой, блестящей в его алых глазах. С тем взбешенным, жестоким движением, которым швыряет притащенного почти за шкирку етуна в самый центр тренировочной арены. В отместку за отсроченное покушение на все будущее Ётунхейма. В отместку за всю попытку выломать его планы собственной злобой. Гейрред не выдает противнику, что является зачинщиком, оружие, Гейрред не берет его и сам — тот кулачный бой етунов, что почти становится боем на смерть, показывает Локи слишком многое.       Мощь и силу. Необузданное, разъяренное буйство крови, что слишком ледяна — именно среди того шага солнца по небосводу, именно тогда она вскипает и это завораживает его ничуть не меньше всего равенства, которое Гейрред не предлагает ни единожды, но которое звучит. В его словах. В его движениях. В затаенном, позабавленном смехе его глаз.       Сколь о многом в действительности должен будет узнать Тор? В той драке, что легче именовать битвой за всю ярость да жестокость, Гейрред побеждает, потому что быть иначе не может. Не с ним. Не подле него. Он оставляет своего противника в живых, но рявкает достаточно громко, чтобы вся собравшаяся вокруг арены толпа слышала:       — Сам запомни и другим передай: первый же, кто посмеет только помыслить о том, чтобы тронуть гостей моего мира, отправится по тайной тропе в Муспельхйм гореть заживо! — а после отшвыривает чужое, еле держащееся в сознании и кровоточащее тело рывком. А после оборачивается и Локи отнюдь не собирается становится тем, кто первым попадется ему на глаза — все равно попадается. И та буря, что горит в чужом алом взгляде, выглядит слишком…       А все же — сколь о многом должен будет знать Тор?       Дернув плечом вновь, Локи смаргивает с чуть большим усилием, тут же откликается:       — Сам расскажу по возвращению, — ровная, спокойная интонация не обличает ни его, ни всех его переживаний. Даже если Огун замечает их, а, впрочем, стоит радоваться, что среди всего собственного внимания к Сигюн, он замечает по крайней мере ту угрозу, что успевает нависнуть над ними. Локи, правда, не радуется. И требует от себя забыть, забыть, забыть почти насильно, что о случайной встрече с Королем Етунхейма среди библиотеки, что о тех нескольких ничуть не официальных и легких беседах, которые случаются там в несколько прошедших вечеров этой недели.       Забыть, правда, так и не получается.       Огун говорит, помедлив:       — Я был не прав. Вероятно, подобному безрассудству тоже стоит обучать молодняк, — и распознать, о чем он говорит, у Локи совершенно не получается. Действительно о самом походе в Етунхейм? Или все же о Сигюн? Повернув к нему голову, Локи мелко, еле слышно смеётся — поглощенный чужой дракой Огун выглядит почти растерянно. И действительно смущённо? Это, вероятно, Локи лишь видится, иначе и быть не может. Огун смаргивает и обращается серьезным вновь, стоит ему только заслышать насмешливое:       — Ты бы глаза от нее оторвал хоть на миг, пока со мной говоришь, Огун, — только бы отвлечься, что от тоски, что от всей протягивающейся в ширь симпатии и непонимания… Гейрред становится наиболее удивительным из всего, что глаз Локи успевает встретить за обе прошедшие недели. Его крепость. Его рассудительность и ум. Тот самый напор, что требует от Локи много больше — сдержанности, игры, стойкости. Это привлекает, это же отвлекает от всей неспешно разрастающийся в груди пустоты. Без Тора, без его присутствия она возвращает все на круги своя, увеличиваясь от одного шага солнца по небосводу к иному. Удовольствие от истинной ипостаси не успевает обратиться отвращением к собственной етунской сути, но напоминает — в иных мирах есть солнце и его много больше. В иных мирах, в которые он вхож тоже, ему нет нужды скрываться от пронизывающего холода за этой шкурой, потому как и холода того там нет.       — Не понимаю, о чем идет речь, — выгладив новым, точно изнеженным движением оперение собственной стрелы, Огун подхватывает ее пальцами ловчее и сует в колчан. Миг его уязвимости оказывается раскрыт, пускай так и не становится обнародован, и он без лишней торопливости собирается, а после спрыгивает с каменного уступа. Надевает колчан под аккомпанемент слишком лживой и лишь немного натянутой усмешки Локи, а еще миг в миг с тем движением, которым Сигюн бьет Трима рукоятью меча по лбу со всей силы.       В этот раз Трим валится навзничь и больше не поднимается. Она же, растрепанная, тяжело дышащая и со следами темно-бурой крови на лице, рявкает разъярённо:       — Есть здесь хоть кто-то, кто действительно умеет биться, а?! — без толики разумности, но с раздразненным буйством. Огун замирает от ее слов разве что на миг, и Локи замечает, Локи видит то промедление его руки, что норовит подхватить плащ с каменного уступа. Только бы спрятаться от всех собственных переживаний и спрятать их самих, Локи откликается достаточно громко:       — А ты возьми Огуна, Сигюн! Он прям жаждет помахать мечом! — и это, конечно же, ложь, но где-то там, по левую руку и подле колон, уводящих с тренировочного поля в глубь замка, его глаз замечает — Гейрреда. Етун стоит, привалившись плечом к каменной подпорке. На тренировочную арену не смотрит. И вряд ли заявляется, чтобы напомнить: будущим вечером им постоит истинный пир и реки вина в честь заключенного соглашения, что принесёт Етунхейму новое рождение.       Только старый умирает уже… Ровно так, как Локи и говорит волчьему вожаку пару недель назад? Крепче сжав в кулаке плащ, Огун не отводит глаз от обернувшейся на слова Локи Сигюн. И говорит прежде, чем ее приоткрывшийся рот издает хотя бы единый звук:       — Я не буду спарринговаться с тобой, — повысить голоса он не пытается и тот все равно звучит достаточно громко. Сигюн замирает, будто оторопев от подобной, точно неслыханной наглости. Но Етунхейм — умирает. В том смысл всего этого мира. В том его истинная суть. И Локи не поворачивает голову влево, лишь ощущая, как взгляд Гейрреда трогает его. Поверх щеки или за плечо? Всё застаревшее, всё отжившее и более не нужное умрет вместе с ним — вот каким является этот мир, забывая поведать собственную тайну тогда, когда Локи переступает его порог во второй раз.       И все мертвое освободит место для нового, свежего и крепкого.       Развернувшись влево, Огун успевает сделать лишь четыре шага в сторону замковых колон, когда над тренировочной ареной разносится резвый, высокопарный окрик:       — Боишься, что острие моего меча окажется на твоем лице, мальчишка? — несколько етунов, что бездельничают подле арены уже шаг солнца по небосводу и наблюдают за чужим отсутствием разумности во всей красе, посмеиваются, точно поддерживая Сигюн. И кажется, Локи действительно кажется, будто сам Гейрред усмехается звучно и позабавлено. Столь большое осмеяние, столь явное оскорбление… Остановившись на месте, Огун разворачивается к Сигюн лицом, а после расправляет тот плащ, что держал в крепко жатом кулаке. И говорит:       — Мне не нужно биться с тобой, чтобы признать твою силу, Сигюн, — его твердость и вся его искренность ставят его на несколько ступеней невидимой лестницы выше всех чужих насмешек, гордость же разрушает те ступени, что находятся за его спиной. Пока етуны, единый за другим, вновь и новь отказываются обучаться, выдразнивая Сигюн на драку, а после проигрывая, Огун заявляет — он не желает ни обличить ту ложь, которой нет, ни забрать себе привилегию чужой силы. Накинув плащ на плечи легким, спокойным движением, он разворачивается на пятках и уходит в сторону колон.       Сигюн же неожиданно смеётся ему в ответ — впервые за все время знакомства с ней Локи не слышит в том смехе злобы или остроты. Лишь легкое, не обремененное, но многозначительное веселье. Забава? Ему точно не стоит провожать Огуна взглядом, и всё же Локи совершает именно эту ошибку, в следующее же мгновение натыкаясь на взгляд Гейрреда. Тот смотрит ему в глаза миг или несколько, а после отталкивается плечом от камня колоны и уходит вглубь замка, не оставляя за собой ничего.       Кроме мелких мурашек на плече самого Локи и тени позабавленной усмешки губ. ~~~^~~~       Ни единое из его усилий не дает должного результата. Все раны, все ожоги, все порезы и даже та пара рёбер, которую он случайно ломает после встречи лицом к лицу с альфхеймским вепрем во имя злого смеха и радости Хульги — он начинает с пустыми, бесполезными руками, что умеют лишь швырять молот в разные стороны, он с ними же остается и под конец. Две недели хорошо сдерживаемой злобы, две недели ютящегося в груди волнения по душу и дурную голову Локи, две недели подле этой мерзкой девки, именуемой Хульгой… Гертруда, Лия или тот же Фандрал, которого после одной из пирушек находят, дрыхнущем в хлеву и перемазанным в коровьем дерьме — Тор вряд ли столь сильно пытается искать для себя утешения хоть в ком-то, но все же ищет.       И переговоры с Гертрудой, случающиеся ото дня ко дню, отвлекают. И Лия, что вновь и вновь приносит ему зелья да снадобья в склянках, заполняя ими чуть ли не все поверхности в выделенных ему покоях. И Фандрал… Никто из них не становится для него тем истинным утешением, лицо которого обретает конская морда восьминогово жеребенка. Гертруда именует его Слейпниром, признаваясь в первую же их с Тором встречу после ее возвращения — звереныш не является ни даром, ни купленной на ярмарке игрушкой. Он принадлежит ее другу и тот друг просит ее взять его на поруки.       Гертруда отдает указ Хульге.       Хульга же является самой собой, ничуть себе не изменяя.       — Знаешь… Если в единый день тебе вдруг будет необходим палач… — Тор вовсе не шутит, когда бросает эти слова между делом прямо поверх ковра круглого кабинета Гертруды. И даже скрыть не пытается той невероятной, глубинной тоски по смерти девы, что злит уже, что будет злить его из века в век, даже ели они расстанутся навсегда, как только он вернётся в Асгард. Гертруда лишь раздраженно дергает головой, обрубая:       — Прекрати, — попустительство ее мага ей не нравится совершенно, но ни это, ни все увечья Тора, ни, вероятно, сам Рагнарек не является достаточно весомым аргументом, чтобы лишить Хульгу ее статуса, а лучше бы сразу головы. Выслушав всё негодование Тора в отношении брошенного и отверженного Слейпнира, она рассказывает ему то, что он сам знает и так, а после обещает переговорить с Хульгой и призвать ее честь к ответу.       И день не успевает завершиться, как та же Гертруда находит Тора в тренировочном зале напротив Вольштагга и просит — следить за Слейпниром и заботиться о нем, пока Тор не отбудет назад в Асгард.       Утешение? Тор нуждается в нем, пытаясь лгать себе, что злоба изматывает его, что злоба дразнит нутро почти болезненно, но в полной мере согласиться так и не удастся. Локи отбывает в Етунхейм, и ладно бы, пусть так, если окажется в беде, не посмеет не обратиться к Тору за помощью, магия же вместе со всем узнаванием иллюзий так и не дается его рукам. Из Альфхейма он уезжает ни с чем.       И на прощание Хульга говорит:       — Если результат был добыт, он будет увиден.       Злая, жестокая и непомерно дерзкая девка, вот кем она является, и Тор отнюдь не попусту предлагает Гертруде собственную руку, собственную честь и всю собственную злобу — Хульга успевает стать ему палачом за две недели времени, Хульга же им и остается. Сквозь все ожоги, все раны и пару выломанных рёбер звучит ее негромкий, кусачий смех, что не сопровождается объяснениями. Как должен он выглядывать иллюзии? Как должен выискивать их? Все те, что ему удается находить на занятиях с Хульгой — случайности. Непоследовательные, юркие и ничуть ему не подчиняющиеся, они сопровождаются лишь мелочным ощущением пустоты где-то внутри головы, где-то внутри его груди, где-то среди его тела.       Ощущение каждый раз пропадает не давая себя изучить.       Хульга же просто ничего не объясняет.       Тор обретает утешение в темных глазах Слейпнира и с ним же обретает важную, сердечную дружбу. Но перед отъездом ему приходится почти принудить себя — зайти в конюшню к засспанному в рассветный час жеребенку, вычесать его, выгладить его собственными руками на прощание, а ещё с щемящим сердцем поблагодарить за всё то время, что они успевают провести вместе. Слейпнир вряд ли понимает его, трется мордой о его плечо, будто обещая — они свидятся вскоре вновь и он прискачет к Тору на тех собственных копытах, что теперь вышагивают спокойно и твердо. Правды Тор ему так и не рассказывает. Кем бы ни был тот друг Гертруды, он вряд ли когда-нибудь продаст своего жеребенка или отдаст его просто. А все же, пускай пообещать себе не тосковать по нему у Тора не получается, он выделяет лишний миг, отдавая Гертруде и ее не присутствующему другу сердечное обязательство: если в единый день им потребуется тот, кто Слейпнира подкует, Тор с радостью сделает это и платы не возьмет.       Из Альфхейма он отбывает с теми же пустыми руками, с которыми прибывает туда больше чем за месяц до этого.       И Лия, конечно же, отбывает вместе с ним, пока вся троица воинов, лишенная Огуна, под руку с Сиф остается ещё на некоторое время. Сроки, конечно же, не обговариваются. Между ним и Гертрудой. Между ним и той Хульгой, что поистине становится ему ненавистна. Она ведь даже не говорит, что ему требуется больше дней обучения! Лишь тратит попусту его время так, будто того у Тора в достатке сейчас.       Это, конечно, является ложью. И в нее же Тор возвращается — родной, отчий дом, Золотой, выстроенный на чужой крови дворец, радушная и оттого лишь более омерзительная встреча с Фриггой на широком крыльце входа. Легкая тяжесть всей злости прошедших недель укладывается на его плечи вместе с разочарованием, но Фриггу он обнимает все равно. Руками той лжи, что ему вовсе не по нутру, позволяет ей взять себя под локоть в кратком разговоре о последних делах Асгарда. Глазами той лжи, что ему претит, смотрит в ее, укрытые белой тканью повязки, которая обнажает слепоту. Фригга признается ему, что успела истосковаться, прежде чем рассказывает пол десятка бесполезных сплетен, и Тор откликается ей ровной, спокойной интонацией:       — Я тоже скучал по тебе, мама, — пока взгляд его перебирает стены и пол галерей дворца, поскальзывается на лицах придворных и стражей, а все же найти вовсе не пытается. В Золотом дворце Локи нет. И все будто бы возвращается на те далекие, ничуть не забытые круги: он един и он должен выстоять, потому что ему есть кого защищать. С Лией, с ее присутствием и наличием у нее знания обо всем происходящем определенно должно быть легче, но среди всего прошедшего дня, дня его возвращения в Асгард, она не попадается ему на глаза ни единожды больше. Собирает сплетни, мельтеша по галереям дворца, или разбирает вещи, а после заботится о себе. Быть может, выбирает тренировочный зал для времяпрепровождения? Тор не ищет ее нарочно и, впрочем, так и не находит. Пустой разговор с Фриггой или разговор пустой значимости забавляющих ее сплетен завершается сам собой достаточно быстро, чтобы Тору не пришлось прикладывать усилие к собственной выдержке, а следом он отправляется к Одину.       Но из Альфхейма отбывает… Это разочаровывает много больше, чем он мог бы ожидать. Пустота его рук на любые возможности и навыки. Пустота его тела на любую способность коснуться ощущения чужой магии и лжи. То разочарование провоцирует скрежещущую зубами злобу сразу же, как только он переступает порог кабинета Одина, только весь их разговор так и не может взбодрить Тора. Один кричит о его бесполезности и о тупой девке, восседающей в Альфхейме, что никак не желает раскрыть глаза и увидеть — ее мир сгорит в пламени ее избирательности и гордыни. Он обзывает Гертруду именно так, крича с немыслимой, пугающей даже Хугина с Мунином громкостью, но затыкается единым мгновением после того, как Тор спрашивает:       — И подожжешь его, верно, ты да темные альвы, не так ли? — стоя среди чужого кабинета, среди дворца лжи и среди всего мира жестокости, коим Асгард обращается слишком давно для него, от года к году продолжая ту жестокость наращивать, Тор не тратит лишнего мгновения даже на то, чтобы потребовать извинений за каждое оскорбление в сторону Гертруды. Они, конечно же, злят, только отнюдь не обгладывают его нутро столь сильно, как ненависть к Одину или разочарование перед лицом неудачи в обучении.       Или, быть может, как взволнованная тоска по Локи?       Мелочно, какой-то дальней мыслью сознания Тору хочется просто вернуться в ту далекую весну вековой давности. До пиршества и спора с Ньердом. До той ссоры и медленно тупеющей на сердце боли. А ещё до момента, в котором обнажается истина — вся та война, которой Один ждал и к которой готовился, уже грядет. Вопрос Тора, конечно, не осаждает его и даже не смешит. Один лишь кривит собственный рот в отвращении, оглядывает его с головы до ног. Взгляд его единого глаза обещает Тору то ли смерть, то ли мучительные пытки за все отсутствие союза с Гертрудой, на руках с которым Тор возвращается в Асгард. Или, быть может, за отсутствие эфира в крови? Его вопрос не осаждает Одина вовсе, лишь выдразнивая ту злость, что есть в этом дряхлом, жестоком боге. И звучит:       — Не понимаю о чем ты говоришь, Тор. Темные альвы спят беспробудным сном и тебе лучше бы проспаться тоже, пока твои дурные мысли не завели тебя волчьей тропой в капкан.       Вряд ли первая угроза. Вряд ли последняя. Чужие слова звучат скорее предостережением — Тор не желает подчиняться, Тор не может выполнить столь важную малость и сковать Гертруду обязательствами, а значит он бесполезен ныне. Даже перед лицом всей собственной божественности, что может дать Одину ещё века жизни? Отказ от ответа или же сам ответ, признающий непонимание — он является согласием, признанием и крайней точкой, определяющей причастность Одина к делам темных. Не желая тратить силы на то, чтобы сдержаться и не убить его прямо там, прямо среди его кабинета, Тор просто выходит.       Ради освидетельствования всей кричащей в его собственную сторону и в сторону Гертруды брани так и не остается.       Из Альфхейма он отбывает ни с чем, прибывая в мир жестокой лжи и тоскливого, ноющего где-то среди груди переживания. Он ведь сможет разыскать иного мага? Локи ведь не оставит его на новый злой век? Его мыслями точно правит усталость от всей той злобы, что он истрачивает в сторону Хульги вновь и вновь на протяжении двух недель, и потому Тор даже не заходит в тренировочный зал. Он забредает в обеденную залу около середины дня, обедает, не находя родных лиц за столами. Злой жестокий бог и его верная, беспринципная и жестокая жена, конечно же, восседают в центре стола, но никого больше нет. И Лия за обедом не появляется тоже.       Тор ее так и не ищет. Уходит в сад Фригги, к той поляне среди лабиринта высоких кустов, что все ещё точно принадлежит им с Локи. Он нуждается в отдыхе духа много больше, чем нуждается в размышлениях о том, что ему делать дальше и как теперь быть. Ждать войны? Ждать возвращение Локи. Не торопиться. Не действовать с горячей головой. И на любые новые предупреждения Одина не вестись так же, как на угрозы. А все же тот маг, что мог бы обучить его… Без идей и без мыслей он сидит на тихой поляне до самого закатного луча и поднимается на ноги лишь после того, как исчезает и он. Небо покрывается мириадами звезд, яркие, многоцветные туманности прогрызают его плоть, наделяя яркостью и цветом.       Среди Етунхейма и его свинцового неба подобной красоты ведь не увидеть… Что, цверги бы его подрали, можно так долго делать в этом ледяном мире, а?! Проходит две недели и Тор понимает, быть может, слишком поздно — Локи может там уже и не быть. Локи может быть где угодно. А то единое дело, о котором говорит, может включать в себя десятки мелких дел, о которых Тор не знает ничего вовсе. И все же он ведь даже не ищет никого и ничего — находит все равно. Ту дурную, дикую или диковинную, мысль о том, что Локи может понравиться там, среди холода и молчаливо сыплющегося с небес снега. Его етунская суть, его инеистая кожа, весь он… Это размышление является таким же неутешительным, как все итоги проведённого подле Хульги времени, но изгнать его из головы по пути к своим покоям у Тора так и не получается. Его лицо искажается маской разочарования, как только он переступает порог и закрывает за собой дверь, и, наконец, теряют всю обязательную твердость, всю лживую крепость суровости.       Притворство да золотые, покрытые чужой невидимой кровью стены — вот он его дрянной мир! Вот чем он будет править! Вот где он будет властвовать! И уже на самой границе сна, после того, как Тор стряхивает всю одежду прочь, после того, как забирается под простынь и печально задевает рукой пустую половину постели — его мысли временами истинно пытаются лишь добить его, вот что Тор понимает там, на самой границе сна. Все они, какая-то их часть или одна определенная. Кто-то из них приносит в его разум идею о том, чтобы попросить Фриггу разыскать ему сильного мага, и в сон Тор проваливается со злобным оскалом губ.       Просить помощи у нее, у жестокой, бессердечной родительницы, он не станет никогда уж точно. Хоть будет искать по мирам сам, хоть к Локи в итоге пойдет и признается о нужде, но Фригга — останется без его сердца так же, как остается без того, отвергая его и всю его любовь прочь единожды.       Только успеет ли? Один выносит впереди себя не угрозы, но предупреждение и Тор не признается даже себе — если бы он ещё был способен бояться, оно могло бы напугать его много сильнее. Четкое, произнесенное со стальным холодом и необходимостью: каждый, кто не желает подчиняться, будет низвергнут, и лишен всех привилегий, и мертв. Только ведь не посмеет Один воплотить предупреждение в жизнь, а все равно среди ночи в единый миг Тор чувствует сквозь тонкую пленку сна, как перина его постели исходит дрожью.       Кто-то забирается на нее.       Кто-то приходит забрать… Его силы? Всю его мощь? Или все-таки жизнь? Он возвращается из Альфхейма с пустыми руками, оставляя всех собственных воинов на поруки Гертруды, но на самом деле оставляя именно ее — под их протекцией. Под крепостью их бравады. Под твердостью их верности. Он возвращается с пустыми, пустыми, пустыми руками, чужие же подбираются к нему вместе с тем телом, что забирается в его постель. Тор вздрагивает от первого же ощущения чужого присутствия, замечая мгновением позже — проснуться не получается. Он почти переступает порог дремы, которой обращается сон, но он же вязнет в ней, покачивается на ее волнах. Сколь давно подобное случается с ним в последний раз? Лишь единожды. Лишь один раз. И тогда к нему приходят отнюдь не за его жизнью. И тогда к нему приходят надеждой — все ещё может свершиться, и действия дадут результат, и взращиваемые семена разрастутся мощными деревьями, что одарят его плодами.       Качнув головой и даже не замечая, как весь тот оскал, с которым Тор проваливается в сон, обращается мелкой, нежной улыбкой, он бормочет через силу:       — Заявляешься, буто вор, среди ночи… — ошибки не случится, ошибки быть вовсе не может, к тому же ему в ответ уже слышится краткий смешок. И простынь приподнимается собственным краем, чуть дергается, натягивается. Локи забирается к нему, укладываясь подле его груди, и Тор тут же разыскивает его тяжелыми, заспанными руками, притягивая ближе. Не вздрогнуть вновь, только теперь уже от прикосновения холодной узкой ладони к боку, не получается. Он бормочет с гудящим где-то у сердца недовольством: — И руки ледяные…       Смех ему слышится, смех же не является иллюзией точно, а Локи подвигается ближе сам. Настоящий. Живой. Самый истинный. Разглядеть, где находятся корни подобной убежденности, у Тора не получается — он не делает над собой и единого усилия. Лишь находит губами чужой прохладный висок, вдыхает родной запах, замечая лишние, незнакомые ноты слишком быстро. Локи шепчет, точно посмеиваясь улыбкой собственных губ:       — Быть может, я пришел украсть твое сердце? — дразнящая интонация, что вовсе не пытается провоцировать, звучит столь знакомо. И облегчение поселяется у сердца Тора, заменяя весь гул недовольства. И то облечение, что приносит ему сохранность его любви, будто бы придает сил. Не сейчас, правда, и отнюдь не здесь, где каждая песчинка его внимания обращается к Локи, к тому, как тот сплетается с его ногами собственными, ничуть не менее прохладными. И чего ради ему была дана етунская шкура? Тор не спрашивает, выглаживая его ладонью вдоль нагой спины и чувствуя, как та расслабляется под его прикосновением — почти незаметно подрагивает все равно.       То является холодом? То является угрозой его жизни, от которой он сбегает прочь? Или является чем-то иным? Локи не просит его о помощи так же, как не дает ему проснуться, согревая собственные ладони о его бока. Тор бормочет, еле ворочая заспанным языком:       — Как будто оно ещё тебе не принадлежит… — пустословие правды о жизни столь важных признаний, вот на что он растрачивает те мгновения, что топят его в дреме, что покачивают его на собственных волнах, норовя утянуть на глубину. Говорить с ним Локи явно не желает, и это определенно становится ещё одной темой для разговора с ним по его возвращению — Тор не желает уделять этому внимания сейчас. Лишь выглаживает его спину, целует в оказавший под губами лоб, задевая бровь и чуть не утыкаясь губами Локи в глаз, когда тот двигает головой. Того это чрезвычайно смешит. Но смех тот — Тор не желает слышать, как он подрагивает подобно всей чужой спине, и слышит все равно. Вдыхает поглубже, качая головой в сопротивлении всей дреме. И бормочет тут же, вновь пустое, но слишком важное: — И чем это от тебя пахнет? Понять не могу…       То ли цветочный, то ли фруктовый и с легким оттенком незнакомой травы где-то в послевкусии аромат. Он ведет кончиком носа по лбу Локи, зарывается им в пряди волос. Весь родной запах содержит в себе незнакомую примесь — не имея ничего в собственных руках, не имея ни ответов, ни знания, Тор цепляется за ту примесь, будто она сможет дать ему какие-то ответы.       И будто бы Локи согласиться давать их ему? Он никогда не был достаточно богат на что-то подобное, сейчас же молчаливо прижимается щекой к его груди, поводит носом, задевая кожу Тора самым его кончиком. И неожиданно откликается вовсе без нового смеха:       — Гранатовое вино… Сигюн упилась вдрызг и опрокинула на меня кубок, — и Тор замирает каждым собственным движением тут же. Разобрать спутанного, непонятливого переживания, что зарождается в груди, ему не удается. Желание знать по какой радости Локи устраивает пирушку или же память о том, насколько плохим решением является для него любая, хоть слабая, хоть крепкая выпивка — Тор лишь прижимается губами к его макушке, покачивает головой. Ни единого сомнения подле переживания не зарождается, лишь волнение, вот что укрывает его сердце тем же движением, которым сам он дает Локи больше простыни и следом обнимает крепче, прижимая к собственной груди. Вздохнув, Локи мягко задевает губами его грудь, над самым сердцем и словно целуя всю его суть. Шепчет рати неразборчиво: — Спи, Тор, спи…       Еле слышная дрожь за спиной интонации. Та дрема, что не дает пробудиться. Ему бы взять лицо Локи в ладони и заглянуть ему в глаза, чтобы только убедиться, что все с ним в порядке, но получается лишь прошептать с наигранным, заспанным гневом:       — Поверить не могу, и как тебе только наглости хватило к волкам и без меня… Вот вернёшься, я с тебя за все твои дела спрошу… Несносный… — еле-еле перемешивая слова будто припухшим, вялым языком, он отдает их чужой макушке, вовсе не веря, что они смогут проскользнуть мимо скальпа или костей черепа. Но Локи слышит его. Локи фыркает негромко ему в ответ, еле ощутимо похлопывая его ладонью по боку. Спросить у него самое важное Тор так и не успевает. Локи же дает ему ответ:       — Я вернусь вскоре, — так и не отдавая временных отрезков. Локи дает ему, вероятно, все, что может, но его самого отдает самой глубинной пучине сна, оставляя важную, откликающуюся на чужую дрожь мысль среди сознания Тора. Что произошло? Что случилось с ним? Или то лишь выдумка, лишь показалось Тору случайно? Он не спрашивает этого, засыпая с взволнованным вопросом в мыслях вместо злого оскала омерзения поверх губ. И все же в ночи чувствует вновь и вновь.       Локи здесь.       Локи жив.       Локи возится где-то под его руками, зачем-то в единый миг почесывая ему бок, будто шерстяному зверю.       Стоит Тору проснуться с первым рассветным лучом, как вся реальность истаивает дымкой и теплом той простыни, на которой будто бы только что лежал Локи. Сомневаться в этом совершенно не приходится. Но тосковать… Он обещает вернуться вскоре и Тор мыслит об этом часть утра, пока вымывается в купели и спускается в обеденную залу на завтрак. Мыслит, и мыслит, и мыслит — быть может, месяц. Пара лет? Что и в каком количестве содержится в том самом «вскоре» разгадать не удается, только иное все же вспоминается задумчивым сознанием.       Тот миг, в котором Локи срывается, крича на него обвинительно — будто бы он действительно смог бы уйти от Тора на злой век?! Это вызывает улыбку. И все те силы, что чужой приход дарует ему, и все то облегчение для волнения, что Тор обретает. Локи жив, в порядке и выдерживает разве что две недели в разлуке. И как бы длинно ни было его «вскоре», через две недели он, вероятно, вернётся вновь. Тору же нужно будет запастись каким-нибудь зельем, запастись чем угодно, чтобы в новый раз все же спросить.       Что с ним случилось? Случилось ли что-нибудь?       Позавтракать в новом дне ему так и не удается. Только он успевает сесть за стол под аккомпанемент негромкого гула сонных голосов воинов придворных, что отбивается от стен, как Лия неожиданно оказывается подле него. Она не желает ему ни здравия, ни доброго утра, лишь склоняясь к его плечу и сообщая тихим шепотом на ухо: раз уж с Гертрудой не вышло, Один намеревается отправить его в Ванахейм, свататься с дочерью Короля ванов, Сольвейг. И прямо сейчас ждёт его в собственном кабинете для данного обсуждения.       Тор поднимается из-за стола сразу же, потому как происходящее не станет ни ждать его, ни уговаривать, только часть его остолбеневшего сознания так и остается восседать среди перетянутой зудом чужих голосов обеденной залы. Он не мыслит ни о том, что знает о Сольвейг, ни о том, с какой легкостью та, все ещё не обрученная, согласится на столь завидную, очевидную сделку — но мыслит все равно. Попытка завладеть Альфхеймом, чтобы после ввести туда собственные войска вместе с темными альвами, оказывается проигранной Одином, но на каждую попытку, на каждый план у него есть с половину десятка запасных. Союз с Ванахеймом? Фактически в нем нет и единого смысла, но именно он сможет связать Тора по рукам и ногам, лишив его любой возможности в войне против темных выйти из происходящего с незапятнанной честью и какой-то частью той доблести, которую Один ещё не забирает у него. Доблесть, или привилегии, или само звание солнца Асгарда… Теперь и отныне Тор является мыслью, словом и решением Короля богов.       И потому отказывается медлить, поднимаясь изо стола тут же. Только бы поскорее выдать Одину свой заочный ответ — ни в Ванахейм, ни в любое иное место он не отправится. Локи же будет много больше чем в бешенстве, Локи, вероятно, будет до неистовства зол, когда вызнает об этом, но, поднимаясь из-за стола, Тор сжимает ладонь в кулак и будто случайно задевает ею тот молот, висящий на его поясе, которым все же потребует у Одина.       Ответить за всю жестокость.       Отдать тот трон, на котором он слишком уж засиделся.       И, наконец, согласиться умереть.       Из дверей обеденной залы он выходит резким, жестким шагом устремления не размениваться больше ни на мелочи, ни на полумеры. Один желает сделать его причастным? Один желает в новый раз проверить крепость того, что есть у Тора с Локи? Чего бы он ни желал, этого не случится больше. Довольно с Тора чужого голода до войны и власти. Довольно с него всей бесконечной, подпитываемой из метки в метку лжи. Эта злоба, острая и яростная, взвивается в нем резко, пока его голова поворачивается в пустую для внимания сторону коридора по диковинной, нелепой случайности.       И тут же у затылка собирается колющий, болезненный зуд — когда глаз его натыкается, не выискивая. Двое рослых, широкоплечих етунов инеистой кожи ровным, жестким шагом сменяют каменные плиты пола галереи Золотого дворца. Единый из них, одетый в простые брюки да рубаху, выглядит моложе, но ни один не является Лафеем, пока второй несёт горделиво и крепко, что себя самого, что влажный тканевый мешок в собственной руке. Округлый, заливающий плиты пола каплями бурой крови предмет мерно покачивается из стороны в сторону на каждом его шаге, не предлагая обмануться — в мешке находится голова.       Дурная и темноволосая? Его, Тора, рука опускается на рукоять молота тут же, одновременно с тем, как вторая задвигает Лию, стоящую за его плечом, назад в обеденную залу, а после закрывает перед ней дверь. Она ведь доносит ему о Сольвейг — о приезде етунов не рассказывает и значит то является незапланированным, неожиданным. Для всех ли, кроме Одина? Придворные и фрейлины, что есть в коридоре, отшатываются в стороны, вжимаясь в стены и даже не пытаясь скрыть собственного ужаса за любыми манерами.       Помогла бы им та их попытка? Одину не помогает ничто с его планом привязать к себе Альфхейм, но у него есть иной. У него есть с половину десятка запасных. Только етуны уже здесь — среди коридора Золотого дворца и с окровавленным мешком в руках. Сменяя один шаг за другим, они не оглядываются по сторонам, никого не разглядывают, будто бы точно зная, куда им нужно идти, а все же успевают покрыть каждое чужое напуганное лицо вязким, плотным презрением собственных ухмылок.       Тора пытаются тронуть им тоже — просто не успевают. Быстрым движением развернувшись в противоположную от незванных гостей сторону, он не убирает ладонь с рукояти молота, а ещё не бежит. Лишь быстрым, щелкающим каблуками шагом достигает первого же поворота коридора и, только свернув, срывается на скорый бег. Петляя по галереям, он достигает кабинета Одина, врывается внутрь — ничего нового или случайного там все же не находит. Предупреждать никого ему так и не приходится. За собственным столом Один восседает гордо и статно, на нем парадный доспех и плащ, за спиной его стоят двое из его советников.       И сам он говорит:       — У нас гости. Новый Король Етунхейма, Гейрред. Веди себя подобающе.       Та самая голова, что истекает темно-бурой кровью… Кому она принадлежит? Отчего Локи ощущается столь взволнованным в ночи? Тор равняется, не показывая Одину ничего, кроме суровости и жесткости собственного лица. Тор отступает каменными, то ли уже больными, то ли уже сведенными от ярости ногами к боковой стене, у порога балкона. От Локи ведь пахнет гранатовым вином в ночи, а значит он празднует, значит у него все хорошо и… Это не значит ничего вовсе. Любое требование к Одину, любой вызов его на смертельный бой убирается в самые дальние дебри сознания. Сольвейг или побратимство с ванами? Локи может быть мертв.       Локи, чтоб его, чтоб их всех Суртур сжег до пепла, может быть мертв!       Годы всей лжи и всей одинокой битвы натаскивают его лучше чего-либо иного и лишь поэтому Тор остается спокоен внешне, пока изнутри его скручивает в жгуты самым жестоким неведением и ожиданием. Оно равняется с тем, что встречает его, когда Один отравляет Локи, забирая его память. Оно почти даже равняется с тем, что встречает его, когда Локи уединяется с Бейлой, а, впрочем — будто и нет. Его тело или его жизнь? Мгновения растягиваются на сотни тысяч прямо у Тора в руках, пока етуны широкими шагами, наконец, добираются до кабинета Короля богов.       Тот самый етун, что выше и взрослее, одетый в брюки с пришитыми к ткани металлическими пластинами и кирасу, тот самый Гейрред, которого Тор мысленно именует именно так за всю власть и всю жесткость, что шириться в его алом взгляде — он входит первым, не тревожа дверь стуком. Переступает порог. Достигает стола Одина, не осматриваясь. Откуда знает он, куда ему нужно было идти, и какими способами получает ту информацию? Ни единую мысль болезненного ужаса, ни единую мысль жестокой ярости Тор не допускает до мимики собственного сурово лица, лишь ощущая, как сердце трещит, будто вот-вот разорвется на части.       Локи ведь не может умереть столь просто?       Один не успевает сказать ничего. Только собирается подняться с кресла, только подаётся корпусом вперёд, чтобы выдать лживые почести своим гостям, как Гейрред поднимает мешок над его столом и переворачивает тот. Влажная от крови, бледная голова вываливается меж приоткрывшихся краев ткани, Тор же никогда после точно не станет осуждать себя за быстро мелькающее желание — не смотреть, не видеть и отвернуться. Не встречаться с реальностью. Не заглядывать в ее озлобленный, алый глаз и тот другой, потухший и изумрудный.       Конечно же, так и не отворачивается. Лишь до боли впивается пальцами в рукоять молота, в следующий же миг дергаясь всем телом от вида чужой головы. И Гейрред рычит Королю богов прямо в глаза громогласно, подобно дикому зверю:       — Следующая — будет твоей, старик!       Подняться с кресла Одину так и не удается. Он садится назад резко, будто кто-то выбивает почву из-под его ног. Впивается пальцами в подлокотники. Гейрред же сбрасывает мешок поверх головы, укрывая всю бледность мертвой, обескровленной кожи, а после отступает. С широким, кровожадным оскалом оглядывает обоих побледневших советников, оборачивается к Тору, проходясь по нему взглядом так, будто победил его уже, пускай они даже не были знакомы. И следующим же движением разворачивается, уходя из чужого кабинета прочь.       Без того гостинца, что приносит Одину, но живым, невредимым и вместе со своим то ли слугой, то ли воином.       Еле пытаясь сдержать рвущиеся наружу толчки непередаваемого словами переживания, Тор уводит собственный взгляд от закрывшейся с хлопком двери, дотаскивает его до Одина… Тот выглядит почти багровым от ярости и тут уже сдержаться у Тора не получается. Вздрогнув всем телом, он заходится громким, выдразненным хохотом. Грудину сводит им почти болезненно, мышцы пресса напрягаются.       На столе прямо перед Королем богов лежит отрубленная голова Лафея.       И до того, как он бьет по ней резким, гневным ударом руки, до того, как голова слетает на пол, со стуком подпрыгивая на камне пола — Тор клянётся себе чуть ли не на крови, что точно скажет Локи вновь о том, какой он несносный поганец, когда тот вернётся. Точно скажет и точно поцелует со всей бесконечной, объемной гордостью и всем восхищенным весельем. ~~~•~~~