Роза ветров

~~~^~~~       — Я подобрал ему специальный корм, ваше высочество. Порция больше обычной для лошадей его возраста, потому что он особенный… И обладает магией, верно? Он быстро растет, — Агвид переступает с ноги на ногу подле него, в который раз цепляет ладонями деревянное ограждение пастбища — головы к нему Локи не поворачивает. Под ярким, безоблачным небом и теплым светом асгардского солнца он наблюдает за тем, как Слейпнир молчаливо пасется где-то впереди, почти у самой границы между пастбищем и лесом. Не согласиться с этим неугомонным, курносым мальчишкой-конюхом, с Агвидом, конечно же, не получается — жеребенок подрастает действительно много быстрее других лошадей. На фалангу пальца за несколько новых дней, на две фаланги за прошедшую неделю… Скривиться ему в ответ, правда, хочется все равно. От этого вдохновленного, произнесенного с придыханием «особенный». От всей это полюбовной заботы, вовсе не похожей на ту, которую неделями раньше Слейпниру отдавала Сигюн. Она определенно старалась быть с ним как можно более мягкой, только вся ее мягкость все равно оставалась ничуть не менее твердой, чем любой из камней, больших или малых. Агвид же был явным, светящимся неугомонностью и сердечностью воплощением — любви. К лошадям ли, к любым животным и птицам… Не нужно было быть ученым, чтобы разглядеть это среди его широкой, доброй улыбки и тех движений нежности, с которой он вычесывал своих поднадзорных зверей.       Да и магом нужно было быть для этого вряд ли: Локи стоило лишь единожды увидеть его среди темного, рассветного утра скачущим по пастбищу с заливистым смехом на одном из дворцовых жеребцов серой масти, чтобы понять все и сразу. О любви или об очередной угрозе? Агвид явно не предполагал тогда, несколько дней назад, что в тот ранний, темный час только появляющейся росы, кто-то выйдет из дворца к конюшням, и явно был чрезвычайно напуган, когда вернулся назад в конюшни и нашел Локи в стойле у спящего Слейпнира. Довольный, раскрасневшийся от быстрой езды, он вел выбранного больше для игры, чем для тренировки коня, попутно рассказывая ему… У Локи не было ни единого сердечного чувства в отношении Агвида так же, как не было подобных и в отношении Слейпнира. Мелкий, шебутной мальчишка, неугомонный, вряд ли заслуживший собственное низменное положение при дворе в своем-то молодом, почти маленьком возрасте — он не был отличен от иных придворных ничем вовсе и легче всего было просто не замечать его, это поистине было самым легким из любых иных занятий и дел.       Но вся его бережность, вся его горячая, сумасшедшая любовь к тем лошадям, о которых он заботился — она резала Локи глаза лучше любого заточенного клинка. Песни, которые Агвид напевал, вычесывая коней, бесконечный, бессмертный треп с ними, будто они были живыми и могли ответить ему… Локи определенно не посещал конюшни в последнюю неделю настолько часто, чтобы видеть и слышать все это, Локи не ступал в те конюшни ни единожды, потому что ему не было никакого дела вовсе — Слейпнир был жив все ещё и должен был быть благодарен за то, что вообще получил подобную милость.       Агвид же был поистине испуган. Среди того предрассветного часа, когда наткнулся на него в конюшнях, когда выпустил из ладони поводья и отшатнулся. Знал ли кто-нибудь о том, что временами он седлал лошадей и коней для себя? С него не пришлось даже требовать ответа, чтобы по одному лишь его лицу понять — он делал это постоянно. Из ночи в ночи, из ночи в ночь. И, видимо, все ещё не был пойман с поличным, только все счастливое, как и что угодно иное, было смертным даже больше, чем Агвид. Русоволосый, курносый и не имеющий ни единой возможности усидеть на едином месте дольше мгновения.       Ему потребовалось именно оно, чтобы опуститься до мольбы и по-настоящему пасть на колени, упрашивая почти со слезами никому, никому, никому… Не рассказывать? В тот темный, предрассветный час только выпадающей росы он точно перебудил собственным сиплым, подрагивающим шепотом с пару десятков стойл, только ни единого наказания так и не получил.       Локи выставил запрет на любую езду на Слейпнире и просто ушел назад во дворец, потому что ему не было никакого дела до всего этого так же, как его не было в конюшнях ни единожды за всю прошедшую неделю. Агвиду, к счастью, хватило ума не задавать ему вопросов о том, когда он придет в следующий раз или почему вновь и вновь стоит у ограждения пастбища, не подходя ближе среди дня.       — Не понимаю о чем ты говоришь, — все же скривив уголок губ в остром переживании отвращения, Локи слышит, как Агвид еле слышным недовольством бурчит ему собственный ответ. Слова о том, что ему вообще-то интересно, или слова о том, что он вообще-то никому не расскажет? Локи притворяется, что не слышит этого, потому что не имеет ни малейшего желания обсуждать что-либо. Быть может, поездку Тора в Ванахейм? Быть может, Сигюн, которая продолжает, и продолжает, и продолжает будто случайно калечить подчиняющихся Тору воинов во время тренировочных спаррингов? Прямо здесь и прямо сейчас — именно Слейпнира. Его жизнь, или его рацион, или то самое его довольство, которого то ли слишком уж мало, то ли нет вовсе в последние дни. Не тогда, когда знатно подросший жеребенок остается один, не тогда, когда Фенрир, или Тор, или та же Сигюн, или даже Лия уходят прочь по своим делам… И не лень ведь им таскаться к нему постоянно? Так и не убрав с губ кривого выражения, Локи морщится в дополнение и говорит чуть жестче, чем стоило бы: — Можешь идти.       По крайней мере он не предлагает Агвиду проваливать. По крайней мере не рассказывает никому его паршивый, полный искренней любви секрет. По крайней мере… Агвид со всей своей сердечностью не нравится ему так же, как не нравится ни Слейпнир, ни все бесконечное чужое к нему внимание. Пускай сам Локи не появляется в конюшнях ни единого раза, даже ему удается заметить: Фенрир прибегает на пастбище по десять раз на дню — отнюдь не ради того, чтобы лишний раз попугать лошадей. Сигюн, та самая Сигюн, что всех своих паршивых иллюзорных коней всегда ненавидела больше, чем даже темных альвов, приходит по утрам и вечерам, приносит жеребенку чищенную морковь и всегда остается на шаг солнца по небосводу, помогая Агвиду разгребать конское дерьмо. Лия же забредает время от времени, как выдается свободная минута, но и сейчас, даже неделю спустя, близко так и не подступает.       Пока Тор, в сравнении с ней, выглядит так, будто собирается то ли сожрать Слейпнира в итоге, то ли сделать его ещё одним своим названным братом — это побратимство оказывается ещё более несносным, чем любое его буйство.       На самом деле Локи этого не видит, потому что в конюшнях не появляется. И поэтому же молчит. И поэтому же вновь и вновь прячет то ли очередной кривой оскал, то ли мелькающее в выражении его лица презрение ко всему чужому дружелюбию. Оно вряд ли раздражает его больше, чем весь Агвид, но все же много больше иных вещей. Вроде тишины среди замерших без движения планов Одина, вроде Сигюн, которая никак не может угомониться, будто забыв оставить все свое бешенство среди Етунхейма… Вроде Тора. Всего, пускай и не полностью.       — Хорошо, — быстро, точно неугомонным движением кивнув, Агвид отшатывается прочь от деревянного заграждения, успевает запутаться в собственных ногах по ходу. Про то необходимое уважение, что должен воздать собственным словом, конечно же, забывает. Но все же — ничего не спрашивает. То ли на какую-то радость Локи, то ли на продолжительность собственной жизни. Раздраженно качнув головой, Локи поджимает губы, только сам не отворачивается. Агвид уходит прочь, вероятно, вновь в сторону конюшен. Агвид оставляет ему и пастбище, и молчаливо, чуть печально пасущегося в стороне от других лошадей Слейпнира. Ещё оставляет крайнее собственное слово: — Доброго дня, ваше высочество! Не хотите прокатиться? Я могу разодеть вашего коня за пару мгновений!       Улыбчивый, добросердечный дуралей, не иначе — вот кем он является. И вот что он говорит. Локи же не требуется даже оборачиваться, чтобы увидеть: тот самый раздражающий его изо дня в день Тор приходит то ли за ним, то ли по его дух. И даже скрываться отказывается, отзываясь с затаенным, веселым смехом почти тут же:       — Как-нибудь в другой раз, Агвид, — его голос, или его присутствие, или те его слова, то так и не звучат… Локи замечает взгляд. На второй день, на третий день своего возвращения в Асгард или по утру, после того, как уходит из его постели в ночи, подменяя себя иллюзией — на самом деле Локи не появляется в конюшнях ни единожды. И с Агвида спрашивать вовсе нечего, потому что Агвид ничего никому не расскажет. Теперь Локи знает его поганый, полный любви секрет — собственного не имеет.       Только не заметить все же не получается: Тор смотрит. Внимательно, пристально и подолгу вглядывается в него в молчании. После отворачивается. Ничего не говорит. Успевают ли они разругаться в действительности или нет? Среди первой же ночи его, Локи, возвращения они ужинают вместе с его кабинете и обсуждение, что не могло бы не добраться до необходимой темы, добирается до нее отнюдь не так, как Локи может выдумать или хотя бы предположить. Тор просто говорит:       — Я не поеду в Ванахейм. И если он решит завести разговор об этом, я вызову его на смертельный бой, — без лишней кровожадности и, пожалуй, без любой суровости, Тор выносит перед собой твердый, что плоскость Асгарда, факт настолько неожиданно, что Локи успевает даже растеряться. Любое размышление, каждое рассуждение о том, как лучше будет испортить ту поездку и не допустить сватовства… Тор дает ему собственный ответ вряд ли словом истинного, настоящего правителя, но безаппеляционность его интонации выставляет запрет на любое обсуждение. Или на каждую попытку уговорить его? Они вовсе не ссорятся в той ночи и засыпают среди нее вместе в покоях Локи так же, как засыпают теперь из вечера в вечер, только ни единого слова Локи ему так и не отвечает. Не отдает поддержки принятому решению. Не отдает ему каждого из тех раздраженных слов, что множатся, и множатся, и множатся среди его мыслей, требуя не треснуть ему, остолопу, но хотя бы закричать, хотя бы попытаться… Кто Тор есть и кем он является. Локи знает его слишком хорошо, и потому отмалчивается. Ни голубоглазый, крепкий взгляд, ни твердость интонация, ни все чужое тело, не собирающееся размениваться на любые полумеры — ничто из этого не услышит его слов, его предложений или всех его попыток переубедить.       Каждой из его попыток потребовать — изгнать прочь из светловолосой головы эту дурную до основания мысль.       Биться с Одином, сражаться с Одином, убить Одина в конце концов… Много легче было бы, если бы Тор не понимал вовсе, чем это может завершиться для него, к каким проблемам может привести — тогда аргументы самого Локи по крайней мере имели бы какой-то вес. Много легче было бы в любой иной ситуации, только здесь для любой лёгкости просто не было пространства, потому что Тор понимал, потому что Тор знал, к чему приведет его решение. И обсуждать его он явно не собирался ни с кем так же, как вряд ли собирался прекращать смотреть на самого Локи с прямой, многозначительной и точно болтливой задумчивостью. Как ему только удавалось сдерживать ее все прошедшие дни? Определенно недостаточно крепко, потому что прямо здесь и прямо сейчас он приходит — вряд ли за Локи, но точно по его дух. Точно к нему.       Сможет ли промолчать?       Они действительно обсуждают существование Свальдифари в каком-то дальнем прошлом, Локи действительно выбирает просто не занимать себя суетой и не разыскивать имен тех, кто рассказывает Тору правду. Каждый новый его день занимает работа по перебору жалоб и требований напополам с теми книгами, что он все же крадет из етунхеймского замка. Ничего полезного или важного в них не оказывается — до сих пор, лишь сейчас, до какого-то момента времени… В приход которого и правда удается поверить? Вместо того момента приходит Тор. С затаенным смехом и весельем отсылает Агвида прочь, отказывается от конной прогулки и подступает. Беззвучно, беззвучно, беззвучно настигает со спины, появляется где-то у плеча.       Не здоровается.       Чувствует ли, что Локи не желает говорить с ним вовсе именно сейчас? Догадывается ли и до этого тоже? Он смотрит. Временами, но пристально. Не столь часто, но слишком внимательно. Под утро тех ночей, среди которых Локи не посещает, не посещает, не посещает конюшен и не стоит подле стойла спящего Слейпнира от одного шага луны по небосводу до другого. Среди тех дней, когда Тор пытается разыскать его в Золотом дворце и когда находит, когда Локи определенно точно не возвращается во дворец от пастбища. Тор видит, или Тор догадывается, или же Локи просто ошибается, но, впрочем… Тор является ему полновесной, полноценной слабостью. И Тор же приходит. Неспешно, развязно укладывает предплечья на верхний деревянный брус заграждения, склоняется к нему, горбит плечи. Без лишней тяжести то ли уже принятого решения, то ли всего того разговора, ради которого приходит — Локи очень желает верить, что Тор промолчит.       Но поверить полностью так и не получается.       — Он тоскует по тебе, ты же знаешь, — качнув головой, Тор вздыхает еле слышно и уже уводит собственный взгляд от Слейпнира… Слишком поздно. И слишком непозволительно жестоко. Что Локи должен ему, а? Локи определенно не должен был оставлять ему его паршивую звериную жизнь во имя напоминания для себя самого, Локи определенно не должен был ни показывать ему, как ходить, ни отправлять его в альфхеймский дворец под присмотр Гертруды на время своей поездки в Етунхейм… Локи не должен был ему ничего. Не желал знаться с ним. Не желал видеть его. И определенно не желал в единый миг оказаться обрюхаченным им, оказаться запертым, пойманным и скованным. На тот самый век, что Тор тоскует по нему, мысля, как Локи мог и смел уйти от него? Что-либо иное, что-либо, принесшее самому Локи зло, точно волнует его, только подумать прямо сейчас обо всем живом сострадании Тора не удается вовсе. Дёрнувшись рывком, в болезненной, вскинувшейся злобе, Локи отшатывается прочь от заграждения, поворачивает голову к Тору. Тот смотрит в ответ уже и ждёт, но вряд ли именно того, что Локи отдает ему кривым оскалом и вскипающим шипением гневом.       — А мне плевать. И на него, и на его тупые, бездарные желания. Я не просил его появляться на свет, так что пусть хоть заболеет чумной болезнью, хоть сдохнет от голода. Мне нет до этого и единого дела, — он выплевывает каждое слово Тору в лицо и скалится, будто дикий зверь. Вера или доверие — не оправдывается. Тору хватает ума найти тех, кто расскажет ему правду, или Тору хватает ума догадаться самому, но на молчание его разум оказывается скуп. На благосклонность. Или хотя бы на любые приличия. Все дело в том, что Слейпнир мал, все дело в том, что он истаптывает пастбище с грустным выражением на собственной морде… Они все носятся с ним, будто он наибольшее и ценнейшее сокровище, только это не является истиной вовсе. И ранит — та легкость, с которой Тор произносит собственные слова, будто желая вменить Локи вину.       За то, что он не отдает почестей этому мерзкому, нежеланному никогда и никем зверенышу?       Отшатнувшись прочь и не собираясь наблюдать за тем, как лицо Тора вытягивается в гримасе сложного, сплетенного из множества чувств выражения, Локи отворачивается от него. Локи устремляется прочь. Пока его злая мысль стремится изнутри сознания, раскручивая, подзуживая и трепля клыкастой пастью все его раздражение. Тор не желает ехать в Ванахейм? Тор желает сделать глупость, желает биться с тем, победа над кем принесёт им обоим лишь зло? Локи отказывается разбираться с этим, отказывается выслушивать его и отказывается говорить с ним во всем будущем дне, уже зло стискивая ладони в кулаках. Бедный-бедный Слейпнир, ну как же Локи может…! С легкостью. И без единой сложности. И без единого момента присутствия в конюшнях или у этого поганого пастбища.       Он не приходит сюда ни разу. Он же — не придет сюда никогда больше. И ещё подумает о том, где и подле чьих теплых рук ему теперь спать в ночи.       Стоит ему сделать разве что два шага прочь, в сторону Золотого дворца, как у запястья тут же появляется ощущение чужих пальцев. Тор перехватывает его устремляющуюся прочь руку. Тор тянет его назад, не чураясь применения силы. И говорит:       — Локи… — желает переубедить, желает выдвинуть впереди собственной страдальческой рожи любые аргументы или желает чего-то иного — все его желания явно обходят стороной то страдание самого Локи, которым он изживает со свету Свальдифари и которым же выдает Слейпниру самую великую милость из возможных. Потому что поганый звереныш ещё жив. Его отлично кормят, его вычесывают и за ним следят. Что бы ещё ему ни было нужно, Локи не станет заботится об этом. Ничего больше у Локи для него нет и не появится никогда.       Дёрнувшись рывком, он оборачивается назад. Успевает заметить напряженный, суровый взгляд Тора, не успевая выдернуть руки из его хватки. Потому что держит Тор крепко, потому что тянет назад и знает ведь, по глазам видно, что знает — будет он силой, или будет он слабостью, или будет он кем угодно иным, но в этой ночи он будет спать в собственных покоях один. И в будущих ночах, вероятно, тоже. И до скончания времен? Не существует таких слов, не существует таких аргументов и просьб, которые Локи согласен был бы слушать в отношении Слейпнира — их никогда не появится.       И Тор этого явно никогда не поймёт.       — Я уже сказал тебе…! — дернув плечом в попытке выдрать все же собственную руку из чужой ладони, Локи уже вскидывает другую, уже произносит громче и много злее, только заметить не успевает — Тор не просто пытается остановить его. Тор тянет его, дергает резко и сильно, стоит Локи только обернуться. Устоять на ногах от этого рывка не получается так же, как и сосредоточиться на том, чтобы материализовать клинок в пальцах свободной руки. Тор подступает на единый резкий шаг сам, обхватывает его со спины, стоит только Локи удариться об него всего, будто о неприступную стену. Свободная рука оказывается согнута и притиснута предплечьем к груди, вторую Тор и вовсе заводит ему за спину. Стоит ли его поблагодарить за то, что не выкручивает ее до искр боли? Локи шипит разъярённо и дергается вновь и вновь: — Пусти! Пусти меня, чтобы тебя только… Видят мертвые боги, я убью тебя, если ты сейчас же меня не отпустишь! — не то чтобы хотя бы единое его требование приносит результат. И от резкого удара головой по носу Тор просто уворачивается. На тычок подбородком в плечо не реагирует, пускай и точно морщится. Локи слышит это. Локи чувствует, как-то его плечо вздрагивает болью. Но руки сжимаются лишь крепче, напрочь отказываясь выпускать. Позволить етунской сути покрыть кожу жгущимся инеем или пустить само Пламя под дурные рукава его рубахи? Локи раздраженно скрипит зубами, разве что поводя кистью той руки, что находится за спиной, и накрывая их защитным мороком во избежание любого случайного дара Одину. И рычит вновь, ничуть не менее зло: — Пусти меня, тупоголовый ты пентюх, пока я не врезал тебе по-настоящему.       Как будто бы для чего-то подобного нужны предупреждения, а, впрочем, Локи ведь может сделать это и так — вот для чего ему нужна вся его бесполезная мощь, вот для чего в его руках вся бессмертная, пустая сила. Только бить Тора именно так, по-настоящему, вовсе не хочется. Времени же на то, чтобы принять подобное решение, времени на то, чтобы убедить себя, что почти смертельный удар будет оправданным — этого времени просто не хватает. Тор говорит:       — Я сказал лишнее. Прости, — и за всю его искренность его хочется поистине убить, но не замереть не получается. Локи дергается в крайний, но вряд ли последний раз, шумно выдыхает сквозь стиснутые зубы. Все то, чего Тор никогда, никогда, никогда не сможет понять — Локи отказывается оправдывать его или соглашаться с тем, что Тор действительно понимает, что Тор лишь волнуется за него. Как будто бы с Локи случилось что-то злое и жестокое, а? Захохотать озлобленно ему в ответ не получается. Не получается ответить и словом. Перед глазами же, вдалеке и у самой границы между лесом и пастбищем, будто в издёвке, все так и пасется дурной, слишком быстро растущий жеребенок. Печальная, молчаливая морда — он получает себе место в конюшне, он получает себе дурня-Агвида, который носится с ним даже больше, чем все остальные, а ещё он получает жизнь. Учится гарцевать и ходить без дрожи в ногах? Пусть делает, что пожелает. Хоть живет, хоть дохнет, хоть сбегает прочь или валится с края асгардской плоскости. Ничего больше Локи ему не даст, потому что ничего больше для него не имеет.       В моменте не желает даже смотреть на него, озлобленно ударяясь лбом о плечо Тора, жмуря глаза и так и оставаясь. Но ни вслух, ни мысленно этого идиота за не надетый доспех не благодарит, притворяясь, будто не чувствует — как Тор ослабляет хватку рук и целует его в макушку беззвучным, повторным извинением. ~~~^~~~       — Не девка, а бестия… Она вообще никогда не устает, а? — Сигюн плюхается рядом с ним на одну из тех ступеней, что ведут вниз, к утопленной в пол арене, и говорит ровно то, что про нее саму мог бы сказать кто угодно другой. Без знакомства, но тронув единым взглядом — его было достаточно, чтобы понять, что с Сигюн не нужно связываться ни сейчас, ни завтра и точно не нужно было делать этого в том прошедшем, потерявшемся в вечности вчера.       В условиях знакомства — ее не нужно было трогать даже взглядом, чтобы почувствовать: что-то происходит. Что-то случилось, что-то оказалось взято с собой из Етунхейма или даже того раньше… Ярость или бессмертное, что ее собственная жизнь, бешенство? Сигюн плюхается на ступень подле него, но не задевает ни ногой, ни рукой, а ещё говорит именно то, что про нее саму мог бы сказать каждый — она говорит это про Лию. Ту самую, что носится по утопленной в пол площадке разве что шаг солнца по небосводу, успевает скрестить собственный меч с Сигюн, успевает поднять его против Тора, что выходит Сигюн на смену, когда звучит:       — Слышь, мальчишка на побегушках у Короля богов, смени-ка меня, — без уважения, без любых почестей, без любой склоненной головы пред всей существующей в руках Тора властью. Не то чтобы Локи ожидает от Сигюн чего-то иного, но все же не заметить за все прошедшие дни не получается совершенно: что происходит с ней, с чем она бьется вновь и вновь, беря на излом всех желающих недостижимой славы воинов в тренировочном зале… Победа над ней ведь принесёт им почести? Локи не участвует ни в сплетнях, ни в любых обсуждениях относительно нынешнего статуса Сигюн при Золотом дворце, но краем уха и благодаря Тору успевает услышать о недовольстве Сиф.       Все чужое бахвальство, желающее преподать Сигюн урок, ей не нравится.       В то время как сама Сигюн — определенно вызывает у нее то ли восхищение, то ли истинное уважение, которого сама валькирия не отдает никому.       Им всем явно просто везет, что она не успевает пересечься с Одином и что тот не приглашает ее на аудиенцию… Воины же так и продолжают набирать синяки и выломанные кости, но не учатся ничему ровно как и те, что остаются среди льдов Етунхейма. Победа над Сигюн может принести им нечто — победа над ней является недостижимой. Пока она все продолжает, и продолжает, и продолжает биться чуть ли не с утра до ночи среди тренировочных арен. Или по крайней мере в то время, когда не помогает Агвиду разгребать дерьмо в конюшнях по вечерам.       Сейчас просто отдает свое место напротив Лии Тору и доходит до Локи, плюхаясь подле него, сбрасывая меч на ступень и откидываясь на ту, что выше, локтями. Конечно же, она лжет. И Тор пришедший в тренировочный зал не так давно, конечно же, кривится ей в ответ — слов не отдает. Косится в сторону Локи, что отказывается смотреть на него. Сегодня, вчера или даже завтра? Они не ругаются, но осадочная злость от чужих слов, произнесенных пару дней назад, так и не позволяет Локи вновь переступить порог чужих покоев среди позднего вечера или глубокой ночи.       Позавчера Тор приходит сам. Стучит в дверь. Замирает на пороге. Бесчисленное количество тех слов, что смотрят на Локи его глазами, остаются в молчании. Какие-то извинения? Какие-то признания? Какие-то обсуждения? Тор не произносит ничего, пару десятков долгих мгновений спустя протягивая ему розу. Срезанные шипы, почти шелковые, яркие лепестки и мелкие капли запекшейся крови на ножках. Та высокая цена, которую этот глупец платит за самые лучшие цветы, что дарит ему… Мыслить о том, равняется ли она подле всего того, чем Локи приходится заплатить за то, чтобы выносить нежеланное, восьминогое зверье — не получается. Как, впрочем, и злиться на Тора дольше единого дня за брошенные о том зверье слова, только злость существует все равно.       Как смеет Тор, как только может принять подобное решение, а? Ни видеть его, ни говорить с ним, ни прикасаться к нему не хочется, только бы не спровоцировать себя самого на требовательный, грызливый крик — они могут фальсифицировать его поездку в Ванахейм, они могут разрушить замыслы Одина, они могут что угодно и у них точно получится! Нет. Определенно нет. Тор принимает решение, Тор остается в ожидании нового разговора с Одином, в то время как Локи не может даже порадоваться — день идет за днем, ни беседы, ни разговора, ни аудиенции все ещё не случается. Есть ли время на размышления? Позволить Тору убить Одина не то же самое, что позволить ему умереть от руки Одина, хотя бы потому что от его руки Тору не суждено умереть.       Но все же позволить ему убить жестокого-жестокого бога значит — позволить ему отдать и трон, и правление, и все, что у него ещё есть, во имя бездарной глупости!       Как будто бы Локи не сможет пережить этого, а? Как будто бы Локи не сможет пережить чужой девки в его постели, или его сватовства, или его поганых отпрысков?! Не сможет — и Тор знает об этом. И потому, прийдя к нему в позавчерашней ночи, не говорит ничего, но все же приносит розу важным, вечным напоминанием. Что бы ни потребовалось, что бы ни было нужно сделать, что бы ни было нужно свершить — Тор сделает это. И Локи верит ему настолько же, насколько не желает переступать порога его покоев, желая все же заорать на него. Ударить его, если потребуется. Только бы, только бы, только бы переубедить… Вместо любого разговора в той позавчерашней ночи просто снимает защитное магическое заклинание с порога и пускает его к себе. Тогда, или вчера, или пустит сегодня — прийти к нему не получится в ближайшее время точно, потому что это будет значит согласие.       То самое, которого Локи никогда не отдаст ему перед лицом немыслимого, сумасбродного и пустого безумства. Отдать все, что есть, во имя любви?! Он сам уже делает это. И Тор делает это в прошлом тоже, на протяжении долгих меток. Сигюн же лжет, и притворяется, и с нарочным, возведенным в абсурд отсутствием любых манер расставляет ноги на одной из нижних ступеней пошире. Горделивая, мощная и точно не чурающаяся самовосхваления перед лицом всей собственной силы — Локи морщится ей в ответ, не отрывая глаз от очередного свитка с жалобой. Голодный мор в дальних поселениях или очередная болезнь, травящая домашних птиц? С этими бесчисленными свитками, убывающими столь же быстро, сколько быстро прибавляющимися на полках стеллажа в его кабинете, он не расстается теперь ни на мгновение.       Чаще, правда, запирается в собственном кабинете, один или с посапывающим после сытного обеда Фенриром. Временами, к нему заходит и Тор, но все же — молчит. Усаживается в свободное кресло, которое Локи переносит в кабинет будто бы вовсе не для него. Приносит пустыми словами какие-то вести. Вроде тех, что глаголят о возвращении Сиф? Иные воины из троицы должны вернуться тоже, в конце будущей недели, но Локи не волнует это вовсе. И благодарить Тора за молчание о более важных вещах, вроде Одина, или Слейпнира, или их самих — он отказывается осуществлять подобное.       Асгардская плоскость замирает в ожидании, даже не подозревая этого.       Их ждёт война? Их ждёт битва? Что ждёт их, что их дожидается… Сигюн сваливает прочь с арены, высылая вместо себя Тора так, будто бы имеет на то какое-то право. Указывать ему или им руководить — Локи замечает слишком быстро банальную малость: теперь Тор всегда где-то поблизости. Сидит ли с ним в его кабинете, свободный от дел, смотрит ли на него посреди совета, пока Локи высказывается, перебивая все тихие, насмешливые шепотки ничуть не настойчивее, чем весь презрительный, смеющийся взгляд Одина. Сегодня под ночь вот приходит за ним в тренировочный зал, похоже, не найдя его на привычном месте в кабинете. Бежит ли Локи от него? Сбегает от ругани так же, как сбегает прочь от молчаливой истины: если начнётся бой, он не позволит Тору Одина убить. Или убьет его сам, или сфальсифицирует ту смерть рукой собственной иллюзии.       Новый век или несколько в бегах по мирам ведь не сможет убить его так, как убила бы измена? Новый, новый, новый век разлуки и тоски… Тор будет Царем. Тор является им уже, пускай и не занимает трона. Желает биться с Одином? Желает спасти Асгард, желает спасти Локи, желает спасти все то, что есть у них. Локи соглашается мысленно и сам с собой — стать тем золотом, которым Тору придется оплатить собственное решение. Но лишиться всего, что Тору так дорого, ему не позволит точно.       — Кто он такой, а? Этот Огун… — Сигюн отмалчивается с несколько долгих мгновений, наблюдает лениво за тем, как Тор показывает Лие стойку и новый прием рубящего удара снизу. Тишина утопленной в вечерних, перетекающих в ночь сумерках тренировочной залы оказывается вовсе не гнетущей, а, быть может, Локи того просто не замечает. Берет ли он Етунхейм? И его, и те книги, ещё незнакомые ему, что в Етунхейме есть, только ожидания это не умаляет. Война стоит на пороге. Один медлит, затихает, разбрасывая вокруг себя лишь десятки обещаний среди совета — обязательно, обязательно, обязательно обдумать все те предложение, которые Локи выносит. Принять меры или принять решения, а, впрочем, не делать ничего вовсе.       Бросить свой народ — умирать.       Чтобы после принести ему благую, великую и возрождающую дух весть — они победили в войне!       И чтобы ни в коем случае не произносить слов о том, как стремились к ней из метки в метку, как жаждали ее окровавленного золота и ее могущества, но — не мира.       Раздраженно скривившись от звука голоса Сигюн, Локи разбирает слова лишь парой мгновений позже и тут же замирает. Мысль проносится от одной стенки его сознания к другой, забирая с собой все те прошлые моменты, что были перед его глазами, а под конец добавляя к ним мелкий, но достаточно заметный след жадного поцелуя, где-то около уха и поверх смуглой кожи Огуна. Сколь великую ошибку он совершает? Сигюн приезжает в Асгард и не проводит ни единого дня без боя с тем, кому не дорога то ли жизнь, то ли тело. Что ещё она может, что ещё она умеет и какими способами разбирается с тем, что тревожит ее — она есть война.       Насколько же ужасна, в сравнении с ней, является та, которую жаждет Один, если на ее фоне даже Сигюн является милейшим созданием?       — Воин. Лучник. Слухов о нем нет, сплетен тоже. Но много интригующе то, что он интересует тебя, Сигюн, — оторвав удивленный взгляд от строчек пергамента, Локи мажет им по Тору, медленно, с замахами меча, вышагивающему вместе с Лией по арене, после доносит-таки его до Сигюн. Удивления, конечно же, не показывает. Лишь бровь скептично вскидывает, пряча у нижнего основания не глотки, всего пищевода какую-то дурную просьбу — пусть не трогает его. Пусть просто оставит его в покое. Та ее версия, нынешняя, настоящая, вряд ли принесёт Огуну то, чего он мог бы заслуживать, и об этом определенно судить не Локи, а все же он судит мысленно, он мысленно позволяет себе размышление. И то оказывается перерублено резким словом тут же:       — Он не интересует меня. Мальчишка просто позабыл, где пролегает граница, — Сигюн успевает повернуть к нему голову миг в миг с тем, как сам Локи довершает собственное движение. Тугая, иссиня-черная коса ее волос отхлестывает ее же по плечу, дальняя от Локи, но ближняя к мечу рука сжимается в кулак. Поверить ей или все же осмыслить, как дурной, молчаливый и определенно разумный Огун засаживает ей мелкую, тонкую иглу прямо в сердце? Он определенно не является настолько жестоким и, когда Локи провожает его прочь в Альфхейм, выглядит тем, кто отлично умеет скрывать да прятать поглубже любое из тех переживаний, что могут породить в других сомнения в его воинственности — Локи замечает все равно. Локи же не уделяет внимания. Жалеет его или нет? Глядя Сигюн прямо в глаза, широким оскалом не выпущенной, сдерживаемой изо дня в день злобы улыбается. А после говорит так, будто требуется драки и уже вызывает на бой:       — Отчего бы тебе в таком случае не отправиться в Альфхейм и не преподать ему урок, Сигюн? — она вряд ли заслуживает подобных слов и по истине не единое из тех, неуважительных и наглых, что отдает Тору сама, не злит Локи, а все же он злится уже долго, все же та его злость ютится, ютится, ютится внутри. Чем дольше она живет, тем сложнее оказывается разобрать, питает ли ее само существование Тора, питают ли ее его балванистые решения или все же сама суть той ловушки, в которую они оба попадают. Та самая любовь, ради которой требуются столь великие жертвы — окажется ли она силой, а не слабостью, хоть когда-нибудь? Сигюн не заслуживает его злого слова точно, да и вряд ли сама является злой, но по праву валькирии, что много больше, чем любая воительница, и по требованию всей внутренней власти на всеми же победами — Сигюн скалит собственный рот ему в ответ. И подается к нему всей собой, замирая лицом в паре фаланг от его лица. И шепчет, но говорит слишком непозволительно громко:       — Отчего бы тебе самому в таком случае не зайти в конюшни с обнаженным мечом и не вспороть брюхо своему ненаглядному мальцу, а, полукровка?! — требовать от нее битвы всегда значит ту битву найти и в ней проиграть. Как Локи может позабыть об этом? Среди всего его ожидания войны, или нового решения Одина, или исполнения решения Тора, или чего угодно иного, страшного, страшного, страшного, Сигюн лезет к нему с расспросами, что явно касаются дел то ли сердечных, то ли телесных — вот что злит в ней точно, пускай и не так сильно, как те силки, в которых они с Тором оказываются вновь. Согласиться на поездку в Ванахейм, отказаться от той поездки… Локи не позволит Тору Одина убить, Локи не позволит Тору потерять ещё больше, сам же не потеряет никогда и ничего, потому что ничего не имеет — пока Тор будет жив, эти смыслы будут иметь вес.       Ни место. Ни время. Ни статус. Ни объемы золота. У него есть лишь его разум, его магия да Тор, и вопроса так и не зарождается, может ли ему быть нужно ещё что-то, в то время как многое иное упускается — Сигюн или Лия. Фенрир. Тот же Огун или даже Гертруда. Слейпнир? Потеря единого или двух разобьет ему сердце — потеря Тора лишит его много большего, чем любое бегство прочь и по мирам в случае убийства Одина.       А Сигюн занимают дела. Сердечные или телесные? Она приближается к нему настолько впритык, что Локи чувствует ее горячее дыхание на собственных губах. Локи теряет ясность ее глаз. Но Локи же слышит — тот самый шепот, что огревает потолки и колонны-подпорки тренировочного зала чуть ли не криком. Лия роняет меч совершенно случайно и звон возносится под потолок тут же. По воле судьбы или по воле той самой ладони Локи, что вскидывается резким, взбешённым движением? В единый миг Сигюн дергает разве что плечом, ее рука стремительно подхватывает меч, что находится за ней и вне зрительного поля Локи, а следом острие вжимается острым предупреждением поверх его кадыка. Грохочет резкое, взвивающееся под потолок:       — Не смей…! — но, впрочем, спрашивать, что Тор имеет в виду и к кому обращается, оказывается некому. Раскрытая ладонь Локи замирает посреди замаха, так и не ударяя Сигюн по лицу со всей силы. Лезвие меча валькирий дразнит кожу поверх его горла той выступающей на поверхность етунской сутью, что уже стремится затянуть порез — никто не позволяет ей этого. И Сигюн не отстраняется. Лишь шипит ему гневным речитативом прямо в лицо:       — Ещё единый раз посмеешь занести свою дрянную руку в мою сторону, я отрублю ее и скормлю дворовым псам, полукровка. А после буду биться с твоим бешеным и, как думаешь, кто из нас выйдет из той битвы живым, а? — требовать от нее битвы или зазывать на бой, требовать от нее хоть чего-либо… Локи совершает ошибку, что является непродуманной, но любых слов для ответа не находит, потому что знает: там, где Сигюн будет биться с Тором, они полягут оба. И никому то не принесёт радости. И никому то не принесёт мира. Его губы поджимаются, зубы стискиваются. Выдохнув шумно, с затаенным желанием хватануть ее за волосы и спросить с нее за все ее неспокойное, точно сердечное буйство, которым она ломает кости изо дня в день все новым и новым воинам, спросить с нее за то явное отсутствие страха пред грядущей войной — Локи лишь прищуривается. И слышит тут же то, что раздается ещё тише, чем все предыдущее: — Не я желала быть здесь, но ты выпросил то у меня на коленях. Теперь же, будь столь неистово добр, терпи, потому что молча наблюдать за твоей трусостью и тупостью я не собираюсь, полукровка.       Чуть ли не выплюнув эти слова ему в лицо, Сигюн отстраняется от него резким движением и поднимается на ноги. Меч забирает, быть может, на удивление, но, много вероятнее, лишь благодаря мастерству — не перерезая ему горло окончательно. Несколько капель крови все равно оказываются стряхнуты с лезвия на поверхность каменных ступеней. Кто оборачивается к ним? Сигюн лишь прокручивает меч в ладони, оглядывает растерянную чуть ли не в первый раз Лию, оглядывает еле удерживающегося на месте Тора. Она успевает сделать лишь единый шаг, когда Локи говорит:       — Ему можно доверять, — и это является малостью, и это не содержит вовсе всех важных аргументов и примеров из прошлого, но, впрочем, Сигюн в них вряд ли нуждается. Хмыкнув ему в ответ, она сбегает по ступеням вновь, отсылает Тора прочь острым словом и требует от Лии подобрать меч. Находит ли то, что искала? Это вряд ли сделает ее менее яростной, вряд ли усмирит весь ее пыл или хотя бы какую-то его часть. Та дева, воительница, валькирия, та, кем она становится, преображаясь из жизни в жизнь — Локи смотрит ей в спину, чувствуя, как капли крови медленно стекают ему за ворот нарядной, вышитой бисером изумрудной рубахи. Порез покрывается изморозью, затягиваясь с торопливостью под невидимыми руками его етунской сути. И в том, чтобы скрыть ее, спрятать ее, не остается и единого смысла.       Среди тренировочной залы этим вечером нет никого, кто мог бы уличить его.       Тор все же есть. Тот самый, что принимает решение в одиночку. Тот самый, что не сдвигается с места до момента, пока Сигюн не подходит к нему почти что впритык. Подерутся они или поругаются? Локи видит, как его лицо кривится в остервенелой злобе, но все же он отступается в сторону — не потому что не желает драки. Лишь потому что знает дурные заветы жестокого-жестокого бога: хороший царь никогда не стремится к войне.       Но готов ли к ней сам Тор сейчас? Готов ли к ней сам Локи, готова ли к ней Лия, или троица воинов под руку с Сиф, или Гертруда… Они ждут ее, точно зная — придет день и война переступит их порог. И они же тренируются. И они же готовятся. Но все же ждут, пока Сигюн с утра до ночи мечется остервенелой бестией по тренировочной арене, выдавая десятки уроков тем, кто жаждет забрать в свои руки невозможную победу над ней. Она ведет себя так, будто война уже здесь. Сколь правильным то является? Ее вопрос об Огуне точно является — неуместным. И Огуну остается только посочувствовать, Огуну остается лишь пожелать выдержки, стойкости, но много лучше — ума. Локи видит, как Тор отступает в сторону первым, определенно не желая знать, как много гордости ради того шага в сторону оказывается выломано.       Не желая даже гадать, что случилось бы, если бы Сигюн снова посмела открыть собственный рот и высказаться…       Сжав тренировочный меч в ладони крепче, Тор отступает, оборачивается к Лие напоследок, а после направляется в сторону самого Локи. Лию Сигюн, вероятно, не тронет, но, впрочем, делает именно это: стоит ей подойти, как она звучным голосом поднимает показанный Тором прием на смех, объясняя чуть ли не на пальцах — Лие никогда не хватит силы, чтобы вспороть им кольчугу дворфа. И скорости, чтоб атаковать темного таким ударом, не хватит тоже. Локи смотрит на нее в упор, с длительной задержкой, наконец, опуская замершую в воздухе ладонь вниз. Пальцы сами собой тут же цепляются за край листа пергамента. Жалобы, жалобы, жалобы, но требования и бесконечные мольбы — о помощи. О спасении. О заботе! Ни единое из них не будет исполнено или одарено должным вниманием. Асгард будет умирать, будет разлагаться… Тор просто подходит, поднимается по ступеням арены и не оборачивается ни единожды, но стискивает рукоять меча до белизны костяшек собственных пальцев. Является ли все их ожидание трусостью? Будут ли они биться меж прутьев той ловушки, в которой оказываются, будут ли они сидеть мирно или пытаться разрушить ее изнутри — вся власть Одина отдает их жизни на растерзание клыкастым металлическим капканам.       Сигюн требует битвы.       Понимает ли, сколь много потерь та принесёт?       Звучно сбросив меч на ступень, Тор усаживается сбоку от него, укладывает локти на колени и бросает краткий, разгневанный взгляд. Тот касается иссыхающих дорожек сворачивающейся крови у его горла, морщится и собственным вниманием, и губами, и всем выражением лица. Локи желает посмотреть ему в ответ, но лишь опускает глаза к пергаменту вновь, отказываясь провоцировать себя самого и всю собственную злобу на чужое решение. Отказываясь провоцировать любое слово, любую просьбу и любой требовательный крик. Прекратить баловаться подобными неоправданными глупостями? Тор не даст ему ни обсуждения, ни полемики. Он уже все решил. Он никуда не поедет. Он вызовет Одина на смертный бой — Локи не позволит ему его убить. Не после всех утерянных привилегий чести, не после всего раздробленного статуса, не после всех веков и всех меток битвы, но, впрочем, не было бы их — Асгард был домом для своего сердца, для своего духа, для всего своего буйства и всего своего воинственного разума.       Насколько бы Тор ни был согласен лишиться его, Локи не собирался соглашаться никогда — позволить ему это.       — Ох… — стоит ему опустить взгляд к пергаменту в желании свернуть тот и отправить магией назад в свои покои, как его взгляд тут же натыкается на полное отсутствие знакомых строчек прошения. Вместо них поверх бумаги искрящимися магией буквами переливается краткое и лаконичное послание с земель Альфхейма: жители кочевничьего луга выразили согласие биться с ними вместе против темных альвов. Потому ли, что в их числе были родные им, пораженные эфиром кочевники, или, быть может, потому что для них, отвергнутых детей норн, наконец, пришло время вмешаться? Качнув головой, Локи все же тянется взглядом в сторону успевшего отвернуться к арене Тора, с мелкой, будто опасливой дрожью в кисти, касается кончиками пальцев его плеча… Успевают ли они поругаться, успевает ли меж ними случиться разлад — Локи не возвращается в его покои ни единожды больше и теперь Тор приходит сам. Снова, и снова, и снова он приходит, он приносит те непомерной цены розы со следами крови обколотых пальцев на ножке. Они спят вместе и они же проводят вместе день ото дня, потому как Тор следует за ним, разыскивает его и приходит к нему. Но за собственное решение так и не извиняется, потому что, вероятно, знает — извинения не исправят того, что происходит, что произойдет, что является предначертанным, так же, как Локи никогда не согласится. Из-за того ли, что не считает себя столь ценным? Из-за того, что чужое решение является беспросветной, непозволительной глупостью, и только.       От прикосновения к плечу Тор вздрагивает. Оборачивается к нему с легким, но значительным, слишком заметным удивлением в глазах. Не ожидает, что Локи пожелает говорить с ним? Локи желает, чтобы он, Хель бы его подрала, прекратил глупить! Но сейчас молчит. Лишь кивает вниз, в сторону пергамента, и забирает собственную руку прочь. Разворачивает лист удобнее, чтобы Тор мог прочесть. Искрящиеся магией строчки удивления у него совершенно не вызывают. Лишь губы напряженно поджимаются, темный от осадочной злости на Сигюн глаз прищуривается. Локи смотрит на него, видит, как Тор кивает, и чувствует, чувствует, чувствует, как изнутри резким движением толкается та самая, задавленная гневом необходимость — все же поговорить, все же попытаться хотя бы единожды. Быть может, сейчас Тор послушает его, а, впрочем, ничто так и не меняется, и все остается, как прежде.       Количество их союзников увеличивается? Там, где кочевники альфхеймских земель придут к ним на помощь, они останутся настолько, насколько будет необходимо, и отнюдь невозможно догадаться, чего ради вообще на оказание помощи соглашаются. Желают приблизить конец Альфхейма? Желают принести ему победу? Изгнанные и отвергнутые дети норн, вот кем являются они, и никто не имеет давно уже власти над ними. Никто не может победить их, никто и никогда не сможет обрести равенства с ними в схватке. И они придут туда, куда пожелают прийти. И они убьют, и они спасут, и они одарят милостью лишь тех, кого пожелают.       Но ни на единый вопрос о том, что же грядет и как лучше будет поступить, никогда не ответят, вместо того предложив лишь вечное, бессмертное место — у кочевничьего костра.       — Тор… Послушай меня, ты… — чувствуя, как пергамент в его пальцах начинает нагреваться, вот-вот истлея и спряча в собственном пепле всю тайну присланной вести, Локи лишь крепче сжимает его в пальцах, лишь крепче поджимает собственные губы в миг паузы молчания. Как объяснить ему или как его упросить — в Торе существует буйство и Тор может быть послушен, но для рождения того послушания в нем должно быть согласие. Невозможное сейчас, прямо здесь и прямо сейчас просто неосуществимое. Дело ли в задетой, и раненной, и убитой гордости. Дело ли в необходимости защитить и уберечь самое крайнее, являющееся наивысшей ценностью. Локи шепчет ему, не удерживая ни злобы, ни той нужды, что была придавлена ею в последние дни, и тут же видит, как Тор вскидывает к нему озлобленный, кровожадный взгляд. Его потемневшие, гневные глаза выглядят почти дикими, в то время как шепот рубит, и рубит, и рубит головы, выставляя запрет, когда он говорит:       — Я не отступлюсь, — стальным, гневным шепотом он выплевывает эти слова Локи прямо в лицо и в тот же миг где-то на арене Сигюн с лязгом стали скрещивает собственный меч валькирий с мечом Лии. Локи лишь морщится, кривится в гневе и резким движением дергает головой. Как говорить с ним? Как согласиться с его безумством, что не является ровней и никогда ею не будет ни для единого похода хоть в Етунхейм, хоть в Муспельхейм?! Поднявшись на ноги резким, остервенелым движением, он сбрасывает тлеющий лист пергамента на ступени и разворачивается тут же.       Оставляет и его, и Тора, и всю чужую тренировку, сам же уходит, забирая лишь то единое устремление, что является по крепости ровней чужому решению: Тор может желать чего угодно и может на что угодно соглашаться, но именно этого Локи не позволит ему никогда. Тор есть Царь уже и Тор будет им.       От его руки Один не умрет и собственной смертью забрать не посмеет — тех крох власти, что у Тора ещё остались. ~~~^~~~       — Не желаешь на днях съездить вместе со мной к горным ущельям на востоке? Там есть чудные горячие источники, — качнув головой и следом качнув носком сапога в привычном, чуть скучающем движении, Тор не переводит к нему взгляда, все так и продолжая всматриваться в спящего подле молчаливого камина Фенрира. В этом новом дне волк, которого больше вовсе не удается называть волчонком, привлекает его внимание так же, как во вчерашнем то привлекали томики книг в книжном шкафу Локи, так же, как в позавчерашнем привлекало что-то иное… Что-то совершенно Тору не нужное, но точно скрашивающее его ожидание.       Какого-то слова? Какого-то движения? Каких-то извинения?! Вряд ли Тор ждал от Локи последнего, но независимо от обстоятельств продолжал, как и дни назад приходить к нему, разыскивать его, проводить с ним единый шаг солнца по небосводу за другим или все шаги той же луны. Мысль о том, что в собственных покоях ему, будущему и настоящему, истинному царю, больше не спалось так сладко, как когда-то в прошлом, определенно была глупой ничуть не в меньшей степени, чем все происходящее, но внутри собственной головы от злобных смешков удержаться было невозможно. Таскался ли Тор за ним, будто печальный, брошенный пес — он не был таковым и таковым никогда бы не стал по праву рождения, но все же он продолжал приходить. Желал Локи видеть его или не желал говорить с ним, вновь и вновь находил его то в своем кабинете, то на собственном пороге после захода солнца. Вновь и вновь целовал его в ночи, лишь малостью злее впиваясь пальцами в его плечи и оставляя на тех плечах все новые следы собственных ногтей. Вновь и вновь даже удостаивал его взглядом.       Ныне у них было больше союзников, чем дни назад, и то явно было заслугой мягкости Гертруды. Ее просьбы, ее аргументы, ее согласие оплатить всю помощь кочевников, какой бы платы те ни попросили за нее — даже будучи скованной по рукам и ногам подле той войны, что стояла на пороге ее мира, в сравнении с самим Локи Гертруда ощущалась неистово свободной. Пускай бы и не имела выбора, восходя на престол. Пускай бы вряд ли желала себе подобной жизни. Вероятно, в той ее свободе была повинна дистанция меж мирами, расстояние, что отделяло ее от Короля богов, но, впрочем — подобное рассуждение было не менее глупым, чем все иное.       И Гертруда была точно ничуть не свободнее, чем сам Локи перед лицом принятого Тором решения, перед лицом самого Тора или перед лицом жестокого-жестокого бога. Вся презрительная смешливость его, Одина, взгляда среди очередного совета была определенно наименьшим злом из всего, на которое он был способен.       В то время, как вся настойчивость Тора была предельно привычной. Вчера не звучала, позавчера вновь принесла какие-то сплетни о том, что негодование касательно нахождения Сигюн в Золотом дворце постепенно нарастает. Из-за ее непристойного поведения? Лишь по причине отсутствия тех побед, которые так жаждут взять над ней очередные глупцы. Тор одним из таких не является и все же ему, на удивление, хватает ума не предлагать Локи отослать ее прочь. Найти ей занятие, выдать ей дело и отправить как можно дальше в невозвратное путешествие — она провоцирует в Торе гнев, заметить который становится настолько же легко, насколько легко его оказывается чувствовать, только и это не меняет ничего среди всего ожидание первого, очередного или нового хода Одина.       Будет Локи зол на нее ещё день или будет зол на нее до конца собственных дней, Сигюн останется при нем столько, сколько будет необходимо.       — У меня достаточно работы сейчас. Мне нужно будет обдумать это, — не отрывая ни глаз, ни очина пера от пергамента, Локи, конечно же, лжет и, конечно же, притворяется. Тот самый взгляд Тора, что в новом дне высматривает шерсть Фенрира, те самые его же преувеличенно расслабленно вытянутые вперёд ноги и умиротворенно покоящиеся на подлокотниках руки… Локи видит каждый новый его вдох ничуть не лучше, чем все отсветы светящихся под потолком шаров света на поверхности собственного церемониального доспеха. Локи вслушивается в его интонацию и держит, держит, держит в крепкой хватке каждый тот крик, что будто бы нарастает ото дня ко дню. Ожидание провоцирует то самое напряжение, от которого они точно могли бы спастись, фальсифицировав всю поездку Тора в Ванахейм. Ожидание провоцирует, и треплет, и вызывает то ли проблемы с памятью, то ли слишком повышенное внимание ко всему тому, что является истинно важным. Тор ещё дышит? Локи выписывает поверх пергамента собственные мысли заметками для того совета, что ждёт его в новом утре, Локи же раскручивает все собственное сознание по оси, перебирая единый вариант за другим. Все те первые, но ответные шаги, что они могли бы сделать. Все те решения, все те слова, что-либо и что угодно — ему не удается найти ничего из того, что могло бы спасти Тору жизнь, в етунхеймских книгах, ему не удается найти в собственных мыслях ничего из того, что могло бы лишить их правления Одина и вместе с этим не принести проблем.       Подослать к жестокому-жестокому богу убийцу и помиловать того словом нового Царя Агсгарда не представлялось возможности, потому как даже сквозь все мольбы, сквозь все просьбы и требования было видно слишком отчетливо — Одину верят все ещё, Одина все ещё почитают. Великий-великий бог с непомерной, но будто никем не замеченной жестокостью в руках, он выстраивает собственное правление на крови и той кровью упивается, руками и голосами собственных подданных разнося сказками вести о гордости, но о гордыне, о величии, но о низменной трусости перед лицом мира, и, конечно же, о братстве — лишь с теми, кто является угоден в настоящий момент времени. Вроде Свартальфхейма? Альфхейм ещё не пал и Альфхейм не падет, но все же замирает на острой, тонкой границе жизни, покачиваясь на самом ее краю — вот что является ответным даром Асгарда за долгую дружбу. И етуны успевают вкусить тот дар в полной мере ещё давным-давно, теперь же никто больше не перешептывается радостно о дружбе с ними, но каждый запоминает на зубок: однажды Етунхейм предал Асгард.       И за то поплатился.       В полной ли, достаточной мере? Теперь в том положении был Альфхейм. Следующим, вероятно, должен был стать Свартальфхейм, но лишь по банальной причине — знакомство ванов с темными было много ближе, чем знакомство с ними самого Одина. Много ли времени ему нужно было, чтобы укрепить и сделать ближе и мощнее этот союз? Время не имело значимости перед желанием кровавой бойни. Один мог выжидать годы. Один мог выжидать тысячелетия, вышагивая поверх собственного плана неспешно и размерено. Что вело его, что было его целью и сколь много лжи было в том величии, что он скармливал собственным подданным вместо настоящей пищи — он просто жаждал войны и кровавого золота.       И против той его жажды Локи вместе со всей собственной силой, вместе со всей собственной мощью отнюдь не желал ощущать беспомощность — ощущал ее. И ожидание. И вечную-вечную злобу на Тора за принятое им, безумное решение.       Можно ли было подослать к Одину наемника, можно ли было убить его ядом или магией… Его смерти нужен был виновник и в отсутствии того им мог стать любой отнюдь не обязательно в едином количестве, в то время как положение Тора, именуемого ныне гонцом Одина, было не столь крепким, как метки назад. Вся его ругань, что существовала среди закрытых дверей кабинета Короля богов, вся его ложь, все то, что делал он и к чему тайно стремился — слухи не ходили пока что, а только сидя среди совета, для Локи не составляло труда замечать. Как чужие губы кратко, презрительно кривятся, когда Тор берет слово? Как чужие глаза насмешливо сбегают в сторону? При любой попытке, в случае любого плана и любой стратегии им нужен был виновник и он должен был быть видимым, он должен был быть знакомым, замеченным настолько же, насколько заметным должно было быть свершенное им убийство, чтобы Тор был лишен подозрений, как минимум, и чтобы мог хотя бы взойти на престол, хотя бы начать править и просто удержать… Весь свой мир в порядке или собственную жизнь? Вероятно, разница меж ними с Гертрудой была в том, что она имела среди собственных подчиненных твердую, безукоризненную поддержку. Сколь бы молода ни была, сколь бы ни казалась хрупка, Илва оставила ей после себя бессмертное уважение и поклонение авторитету.       Никому не нужно было прислушиваться к Гертруде, потому что все слушали ее и так.       В то время как среди совета каждый лишь ждал, когда Тор договорит. Стоило ли радоваться, что до сих пор никто не стремился, кроме разве что Одина, перебить его?       Качнув оперением, Локи поднимает руку от пергамента и макает очин в чернильницу вновь, все же чувствуя — Тор переводит к нему собственный взгляд. А прежде выносит вперёд предложение, слишком хорошо зная то ли его самого, то ли его желания. Горячие источники в горных ущельях без чужого присутствия и подле Тора? Они не то чтобы ругаются, но мысля о том, сколь много безбрежного, безмятежного мира меж ними есть, Локи удается разыскать лишь песчинки да крохи. И вот Тор предлагает… Больший мир или обыденную ложь? Никакая поездка, никакая постель, ни единый новый поцелуй и никакой объятие — Тор принимает решение, потому что считает его верным, потому что считает его оправданным.       И даже после того, как с неделю назад, если не больше, Локи принимает собственное, это не перестает злить, потому как его решение вынудит и вытребует с него платы тоже. Уйти, и оставить Тора, и переждать несколько меток, пока поколения не сменятся, пока Тор не вычистит совет и не переберет его, отделив зерна от плевел… Пока не выстроит новый Асгард — не на крови, но все же твердой, непреклонной дланью истинного правителя.       Сможет ли что-то из этого исправить поездка к горным ущельям? Тор переводит к нему собственный взгляд, и тот крепок настолько, что оказывается почти ощутимым в прикосновении. Задевает плечо Локи, трогает скулу и уголок глаза. Отказ ему больше отнюдь не является ни подобием игры, ни желанием, чтобы он подошел сам, оставаясь лишь отказом. Даже среди тех ночей, где Тор выцеловывает его шею и подхватывает под бедра, не кривя губ от расцарапывающих плечи ногтей. Бедняга и страдалец? У Локи не находится к нему сострадания вовсе, отнюдь не потому что Локи даже не пытается его разыскать — отсутствие в Торе беспечности против всего присутствия обдуманного выбора поистине выжигает ему нутро злобой.       Все его спокойствие. Вся его твердость пред тем затаенным буйством, которого он ожидает так же, как начала войны, которого он ожидает вряд ли меньше самого Локи… Тор переводит к нему собственный взгляд сейчас и он суров, и он крепок. Но стоит ему открыть рот, как мягкий, полюбовный звук раздается:       — Локи… Не вини меня за то, сколь сильно я люблю тебя, — он есть воин, он есть настоящий и будущий Царь, он есть стратег, он есть кузнец. Сотни личин, имен, обязанностей — для Локи он становится слабостью, если не является ею уже в полной мере. И говорит с нежной просьбой, что вовсе не предлагает любого обсуждения так же, как не предлагали его и все прошлые слова с момента возвращения Локи в Асгард. Проходит день, проходит два, истекают несколько недель. Они замирают в ожидании, пропуская мимо внимания пиршества, празднества, советы и обыденные, не примечательные дни. Именно здесь и сейчас — Тор просто говорит, Локи же так и не вытягивает очина из влаги чернил. Раздраженно сжав зубы, сбрасывает перо в чернильницу, откидывается на спинку кресла, а после поворачивает голову вправо. И тут же кривится весь, откликаясь:       — Не винить тебя? Ох, Тор, — его хочется обозвать олухом и дурнем, глядя ему прямо в глаза, ничуть не меньше, чем от него хочется потребовать — передумать. Отказаться. Прекратить нести бездарную, бесполезную чушь всеми запретами на обсуждение! Локи лишь дергает головой, сжимая опавшую на подлокотник руку в кулак, чтобы только не заскрежетать ногтями по дереву стола. Медленно, нарочито глубоко вдыхает. Вместо любой ругани — ему стоит успокоиться, потому что это сможет принести ему нечто, в то время как ругань не принесёт ничего вовсе. Переубедить его или потребовать передумать? Держать власть над ним то же самое, что властвовать над самим солнцем: когда пожелает, оно взойдет, когда пожелает, опустится за горизонт и уступит место луне. Локи лишь вдыхает. Слышит, как где-то слева, у камина, негромко возится спящий Фенрир. И мажет взглядом по поверхности закрытой, переливающейся защитной магией двери. Никто не узнает, никто не услышит, но, впрочем — и Тор не пожелает слушать. Пока сам Локи не имеет в собственных руках и единого иного для него предложения. Которое позволило бы им избежать последствий убийства Одина? Которое позволило бы им выбрать, выкарабкаться, вылезти из этих силков? Кратко, все так же раздраженно сморщившись, Локи возвращает собственный взгляд к спокойным, суровым глазам Тора и говорит: — Я ничуть тебя не виню, но это не отменяет того, что я в ярости, — за принятое, принятое, принятое решение или все же за великую жертву? Назвать это так не получается, потому что как Один истинно врастает в собственное правление, будто тысячелетний дуб — корнями в землю. Он имеет сторонников. Он имеет преданных советников. И весь его народ — принадлежит ему, даже оказавшись под ладной, чумной дланью измора. Вместо пищи он скармливает им гордыню и та заполняет одно брюхо за другим, лживая, пустая, но сколь красивая… Тор не меняется в лице вовсе, так и продолжая смотреть на него прямым, твердым взглядом. Нуждается ли он? Локи морщится вновь, отказываясь отвечать на собственный мысленный вопрос и добавляя: — Так же, как и не отменяет того, что я всю ещё люблю тебя, — он отворачивается тут же, но все равно замечает, как Тор мелко, точно самодовольно улыбается — та улыбка, самонадеянная и гордая, слишком идет его церемониальным одеждам и свисающей с края кресла ткани алого плаща. Но сам он… Все же болван или скорее напыщенный индюк? Переведя взгляд к закрытому гардинами окну, находящемуся перед столом, Локи вздыхает как можно тише. В какой момент подобные речи становятся для него простыми — этого определенно не происходит, а все же те самые изменения, неспешные, еле различимые, они настигают его чуть ли не в каждом новом дне и всегда постфактум. Будто дурной издевкой и напоминанием, что обретает истинное бессмертие: Тор будет ему силой, Тор же будет ему слабостью, слабостью, слабостью. Сейчас лишь вздыхает следом, с много большим довольством. Расслабленно потягивается в кресле. Раздраженно двинув челюстью в ответ на всю его радость, Локи разжимает кулак, тянется к перу вновь. Что смогут исправить они, те самые горячие источники, и имеют ли они с Тором право среди всего ожидания действительно отправиться к ним. Согреться или друг друга согреть? Второй летний месяц близится к собственному концу, Тор же выбирает — и принимает решение. Рассказывать ему о том, к чему оно приведет, не имеет никакого смысла, потому что с решением, принятым самим Локи, Тор не согласится точно. Очередная вековая разлука, очередная метка ожидания и тоски, но точно много больше… Подхватив парой пальцев перо, Локи стряхивает с него лишние капли чернил. Бросает будто бы между делом: — Долго туда ехать? К горным ущельям.       И тут же слышит краткий, чрезвычайно раздражающий в этом мгновении смешок. Могло ли быть иначе? Тот самый вопрос, что возникает в его сознании сейчас, тот самый вопрос, что совершенно забывает предупредить — он останется с ним на дни и несколько десятков будущих лет. Ему в ответ здесь и сейчас Локи лишь закатывает глаза. Тянется всем телом вперёд, садится в кресле ровнее. Тор откликается почти без промедления:       — Всего лишь двое суток, но с твоей магией, я думаю, мы могли бы управиться много быстрее, — к примеру, за миг, за единое, краткое мгновение. Тор ведь бывал там, в тех горных ущельях? Взять у него воспоминание, рассмотреть картинку и переместить их обоих туда хоть сейчас — Локи мог сделать это. И Локи же делать этого определенно не собирался. Достаточно с него было на весь этот день уже произнесенного признания и того необременительно самодовольства, которым Тор полнился. Вот бы лопнул уже от него и тогда ни о каком его решении, ни о каком вызове Одина на смертельный бой не шло бы и речи. И в таком случае ему не пришлось бы ехать в Ванахейм… Вся та бесполезная сила, что была у Локи на руках. Вся та пустая мощь. Непригодные, паршивые и оказавшиеся погаными мелочи.       Он определенно мог перенести их обоих к горным ущельям и горячим источникам хоть сейчас — но ни выбраться из ловушки, ни отменить предназначенной Тору смерти не мог все ещё. Сможет ли когда-нибудь? Сделать хоть что-нибудь, сделать какую-то часть, а лучше бы сделать все… Сейчас говорит:       — Что ж, быть может, я разыщу несколько свободных шагов солнца по небосводу к завтрашнему вечеру, — и будто бы даже не лжет Тору этим слов, но правды не говорит все равно. Та самая работа, что является бесполезной и бессмысленной, пускай и приносит ему тем больше знаний, чем больше свитков он читает — если завтрашним утром Локи не появится на совете, вряд ли кто-то заметит его отсутствие. Но каждый точно порадуется ему, и Один будет чрезвычайно доволен. Тем, что, наконец, сломил все сопротивление? Подобного не случится точно. Локи будто бы даже не лжет. И выждав, пока крайняя капля лишних чернил вернётся в чернильницу, поднимает перо, перенося его к поверхности пергамента. Еще несколько строк, пара мыслей или их десяток. Ему остается дописать не столь много — бесполезных, бесполезных, бесполезных слов о том, как можно было бы Асгард спасти и как можно было бы Асгарду помочь. Никто, конечно, заниматься подобным не станет. Но отнюдь не поэтому Локи говорит: — Если, конечно…       «Ничего не случится». Или «все будет в порядке». Если они с Тором отлучатся, это может вызвать подозрения или спровоцировать, а значит ему нужно будет подготовиться. Пара-тройка качественных иллюзий, чтобы не лишать невидимых, следящих глаз собственного присутствия. Очередная, привычная ложь. С их отъездом, каким бы долгим он ни был, и Лия, и Сигюн, и Фенрир со Слейпниром останутся в Золотом дворце — они должны быть в безопасности. Той самой, которая несущественна уже, или той самой, что выломается вот-вот? Договорить он так и не успевает. Резкий, требовательный стук бьется о поверхность двери его покоев единым ударом кулака, а после та дверь раскрывается, требуя — обернуться, увидеть и признать очевидное.       Жестокий-жестокий бог может выжидать долго. Но любое его ожидание всегда завершается кровопролитной войной.       — Ваше высочество, — распахнувшаяся дверь ударяется о внутреннюю стену его кабинета и Локи успевает обернуться за миг до того, почти одновременно с резко подобравшимся Тором. Распахнувшаяся дверь открывает им вид — напряженная, слишком хорошо скрывающая страх среди собственных глаз Лия выглядит запыхавшейся, но все же почти не растрепанной. Хватает ли ей ума воспользоваться магией? На то, чтобы переместиться с ее помощью в покои Локи, ей не хватает наглости. Она все же знает те самые, невысказанный правила. Она все же является прислугой — и собственному хозяину соответствует. С новым быстрым вдохом сжимает ладонь в кулак, переступает порог резким, порывистым движением. Защитный магический барьер пропускает ее без лишних сложностей, и Локи стоит, быть может, обернуться к Тору, чтобы увидеть, кривится ли тот вновь — перед лицом чужой привилегии, что является ему недоступной все ещё. Будет ли доступна когда-либо? Лия уже говорит: — Один, он… — и Всеотцом не зовёт его так же, как не зовёт и Королем богов. Много больше ему подходит имя жестокого-жестокого бога, в то время как Локи так и не переводит взгляда к Тору. С еле слышным скрипом кожаной кирасы он подбирается весь, чувствуя, как пальцы крепче сжимаются вокруг стержня пера. Сигюн или Фенрир? Война? Новое решение в отношении Ванахейма или все то же, застарелое, уже известное? Что угодно и чего жестокий-жестокий бог пожелает — оно будет исполнено. Лия же паузу, давящую, тяжелую, брать желает вряд ли, и все равно берет ее, запнувшись в новом слове. Где-то в собственном кресле Тор подтягивает к себе ноги, ставя их ровнее подошвами крепких сапог на полу, а ещё впивается жесткой хваткой в подлокотники. На самом деле он вовсе не держится — лишь готовится. На самом деле среди земель теплого, столь лживо жизнерадостного Асгарда не существует ни единый закон, кроме самого важного — все то, чего пожелает, пожелает, пожелает бог… Сглотнув и подняв подбородок выше рывком, Лия говорит: — Он пошел к Слейпниру. Со стражей. Они пытаются оседлать его.       Миг звенящей тишины настигает их всех много безжалостнее, чем все ожидание прошлых недель, месяцев или веков. Перо выпадает из его разжавшихся пальцев с легкой, незначительной задержкой. Пергамент заселяется росчерком чернил — он разрастается в настоящее черное озеро слишком быстро, поглощая строчки мыслей и будущих слов самого Локи. Тот самый совет завтрашнего утра, кто будет присутствовать на нем и кого на нем не окажется? Локи подрывается с места, не чувствуя, как дергается изумрудный плащ, стекающий с его плеч, и не слыша, как кресло с грохотом отскакивает прочь, задевая край выстилающего кабинет ковра и комкая его задними ножками. Крайним, что видит он, становятся напряженные и напуганные, почти болезненно стойкие глаза Лии, а ещё движение где-то на границе зрительного поля.       Потому что Тор подрывается на ноги тоже. Но произнести и единого слова не успевает так же, как потянуться то к нему, то ли к собственному молоту.       Локи перемещается к конюшням за мгновение, тут же оказываясь под светом скатывающегося к линии горизонта солнца. Тот свет ранит его глаз собственной яркостью, а ещё одаряет теплом — все потерянные в раз смыслы просто рассыпаются невидимыми искрами по траве. Но жестокий-жестокий бог желает! И всегда обретает то, в чем нуждается. Является ли это чужой жизнью, является ли это чужой свободой — его правление не приемлет непослушания и несогласия, потому что оно слишком велико и горделиво для чего-то подобного. Первым, что слышит Локи, становится напуганное, непонимающее ржание Слейпнира, но подле конюшен нет ни его, ни кого-либо ещё. Звук раздается со стороны пастбища.       Что Локи в действительности ему задолжал и что у Локи в руках есть для него? Ничего и никогда не будет, но никто не посмеет ни седлать его, ни подковывать, ни делать домашним зверем. Использовать его среди поля битвы? Убивать его во имя спасения от голодного мора? Неистовая, разъяренная волна гнева поднимается у Локи внутри, заполняя собой всю его кровь, заполняя собой все ее протоки, а ещё перекрывая каждую мысль — в тех конюшнях, подле которых он оказывается, его не было ни единожды. Локи не интересно это. И, сколь бы печален Слейпнир ни был, ему не станет интересно это никогда. Дурной зверь — получает жизнь, которую не заслуживает и которую никто не желает ему давать. Это предел, и край, и граница любых возможностей Локи.       Но напуганное ржание звучит уже.       Оглянувшись резким, остервенелым движением, Локи наклоняется и выхватывает из голенищ сапог два клинка — лишь единый все ещё является етунхеймским. А у него просто не находится то ли времени, то ли мыслей, чтобы попросить Тора выковать вновь тот, второй, который умирает, забирая с собой Лафея среди льдов Етунхейма. Насколько решающим это является теперь? Етунхеймская сталь ложится в одну его ладонь, асгардская же, элитная и дорогостоящая, оказывается стиснута рукоятью в пальцах другой. У конюшен действительно не оказывается никого, но, как только его взгляд устремляется в сторону пастбища, Локи мгновенно замечает и Слейпнира, и пару десятков стражей, что толпятся вокруг него, медленно подступая ближе. Где-то перед ними, наблюдая за происходящим, стоит и Один вместе с двумя своими советниками в длинных, переливающихся позолотой жилетах без рукавов. Насколько довольным жестокий-жестокий бог выглядит, разглядеть с такого расстояние не получается, и Локи перемещается вновь, за мгновение оказываясь в десятке шагов у Одина за спиной. Его голос прорывает пленку сковавшей разум, звенящей тишины много лучше нового ржания Слейпнира, когда он рявкает:       — Разве же я невнятно выразился, когда сказал, что этот конь не продаётся, а?! — грозная, яростная интонация хлещет по устилающей пастбище траве, заставляя нескольких воинов из тех, что уже окружили Слейпнира, вздрогнуть. Слышит ли кто-то из них то, с каким скрежетом Локи сжимает зубы, или, быть может, кто-то из них уже чувствует, чем обернётся для них единый новый шаг? Один не дергается вовсе и вздыхает со слышимым удовольствием насыщаемого голода — вся та война, в ожидании которой они находятся последние недели, на самом деле живет подле них уже тысячелетия. И сейчас она покачивает головой. И сейчас она оборачивается много неспешнее, чем пара дряхлых льстецов, что именуются советниками и стоят подле нее. Локи успевает пробежаться взглядом по стражам, пересчитывает их мечи, узнает пару незнакомых на имена лиц тех, кто подчиняется Тору. А, впрочем — Тор является наследным старшим принцем, Тор является главным военачальником и все они подчиняются ему, но вряд ли кто-то из них действительно верен ему.       Поднимут ли они собственные мечи против него, когда начнётся война? Она началась уже. И Один, разодетый в церемониальный доспех, будто на праздник, оборачивается с горделивой неспешностью. Его улыбка, широкая, радушная и злая, отвлекает внимание злобы самого Локи, перетягивая то на себя, и все же заметить оказывается не столь сложно — на поясе каждого второго стража висят антимагические наручники. Один из двух советников, что стоят по бокам от Одина и тоже оборачиваются, и вовсе держит их в руках, уже кривя губы. Без любого удивления и отнюдь без блеска напуганной неожиданности в глазах — они знают, что он придет, и они ждут его.       Один ждёт его.       Из года в год. Из метки в метку. Если Локи кинется на него сейчас… Не сделать этого оказывается непомерно сложно, потому как ему в ответ уже звучит:       — Ох, сын мой. Все, что принадлежит тебе, прежде принадлежит мне. Неужто ты запамятовал, кто даровал тебе жизнь? — под ярким теплом асгардского солнца, что слепит ему глаз после умиротворяющей тишины кабинета, Один улыбается ему шире, медленно разводит руки в стороны, будто желая его обнять. И Слейпнир ржет вновь где-то у него за спиной, перетаптываясь на месте, в попытке избежать соприкосновения с каждым острием из тех, что выставлены в его сторону. Ничего ведь не случится, если Один познакомиться с ним? Быть может, Фригга мыслит подобным образом, когда он убивает первого из ее детей. Быть может, все и каждый мыслят подобным образом, когда позволяют ему взойти на трон. И, быть может — это случится. Жестокий-жестокий бог, возомнивший себя всемогущим, пожелает, а после придет и заберёт. Отнимет. Украдет. Пометит собственностью, победив в нечестной схватке.       Прямо сейчас он улыбается. Словно миролюбивый, добродушный отец, он разводит руки в стороны и делает первый шаг по направлению к Локи — вместе с ним тот шаг делают и стражи, и Слейпнир бередит нервными, перепуганными копытами почву. Слейпнир ржет вновь, только ни обратить к нему собственного внимания, ни подойти к нему… Лишь ловушка. Обыденные, жестокие силки. Один заманивает его в них, не лишая выбора и вместо него предоставляя возможность — сбежать вместе со Слейпниром и оказаться отреченным от собственного статуса, лишившись возможности находиться в Золотом дворца, лишившись возможности защищать Тора при необходимости, или все же убить его, этого жестокого-жестокого бога, прямо здесь и сейчас? Чувствуя, как злость шириться изнутри, Локи прокручивает клинки в ладонях, кривится гневно.       Один ждёт его, Один желает его изловить — он всегда получает то, чего хочет.       Сбежит ли Локи сейчас, это поставит под удар и Тора, и Лию, и многих других. Останется ли и убьет Одина, наконец — столь открытое убийство не сможет быть осуществлено, пускай Один и выглядит отнюдь не одним из могучих воинов, но нападение на него потребует от Локи смерти, а ещё принесёт ту смерть Етунхейму. И солгать всем да каждому окажется не столь сложно. Пригретая на груди змея не обучилась верности и предала? Один скажет что-то, Один сможет сказать что угодно и его будут слушать с открытыми ртами, потому что та гордыня, которой он эти рты кормит, однажды становится много вкуснее любой пищи и много важнее телесной сытости.       Вот чему Один улыбается на самом деле и вот что желает объять собственными раскрытыми руками. Локи же дергается ему в ответ, еле пробиваясь рассудительными мыслями, сквозь пелену тот злобы, что плотнеет все крепче с каждым новым мгновением. Шипит, несдержанно переходя на рычание:       — Единый только шаг и я… — все те угрозы, что есть в его руках, являются столь же беспомощными, как и вся его мощь. Два клинка разного рода металла? Локи стискивает их крепче, выдыхает сквозь стиснутые, оскаленные зубы, только прежде, чем успевает договорить, слышит тот рев, что доносится из-за его спины, откуда-то сверху. Голос принадлежит Тору.       — Локи, не смей! — грубая, яростная интонация разносится волнами по воздуху и следом за ней по земле прокатывает дрожь от удара приземления, от удара сбрасываемого в траву молота. Локи дергает плечом, чувствуя, как напрягаются бедра во имя устойчивости. Локи же отказывается оборачиваться. Тор не позволит ему, Тор запретит, потому что знает — из этих силков у них выбраться не получится. И за Асгард, за весь этот мир, за весь народ, что живет в нем — кому-то придется умереть. Воздать жертву, принести ее на алтарь, пролить алую-алую кровь… Быть может, та будет бурой и етунской? Один насмешливо качает головой и опускает руки, так и не делая нового шага по направлению к нему. Хватает лишь взгляда. Презрительного, надменного и спрашивающего с беззвучным, громоздким высокомерием:       — Что же ты сделаешь?       Беспомощность против правления жестокого-жестокого бога, возомнившего себя всемогущим, может быть скрыта за плотью ожидания, только полностью никогда не исчезает. Любой новый шаг, любое решение, любое желание — если то не является приятным для жестокого-жестокого бога, оно не будет осуществлено.       Но для него не является приятным ничто, кроме войны да гор влажного от горячей крови золота.       Рвануть вперёд Локи так и не успевает. Уже порывается, видя, как Один разворачивается. Уже дергается опять, почти делая шаг — весь интерес в отношении его, Локи, персоны умирает у Одина в глазах, предрекая близкую казнь, что наступит ещё до заката. Тор же оказывается со спины и дергает Локи резким, жестким движением, разворачивая его к себе. Первый же удар занесенной с клинком руки перебивает, от етунхеймского лезвия закрывается доспехом на предплечье. Биться с ним глупо и бездарно, потому что они друг другу совершенно не враги, но Локи все равно тратит столь важные мгновения на резвые, отточенные удары — не увидеть сурового, требующего отказаться взгляда не получается. Хочет ли Тор, чтобы он передумал? Чего бы Тор ни хотел, собственное решение уже принял ничуть не менее жестоко, чем те слова Одина, что звучат:       — Изловите его. Я желаю конной прогулки, — ядовитая власть. Проклятая власть. Вездесущая, повсеместная и бессмертная. Один оставляет Локи на растерзание Тору, но, впрочем, оставляет их обоих друг другу, и поворачивается спиной, предвидя — Тор не позволит Локи сделать ничего, потому что видит собственное положение слишком отчетливо. Гонец, приносящий вместе с собой волю Короля богов, или все же скованный по рукам и ногам слабостью собственной любви идиот? Локи скалится ему в ответ, походя дергает головой в отказе и отшатывается прочь, на два шага назад, тут же разворачиваясь вокруг собственной оси. Его рука, со стиснутым в пальцах клинком поднимается в воздух движением резко вспыхивающей искры пламени и Слейпнир неожиданно отзывается ему в ответ собственным ржанием — он лишь пытается защититься.       От всего этого мира или от того круга лезвий чужих мечей, что подступают к нему впритык? Локи успевает увидеть, как четыре мощных копыта поднимаются в воздух, заставляя стражей отшатнуть прочь. И Слейпнир встает на дыбы, то ли иллюзией, то ли мороком, то ли истиной реальностью вырастая в холке на тот остаток десятка или двух десятков фаланг, которых ему не хватает. Магический зверь. Порожденный насилием звереныш. Он делает резкий рывок вперёд, находя себе цель где-то среди плоти жестокого-жестокого бога, Локи же швырнуть клинка тому богу в затылок так и не успевает. Сдернув его руку вниз почти болезненным из-за приложенной силы движением, Тор перехватывает его второй поперек груди и оттаскивает на пару шагов назад.       Клинок етунхеймской стали улетает в землю, вонзаясь по самую рукоять. Тот, что был выкован из асгардской, вонзается Тору в бедро движением руки самого Локи — это не приносит и единого результата. Крик же разносится по всему пастбищу, подрагивая в слепящем, ярком свете теплого-теплого солнца:       — Слейпнир, нет! — ни предупредить, ни осмыслить, ни уберечь его у Локи так и не получается. Лишь пара острых, жестоких мыслей вгрызаются в сознание смертельной хваткой: вот как это случается сейчас и вот как это случится, когда Тору будет суждено умереть, но все же норны берут свою плату — всю ту, которую Локи им воздает. Его дитя станет убийцей? Для любого несогласия не остается места здесь и сейчас так же, как в прошлом не находится его, чтобы банально вспомнить — его, его, его дитя… Он не совершает ошибки в том, что пытается защитить Тора и забирает себе внимание Свальдифари, но все равно совершает ее, приводя Слейпнира в Асгард. Та самая мысль об отданной плате, столь важная, столь объемная, просто вылетает из его памяти, теряясь на окраине сознания. Но Тор так и не отступает. Единый клинок в бедре или десяток подобных, Тор является воином, в моменте лишь сильнее стискивает его в собственных руках. Локи почти слышит, как кости рёбер взвывают собственным хрустом от этой жестокой, болезненной хватки. И видит много чётче: вставший на дыбы Слейпнир делает рывок вперёд, перескакивает через тех стражей, что валятся на спины перед ним, а после подскакивает к Одину. Вся бессмысленная магия оказывается скованна возведенным в абсолют удивлением. И столбенеют все, кроме разве что Одина — тот успевает поднять руку за миг до того, как два самых передних копыта со всей силы бьют его по голове. Не столь смертельная рана оказывается нанесена и она сбивает Одина с ног, а после приходят новые. Слейпнир обрушивается на него всем собой, проламывает ему череп собственными копытами, разбрызгивая кровь и ошметки мозгов по траве. Единый зрячий глаз Одина лопается, высплескиваясь из глазницы, и следом за черепом с громким хрустом проламывается грудина, стоит Слейпниру приподнять две пары собственных копыт и ударить ими вновь, ничуть не мягче, чем Тор бьется подошвами сапог об землю мгновения назад. Оба советника, стоявшие по богам от Короля богов, успевают отшатнуться прочь, в то время как стражи вскидывают собственные мечи. До того даже, как Слейпнир отступает от изуродованного, мертвого тела сам, до того даже, как он понимает, что случилось, все взгляды и каждое лицо обращается — к Тору. Локи чувствует, как ледяная, жестокая дрожь ужаса прокатывается по его телу, потому как не нуждается вовсе ни в едином ответе. Он знает, что случится дальше. Он знает, что каждый убийца Всеотца, каждый причастный к тому убийству будет казнен незамедлительно. Еле сделав краткий вдох, еле протолкнув воздух сквозь стиснутую чужими руками грудину, он цепляется собственным взглядом за покачивающуюся морду отступающего прочь Слейпнира. Напуганный, столь большой по размеру, но столь маленький жеребенок… Что они сделают с ним? Дёрнувшись в руках Тора вновь за миг до применения любой магии, любого заклинания, Локи не слышит, как из его приоткрытого рта по пастбищу разносится крик: — Слейпнир… Не трогайте его!       Но чувствует слишком отчетливо. Как Тор разжимает хватку собственных рук, а после, дернув его за плечо, швыряет вперед. С надменностью и высокомерием. С незаслуженной — жестокостью. Удержаться на ногах просто не получается, лишь отголоски магии так и пульсируют в ладонях, не имея возможности быть использованными. Сосредоточиться и пробиться сквозь каждую новую волну беспомощного, беспомощного, беспомощного ужаса, сосредоточиться, и сбежать, и защитить, и возвратиться все вспять — просто не получается. Локи лишь валится в траву, чуть не ударяется об землю собственным лицом, еле успевая выставить руки. И слышит, как из-за спины звучит суровое и безапелляционное:       — Взять мага под стражу сейчас же. И коня сковать, — тот самый голос, что шептал ему признания в великой любви и бессмертной верности, не содержит в себе ни единой интонации, кроме власти. И он же добавляет без любого промедления, прекрасно видя, как один из советников прицельным движением швыряет антимагические наручники в сторону Локи: — По подозрению в нападении на почившего Короля богов.       Ударившись широкими, тяжелыми кольцами о его запястья, наручники защелкиваются раньше, чем Локи успевает вскинуть голову. Кисти и пальцы покрываются острой, выжирающей всю магию болью. Запястья обретают будто реальные, каменные границы в собственных кровотоках. Перед его глазами остается лишь зеленая сочная трава пастбища, залитая яркий светом теплого-теплого асгардского солнца. И в ушах двоит перепуганное ржание того Слейпнира, которого уже окружают вновь. Но сознание пустеет на все мысли, кроме единой.       Норны жаждут платы и Локи ее отдает, без раздумий. Норны же так и не предупреждают, не предупреждают ни прошлые жизни, ни кто угодно иной: всей той великой любви Тора точно хватит и точно будет достаточно.       Чтобы убить. ~~~•~~~