Сплин — Гни свою линию.
Первые десять минут своего пребывания в психиатрической клинике Наргис не понимал, зачем его направили в женское отделение. Даже рвался спросить — вежливо ровно настолько, сколько мог позволить себе в такой ситуации — а не одурели ли вы часом?
Но ему всё таки хватило ума сообразить — точнее, вспомнить — что физически он женщина. «Бюрократически», — усмехнулся Наргис про себя. Своим телом
юноша был вполне доволен, хотя способность к репродукции его очень раздражала. Особенно один побочный эффект. «В то время, когда общество допустило отсутствие интимного стыда, женщины смекнули, что отныне они могут оправдать все свои выходки. Тогда взвыли мужчины», — пришёл к забавному выводу он, познав всю прелесть критических дней.
И сейчас, сидя на казённой кровати, он вдруг ощутил — организм выбрал самый удобный момент, чтобы начать усиленно кровоточить. «Что, иного способа напомнить мне, что я женщина, не нашлось? Природа-твою-мать! Баобаб я живородящий, а не женщина».
Наргис и раньше
всегда был агрессивным, а теперь и вовсе осатанел. Такие чудные совпадения слишком часто с ним случались, а разлучаться не спешили. Поэтому он натянул на себя самое дружелюбное выражение тела, какое было у него в арсенале — лица тут явно недостаточно — и уверенно направился к санитарке. Та удобно устроилась в кресле у наблюдательной палаты и от перспективы встать восторга точно не испытывала.
Для лучшего контакта Наргис даже вежливо кашлянул перед тем, как заговорить. На большее — приветствие и краткую лесть в виде обращения «девушка» — его не хватило. Да и как он мог назвать девушкой — читайте: девственной — разбитую жизнью бабу, которой далеко за сорок пять? «Про ягодку вспоминать — дохлый номер. Случай не тот — далеко не тот».
— У меня возникла проблема.
— Тут у всех проблемы, — махнула та рукой, имея в виду любого, кто находился в отделении и больнице вообще, включая медперсонал. Наргис, слава богу, страдал не олигофренией: его диагноз несколько отличался по звучанию, что позволяло ему держать свой IQ на высоте. Более: он обладал сознательностью, странной для «от двадцать шестой буквы до последней». Такое происходит редко, но происходит.
Поэтому он сразу понял, что от него требуют конкретизации.
— У меня начались месячные. Прокладки реквизировали. Думаю, мне позволено ими воспользоваться, раз такая ситуация.
— Это не ко мне, а сестре-хозяйке, — поморщилась санитарка, затем будто очнулась. — Как поступила, так и начались? Нервничаешь что ли?
«Запахло стукачеством».
— А как не нервничать? — сыронизировал Наргис. — Всё-таки дебют. Манифестация. Проще говоря, шиза за шизу зашла. Ох, какая аллитерация! Надо записать.
— Больно умная, — пробурчала санитарка. — Чую, достанешь ты нас всех. Такие, как ты, самые неуправляемые. Права качать любят.
Наргис захотел было изобразить Джоффри Баратеона, схватившегося за сердце, но передумал. «Плодить проблемы на пустом месте? Мозги, хоть и подпорченные, всё ещё на моей стороне. Спасибо, я пас».
Вместо этого он молча вышел из «наблюдашки», тут же был схвачен за руку и водворён обратно.
— Куда пошла? Из наблюдательной нельзя!
— Так вы сами сказали, что к сестре-хозяйке, я и пошёл.
— Пошёл? — уцепилась та за слово, чтобы скрыть свой промах. — Ты что, из
этих? — последнее слово было сказано с таким презрением, отчего Наргис понял: Советский Союз не распался, да и Русь — по крайней мере, в хрупкой душе одной конкретной санитарки.
Тут высокая сознательность сыграла с ним злую шутку. В отличие от других пациентов Наргис отлично понимал, что значит то или иное слово, сказанное определённым человеком. Его гендерная особенность вызывала у людей постарше весьма болезненные для него пересуды. Одна из причин, по которым юноша попал сюда, заключалась в этом.
Вот сейчас он действительно осатанел. То, что чувствовалось раньше, оказалось всего лишь лёгкой досадой. Получись у Наргиса удержать себя в узде, прозвучал бы такой ответ: «Ни из этих, ни из тех, и уж тем более не из ваших. Ничейный я». Но желание колоть словами угасло. Была лишь дикая жажда вырвать её поганый язык и засунуть глубоко в начальную локацию человека. Благо это место у санитарки имелось. Как считал юноша, чем она подумала, то же и должна получить вдоволь.
Он прыгнул на неё и повалил навзничь — вместе с креслом. Вцепился в жирное горло, не сразу найдя его за двойным подбородком. Умертвил бы, будь они наедине. Но пациентки, до этого момента следившие за «свежим мясом» с присущим им вязким любопытством, высыпали из наблюдашки и подняли шум. Больные из других палат в стороне также не остались. Сразу сбежался весь медперсонал, включая дежурного врача. Оттащили Наргиса от начавшей синеть санитарки с большим трудом: хватка была мёртвая и к смерти же приводящая. Лишённый добычи, он проорал на незнакомом для всех присутствующих языке какое-то ругательство — судя по застланному ненавистью и более чем страшным бешенством взгляду. Вырвался из рук и под вопли пациентов — то ли одобряющие, то ли нет — снова накинулся на жертву. Снова оттащили и скрутили так, что кости затрещали и у парня, и у державших его.
— В одиночку. Привязать к кровати без матраца. Аминазин. Быстро!
Стремящегося завершить начатое Наргиса поволокли по коридору в одиночную. На остальных пациенток быстро нашли управу и разогнали по палатам. Они ещё долго шумели, обсуждая произошедшее. Их расписанная по часам жизнь не знала развлечений — режим обеспечивал однообразие, поэтому «новенькая», конечно же, «произвела» фурор. Они так и не поняли одной вещи: за обращение к себе в женском роде Наргис любого был готов повести за ручку
глотку в загробный мир. В этом, да и во многом другом он оставался истым перфекционистом.
Так закончился первый и последний день Наргиса в психиатрической клинике. Больше он ничего не помнил. От часа до часу ему кололи мощный транквилизатор, так как его тело продолжало бороться за свободу, истязая самоё себя. Угнетённый лекарствами — кроме успокоительного выписали другие препараты: в перерывах между припадками он нёс невообразимый бред — разум ушёл в подполье.
Голоса, которые он постоянно слышал в течение года до поступления в психушку и лишь внутри головы, распространились по всему телу: грудь, ноги, руки, живот и даже промежность, не исключая изначальную голову, вопили наперебой, они пропитались вожделением и чужой, и собственной смерти, повздорили друг с другом и зажили порознь. Отчаяние — слишком бесцветное слово, чтобы обозначить им то чувство, что испытывал Наргис. Больше всего оно походило на клубок ядовитых змей, нещадно травивших обнажённый разум, наполняя его костяную чашу до краёв то пустотой без упрёка, то не менее чудовищной преисподней, где и Сатаной, и дьяволами, и всеми грешниками был он один —
один!
Перед его закрытыми глазами простёрлась величественная картина. То было чистое без всяких примесей
безумие, для которого не существует слов — описать его невозможно, лишь слегка коснуться и сразу отскочить, ибо оно стоит выше всего, что человек может вообразить. И всё же Наргису удалось сохранить рассудок — благодаря одной идее:
Безумие призвано освободить человека от человеческих же оков, дабы он вышел на новый уровень своего развития.
Наргис спасся, придя к такому выводу — и потому навсегда отказался от надежды снова стать здоровым. Заставил умолкнуть голоса, но вернуть власть над своим телом даже не попытался. В поисках успокоения он ушёл настолько далеко и глубоко в собственную суть, что выбраться обратно в реальность стало невозможным. Ему было в лучшем случае наплевать, что происходило
там. То, чего наравне с погибелью боятся нормальные, стало его
здесь. Способ отсечь чувства, что принесли
бесконечную не
отвратимую
лаконичную данност
ь, он изобрёл — и весьма необычный.
Мы легли на дно,
Мы зажгли огни,
Во Вселенной только мы одни.
Гни свою линию,
Гни свою линию,
Гни свою линию.
Горят огни,
Сверкают звёзды,
Всё так сложно,
Всё так просто.
Мы ушли в открытый Космос —
В этом мире больше нечего ловить.
Из человека он стал предметом, каким именно позволив решить воле случая, точнее — подсознания. Юноша почувствовал необычное: его новое тело (и тело ли?) — тонкое, плоское, чуть изогнутое, гладкое — радовало полным отсутствием человеческих чувств. Мир воспринимался как плёнка, прилегающая непосредственно к нему, утратил объём, цвет, запах, звук — исчезло всё. Остались только осязание и стальной холод.
Если сознание человека безгранично, находя продолжение в органах чувств, то сознание-предмет владеет точной формой. Если человек мыслит головой, то вещь-человек — всем собой. Значит, он безграничен по-своему. Эти противоречивые утверждения вполне устраивали Наргиса. Отсутствие плоти, что сбивала с толку своими сиюминутными желаниями, дарило ему новую, ещё никем из живущих не испытанную свободу.
И тогда он услышал, хотя слышать больше не мог, как его нарекли:
— Отныне тебя зовут Демон-Разрезающий Третьего поколения.
Сандай Китэцу.
