Роза ветров

~~~^~~~       За две с половиной недели Слейпнир успевает подрасти в холке до самых его нижних рёбер. При всей его магической сути это, конечно же, оказывается вовсе не удивительным, пока иное в определенной степени ошарашивает — встречая его возвращение в Альфхейме, Слейпнир по-настоящему гарцует. Ловкий, ни единожды не спотыкающийся, он выглядит настолько довольным собой, что Локи, позабывшись, чуть не улыбается ему в ответ. Крошечная, отдающаяся где-то в груди теплом радость дразнит его, напоминая обо всем том, что было оставлено им за пределами Етунхейма, но, впрочем, надолго подле него так и не задерживается.       Слейпнир остается ему ребенком и Локи не собирается принимать это, как нечто должное.       Да и из Альфхейма забирать его не сильно хочет, но Гертруда говорит, что звереныш тоскует здесь, среди тех лошадей, что не желают дружить с ним и опасаются его инаковости. Те лошади, дурные и явно не самые породистые среди всех девяти миров, опасаются Слейпнира — Гертруда сообщает об этом Локи, так будто ему есть какое-то дело, будто бы ему может быть какое-то дело. А на вопрос, ничуть не заданный и мертвый вопрос о том, кто успевает обучить этого жеребенка гарцеванию, так ему и не отвечает — Локи просто благодарит ее, удерживая каждое собственное слово ровно меж зубов всей злобы и любой мелочной радости. Эта ложь о равнодушии дается ему настолько же хорошо, насколько самому Тору не удается солгать среди тронной залы его собственным взглядом. Наряд Локи ему определенно нравится, определенно приходится ему по вкусу и это отражается где-то в его темнеющих глазах.       Но, сбежав прочь с последними словами Одина, Тор так и не приходит.       Должен ли? На самом деле Локи его вовсе не ждёт, и эта ложь дается ему с невероятной, будто бы даже не приедающейся легкостью перед лицом десятков тех свитков, которые стражи в сопровождении пары советников Одина приносят к нему в покои. Первый, второй, пятый — тех десятков в общей сумме набирается ещё один цельный, и вся сотня скрученных в трубки пергаментов оказывается поверх его рабочего стола меньше чем через три шага солнца по небосводу после того, как Локи возвращается в Асгард. До того ему удается разве что разместить Слейпнира в конюшне, выдать указания мальчишке-конюху по заботе о нем и проследить, чтобы тот успел познакомиться с жеребенком и успел ему понравиться. А после — приходят они. Бесконечные, бесчисленные свитки, принесенные вместе со скорым распоряжением Одина: теперь Локи действительно входит в совет. Никто не лжет ему. Все принимают его условия. Поспешно или продуманно? Один из советников, что сопровождает стражей со свитками, передает Локи простое и достаточно понятное слово Всеотца.       Самая унизительная, самая трудоемкая и нудная работа по вычитыванию жалоб, требований и просьб жителей Асгарда — вот оно, истинное место Локи в совете.       Ничего разочаровывающего, ничего раздражающего или в реальности унизительного в этом, конечно же, не оказывается. Локи хочется расхохотаться перед лицом той пагубной ошибки, которую допускает Один, ещё даже раньше, чем первый, выбранный наугад пергаментный лист оказывается в его руках — рассмеяться так и не получается. И Тор, сбежавший под конец всей лживой, дурной церемонии приветствия, не приходит. Первый шаг солнца по небосводу, второй, третий… Локи снимает каждую магическую защиту перед приходом стражей и советников со свитками, Локи же возвращает все заклинания на собственные места, как только они покидают уровень его покоев. Прикрывает дверь. Оглядывает ворох бумаги поверх своего стола. Оглядывает Лию и сладко, довольно растянувшегося где-то подле молчаливого, пустого камина Фенрира. Именно ему, баловню судьбы, не иначе, приходится по вкусу явно любое место из тех, где он оказывается. Является ли Локи подле него собой или иным зверем, обдувают ли его волчью шерсть ветра Етунхейма и выглаживает ли ее теплый свет асгардского солнца…       То самое солнце успевает потемнеть собственным, наполняющимся желанием и восхищением взглядом, а после сбегает. За миг оборачивается суровым, напряженным и просто сбегает прочь, будто бы они виделись лишь недавно, будто бы Тор не успел истосковаться… Будто бы они успели разругаться или он успел вызнать что-то из того, что знать ему было не положено? Перед лицом того букета свежих, алых роз, что ждёт Локи в его кабинете, в первое поверить вовсе не удается. Второе же — является невозможным вовсе.       Только Тор все равно так и не приходит.       — Что говорят слухи? — пробежавшись глазами по строчкам семьдесят третьего по счету пергамента, Локи сворачивает его и отбрасывает в сторону той кучи на полу, где лежат иные требования. За прошедшие шаги солнца по небосводу именно она нарастает столь же быстро, сколь быстро плотнеет его напряженное молчание среди пространства кабинета, но Лия будто бы вовсе не обращает на это внимания. Под светом мерно сияющих, светящихся под потолком магических клубков ее занятием становится разбор нужных полок стеллажа, что находятся у другой стены кабинета Локи, прямо напротив его стола, ее занятием становится заполнение тех полок свитками. Все те, что содержат в себе жалобы, они укладывает на верхних полках. Ниже выкладывает друг поверх друга свитки с требованиями, ещё ниже — с просьбами. На полке у самого пола кладет три свернутых пергамента с благодарностями века назад сгинувшим Тюру и Бальдру.       Их небольшое количество и устремленность к тем, кого давным-давно уже нет, не удивляет Локи так же, как увеличившийся в размерах Слейпнир.       Или так же, как Лию не удивляет его молчание? Войдя в его покои чуть позже ухода советников, она так и не задаёт и единого вопроса о его делах, тактично отмалчивается и тем самым произносит много громче, чем могли бы сказать слова — ее вездесущность ширится ото дня ко дню. Вещи, которые она знает. Слухи, что тянутся к ее рукам, будто ласковые, верные псы. И все те тайны, бесконечные, бессмертные, лишь увеличивающиеся в собственном объеме… Любая из мыслей, ведомых страхом перед получаемой фрейлиной властью, не трогает сознания Локи теперь уже вовсе, и каждая из них оставляет место для иного — глупость Одина или побег Тора? То самое напряжение, суровое и собранное, что появляется в его лице перед тем, как он уходит прочь через тайную дверь справа от царского трона. Та самая твердость шагов. Локи точно стоит задаться вопросом, с чего бы Тору в действительности радоваться его возвращению, но этот вопрос является теперь уже пережитком прошлого, и отнюдь даже не потому что Тор сам произносит не единожды: он ждёт Локи всегда.       Но именно потому что его руки, его глаза и весь он произносит то же самое каждый раз, как оказывается подле Локи.       — Согласно последней информации, дворфы не причастны к делам темных, как и кочевники альфхеймских земель, — обернувшись лишь на мгновение и то не к нему, лишь к закрытым гардинами окнам, подле который стоит его стол, Лия удостоверяется в присутствии магического барьера, что пожирает каждый звук ее голоса, не выпуская тот наружу. Только после говорит. Только после — отдает Локи то, что ему не столь нужно, но определенно необходимо в сгустившейся рабочей тишине. Необходимо тому самому молчанию слов и гомону десятков напряженных, не понимающих сути происходящего мыслей. Обозлился ли Тор за то, что Локи потребовал себе большего статуса, или, быть может, обозлился на что иное… Сколь много о произошедшем в Етунхейм он должен был знать в действительности? Огун не стал бы рассказывать ему, Огун просто не смог бы рассказать всего того, что, вероятно, увидел собственным зорким глазом, но рассчитывать на него, прихвостня в первую очередь Тора, было достаточно глупо. Или верить ему — хотя бы за всю ту верность, которую он отдавал Локи уже не единожды на пересчет прошедшего, не столь долгого времени. Качнув головой и отбросив новый, только взятый свиток в кучу к иным, просящим и умоляющим, Локи уже почти приоткрывает рот, чтобы выспросить что-то иное. Лия опережает его, говоря с затаенной в интонации, многозначительной улыбкой: — В начале недели у Одина были гости из Етунхейма. Новый Король тех земель, Гейрред, принес Всеотцу голову Лафея, но об этом, как мне кажется, вы знаете уже и так.       Ей в ответ Локи не вздрагивает. И притвориться удивленным, поверженным в ужас не пытается совершенно. Его ладонь сама собой тянется к новому свитку, чувствуя поверх кожи нагого плеча и улыбку, и внимательный взгляд Лии. Поддавшись склонившейся голове мелко позвякивают вплетенные в его волосы бусины. Быть может, что много вероятнее, Тор злится за поход в Етунхейм, при том не зная о событиях среди его земель ничего… Быть может, Локи везет много больше, чем уже нашептывают его суетные мысли? Вся куча из сотен свитков на его столе уменьшается медленно, но слишком быстро в отношении той необходимости идти к Тору и с ним говорить, которой Локи был бы рад избежать.       Если бы Тор пришел сам… Тор делать этого явно не собирался.       — Что ещё? — раскатав новый свиток пергамента, Локи оставляет Лию без единого комментария и без единого взгляда, позволяя ей ещё какое-то время довольствоваться то ли правдой слухов, то ли ложью домыслов. К тому моменту, как он расскажет ей все о новом положении дел, она, вероятно, будет знать то и сама, но все же прямо сейчас говориться не хочется. Ни о Етунхейме. Ни о Гейрреде — тем более; потому что Лия является преданной ему настолько же, насколько никогда не упустит возможности передать Тору те новости, за которыми Тор не пожелает идти к самому Локи. Скривив губы на первых же строчках очередной мольбы, Локи отбрасывает свиток в одну из куч, лежащих на полу и ему подобных. В лёгком раздражении поводит кончиками пальцев руки, изукрашенной листьями и стеблями цвета хны. После слышит легкое, совершенно не обремененное любым переживанием:       — В связи с тем, что сватовства старшего принца и Королевы Гертруды так и не случилось, Один решил отправить его высочество Тора в Ванахейм для союза с Сольвейг, старшей дочерью Короля ванов, — Лия явно успевает отвернуться прежде чем отвечает ему, и когда Локи оборачивается к ней, видит лишь аккуратно собранные в высокую прическу, русые волосы да затылок. Видит и чувствует, как его собственный рот приоткрывается, глаза на единый миг заполняются волнением… В том, что планы Одина идут много дальше тех любых, которые мог бы придумать сам Локи или могли бы придумать они вместе с Тором, вряд ли существует нечто удивительное, однако, из раза в раз оно трогает его сердце ничуть не менее остро. Нынче Тора ждёт путь в Ванахейм? Скорее уж путь в никуда, но Локи везет по крайней мере на ту Лию, что не оглядывается на него сразу, слишком занятая свитками, которые аккуратно укладывает друг поверх друга на одной из полок. Требования или жалобы — Один поручает Локи унизительную, нудную и бессмысленную работенку, явно рассчитывая, что то отвлечет его, уязвит его и лишит ясности мыслей посеянным внутри семечком злобы.       И, будто в дополнение, отсылает Тора в Ванахейм.       Что из этого действительно уязвляет, что из этого ранит волнением за все ближнее будущее остро и быстро. Не зависимо от того, сколь много всех принесенных пергаментов Локи вычитает, не зависимо от того, сколь много их ему ещё будут приносить и какие предложения об изменениях он выдвинет, ничто из этого не найдет собственного итога. На ближайшем совете Один точно выслушает его собственной поганой честью и надменностью, пообещает рассмотреть все его слова и размышления, и, конечно же, будет слушать вновь и вновь — отказ действовать останется не произнесенным, являясь очевидным уже. Ни Одину, столь нервозно и возбужденно ожидающему начала войны, ни всем его ближайшим советникам нет и единого дела до удовлетворенности подданных, пока те платят налоги и пополняют казну собственным, будто бы не окровавленным золотом. Но Локи требует места — Локи получает вовсе не то, что заслуживает.       Злобы, правда, не ощущает. Лишь за пергаменты, лишь за всю сотню свитков и за все те, которые ему ещё будут приносить вновь и вновь… Новый путь в Ванахейм? Перед его сбегающим прочь от Лии взглядом тут же встает образ высокой, статной и суровой Сольвейг, что является наследницей того мира. В нынешней жизни или в той третьей, где Тор обещает ему слишком многое и слишком невозможное… История повторяется, прикусывая собственный хвост подобно Йормунгарду, и все они, встречавшиеся ему в некоторых прошлых жизнях, собираются в последней, только это отнюдь не вселяет ни удивления, ни страха перед иным и банальным — Тор действительно сбегает от него в тронной зале? Вся тьма желания, вся тьма иной стороны его любви, столь неистовой и жаркой, обращается суровой твердостью заострившегося лица, сам же Тор так и не приходит. Ни на первом шаге солнца по небосводу, ни на каждом новом и последующем, пока Локи занимается перебором и вычиткой свитков, пока Лия раскладывает их на полках стеллажа друг за другом. Ни один из них не использует магии, будто именно она, пронырливая и слишком умная для любой иной фрейлины, догадывается с легкостью — это промедление необходимо так же, как молчание.       Это промедление необходимо так же, как совершенно нежеланный ледяной глыбе его, Локи, сердца ответ на слишком важный вопрос.       — Как скоро Тор отъезжает? — отвернувшись быстрым движением, он успевает вскинуть кисть, затыкая ещё в самом истоке весь перезвон металлических бусин, вплетенных в его волосы, и обращает собственный взгляд то ли к столу, то ли к закрывающим окно гардинам. Ни того, ни иного не касается. Внимание само тянется к алым лепесткам принесенных Тором роз, что стоят в высокой, хрустальной вазе, внимание поселяется среди их бутонов, не давая ни вспомнить, когда в последний раз Тор приносил ему цветы, ни мыслить о чем-либо теперь. Кроме Ванахейма? Не поехать у Тора не получится. Если Один потребует, ему придется покориться, в противном случае разгорится конфликт и в том конфликте Один не будет ни милосерден, ни добр. Как бы много планов он ни имел, как бы умен и хитер ни был, он точно наблюдает уже достаточно долго за тем, кому именно Тор отдает собственную верность и как нагло пытается лгать — ни на век, ни на вечность терпения Одина не хватит. То, что Тор ещё жив перед его лицом жестокого-жестокого божества, является заслугой лишь его собственной мощи, в которой Один нуждается… И Локи не желает задаваться вопросом, как скоро случится тот день, в котором ярость и жажда расплаты ту нужду перевесит, потому что день этот придет в любом случае.       Ровно так же, как Тору придется ехать в Ванахейм. И свататься? Праздновать союз? Делить постель? Каждая из тех мыслей, что трогают его еле-еле в том прошлом, где являются помеченными именем Гертруды, сейчас накидываются на него быстрой, взволнованной толпой. И толпа та глаголет: Тор не посмеет отказать, потому что это приведет к тому конфликту, за который кому-то придется слишком дорого заплатить. Тор поедет в Ванахейм, а после… Локи поджимает губы и дергает головой так резко, что пара металлических бусин с новым звоном болезненно бьются об его щеку и губы. Отрезвить его у них не получается.       И Лия, впрочем, справляется не многим лучше, когда говорит:       — Один желал переговорить с ним об этом, но в тот день к нему приходили етуны. Насколько мне известно, разговора так и не случилось до сих пор, — все та же легкость слов, все та же необремененность интонации. Теперь, правда, она звучит без любой улыбки или радости. Лишь отдает ему знания, знания, знания, которые вовсе не успокаивают. Оглядев все уменьшившееся количество свитков на своем столе, оглядев всю разросшуюся внутри необходимость говорить с Тором, Локи напряженно поджимает губы. Откликается сухим:       — Хорошо, — и, конечно же, попусту лжет. Ничего хорошего в новом отъезде Тора на поиски очередной жены нет и быть совершенно точно не может. И с этим явно придется разбираться самому Локи, потому что Тор — просто сбегает. Именно так, как никогда не было ему свойственно. Именно так, как Локи вовсе не ожидает. Он бежит от скрываемой правды о Ванахейме или чего-то иного? Отправиться на его поиски значит признать ту самую нужду, то самое чувство, которое Локи явно озвучивал уже не единожды, а все же — слишком сложное, нуждающееся в подготовке дело. Слишком трудное. И до сих пор пугающее мелочно, еле заметно, где-то подле ледяной глыбы сердца.       Никогда, никогда, никогда не уходить от него — столь же плохо, как и никогда, никогда, никогда к нему не возвращаться. Оказаться в неволе подле него, оказаться в больном вое пустоты вне его присутствия. Выбора, верного, погожего, будто мирный асгардский полдень, здесь вовсе не существует. Локи же удается лавировать, вытанцовывать, уворачиваться. Локи же удается не мыслить, но лишь до нынешнего момента разросшейся необходимости разыскать Тора самому и самому с ним говорить — как долго ещё ему удастся делать это? Как долго ему ещё удастся сбегать, оставаясь, и оставаться, уходя?       Столько, сколько потребуется, и ни единым днем меньше.       Подхватив в ладонь новый свиток, он отдирает собственный взгляд от алых бутонов. Успевает даже опустить его вниз, к раскрывающемуся пергаменту. Неожиданно Лия произносит негромко:       — Есть ещё кое-что, что вам нужно знать. Его высочество старший принц… — ее интонация, что прерывается твердым, настойчивым стуком в дверь, не звучит волнительно, отдавая лишь твердость, твердость, твердость и заметное напряжение. О чем она желает поведать ему, что желает рассказать — следом за тем стуком, на звук которого Локи оборачивается со звоном вплетенных в волосы бусин, оказывается нажата ручка. И дверь открывается. Лия, конечно же, смолкает моментально, не ставя под сомнение собственную разумность. Отворачивает голову к порогу тоже.       Тот самый голубоглазый взгляд… Тор сбегает из тронной залы шаги солнца по небосводу назад, забирая с собой и парадный доспех, и алый, яркий плащ тяжелой ткани. Тор же приходит сейчас под руку с обычной хлопковой рубахой цвета грозового неба и с позолотой вышивки на рукавах — потому что приходит всегда. Разрешения не дожидается, дверь открывает себе сам и порога не переступает, помня слишком хорошо: эти территории, что находятся среди Золотого дворца, тому вовсе не принадлежат. Ни ему, ни Королю богов, ни кому иному. Именно здесь властвует Локи. Именно на него Тор смотрит, без оглядки на присутствие Лии, без оглядки на поднимающего голову Фенрира, что тут же подскакивает на ноги и срывается со своего места в его сторону.       Тор опускает к нему ладонь, выглаживая по шерстке, только приветствия не отдает так же, как и любого иного ласкового слова. Он глядит лишь на Локи, с твердой, напряженной суровостью и ожиданием той милости, которая точно будет ему отдана — иначе просто не случится. Иначе не получится. Что все же происходит с ним, что его настроение сменяется столь неожиданно? Локи равняет спину выученным движением статусности, величественности и той самой власти, что в крепкой руке держит, не выпуская — безопасность. Ни о какой радости от всей их встречи после новой разлуки не идет и речи теперь.       Канув головой, но не обратив к Лие собственного взгляда, Локи говорит:       — Позже. Можешь быть свободна сейчас, — и, пожалуй, та холодность, что появляется в его голосе моментально, является лишней, совершенно неуместной против заходящейся в торопливом беге ледяной глыбы сердца, только иного пути не существует. Тор сбегает, сбегает, сбегает — он прячет нечто. Злое или не очень? Локи желает радоваться ему, желает и подойти, и коснуться, и поцеловать, только прежде будет говорить. Вот чего ради объявляется вся его холодность.       Ответом на чужие тайны. Ответом на всю суровость и твердость.       Когда в последний раз Тор глядел на него столь напряженно? Не так уж давно. Лишь две с половиной недели назад, пока Локи лечил его грудь от боли эфирных рун и всего пропитавшего их магического яда. Тогда Тор желал знать, где Локи был и где его не было весь прошедший век. Быть может, сейчас желает знать то же? Гадать не имеет смысла, потому как любая догадка из тех, которые Локи может себе позволить, лишь выдразнит его волнение. Вместо того, чтобы пригласить их в собственный разум, он поводит кистью, убирая единое защитное заклинание, преграждающее Тору путь, убирая каждое последующее. Лия ответом не откликается. Легким движением сбрасывает удерживаемый в руках свиток обратно в кучу к нему подобных, делает первый шаг прочь… Она достигает порога и переступает его до того, как Локи убирает всю защиту, и не заметить не удается — как Тор внимательно, пристально прищуривается.       Возлюбленный, верный и преданный, но так и остающийся не допущеннным без разрешения в те земли, где Локи есть власть, где Локи есть единое возможное правление. Против лица Лии или против морды Фенрира? Первой хватает, хватает, хватает ума зазвать волчонка с собой, и, пожалуй, Локи стоит расщедриться на одно из новых платьев для нее — он не мыслит об этом, сдергивая крайнее заклинание защиты чуть резче, чем предыдущие. Еле заметный, переливающийся блеском магии экран исчезает с порога, и Тор переступает его тут же.       Дверь за собой закрывает сам.       К непонимающему то ли скулежу, то ли тявканью Фенрира — не оборачивается.       Его напряженный шаг привносит в Локи напряжения тоже, и он торопится сдвинуться с места, неспешно отступая прочь от стола, к тому стеллажу у противоположной стены, где только что стояла Лия. Тор за ним не идет. Подхватывает стоящее у края стола кресло, звучно скрипнув ножками по каменной плите, разворачивает его, усаживается — именно так, чтобы быть с Локи лицом к лицу, пускай сам Локи и поворачивается к нему спиной. Только бы спрятать суетливое, прорывающееся во взгляд волнение. Только бы спрятать выражение собственного лица… И всю ту тоску, что спала подле него из ночи в ночь среди земель Етунхейма. И каждое вздрагивающее в кончиках пальцев желание ни о чем не говорить, просто подойти, тронуть, обнять и остаться так. Слишком близко. Позволительно близко.       Перед лицом чужого отъезда в Ванахейм или перед лицом того отсроченного в будущее мгновения, в котором Фенрир покинет его? Сжиться с этим Локи не успевает. И по прибытию в Альфхейм вчера чувствует, как собственная лживая улыбка вызывает тошноту. Фенрир той лжи вовсе не замечает, Фенрир радуется ему, радуется его приходу, радуется всему, что попадается ему на глаза — у Локи не получается смотреть на него в упор слишком долго.       Но в Альфхейме он его так и не оставляет.       Забирает с собой, отпуская, куда глядят волчьи глаза, как только они оказываются на твердой поверхности Бивреста. Первым делом Фенрир, конечно же, убегает к Лие, тут и гадать не стоит. И Лия точно встречает его много радушнее того же Тора, что валится в кресло у Локи за спиной прямо сейчас. Вдыхает громко и шумно. Несколько раз нетерпеливо притопывает каблуком сапога о каменной плите. Чего он желает, отчего злится и о чем мыслит — Локи формирует вопрос к нему, вопрос о Ванахейме на протяжении первого свитка из тех, что поднимает с пола, на протяжении второго и каждого нового. Вопрос является банальным, но произнести его не получается. Где-то между лопаток, а может и у затылка ощущается чужой прямой взгляд. Дробит ли он кость? Пережевывает кожу вместе с полосками ткани мышц? Тор вглядывается в него, точно ожидая чего-то определенного, Локи же имеет для него чрезвычайно многое. Новости из Етунхейма, Гейрред, незавидное, но важное место в совете… Просто утомленная, столь жаждавшая душевной встречи тоска, чьи ожидания не оправдываются.       Успевают ли они поссориться, успевает ли Тора вызнать что-то определенное — вся суть и весь смысл в том напряженном молчании, что ему совершенно не свойственно. Он ведь должен буйствовать. Он должен ругаться, кричать, бушевать и делать все те иные вещи, что являются выражением его злости. Но он молчит. Прожигает Локи взглядом, пока тот неспешно и преувеличенно спокойно выкладывает один подхваченный с пола магией свиток за другим. Вновь шумно и глубоко вдыхает.       Совсем как две с половиной недели назад, желая вызнать, отчего Локи не было рядом целую метку? Они обсуждают все то, что важно в этом вопросе, они обсуждают все то, что обсудить вообще оказывается возможно, и больше им обсуждать явно нечего. Тор просто приобретает пагубную привычку. Локи она совершенно не нравится и отнюдь не потому что ему явно придется задавать собственный вопрос первым.       Локи она не нравится именно потому что узнать среди нее привычного Тора не получается. Как, впрочем, и не удается помыслить: может ли существовать что-то страшнее этой пагубной привычки? В единый момент из-за его спины просто звучит краткий и твердый вопрос. Тор просто произносит:       — Свальдифари уже мертв? — и Локи не успевает ни спрятать того движения, которым вздрагивает его рука, грубо роняя удерживаемый пальцами свиток на полку, ни спрятать себя всего в плоти иллюзии. Ту самую ложь, скрывающую его хромоту и уродство, тот самый морок, который он носит с собой повсеместно теперь… В прошедшем утре выбирает остаться без него. Широкие, свободного кроя штаны прячут его бедро. Широкая, низко сидящая сборка ткани скрывает осколок тазовой кости. Неспешный шаг принадлежности в ярмарочному каравану позволяет прятать за собой хромоту. Ему ведь точно стоит помыслить о том, что безопасность является необходимостью всегда, только та мысль так и не рождается — Тор не станет вредить ему. Все уродство и весь след жестокости Тор выцеловывает собственными губами, глазами же произносит бесконечную, слитную череду из тысяч признаний.       Локи верит ему тогда.       Локи же вовсе не ожидает — то, что он забывает, как Тору лгать, может оказаться не самой большей его проблемой. Но это ведь Тор? Он умен много больше, чем воинственнен, и так было всегда. Он превосходный стратег. Он хороший кузнец и отличный тактик. Он — один из сильнейший воинов. И все это, каждая мелочь, каждая часть этого, является тем, что он умеет делать лучше всего: не ждать войны, а все же быть готовым к ней.       Выискивать, находить и собирать — информацию? Додумываться до скрытых от него вещей? Видеть их? Тор задаёт единый вопрос и Локи теряет все собственные вместе со всеми мыслями, вместе с тем свитком, который роняет на полку, вместе с любой возможностью скрыть то остолбенение, что накрывает его мгновенно. Не оборачиваться и солгать. Обернуться и солгать. Продолжить заниматься собственными делами, и солгать, и выразить лживое до основания непонимание — какое дело ему, столь занятому магу, может быть до чужого дурного зверья? Мертвого. Сожженного посмертно. И предварительно убитого. Тор задаёт собственный вопрос с акцентом на настоящее, потому что остается для Локи великой силой так же, как остается для него слабостью — Локи действительно мыслит, что он никогда не догадается. Что ни у кого не выспросит. Что не найдет себе помощи. Рассказывает ли ему слишком острая на любые размышления Лия, рассказывает ли ему кто-то иной или сам Номад приходит к нему, чтобы поведать… О насилии, или о несуществующей измене, или о предательстве? Просто случайность, что отбрасывает Локи на долгий век на самое дно отчаяния, беспомощности и заточения. Просто непомерная, уродливая жестокость, что рождается под руками норн, не собираясь умирать никогда.       И будто бы умирая под руками Тора.       Того самого, что уже здесь. Того самого, что зол, тверд и суров. Локи сглатывает тяжелым движением и еле вынуждает себя опустить так и зависшую в воздухе руку. Не оборачиваться и солгать, обернуться и солгать, продолжить заниматься своими делами и… Он больше не умеет. Он не прикладывает и единого усилия, чтобы разучиться, но это настигает его ничуть не жестче, чем уже отзвучавший вопрос — лгать Тору больше не получается. Пускай даже вся его божественная суть является коконом, порождающим ложь! Тор остается ему слабостью настолько же, насколько остается ему силой.       И говорит уже, но именно это — произносит в первую очередь. То, что злит его. То, в чем он видит предательство, или же то, что вызывает у него отвращение? Локи опускает руки через силу, тут же сжимая пальцы в кулак, только бы не показать той дрожи, которой они покрываются. Прятаться за любой иллюзией слишком поздно. Прятаться просто — не позволительно, потому как теперь уже ему явно стоит знать и иметь в виду. Теперь уже, именно здесь и сейчас, пред злостью Тора, пред всеми его мыслями… Чего стоит его любовь или заверения в ней? Локи проверяет это не единожды, случайно прекращая на той проверке концентрироваться. Он больше не ищет ее. Он больше не высматривает возможностей.       Они приходят за ним сами, задавая вопрос твердостью и суровостью чужой интонации. Лишь пока что — без обвинения. Но сколь долго это продлится? Нового слова так и не звучит. Тор отмалчивается. Тор ждёт. И даже вновь не вдыхает столь шумно, многозначительно. Локи же лишь прикрывает глаза на единое мгновение, что вовсе не предлагает ему вечности… На подготовку? На обдумывание ответа? Он является богом лжи и он же не сможет солгать прямо сейчас вовсе, потому что любая его ложь, отданная Тору прямо в руки, поставит под сомнения его истинную реакцию на правду! Поставит под сомнение его, Тора, верность, его преданность, его любовь и вообще всё!       Локи лишь прикрывает глаза и медленно, беззвучно вдыхает. Ни единого шага солнца по небосводу, ни нескольких дней, ни даже недели — у него не остается того времени, которого Тор ему не оставляет. С истинной жестокостью? Тору стоит дать лишь миг, чтобы показаться во всей красе, но прежде Локи отступает на шаг назад и оборачивается. Поднимает подбородок выше, равняет спину и находит его собственным, пустым и твердым взглядом.       Если Тор лишь посмеет сказать что-то, если Тор лишь посмеет выразить любое переживание мимикой собственного лица — Локи не знает вовсе, куда ему придется бежать от этой агонии и где он сможет от нее спастись, но остаться он не посмеет. Будет ли Тор настолько жесток в действительности, Локи себе самому в жестокости откажет. Уж лучше выберет быть пожранным пустотой, чем находиться подле кого-то, вроде… Мысль стопорится, не находя ни единого слова оскорбления. Мысль стопорится, замирает и обрывается, со свитом проваливаясь на глубины сознания, когда его рот приоткрывается и его голос произносит твердое и совершенно не лживое:       — Да, — Локи убивает Свальдифари сам, Локи скармливает его тушу Пламени и Локи не чувствует ни жалости, ни вины, ни сострадания. Ему не за что себя прощать. И то, что Слейпнир остается в живых, вовсе не является ни милосердием, ни милостью. Лишь случайность, ошибка, банальная сердечная слабость — вот почему этот жеребенок ещё жив и будет жив ещё какое-то время. Но Свальдифари Локи убивает лично, и признается в этом, признавая совершенно другое.       Догадки Тора, или его домыслы, или те слова, что кто-то злой и жестокий произнёс ему на ухо, поведав о случившемся — это является правдой. Это случается век боли и отчуждения назад, и у Локи, у того самого великого мага, которым Тор так сильно восхищается и которого так сильно любит, не получается выбраться из этого. Из той ситуации, из той звериной шкуры, из тех обстоятельств… Они выплевывают его прочь лишь с рождением восьминогого звереныша, которого после Сигюн именует Слейпниром.       И как только то освобождение настигает его, Локи приходит к Тору.       Но существует ли в этом какая-то ценность теперь?       Тор поджимает губы, отворачиваясь прочь, в сторону окна, меньше чем через миг. Его взгляд становится жестче, желваки перекатываются под кожей, с такой силой он стискивает зубы. Локи лишь смотрит. И дышит лживо спокойно. И ждёт — лживо просто. Его внимание выглаживает лицо Тора, перебирая каждую мимическую морщинку в поисках того самого выражения… Которого он не видел у Тора ни единожды? Все могло случиться в первый раз, Тор же был Локи слабостью и потому теперь уже верить ему, рассчитывать на него, надеяться на него в полной степени было вовсе невозможно. Кто бы ни рассказал ему, как бы сам он ни вызнал всего того зла, что с Локи случилось, оставался лишь итог. И был он достаточно банален. Тор произнёс с явным усилием и в очевидной попытке хоть сколько-нибудь скрыть собственный гнев:       — Жаль, конечно. Убить его во второй раз не удастся, — жестокая, стальная и, впрочем, жестокая интонация возмездия, которое никогда не свершится, вот как звучат его слова, отдаваясь у Локи в сознании стройными волнами эха. Жаль, жаль, жаль — единожды мертвый дважды никогда не умрет. Забрать чужой головы у Тора не получиться. Наказать, воздать должное и отомстить за всю свершенную жестокость. Вовсе не Локи злит его, не так ли? Не Локи, не всё отсутствие его вины, не любые домыслы о том, сколь много усилий он приложил, чтобы спастись, и почему не приложил больше — Тор ощущается почти взбешённым, когда вновь стискивает зубы. Все то его бешенство, вся его ярость, вся его мощь и все, что в нем есть, поднимается в полный рост, вставая на защиту Локи. Облегченно выдохнуть не удается так же, как и сдержать мелкой, слишком смеющейся улыбки. Локи поводит плечом, разжимает кулак, перебирая воздух самыми кончиками пальцев и тем самым успокаивая их. Верить ли Тору, доверять ему или оставаться подле него — Локи не стремится открывать этой злой тайны так же, как не стремиться ничего проверять, но привычное буйство чужой нужды в ответах на все вопросы по итогу награждает его. Словами самого Тора. Тем злым, напряженным движением, которым он оборачивается к Локи вновь, спрашивая другое: — И Ньёрд?       Убить всех причастных, изжить их со свету, линчевать и выдать мирозданию предупреждение истинной угрозой — каждый, кто посмеет тронуть Локи, будет лишь новым мертвецом. Вот какая злость на самом деле плещется в его голубых глазах, и Локи очень сильно сдерживается, чтобы случайно не рассмеяться, только улыбка… Ее спрятать так и не получается. И Тор морщится ему в ответ, дёргано выстукивает кончиками пальцев по дереву подлокотника кресла, все ещё ожидая ответа. Станет ли требовать его, если получит отказ? Качнув головой, Локи отвечает все с той же довольной, чуть насмешливой улыбкой, что так и не сходит с его лица:       — Я подумал, что убивать всадника за дела его дурного коня не столь справедливо, — и это является правдой. И у него действительно больше не получается лгать, но лишь ему. Насколько то является оправданным, а, впрочем — Тор все же морщится. И Тор же соглашается с ним, все так и продолжая выстукивать кончиками пальцев гневный ритм по дереву подлокотника. Он вдыхает глубоко, рубаха цвета грозового неба с золотой вышивкой вдоль рукавов приподнимается на его груди. Локи закусывает щеку изнутри, глядя на него почти без удивления, но со смехом, с тем самым смехом облегчения, что звучит изнутри истинной позабавленностью. Убить всех причастных, убить всех причинивших любое, что большое, что малое, зло, наказать, призвать к ответу… Кто рассказывает ему или он догадывается сам, Локи все же сжимает ладонь в кулак вновь, чтобы только не засмеяться в голос, чтобы только не выдать себя. Все те важные-важные стороны ещё существуют? Понятия размываются. Чем больше времени проходит, тем большего он лишается, Тор же приобретает, Тор же обращается — немыслимой, великой слабостью.       Но отчего-то все ещё не убивает. Вновь и опять. Повторно. Сейчас лишь нижней челюстью поводит, произнося явно через силу:       — Хорошо, — но взгляд отводит не сразу. Смотрит на мелкую, дрожащую в уголках губ улыбку Локи. Проходится взглядом по-нему всему, выглаживая открытую шею, идущие на перекрёстке полоски ткани на груди и нагой живот. Где-то там, на светлой кожи боку или рядом с пупком, его взгляд вздрагивает искрой истинного, жадного огня, и он отворачивается тут же. Беззвучно усмехнувшись, Локи отворачивается вновь и сам. Не прячет легкого волнения мурашек у затылка, но точно прячется вместе с ними… Тот самый огонь, то самое пламя, что мелькает в глазах Тора заселяет ему плечи сейчас ничуть не иначе, чем среди тронного зала. И хочется, чтобы Тор подошел. И хочется, чтобы смотрел вновь, уже не отворачиваясь прочь. Будто глубинный, слишком настойчивый полюбовный комплимент, им обращается не только его, Тора, взгляд, но и он весь, пускай все ещё тяжело, зло вдыхает где-то у Локи за спиной. Будет ли молчать и дальше, уйдёт ли прочь… Локи не верит в подобное даже больше, чем доверяет самому Тору уже, и вовсе не удивляется, слыша, как звучит: — Я вот никак понять не могу, зол я на тебя за твою выходку… Ох, извини, за твои дела в Етунхейме. Или за ту битву, которой ты лишил меня.       Ворчливый, трухлявый пень — Локи определенно ожидает от него много большей жесткости, Тор же ругается, правда ругается, но слишком саркастично, чтобы его слова действительно нужно было встречать с сотней тысяч аргументов и объяснений или с криком. Мягко рассмеявшись, Локи подхватывает магией одну кучу свитков с пола, больше не притворяясь, что это для него непосильно, больше будто бы не прячась. Себе за спину бросает негромкое, насмешливое:       — Я взял с собой Огуна, — и, конечно, слышит тут же, как Тор давится собственным возмущением, выбрасывая в пространство несколько бранных звуков. Достаточно злых, лишь малость кусачих, но совершенно, просто до ужасающего — безболезненных. Локи определенно ожидает от него иного, начиная от нравоучений о нецелесообразности и завершая любым произнесенным запретом… Как будто бы они действительно сработают или как будто Тор действительно станет делать нечто подобное? Локи берет с собой в Етунхейм того самого Огуна, которому Тор доверяет и на которого может положиться — не ради того, чтобы предотвратить ссору или изжить со свету любые чужие обвинения до того, как те появятся. Он берет Огуна, чтобы заиметь ещё один, ничуть не лишний аргумент. А Тор просто давится. И бранью, и всем собственным возмущением. Обернуться к нему, взглянуть на него, а лучше бы подойти и просто забраться к нему на колени, хочется слишком сильно, но дурная, мелкая улыбка так и не исчезает. Она выдает слишком большой, убитый облегчением страх. Она выдает важную истину, выдавая вместе с ней и слабость — чем больше времени проходит, тем ближе чужие руки оказываются к ледяной глыбе его собственного сердца. Разобьют? Раздробят однажды? Что бы ни делали, этот лёд вряд ли растает когда-нибудь, но урон может получить с легкостью. В желании уберечь ещё хоть что-то, Локи просто остается, и легкими движениями объятых свечением магии пальцев переносит на полку один свиток за другим, из той кучи, что беззвучно покачивается в воздухе. Слыша очередной, который только по счету, шумный вдох, добавляет чуть тише: — Не говоря уже о том, что твое присутствие в землях Етунхейма стало бы провокацией. Ты будущий наследник, Тор.       И это является ложью настолько же, насколько является правдой. Недомолвка, или морок слов, или иллюзия истины — в любых иных обстоятельствах Тор действительно мог бы пойти с ним, они оба действительно могли бы пойти в Етунхейм вместе, только ныне Один все ещё был жив ничуть не меньше, чем была жива вся его власть и вся его кровожадность. И Тор был его наследником много больше, чем наследником трона, много больше, чем самим солнцем Асгарда. Локи не произносит этого так, оставляя реальность где-то меж строчками собственных слов. Сомнения в том, что Тор поймёт его, не возникает вовсе. Сомнения в том, что Тор не оскорбится… Тор откликается звучным, слишком многозначительным молчанием, и в том молчании точно кроется какое-то большое зло. Вот как Локи видится это, вот как чувствуется. Стоит ли оно его внимания? Все, что является частью Тора, все, что составляет его, что касается его, что взаимодействует с ним или просто с ним знакомо. Его сердце, его разум, его буйство или бережность. Он весь — является вниманием Локи.       И отмалчивается. И не откликается ни единым звуком. Локи есть что прятать, но не обернуться, без улыбки и спокойным, будто запланированным движением, не получается. Первой поворачивается голова, оставляя все укладывающиеся на полку свитки лишь под магическим присмотром, следом приходят в движением плечи и корпус. Тор действительно смотрит на него и он точно ещё зол, он, вероятно, будет зол ещё долго, но прямо сейчас скорбно, болезненно морщится. Поджимает губы, сжимает одну из ладоней в кулак поверх деревянного, резного подлокотника кресла.       Незамеченное, вряд ли случайное и точно насланное жестоким-жестоким богом проклятье — Локи видит его, отчего-то не трогая собственной мыслью, отчего-то забывая, отчего-то не замечая самого важного. Тор лишается… Всего того, что было хоть когда-то важно ему? Быть могучим и доблестный воином. Быть самим буйством, что чувства, что грозовой стихии. Быть уважаемым за силу, за честь, но вовсе не за величие. Стоит ему обернуться, как Тор выдерживает лишь пару жалких мгновений, глядя ему в глаза — тут же собственные отводит. Цепляет вниманием плиты пола, задевает им стеллаж и дверь выхода из покоев. После просто прикрывает веки. Бормочет, негромко:       — И первый гонец Одина… Ну, конечно, — печальный, разочарованный взгляд откликается где-то поверх ледяной глыбы сердца Локи. Хмурая, тяжелая складка меж бровей. Уголки тех, столь любимых Локи губ, что опускаются. Локи делает первый шаг в его сторону случайно, вздрагивает кончиками пальцев той руки, которой желает дотянуться до Тора — так ее и не поднимает. Вместо этого лишь поджимает губы и делает новый шаг уже в сторону своего рабочего стола. Бесшумно перебирает нагими подошвами стоп плоть выстеленного посреди кабинета ковра, позвякивает тонкими браслетами на лодыжках на каждом новом шаге, а внимание уводит прочь и дальше. Весь его стол, пускай теперь уже в меньшей мере, завален свитками. У него есть работа. У него есть место в совете теперь. Но ни единой идеи, что он мог бы сказать Тору — их просто не существует. Как утешить его, как подступиться и коснуться его мягкой, заботливой лаской… Это ощущается невозможным, сознание же надумывает: если он подступит сейчас, Тор лишь разгневается, разглядит жалость в его руках и глазах, разглядит то, чего в Локи нет вовсе. Потому он подходит к собственному столу. Оборачивается, чтобы удостовериться, что первая куча свитков уже лежит на нужных полках, следом подхватывает магией другую, а в руки берет новый пергамент. Тор остается среди молчания, но все же Тор остается и Локи остается подле него. Молчаливо перебирает кончиками пальцев ног ковер, с шорохом раскатывая один свиток за другим. Жалобы, требования, вновь жалобы, и просьбы, просьбы, просьбы… Не столько о спасении от голода, но о спасении просто от того неспешно умирающего Асгарда, что явно успевает сохраниться лучше Етунхейма, а все же — и он умирает тоже. Под гнетом жестокой власти, от непотребно жадного товарооборота, что передает в иные мира слишком много зерна и семян будущих плодов, и среди завышенного, горделивого процента налога. На обладание землей, на обладание хозяйством или на доход? Локи не успевает заметить, как от свитка к свитку его губы сами собой кривятся все в большем раздражении. Теперь, среди отсутствия столь большого волнения о Торе, тому раздражению находится место у него внутри. Но надолго оно не остается. Вздохнув и повернув к нему голову вновь, Тор говорит без единого следа досады в голоса: — Как много ты пообещал им? — он, конечно же, имеет в виду Етунхейм, он, конечно же, говорит о Гейрреде. Как много в действительности ему стоит знать? Локи дергает плечом, не желая все же выглядеть так, будто отмахивается от чужого вопроса — лишь пытается сбросить кусачее, ядовитое раздражение. Асгарда умирает! Прямо у них на глазах. Прямо перед лицом жаждущего войны Короля богов. Из метки в метки, медленно и неспешно, Асагард умирает, Асгард же остается жить — лишь благодаря магии и да тёплому, столь нежному и любящему солнцу. Но будет ли та жизнь долгой? Тор задаёт собственный вопрос, и Локи почти даже не медлит, отнимая одну ладонь от пергамента и легким, не столь трудным магическим импульсом отдавая ему собственные воспоминания. Единое, второе, следующее… Каждое, каждое, каждое, что набивается в его память вместе с иными за прошедшие две с половиной недели — кроме лишь двух. Та злая ночь или сомнительно дружелюбное прощание с Герредом, а все же сколько в действительности Тору стоит знать? Локи отдает ему ответ на вопрос и даже немного больше. Локи отдает ему ровно то, чего будет достаточно. Но знание о будущем Фенрира прячет, не желая ни обсуждать его, ни помнить его, ни ждать его приближения. Так же, как не желая лишний раз выдразнивать чужую ревность… Как будто бы Гейрред является много большим поводом, чем Лия или Бейла? Как будто Гейрред является много большим поводом, чем Сигюн или Андвари? Стоит Локи только помыслить именно о нем в последнюю очередь, как почти свернутый пергамент оказывается сжат в его пальцах с такой силой, что надрывается с краю. Гейрред отличается в действительности, но объясняться за это с Тором Локи не собирается. Тогда ведь придется пересказывать, пересчитывать чуть ли не по пальцам, почему Локи любит его? Не придется, потому как он просто не показывает. И рассказывать тоже не будет. Вместо этого высылает надорванный у края свиток в сторону стеллажа и тот сам собой укладывается на нужную полку вместе с теми, что поднимаются с пола один за другим, ведомые магией. От того взгляда, ощутимого, внимательного, которым Тор смотрит на него, это вовсе не помогает. Догадается и об этом? Не может, не может, не может он быть столь умен. И на мелочную, истинно трусливую радость Локи таковым не оказывается. Когда расслабленно вытягивает ноги вперёд, когда откидывается на спинку кресла будто развязно. Когда говорит: — Обратной контрибуции значит пожелали… Оправдано, но отнюдь не соизмеримо с той помощью, которую когда-нибудь окажут нам.       Задумчивый, мудрый и расчетливый будущий Царь. Само солнце Асгарда. Глупое, глупое, глупое… Он ведь будет зол? Локи не сможет лениво и позабавлено рассмеяться ему в ответ так же, как смеялся, когда Тор желал знать о его делах с Лией и с каждым иным из тех, кто оказывался к нему достаточно близко. Локи не сможет даже улыбнуться. Обвинит ли его Тор — здесь нет вины, ее не было там, среди кабинета Гейрреда или перед чашей с белым пламенем в библиотеке. Только удовольствие, вот что ему встретилось в тех местах. Кусачее, но определенно невинное. Оказавшееся лживой пустышкой, именуемой — трофей. Награда. Кровавое, кровавое, кровавое золото Асгарда. Или все же диковинная зверушка? Даже если бы он ни был ею для Гейрреда, это вряд ли изменило бы хоть что-нибудь.       Потому что ледяная глыба его сердца… Она не вздрогнула ни единожды, как бы много удовольствия он ни чувствовал в чужом присутствии.       — Не сейчас, но в будущем, — пожав плечами словно бы между делом, Локи поднимает с поверхности стола очередной свиток, быстро пробегается по всем оставшимся глазами. Только сосчитать их не получается — Тор смотрит без злобы, но пристально, слишком невыносимо внимательно. Не желая давать ему и единого повода уличить себя в неверности и предательстве трона, Локи дополняет сухо: — Я решил, что это достаточно честная сделка.       Не лжет. Лгать больше не умеет. Только лишь прячет… И отказывается мыслить является ли это честным — он ни в чем не виновен, это его дела и у него нет слов, у него просто не найдется ни слов, ни мощи голоса, чтобы объяснить и рассказать. Почему Тор? Почему вновь, и вновь, и опять же именно он? Он является Локи силой, он останется Локи слабостью. Сейчас лишь кивает, следом говоря то, что заставляет Локи мелко вздрогнуть где-то внутри:       — Я вижу теперь, отчего этот подонок, Гейрред, выглядел таким самодовольным, — от слов Тора его нагой живот поджимается, словно пытаясь напряженными мышцами закрыть все уязвимые внутренности, только это является ложью. И руки, раскрывающие пергамент, не останавливаются. И Тору в ответ устремляется краткое, пустое на эмоции хмыкание. Пока самый кончик его, Локи, языка вжимается в небо с грызливой, острой злобой. Кто выдает Гейрреду то право, кто выдает ему ту привилегию — его самодовольство имеет место быть, но Тор говорит задумчиво и многозначительно, Тор говорит так, будто успевает прочувствовать его на себе. Просто дурная забава и баловство? Покушение. Угроза, остающаяся вне внимания Локи. Гейрред ведь знает, кому он верен, Гейрред, вероятно, знает теперь, где живет какой-то частью его, Локи, сердце. Посмеет ли покуситься на тот дом? Ему не составит труда сделать этого, если он ещё не понял, если он так и не поймёт и если пожелает все-таки заиметь себе столь желанный трофей. И это злит. И это же провоцирует напряжение мышц. А Тор неожиданно тянется вперед. Он поднимается с кресла, с лживой ленью потягивается. Не уйдёт точно, потому что уходить не желает, Локи же вовсе не стоит бояться — Тор не догадается. Но напряжение уже вовсе не сходит. Спровоцированное резвым осколком злости на дурное етунское самомнение, оно замирает в его теле. Руки продолжают двигаться все равно. Глаза перебирают вниманием первые строчки исписанного листка. Вновь жалоба. Одна из тех, что он уже видел. Один из тех, что следом за другими отправляется на выделенную для нее полку. Отправится ли сам Тор в Ванахейм и как скоро? Столь важный вопрос успевает потеряться, столь важный вопрос успевает напомнить о себе вновь — сам Локи не добирается до того, чтобы его обдумать. Отойдя от кресла, Тор заступает ему за спину, вздыхает негромко, неопределимо на любую эмоцию. И становится слишком близко. И произносит совсем не громко: — Он приглянулся тебе, не так ли?       Локи теряет возможность лгать ему. Локи изо дня в день лишь наблюдает, как Тор обращается для него все большей слабостью. Вот и теперь — Локи помнит и знает слишком хорошо, насколько умным Тор является, а все же продолжает недооценивать его так, будто бы в этом может быть спасение. Для всех его хрупких, не похожих на етунхеймские льды чувств или для всего того, что у них с Тором есть? Оно все ещё здесь. Меж его спиной и грудью Тора, что замирает, не обнимая и не подступая впритык. Ничего не разрушено. Но все же — будет однажды. Фенрир покинет его и кому после, кому раньше, кому ещё в тот же миг придется уйти? Тор задаёт собственный вопрос без злости и без тоскливой, больной грусти. Не догадывается, не догадывается, не догадывается… Локи лжет себе, все теми же легкими, не обремененными и на самом деле ни в чем не виновными руками подбирая новый свиток. Локи не может солгать ему, все равно говоря:       — С чего бы это? — только бы отвлечь, только бы услышать больше чувств, только бы выбрать ту линию защиты, которая убережёт Тора, но и его самого убережет тоже. От одного из тех признаний, что Локи уже произносил? От долгого, ничуть не пространного объяснения, от ответов на все вопросы и от самого страшного, самого-самого больного — Фенрир уйдёт однажды. А Локи останется. Локи просто останется в его отсутствии так же, как останется в отсутствии Тора, потому что в этом весь смысл предначертанного будущего.       Единая прошлая ошибка, множащаяся перед глазам, должна быть оплачена. Жестокость должна быть уравновешенна. Насилие должно быть наказано.       Прикосновение… Просто случается. И его нагая поясница тут же покрывается мурашками, стоит ей ощутить самые кончики теплых пальцев Тора. Нежная, удушливая осторожность и встреча, но отнюдь не среди тьмы ночи. Прямо под ярким асгардским солнцем, прямо под теми магическими шарами света, что плавают бесшумно под потолком. Тор касается его, произнося без единого отзвука столь важной, столь присущей ему злобы или якобы присущего осуждения:       — То есть в твоей памяти. И в твоих мыслях, — все же догадывается. И остается — слабостью. По мере того, как разрастается в ширь доверие Локи к нему, он начинает попустительствовать. Он забывается. Он отпускает напряжение, словно песок пропуская меж пальцев разжимающейся ладони. Той самой, что прижимается к его пояснице неожиданно и медленно, а после перебирается к боку? Тор подступает на шаг, отдавая тепло собственной руки, и каждая строчка из тех, что находятся у Локи перед глазами, теряет собственный смысл. Его теплые-теплые руки, его присутствие и легкий, столь соответствующий ему запах так и не пришедшей грозы… Среди Етунхейма действительно существует то тихое спокойствие падающего снега, то кусачее, столь вкусное удовольствие, но нежное, крепкое солнце — живет в Асгарде. Здесь его дом. Здесь оно правит. Обернув руку вокруг его живота, Тор обнимает второй его ребра и прижимается грудью к его спине, мягко, слишком мягко и слишком ценно целуя куда-то в волосы. Локи не вздрагивает, потому как не может двинуться вовсе, но металлические бусины, потревоженные Тором, отдают легкий, словно смеющийся перезвон. И шепот вторит им: — Что случилось в ту ночь, которую ты утаил от меня? И чем завершился твой поход в Етунхейм? — беспокойство, нужда и вся важность собираются в интонации Тора, пока сам он прижимается щекой к макушке Локи. Лишь лжет? Ему то не свойственно, он таковым не рождается, но, похоже, решает сменить тактику собственных действий. Усыпить внимание Локи нежностью. Отвлечь его теплом и прикосновениями. Локи смаргивает через силу, но вдоха так и не делает — того самого, что мог бы успокоить его нарастающий страх и волнение, волнение, волнение… Заверить Тора в собственной верности, не произнося слов о той великой любви, что рождается в боли и в боли существует слишком долго? Для чего ему вообще заверять Тора в собственной верности, если тот не верит ему, а?! Разыскать верного ответа у Локи так и не получается. Ему не хватает времени, ему не хватает теплого поцелуя, который Тор оставляет у него за ухом. Только руки опускаются, почти укладывая развернутый пергамент на стол. Тор шепчет все так же мягко, полюбовно: — Ты был взволнован, когда пришел ко мне. Кто посмел навредить тебе?       Вся его ревность, вся его нужда в любви, каждое из тех чувств, что есть в нем… Локи хочется рассмеяться от того, сколь глупым он чувствует себя неожиданно. Действительно ведь мыслит — если не показывать всего, Тор и не догадается. Правда же остается банальна: Тор догадывается ещё ночи назад. Тор чувствует его. Тор знает его. Потому что желает знать, потому что желает любить его… И беспокоится, посмел ли Гейрред навредить ему, но что станет делать, когда то беспокойство пропадёт? Качнув головой, Локи сбрасывает пергамент на поверхность стола и тот скручивается в трубку сам собой собой тут же. С шорохом, шорохом, шорохом — с звучным перезвоном металлических бусин и замиранием ледяной глыбы его собственного сердца в тот миг, когда Локи качает головой, когда подступает на шаг к столу. Объятие, что только что было крепким, слабеет, так и не обрываясь, и Тор отпускает его — не выпуская полностью.       Потому что Локи может действительно сбежать?       Но — куда ему бежать, а? Десять миром, сотни тысяч звезд, безбрежное космическое пространство, только не найдется такого места, где он сможет потеряться и где Тор его не найдет. Пойдет ли за ним в Хельхейм — это не является вопросом, но все же пойдет лишь если будет точно знать, что Локи именно там, потому что умирать попусту не собирается. Так и куда же сбегать… Локи разворачивается к нему лицом, поднимает руку, укладывая ее Тору на плечо. Тор выглядит так же, как звучит. Взволнованным, взволнованным, взволнованным шепотом смотрит в ответ, ничего не говорит, всматривается в глаза, выискивает что-то в выражении лица. Сколько времени ему потребуется, чтобы породить обвинение в неверности? У Локи не получится рассмеяться тому обвинению в ответ так же, как он смеялся, когда они говорили о Сигюн. У Локи просто не выйдет, потому что там, в Етунхейме, было хорошо. Там было удовольствие. И ему там действительно понравилось.       И нравилось какой-то собственной частью все ещё, пускай правда, названная то ли трофеем, то ли чудной зверушкой, уже показалась во всей красе.       Сможет ли Тор понять — солгать не выйдет. Он будет злиться, пускай сейчас беспокоится, кто смел Локи навредить. Он будет обвинять, вероятно… В чем? Локи поджимает губы, вдыхая с той же медлительностью, с которой его ладонь проскальзывает вдоль чужого плеча, с которой прикасается к коже над самым воротником… Теплая-теплая, поцелованная солнцем кожа и само сердце Асгарда, что так и замирает собственными руками на его боках. Он ждёт. Он волнуется. И хмурится сложно, будто болезненно, прижимаясь к ладони Локи, когда та касается его щеки.       Сдержать безмолвную, не собирающуюся в слова просьбу от того, чтобы она коснулась глаз, получается, только прикосновение все равно оказывается — именно таким. Просящим то ли понять все верно, то ли не уходить, не умирать, не оставлять… Локи удается не пустить то чувство в собственный взгляд. Локи удается многое, а солгать не удастся. И все равно он задевает кончиками пальцев бровь Тора, выглаживает висок. Просто отдает. Та самая ночь и новое предназначение, новое, печальное и скорбное будущее. Тот самый крайний миг и весь Гейрред, что желает коснуться его — Локи не позволяет.       Не позволил бы в любом случае.       Знает ли Тор об этом? Он успевает прикрыть глаза, поддавшись нежности, и раскрывает их тут же, стоит только воспоминаниям Локи поселиться среди его разума. Приоткрывает губы точно растерянно. Вздрагивает весь. Миг, или два, или несколько, но его взгляд так и не заполняется ни злобой, ни обвинением. Ладони у Локи на боках просто разжимаются. Тор отступает меньше чем на шаг, будто бы не отшатываясь — тут же тянется обратно. Обнимает его лицо собственными суетливыми руками, приоткрывает губы вновь. Что он скажет?       Говорит:       — Он уйдёт, но я останусь, я буду у тебя до конца времен, слышишь? — и улыбнуться у Локи не получается. Любая просьба, любая мольба, что угодно иное, все существующие объяснения — ничто из этого не является важным. Ничто из этого не оценится по достоинству, потому как никто не нуждается. Что является странным, что вызывает непонимание у Локи внутри, только разрастись у того не получается. Тор говорит — о Фенрире. Тор говорит, и клянётся, и заклинает, и обещает.       Невыполнимое. Невозможное. Не предначертанное.       Локи роняет собственную ладонь ему на плечо, не в силах ответить чем-то — безопасным. Все ведь в порядке. То вовсе не грустно. И Фенрир все ещё с ним… Когда-нибудь уйдёт ровно как уйдёт и Тор, у Локи же разбивается сердце. Вся та ледяная глыба, столь крепкая, рожденная в Етунхейме, она разбивается, оставляя его со всей бесполезной мощью и со всей пустой силой. Они помогут кому-нибудь? Локи качает головой еле-еле, прикрывает глаза, шепча почти беззвучно:       — Не лги мне, Тор. Просто… Не лги.       И Тор просто обнимает его. Забирает его себе. Отпускает, не выпуская, но обещая всей силой собственных рук много более честное — это есть свобода. Это есть мир. Это есть любовь. Он здесь, он все ещё жив, а значит есть ещё хотя бы единый шаг… Обхватив его за шею, Локи прижимается к его груди собственной, чувствует, как теплые, крепкие предплечья сплетаются у его поясницы. Без шепота и без той лжи, что никогда не была Тору свойственна, он целует его в волосы, трется щекой о его макушку. С металлическим перезвоном бусин и без единого вопроса с именем Гейрреда… С чего бы? Локи желает уделить этой мысли, этому вопросу, заполненному непониманием, собственное внимание, но все же он отвлекается с легкостью.       Все то тепло Тора, слишком знакомый запах его тела и всё его присутствие. То самое, по которому Локи тоскует из одной етунхеймской ночи в другую. То самое, слишком заметное, что сопровождает его среди дней. Теперь он может остаться здесь, он может остаться на какое-то время… До момента, пока не начнётся война? Тяжело вздохнув, Локи покачивает головой, задевает кончиком носа ухо Тора. Тот фыркает в ответ смешливо, но случайно — за все его молчание, за весь его отказ все же лгать, заверять и разбрасываться бессмысленными словами Локи лишь еле ощутимо проводит кончиками пальцев по его затылку, перебирает пряди волос.       Конечно же, чувствует, как ему в ответ Тор то ли пытается попробовать одну из металлических бусин на зуб, то ли пробует уже. С неслышным смешком закатив глаза, Локи тянет голову в сторону, не давая ему возможности обслюнявить себе волосы. Как будто бы это действительно помогает? Тор отзывается довольным мычанием, пытается склониться к его шее, но так и не дотягивается. К счастью, к радости, к разочарованию… Локи определенно точно не имеет ни малейшего желания, чтобы Тор уходил, но произносит все равно:       — У меня много работы и мне нужно сменить одежды… — а следом отстраняется. Постепенно. Спокойно. Будто ничего и не было? По крайней мере в его волосах все ещё нет чужой слюны, по крайней мере Тор собирается в Ванахейм по принуждению — не в Альфхейм по собственному желанию. И значит бессмысленного времени ещё в достатке, и значит Локи может вернуться в Етунхейм на то единое мгновение, в котором пересмотрит всю чужую библиотеку и заберёт из нее те книги, что ему ещё не знакомы… Будет ли Гейрред в бешенстве от подобной кражи? За всю наглость, за всю ту самовлюбленность, что коснулась Тора, раз была им замечена, Гейрреду стоит радоваться, что он все ещё остается живым. И будет таковым и дальше. Какое-то время… Достаточное или подходящее? То время, за которое Локи удастся найти ещё что-то? Вариантов не остается, вся мощь его магии является бесполезной, вся его сила пуста, только прогонять Тора вовсе не хочется.       И, впрочем, Локи определенно не прогоняет.       Лишь отстраняется, отступает на шаг, чувствуя, как Тор расплетает собственные руки. Он глядит с насмешкой, очевидной и слишком яркой, уже. Улыбается на уголок губ. Действительно позволяет? На самом деле потворствует — и все большое, предначертанное зло, которого не удастся изменить, прячется где-то среди объятия, где-то среди темнеющего голубоглазого взгляда. Его нет. О нем можно не думать сейчас так же, как нельзя забывать, так же, как забыть не получится. Однажды придет день и Фенриру придется покинуть его, только станет ли он первым? Или просто уйдёт прочь после Тора? Развернуться к столу вновь Локи не успевает. То ли медлит сам, то ли промедление трогает его невидимой ладонью у затылка от взгляда Тора, темнеющего сейчас точно так же, как среди тронной залы.       Локи слышит, как звучит:       — Я так не думаю… — но много больше чувствует, как теплая, только покинувшая его кожу ладонь укладывается поверх его живота. Нежное и заботливое прикосновение? Мягкой, неумолимой волной мурашки скатывают от его затылка к самой спине, живот напрягается сам собой, поджимается, слишком лживо притворяясь — это потребность в бегстве. Ведь ему ещё есть куда бежать — дурь, и морок, и бездарная, обманчивая притча, но все же Тора он совершенно точно не прогоняет. И вслух не произносит: хочется видеть и чувствовать. Этот самый темнеющий взгляд, то самое прикосновение, которым его большой палец выглаживает Локи пупок сверху вниз, дразня самый край широких, свободных брюк. Тору нравится — быть у него такого на глазах определенно является удовольствием.       Как, впрочем, и отказывать ему? Лишь дразнить временами, не столь продолжительно и с исключительным упоением.       — Тор… — скептично и лживо, лживо до самого основания, вскинув бровь, Локи бежит прочь, не сбегая. Остается на месте, не делая и единого движения. Бояться Тора после двух с половиной недель разлуки? Слишком малый срок, чтобы успеть от него отвыкнуть. Слишком малый срок, чтобы успеть позабыть его или все его прикосновения. То, что принадлежит теплой широкой ладони, медленно ползущей вверх по его животу. Или все же то, что принадлежит взгляду? Темное грозовое небо, что не пугает всерьез, потому что не пытается. Тор качает головой ему в ответ, Тор ему совершенно точно не верит — на самом деле Локи просто больше не умеет лгать ему. И губы поджимает лишь напряженнее, чувствуя, как чужое тепло словно бы перетекает ему под кожу, разделяя жар, отдавая его, будто безвозмездный подарок. Что Локи станет делать с ним? Тор подступает ближе, поднимает вторую руку, костяшками пальцев задевая его шею. В этой ласке не остается той всеобъемлющей нежности, Тор же так и глядит ему в глаза. Слишком откровенно, слишком выжидающе. Вся та его власть — она выглаживает Локи живот, вновь задевает ямку пупка прощальным движением обещания: Тор еще вернётся. Тор определенно не собирается уходить никуда. Лишь подступает, лишь смотри ему прямо в глаза, выжидая и дожидаясь того мгновения, в котором Локи вдыхает кратко и резко от ощущения чужих пальцев, медленно пробирающихся под затянутые наперекрест полоски ткани. Тор вдыхает вместе с ним. Медленно, ещё не раздразненно, но все же — обещание. То самое, что остается среди суеты и требований тронной залы. То самое, что мелькает в его глазах, когда Локи отчитывается: его милосердия достаточно, чтобы Ньёрд жил, но никогда не будет достаточно для всех тех, кто будет подобен Свальдифари. И в этом они явно сходятся. Но отнюдь не в тех словах, что Локи произносит вновь, иначе, но так же, как прошлые: — Мне нужно переодеться.       Все ещё Бог обмана, но здесь и сейчас — просто врун. Даже не лжец. И вряд ли обманщик. Все, что ему нужно, находится перед ним и уже выглаживает ему грудь самыми кончиками пальцев, властвующих над промедлением. Над искусной пыткой единого, слишком мелкого и объемного одновременно прикосновения. Другое не ощущается столь жарким вовсе, но лишь до момента, в котором Тор не обнимает ладонью его челюсть. Подступать ему больше некуда. Он слишком близко уже. И он же склоняется, тянется к Локи весь, не видя, как кисти самого Локи заполняются дурной, бессмысленной дрожью. Только бы удержаться ещё немного, только бы не коснуться в ответ… Чего ради, а, впрочем, в какой миг его, Тора, приближение начинает приносить это острое, переполненное жаром удовольствие вместо страха?       На самом деле Тору не приходится приближаться, потому что они не расходятся больше. На самом деле Тор шепчет низким, дразнящий тембром:       — Определенно нет. Тебе очень идет… — любой его запрет существует до первого движения магии в ладони Локи, но те запреты можно пересчитать по пальцам и единой руки хватит точно. Сколько их было в действительности? Вспомнить не получается. Тор задевает его сосок мажущим, настойчивым прикосновением указательного пальца и накрывает его приоткрывшийся от судорожного, жадного вдоха рот собственным разве что миг спустя. Он забирает себе каждое не высказанное слово, забирает себе каждый лживый до основания отказ, а ещё забирает себе его, и Локи не станет расщедриваться на слова о тех пустых ночах Етунхейма, среди которых так сильно хотелось вернуться… К нему. К тем его губам, которыми он целует уже, проскальзывая в рот Локи настойчивым, точно обнаглевшим языком. К тем его рукам, что касаются, цепляют его подбородок большим пальцем одной, накрывают грудь второй ладонью, запирая чувствительный сосок меж пальцев. Не вздрогнуть не получается и невидимая дрожь сбрасывается с кистей сама собой, когда те взлетают вверх, тянутся быстрым движением вперёд. Все то горячее, растянутое на вечность удовольствие, рвётся прочь из его собственного рта сдавленным мычанием — Тор забирает его себе. Тор является владельцем. Тор является властью. Позволить ему или прочувствовать всю его тоску? Локи жмётся к нему, цепляется пальцами за бока его рубахи, тут же комкая их, сминая и собирая в ладонях, жаждущих теплой, вылюбленной солнцем кожи. Его плечи вздрагивают самим тянутся вперёд тоже, но вовсе не так, как руки. Лишь в безуспешной попытке скрыть острое, жадное удовольствие, стекающее от груди и затвердевших сосков к животу. Лишь в бессмысленном, несуществующем желании отдалиться — против лица тех его бедер, что жмутся к бедрам Тора, притираются всем нарастающим желанием и тем самым жаром… Тор молится ему именно с ним недели назад — Тор целует его прямо сейчас той же самой мольбой. Она является требованием. Она вылизывает Локи рот, сплетается влагой с его языком, только на подбородок больше не давит кончиком пальца. Куда исчезают прикосновения второй руки, куда он девается — Тор забирает ее прочь, мгновением позже опуская поверх поясницы Локи. Кожей к кожей. Тем самым жаром, что поселяется в мышцах и вынуждает случайно, голодно задрожать, стоит Тору поддеть край ткани брюк и забраться под нее. Минуя белье, но все же касаясь, все ещё выдразнивая второй, чрезвычайно наглой рукой его грудь, Тор обхватывает его ягодицы ладонью, протискивается пальцем между ними. Новый его выдох звучит слишком шумно, Локи, наконец, добирается собственными ладонями — до кожи, до плоти, до всего того тепла крепких, исходящих волнами напряжения мышц. Прикосновение к чужим бокам, правда, вовсе не спасает ни его, ни все его дыхание, что разрывается в клочья. Локи тянет голову прочь, запрокидывает ее почти через силу — оказывается отпущен, но отнюдь не выпущен. Тор спускается губами к его шее, накрывает горло горячим жаром поцелуя. И тут же шепчет: — Но если ты так желаешь, я могу предложить раздеть тебя… Чуть позже.       И не рассмеяться ему в ответ, не рассмеяться на все уже произнесённые им в этом дне слова у Локи все же не получается — за всю безбрежную свободу и всю нужду, за все отсутствующее осуждению и за всю несуществующую жестокость, а ещё за любовь. Потому как вот ведь, вот он весь, и он держит Локи с собственных руках, и быть подле него — то самое удовольствие, что от раза к разу лишается страха по песчинке. Гейрред же мыслит, будто действительно сможет забрать Локи себе. Благодаря власти и заплатив ему ею? Благодаря силе или мощи, которые предложит? Он мыслит именно так, высматривая то, что не является крайней истинной — и пока он мыслит так, и пока так мыслит каждый из тех, кто является им с Тором врагом, желающим забрать себе верность и ум Локи, Тор будет в безопасности.       Потому как его стоимость для Локи — совершенно несущественна. И это самая великая ложь из тех, что могут существовать. ~~~^~~~       Все его усилия. Все его старания, всё его усердие, всё истраченное время и каждое новое увечье, которое он получает за прошедшие недели… На то, чтобы порадоваться не хватает того места, что заполняет собой злоба и еле сдерживаемое, остервенелое рычание. Тор пытается сбросить, вышвырнуть его прочь среди тренировочного зала, но ни единого равного себе соперника так и не находит. Тор пытается прокатится вдоль тракта, ведущего прочь от дворца, и та поездка явно много больше походит на бешеную гонку. По итогу всех шагов солнца по небосводу избавиться от злобы ему так и не удается, пускай она и успевает поутихнуть. Локи ведь жив? Локи в порядке? Локи оборачивается к нему от заполненного свитками стеллажа так, будто Тор не просто может, будто Тор истинно собирается причинить ему великое зло, а после дает свой четкий и краткий ответ — каждая из догадок, что появляются среди мыслей Тора, является правдой. Это их реальность. Это их мир.       И это — то самое прошлое, которого не удалось предупредить, которого не удалось убить раньше, чем оно пришло к их дверям.       По велению Одина, по великому плану, по глупости, по жестокости норн… По словам Хульги, если результат был добыт, он будет виден, он покажется Тору на глаза, и показывается в действительности, только порадоваться этому так и не удается. Он обучается видеть иллюзии — Локи приходит к нему, Локи устремляется к нему среди злой ночи большой боли о том будущем, в котором Фенрир уйдёт и в котором будет не единственным, кто поступи так. По вине самого Локи, не так ли? Возрадоваться результату и затмить той радостью все разочарование. Или возрадоваться просто возвращению сердца своей любви… Для истинной, не обремененной ничем радости не остается места, потому как свое место занимает злоба, потому как свое место занимают десятки размышлений о том, где ему искать и с кого спрашивать то большее, чего Локи не знает. Иные пути, иные способы, иные решения. Хульге удается обучить его не столько видеть, сколько чувствовать иллюзии, а значит она сможет обучить его большему, но — лишь предположительно. Вероятно. Возможно. Насколько в действительности громаден тот магический потенциал, что есть у него, она не ответит, в первую очередь потому что является дурной, высокомерной девкой. И только после не ответит, быть может, по незнанию.       Но Тор может попробовать. Попытаться, приложить больше усердия, обеспечить себе всю возможную безопасность — он отказывается умирать задолго до нынешнего дня, он отказывается умирать ещё тогда, когда только узнает всю историю прошлых жизней и предначертанного будущего, и на самом деле ничего не меняется. К настоящему моменту. К тому завтра, в котором солнце взойдет и воцарится на небосводе вновь.       Поговорить, правда, так и не получается. Рассказать ли о поездке в Ванахейм, что никогда не случится, высказать ли сотни и тысячи заверений, глядя Локи прямо в глаза — он не уйдёт, он не оставит его и он же останется с ним. Много ближе к нему, чем был в прошлые метки. Много тверже и устремлённее. Один, или норны, или очередная чужая симпатия, столь настойчиво пытающаяся втереться в доверие — никто не сможет изменить этого. И разлюбить Локи у него не получится, но отнюдь не потому что ему повезет. Он будет выбирать любить его вновь и вновь ровно так же, как выбирает просто отвлечь. Собственными прикосновениями, собственными поцелуями и нуждой выразить через них все непомерное восхищение… Локи ведь завоевывает Етунхейм?       Он определенно делает это ничуть не в меньшей степени, чем делает и другое.       — Ты дал ему слишком много… — качнув головой с шорохом прядей волос, соприкасающихся с подушкой, Тор прижимается губами к его макушке, но вовсе не вздыхает. Лишь задумчиво, неспешно вытягивает из не столь далекого прошлого собственное размышление. Его голос не звучит зло, потому как злиться именно здесь ему не на что, и определенно звучит согласно — есть вещи, которые являются необходимостью. Обратная контрибуция, семена плодов, дерево, дерево, дерево… Локи лишь поводит плечом ему в ответ, в который раз выглаживает его ключицу самым кончиком собственного пальца. Теплая, поцелованная асгардским солнцем кожа влечет к себе его руки, притягивает взгляд и, к великой, не позволяющей прочувствовать себя радости Тора, не желает отпускать его вовсе. Ко всем тем делам и свиткам, что могут обождать, к накрытым для ужина столам в обеденной зале, куда они оба слишком бестактно опаздывают, так и не приходя… Тор говорит негромко, отнюдь не желая тревожить мирную, мягкую тишину — ему приходится лгать себе, что он не отдает Локи и единой песчинки лжи. Ему приходится делать это теперь, ему приходится сделать это шаг солнца по небосводу назад или несколько подобных.       Сколь много жестокости оказывается в том отвлечении, которым он занимает Локи, вытягивая его из рук ноющей, отсроченной в будущее боли? Вероятно, ее, бесчеловечной и непозволительно, слишком много в ней, но чувствовать за подобное стыд вовсе не получается. Локи просит его не лгать, и Тор не лжет ему, впрочем, не зная вовсе, где та ложь может начинаться и где она завершается. Ему суждено умереть — и это является такой же правдой, как и то, что умирать он не собирается. Не будет подобного. На подобное он никогда не согласится. И это является всей правдой, что есть у него — ее никогда не будет достаточно, пока злое предназначение не придет за ним и пока не лишится собственной головы от его молота.       Вот тогда ему не потребуются ни обещания, ни клятвы, ни заверения. Он не уйдёт, он останется, все будет в порядке… До того, чтобы обсудить его поездку в Ванахейм, которой не случится, они так и не добираются. Вместо разговора о ней, вместо любого иного разговора и вместо всех пустых слов о высокомерном паскудном Гейрреде, Тор забирает себе — внимание Локи, движения его рук и губ, каждое их прикосновение. К его мелочному, краткого века жизни удивлению Локи отказывается делить с ним стол, как называет это сам, почти сразу, и уже здесь, уже давно успев переместиться в его постель, Тор может лишь тускло, не в полную силу порадоваться, что ему хватает чего-то очень важного, чтобы не обронить и единого смешка в ответ. Не обронить подзуживающих, дразнящих слов о чужой чопорности? Где-то там, прямо подле стола и среди объятия его рук, Локи отказывается и Локи же замирает в его объятии… Великое-великое зло, что оставляет следы, не следует за ним по пятам, потому как он не несёт его другим, но все же — следы остаются.       Порадоваться в полной мере тому, что Тор успевает догадаться, что Тор успевает вспомнить, или же порадоваться тому, что все его усилия приносят результат, наделяя его правом ощущать и видеть иллюзии… Порадоваться не получается ничему. Среди так и зудящей внутри злости, которой никого уже не убить, которой уже некого защищать. Перед лицом того будущего, что является поистине ужасающим.       Локи убивает Свальдифари сам — вот почему злость Тора тускнеет, пускай так и не умирает. Локи же берет Етунхейм, а, впрочем, сколь важным то является? Когда он выдает собственный отказ, замирая у Тора в руках, Тору удается догадаться, Тору удается вспомнить то, чего ему бы никогда, никогда, никогда не хотелось вспоминать. И отстранившись прочь от чужой шеи, лишь на мгновения распрощавшись с ее кожей собственными губами, он заглядывает Локи в глаза, говоря:       — Я не буду переворачивать тебя на живот. Я буду перед тобой. Я буду прямо здесь, у тебя на глазах, и я не сделаю ничего, что не понравилось бы тебе…       Великое-великое зло всегда является слишком объемным, чтобы быть убитым за единый миг, но Локи — верит ему. И точно пытается скрыть это, точно пытается спрятать это среди собственных, изумрудных глаз… Тор видит все равно. Видит, и чувствует, и ощущает, как вся невозможная нежность сплетается вместе с похотью у него самого внутри, как вся его злоба, рождающая во имя той защиты, которую обеспечить уже не получится, опечатывает, и запирает, и поглощает любую возможную беспомощность. Вдруг случится так, что у него не получится? Вдруг случится так, что он не сможет удержаться и сгинет? Тор отказывается верить, так и не выпуская размышления из собственной головы. Локи же, где-то там, прямо подле стола и среди объятия его рук, медлит долго, а шепчет кратко и тихо:       — Хорошо, — разодетый столь удивительно и диковинно, столь непривычно, что пред ним хочется преклонить голову, пред ним хочет опуститься на колени, но все же не опускаться и целовать его, и чувствовать, как он жмётся в ответ, босоногий, нагой определенно непозволительно… Мысль обрывается вряд ли тем, о чем Тор действительно собирался думать прямо сейчас, но точно по важному поводу — им вновь же является Локи. Задумчиво, негромко хмыкнув, он приходит в движение, отстраняется грудью и головой прочь. А руки не убирает, и Тор хочет, Тор жаждет рассказать ему, как каждое из этих прикосновений проникает ему под кожу, поселяясь теплом не подле, но точно внутри самого его сердца. До первого же слова так и не добирается. Подняв подбородок и заглянув ему в глаза, Локи говорит:       — И это вовсе не злит тебя. Неужто подостыла твоя любовь? — змеиный тон, лживая, лживая, лживая насмешливость, которой не удается остаться среди мира холодности. Его тонкие, зацелованные губы растягиваются в надменной усмешке собственными заострившимися уголками, только глаза, даже если того не желают, все равно признаются мгновенно. О непонимании, обо всех тех ожиданиях, что не оправдываются… Потому ведь он прячет от глаз Тора свой отъезд из Етунхейма? Тор не находит среди собственных мыслей и единого повода для обвинения или злобы ещё в тот миг, когда видит первые несколько дней обсуждений между Гейрредом и Локи. Стратегически выверенные нападения и отступления. Тактические приемы высказываемых слов. Тору не удается увидеть, как Локи выглядит в каждый момент из тех, но ощущается он свободным и вряд ли что-либо может быть настолько же ему к лицу, как это. Воля или отсутствие привязи. Та самая — свобода.       Стоит ли злиться на него за нее? Тору хотелось бы просто видеть это собственными глазами. В какой-то будущий раз, в один из них просто присутствовать и смотреть, как Локи наслаждается всем происходящим и как побеждает вновь, и вновь, и вновь. Того, кто желает его любить или все же желает забрать его себе? Мягко, еле сдерживая перекатывающийся в груди смех, Тор выглаживает его нагой бок собственной ладонью и даже выражение лица удерживает спокойным. Говорит неторопливо:       — Гейрред определенно умен. Хорош в бою, к тому же… — и это является правдой. Одной из тех, что ему удается высматривать в те мгновения, когда Локи отдает ему воспоминания, в то же время отдавая много больше. Знание о том, что привлекает его взгляд, или знание о том, какое ощущение сопровождает его мысли? Тор видит это. Тор видит все. И его видит тоже, смотрит на него прямо сейчас, пока Локи прищуривается, будто собираясь вот-вот зашипеть на него. Или отодвинуться, а после уйти прочь? Его ладонь замирает поверх ключицы Тора, пальцы останавливаются в собственных движениях. Легкой, будто случайной щекоткой тронув его ребра, Тор вздыхает и все же добавляет, уже не пряча улыбки: — Слишком много существ желают обладать тобой, но тебе нужны те, кто будут тебя любить, — и это является правдой ничуть не меньше, но, впрочем, Локи точно не желает. Слышать это или с этим соглашаться? Гейрред заполняет собой какую-то значительную часть его мыслей в каждом воспоминании прошедших недель, потому что он умен, потому что он, если не совершит ошибки гнева, будет хорошим и разумным Королем Етунхейму, а ещё потому что ему интересна та игра… Или власть. Или жестокость завоеваний. Быть может, даже все вместе и разом, но, глядя на него через воспоминания Локи, Тор просто не видит того, что действительно могло бы ранить его самого, разозлить его, вынудить потребовать с Локи ответов и правды. В Гейрреде живет та жестокость, которая никогда не сможет ужиться подле Локи, и Тор видит это по нему ровно так, как Локи не замечает изо дня в день, слишком занятый неожиданной радостью от игры. Та самая жестокость, которой не обладала Бейла, та самая жестокость, которой не обладал Андвари и Лия не обладает все ещё. Их присутствие было опасным, потому что у них была любовь и она действительно могла стать угрозой для Тора, она, лишенная всей боли прошлого и лишенная ее просто, могла быть выбрана вместо него с легкостью… Но Гейрред — не был бы выбран никогда. Пускай даже Локи мужал и креп, пускай даже ему уже не была нужна та защита, которую Тор мог обеспечить ему, которую Тор обеспечивал ему уже, связавшись с противной Хульгой, и собирался обеспечивать какой-то частью и дальше — были иные вещи, в которых Локи нуждался. И он определенно мог получить их от многих. Но среди ночи, напуганный и болезный, все же шел именно к Тору — вряд ли случайно и вряд ли потому что к Тору дойти было ближе. Слышать это сейчас, соглашаться с этим или это же опровергать… Локи прищуривается лишь крепче, прищуривается будто бы даже со злостью, но Тор не ведется вовсе. Задев его ступню лодыжкой, перекидывает через его ноги собственное бедро. Улыбается мягко. И добавляет: — Ты силён и так. И мне нет нужды давить на тебя вновь и вновь, чтобы сделать тебя ещё сильнее. Я люблю тебя не за силу, я люблю тебя, потому что ты — это ты.       И где-то там, с единый шаг солнца по небосводу назад или с несколько ему подобных, Локи шепчет Тору в ответ собственное согласие, не произнося ни единого слова. О доверии? Или о любви? Тору не нужно даже спрашивать, отчего Локи не показал ему всего и сразу, потому что — Фенрир. Или все же страх, что Тора ранит? Отнюдь не Гейрредом и, теперь уже, даже не Сигюн. Не то чтобы Тор согласен прекратить называть ее бранным словом в собственных мыслях теперь, после всего увиденного и случившегося в Етунхейме, но все же… Локи морщится ему в ответ так, будто ему становится физически больно, а после говорит с настоящим, слишком хорошо чувствующимся холодом:       — Какие сладкие речи… — но взглядом сбегает. Чувствует ли сам, как его скулы покрываются румянцем? Тор видит это ничуть не хуже, чем все те статусы и привилегии, которые теряет, чем все то предначертанное будущее, что ощущается все более жестоким ото дня ко дню, чем все то иное… Поездка ли в Ванайхем, от которой он откажется или отказ от которой будет отстаивать собственным молотом. Сомнительный мир с Етунхеймом, что является хорошим, определенно важным решением, но явно не стоит собственной цены. Что-то ещё, что угодно или все, что происходит вокруг — Тор видит, Тор же смотрит лишь на Локи сейчас, бормоча еле слышно:       — Тебе идет это смущение, — от улыбки, вздрагивающей в нитке его губ, отделаться не получается, потому что отделываться не хочется. Смотреть на то, как Локи, влажный от пота и жаркий, слишком непозволительно жаркий изнутри, захлебывается очередным стоном на поверхности стола, или смотреть на то, как он скептично, будто вовсе не верит, закатывает глаза прямо сейчас? Просто смотреть на него. Не мыслить, но чувствовать — метки прошли и Тору так и не удалось убить Одина, метки прошли и он лишился матери, оставшись лишь подле Фригги, он лишился статусов и привилегий, он лишился сотен вещей… Но он же приобрёл. Он бился ради этого. Он сражался, он учился лгать и предавать, он учился непозволительной жестокости, а после всеми силами пытался обратить ее вспять. И приобрел то, чему не могла быть назначена цена. Раздраженный изгиб тонких губ, раздражённое движение ногой, пытающейся скинуть его бедро прочь, раздраженный ритм выстукивающих по ключице кончиков пальцев, а все же — сбежавший, смущенный взгляд, который верит и который любит в ответ ни чуть не менее сильно. Не желая все же прогонять Локи прочь, случайно или намеренно, Тор повторяет вновь: — Но ты все равно дал ему слишком много.       Улыбку на усмешку не сменяет. Лишь выглаживает ладонью нагой бок, смотрит, как Локи двигает головой, возвращая к нему собственный взгляд… Где-то у края его щеки отпечатывается мелкий узор шлема ужаса с одной из металлических бусин — Тор определенно не скажет ему об этом. Ни об этом, ни о том, насколько на самом деле Локи выглядит растрепанным. Лишь теперь? Тор берет его на столе, сдерживая каждое из собственных обещаний и по странной случайности забывая рассказать о паре дополнительных… Целовать его рот за взятие Етунхейма или целовать его всего просто так? Тор целует. Покрывает следами собственных губ его шею и грудь, выдразнивая соски до еле слышного, будто бы даже просящего шепота. Звучит ли тот в реальности, видится ли ему случайно среди жара и всего вкуса выступающего на чужой коже пота… Тор просто целует, так и не переспрашивая. Лишь чувствуя, как чужие пальцы вплетаются в его волосы вновь и вновь, пока его собственные, скользкие от масла, медленно толкаются в подрагивающее нутро, проявляя ту самую заботу, в которой Локи, конечно же, не нуждается. Он может сам забрать по итогу испытания магический, непослушный любым чужим рукам лук, он может сам объявить норнам войну, а ещё может сам взять Етунхейм, но когда Тор в ответ на очередное проявление его самостоятельности произносит низким, просящим шепотом:       — Позволь мне позаботиться о тебе, Хведрунг, — ответить у Локи так и не получается. Он тянется за поцелуем, чтобы отвечать просто не приходилось, а ещё не смотрит в глаза, но темсамые его глаза, изумрудные, яркие, загораются все равно и смущением, и желанием. Ровно так же, как прямо сейчас за секунду обращаются высокомерно наглыми, когда он говорит:       — И достаточно многое отнял, — смущение исчезает прочь с поверхности зрачков, будто его и не было, но остается где-то в глубине, Тору же поверить так и не удается. Все это высокомерие по его дух да сердце? Никогда. Не это, не ледяное, не острое и ядовито насмешливое. Не то самое высокомерие, что точно знает: Гейрред зол и будет зол ещё долго, пускай в реальности никто вовсе не вспарывает ему его ётунскую шкуру. Лишь прожигают плоть ладони.       Чтобы не повадно было брать в руки все, что на глаза попадается.       Все же усмехнувшись с какой-то частью того самодовольства, в котором сам Локи уже приподнимает подбородок, Тор интересуется между делом:       — Какие дела Один поручил тебе? — и на самом деле не верит вовсе, ещё до того, как приходит к Локи в покои, совершенно не верит, что Один действительно сдерживает собственное обещание. На удивление же происходит именно так. Бесчисленные, бесконечные свитки, которые Локи успевает перебрать, которые остаются на его столе и оказываются сброшены на пол в какой-то миг, потому что очевидно проигрывают в собственной значимости самому Локи… Вряд ли в каждом из них кроется что-то важное. Вероятно, Один поручает ему пересчет казны, или перепись книг в библиотеке, или любое иное задание — унизительное, но все же имеющее значение. Пожав плечом, Локи откликается чуть спокойнее, с еле различимым раздражением:       — Свитки с жалобами селян и городских жителей. Перебирать их, вычитывать, усмирять чужую злость или выставлять все так, будто занимаюсь именно этим… — и Тор не реагирует несколько мгновений на его слова, просто отвлекаясь на вновь пришедшее в движение прикосновение. Теплая, нежная ладонь мажет по его горлу касанием большого пальца, выглаживает шею, а после пробирается к затылку, прочесывая пряди волос. С неспешной, неспешной, неспешной мягкостью и без единого слова о том, что Локи нужно то ли вернуться к работе, то ли переодеться… Переодеваться уже не нужно явно, потому как Тор — исполняет все свои обещания и даже те, которые так и не произносит вслух. Раздеть его или смотреть, как его тело покрывается острой дрожью удовольствия на первом движении проникновения? Целовать, целовать, целовать его и видеть, как он пытается сдержаться, все же захлебываясь очередным стоном. И каждая напряженная мысль о столе, о прошлом, о жестокости или зле — все они пропадают из его глаз, подменяя понятия, пока его требовательные, требовательные, требовательные руки тянутся к Тору сами… Работа или смена наряда? Локи откликается ему собственным словом, быть может, нарочно, а, быть может, и случайно отвлекая прикосновением, и Тор успевает даже глаза прикрыть, уже чувствуя, как приятно отзывается касание у затылка. Но мысль — режет сознание эхом произнесенных и услышанных слов, заставляя среагировать почти тут же.       Жалобы? Все те мольбы, о количестве которых ходят слухи? Все те требования, на которые никто не отвечает? Вот что Один поручает Локи, только ничего ведь не изменится. Будет ли Локи выступать на собрании совета, как много доводов приведет, как много предложений выскажет… Один, быть может, даже согласится с ним несколько раз, а может, точно нарочно, будет соглашаться с каждым его словом, но вся работа, которую Локи сделает, будет пустой и бессмысленной. Она будет даже более унизительной, чем пересчет библиотечных книг, потому как книг тех явно в разы меньше, чем жалоб, и требований, и всех бесчисленных просьб асгардцев.       Раскрыв глаза миг в миг с тем, как Локи уже почти тянется к нему, точно желая его поцеловать, Тор натыкается на мягкую, неожиданно милую улыбку его губ, натыкается на не виданный ранее взгляд… Локи смотрит на него так, пока он не видит? Уделить этому внимания не получается, потому как Тор уже говорит, уже произносит вслух жестко и твердо ту мысль, что рассекает ему сознание надвое:       — Не твоя работа лгать им, будто в Асгарде все хорошо. Ты не должен делать это для него, — и, вероятно, это худшее, что он может сказать за миг до поцелуя. Вероятно, это же является лучшим из того, чем он мог бы спугнуть этот редкий, не виданный им ранее взгляд. Но промолчать оказывается будто бы невозможно, потому что и это тоже входит в обязанности Локи теперь — отвечать. На письма, на пергаменты, на жалобы, на просьбы и мольбы, и на всё очевидное отсутствие благодарностей. Его ведь не затруднит, потому как он является Богом лжи? Он завоевывает Етунхейм во имя необходимости обзавестись теми союзниками, которых вовсе не хочет иметь, на которых никогда не согласится, но за которыми все же идет — потому что Асгарду они нужны ничуть не меньше, чем Альфхейму, потому-то Асгарду они нужны не меньше, чем спасение от правления жестокого-жестокого бога. И Тору не требуются любые иные аргументы теперь, Тору они не требовались и раньше, только место в совете уже было занято, и работа уже была назначена… Насколько тяжела она будет для Локи? Не помыслить обо всех потерянных собой статусах, не помыслить о том, что он сам является теперь жалким, презренным гонцом жестокого-жестокого бога, не получается вовсе. И это болит, и это злит, и это накатывает временами острой, гневающей лишь сильнее беспомощностью.       Все то, чего он добился сам! Он лишается этого.       Но все же приобретает — много большее.       И Локи неожиданно не изгоняет эту мягкую улыбку прочь с собственного лица. Лишь смеётся, восклицая негромко:       — Для него? Ох, Тор… — и Тор определенно ждёт вовсе не этого. Против всей собственной жесткости, против уже зародившегося внутри желания убедить — Локи может отступиться, Локи может хотя бы попробовать отказаться от места в совете… Против всего того, что оказывается в его руках, Локи заходится позабавленным, немыслимо веселым смехом. И толкает его в плечо, будто случайно, а, впрочем — Тор вряд ли хотя бы на единый миг своей жизни забывает, как много в его руках может быть силы, но сейчас лишь откидывается на спину, не успевая вспомнить о любом сопротивлении. Или о той собственной ладони, что вовсе не желает терять прикосновение к тёплому, поджарому боку? Она не теряет, потому что Локи тянется следом, потому что уже приподнимается на локте и, глядя ему прямо в глаза, произносит без единого следа резко смолкшего смеха: — Один мыслит, что это худшая, унизительная работенка из всех существующих, но мне она даст знания, которые после я смогу использовать, — и его ладонь опускается Тору на грудь следом за словом. Что оно задумало? О чем оно мыслит? Локи смотри ему в глаза, покачивает головой, и от него не получится уже когда ни отвернуться, ни отвести глаз. Сейчас получается и того хуже. Тор лишь приоткрывает рот, выдыхая в преддверии собственных слов, которые вот-вот прозвучат. В действительности — лишь видит, как Локи усмехается ему почти журяще, лишь чувствует, как его теплая, неспешная ладонь соскальзывает вниз по груди самого Тора. А следом звучит: — Я не стану делать это для него. Я сделаю это для своего Царя, — и у Тора просто не остается любых возможных слов. Острые мурашки то ли жара похоти, то ли немыслимого, великого жара бесконечной мощи прокатываются по его плечам, иная ладонь поднимается с постели, уже обнимая Локи поперек поясницы. Притянуть его к себе и целовать, целовать, целовать его — только бы передать хоть что-то и того, что произнести не получится. О том, как много для Тора значит его гордость? О том, как много веса имеет его вера, или доверие, ил глубинное, нерушимое восхищение? Уже выглаживая его живот слишком многозначительным прикосновением, Локи тянется вперёд, только так и не целует. Вместо этого шепчет с безаппеляционной жесткостью, что не будет подлежать обсуждению меж нами никогда — Все то, что он отнял, я верну. Не сомневайся в этом.       Вся честь. Все привилегии. Все статусы. И каждое право — на то, чтобы властвовать миром, и буйством против врагов, и разумом во имя своего народа. Локи смотрит ему в глаза, отдавая нечто много большее любого обещания или любой клятвы. Он просто сделает это. Он будет рядом. Он поможет. Он завоюет Етунхейм ещё раз, ещё дважды, ещё десяток раз, если потребуется, и он будет там, где у Тора быть не получится, во имя их Асгарда, их народа, во имя них самих.       Сейчас, правда, поцеловать его у Локи так и не получается. Дёрнувшись вперёд случайным, неосмысленным рывком, Тор обнимает его лицо ладонями и сминает его рот в жадном поцелуе необходимости. Не услышать смеха Локи, краткого, задушенного и утопающего меж губ самого Тора, правда, вовсе не получается, но слышать его — ни в едином из миров не найдется звука прекраснее и слаще этого. И это является правдой тоже.       Ничуть не меньшей, чем то, что его поездка в Ванамейкер никогда не состоится.       И он сам все же — никогда не умрет. ~~~•~~~