Заложник обстоятельств

Eisbrecher — 1000 Flammen.

      Когда завершился второй из трёх шперрунгов, отпущенных Наргисом Акицусиме, парень рассердился — на него, на себя, своё бессилие и, как это обычно бывает — весь мир.       «В этом я не оригинален», — сказал он самому себе после бессвязного потока отборной ругани. — «Всё-таки вышел из себя. Плохо. Храни ясность ума, Сандай Китэцу. И носи это имя с гордостью».       «Вообще-то я давно и в прямом смысле вышел — из своего тела куда-то в Японию и катану. Какой не смешной каламбур. И зевгма*».       «А теперь — хладнокровно».       «Судя по всему, в мой разум неведомым образом встроен синхронный перевод — ведь иначе не объяснишь, как я понимал Отца и Акицусиму. Они говорили на неизвестном мне языке. Хотя звучание весьма характерно для японского. Имена — Китэцу и Акицусима — тому подтверждение».       «Лучше бы ты выбрал тогда японо-рюкюскую ветвь языков. Вспомни теперь, какая это семья. Алтайская*? Весьма гипотетически. Зато появилась прекрасная возможность выяснить. Господи, благослови филологию, но я в тебя всё равно не верю. Конечно же ирония. Спасибо мне — хотя бы за мою любознательность».       Истекло уже четыре дня с тех пор, как «новый господин» дал слово — Наргис времени не чувствовал, но хорошо понимал — ожидание несколько затянулось.       Иногда Акицусима недолго любовался им, не вынимая из ножен — он словно знал, что меч жаждет раскромсать его в кровавые лоскутки. Китэцу славился не только оружием, но и искусной выделкой украшений к нему.       Большего он пока сделать не мог: был по уши занят важными делами — сверка пятиметровых свитков его слишком утомляла.       Наргис не мог этого знать, но незнание ещё никому не прощалось.       Лишь увидев его впервые, Акицусима, совсем ещё мальчик — ощутил странную дрожь в теле. То был не страх, а благоговение перед мастерством и самой катаной: та была уникальна не только тем, что её выковал лучший кузнец в стране Вано. Прозванный в честь своего создателя Сандай Китэцу сам по себе уже был сокровищем.       Владеть такой вещью очень престижно, Акицусима понимал это — не зря он значился главой знатнейшего клана воинов, несмотря на свои юные годы. Ему было всего девятнадцать лет.       В стране, где погибнуть в сражении считается лучшей смертью, какая только может быть, молодые господа — обыденность.       Долго они не правили. Редко кто доживал до старости. А «дожившие» были у народа в почёте, поэтому ценить старших и набираться у них опыта людей обучали с малого возраста. Акицусиму воспитали в лучших обычаях, но помимо этого господин был любопытен и непосредственен от природы.       И он приступил к делу сразу же после того, как за кузнецом бесшумно закрылись сёдзи*:       — Слугам лучше уйти, — дождался, пока те не выполнили его приказ, и обратился к советникам, присутствовавшим на вручении меча — все они были его дальними родственниками.       — Уважаемые, я юн и вовсе неопытен в управлении, поэтому надеюсь на вашу доказанную сединой мудрость. Как же мне лучше всего выполнить волю Китэцу?       Убранный в сая* Наргис ничего не услышал, зато смекнул: в ножнах он вообще не воспринимает внешний мир. Словно мёртвый в гробу. Ему резко захотелось обзавестись хотя бы руками, чтобы вылезти обратно на свет. Но уютно было, да.       «Наверное, поэтому покойники мирно мертвеют и дальше. Им просто уютно в этих погребальных ящиках».       — Господин, вы и вправду считаете верным то, что рассказал кузнец? Он, разумеется, признанный мастер своего ремесла, но о драконовой стали ничего не слышно уже очень давно. Неизвестно, выдуманы ли эти легенды или всё же являются истиной.       — Так выясните, — напустил на себя важности Акицусима, делая вид, что крайне ими недоволен. — Вполне возможно, что Китэцу поведал нам: в его меч вселился цукумогами*. Но я не совсем уверен, моё сердце говорит — здесь нечто большее, чем просто дух вещей.       Когда советники, переговариваясь между собой, по-быстрому вышли, он расхохотался вдрызг, больше не боясь быть услышанным — один из них уж очень забавно перебирал короткими ножками, наступая на собственное кимоно и чуть не падая ничком. Уважения к его уму и возрасту в господине по этой причине меньше не становилось, просто... смешно же, ками*!       Акицусима действительно был слишком молод для этой должности.       Тем же вечером всё тот же смешной советник, запинаясь от волнения, преподнёс ему большую стопку трактатов, в которых говорилось про сталь Дракона, другую о цукумогами, и третью — внушительнее, чем первые две — в ней был описан весь знакомый им мир. Выходило так, что меч пройдёт образование по всем канонам Вано.       Случилась комическая заминка — никто не мог представить себе, как именно меч будет читать тексты. Советники молча смотрели друг на друга, коротконожка усиленно обливался потом.       Положение спас сам Акицусима.       — Ну, раз уж на то пошло, то меж делами клана я выделю время и для своего нового подопечного. Благополучие нашей славной семьи, насколько я могу надеяться, не обрушится, если я сокращу свои свободные часы.       Он немного призадумался, что-то вычисляя в уме.       — Ближайшие четыре дня, как я помню, забиты кипой важных бумаг: после этого и можно будет заняться Третьим Китэцу.       — И как же это... будет по-вашему происходить? — как-то неуверенно спросил ещё один, весьма смущённый тем, что не верит своему господину.       — Буду ему читать, — Акицусима почти что влюблённо погладил сая,— Я ведь прошёл через то же обучение... думаете, не смогу?       И грозно глянул из-под нахмуренных, угольно чёрных бровей.       Советники разом побледнели и потупили головы — но среди них всё-таки нашёлся один, осмелившийся высказать общее мнение:       — Господин, я считаю, что Сандай Китэцу слишком... юн, чтобы в него мог поселиться цукумогами.       — Нет, на цукумогами это не похоже, — внимательно прислушавшись к своим ощущениям, высказался господин. — Нечто совершенно другое. Не могу понять, что именно.       — Хорошо. Мы обязательно отыщем ещё. А в принесённых трактатах,— тот, который смелый, указал на большую стопку потрёпанных временем пергаментных листов, — информация в лучшем случае противоречит себе, а в худшем просто недостоверна и искажена временем и людской памятью. Также мы отправили срочный запрос в библиотеку сёгуна, но нам отказали в доступе, — и перешёл на еле слышный шёпот, — вы ведь понимаете, куда запрещено соваться, простите меня за дерзкое слово, даже главам больших кланов. Таких, как наш, Тонбо*. Могу только предположить, что это касается государственных тайн. Возможно, что и Мирового Правительства, — потом снова в полный голос. — Поэтому нам остаётся одно: продолжить поиски в народном фольклоре, даже если он так зыбок...       Акицусима выразил своё согласие жестом — лёгкий взмах раскрытой ладонью. Ещё это значило — «собрание окончено». Советники, отвесив ему низкий поклон, беззвучно удалились. И молодой господин остался наедине с мечом, уже отчаявшимся что-нибудь понять в происходящем.       Акицусиме было расти и расти до дара видения, которым Китэцу был одарён ками, но он искренне, сердцем желал понять, что именно сокрыла в себе катана.       Он думал, что никто его не услышит и не увидит больше — и задорно рассмеялся, просто радуясь собственной юности. А государственная тайна? Пусть подождёт. Он слишком молод для неё. Всегда есть другие дороги — и по ним ездить куда безопаснее, пусть и дольше. Наследника у него ещё нет, поэтому рисковать он не может. Сначала оставь после себя росток — потом уже делай, что хочешь, но благоразумно. Клан всегда на первом месте.       — Что же ты таишь в себе, Сандай Китэцу, если даже такой именитый мастер считает тебя особенным?       Но у стен есть уши, у потолков — глаза, у богатого дома — болтливые языки, прячущиеся по тёмным углам.       вы слышали? глава клана Тонбо сошёл с ума после того, как поговорил со старым безумным кузнецом Китэцу!       теперь и он тоже считает катаны живыми, а это очень дурной знак! скоро быть неминуемой беде!       надо убрать зелёного сопляка, вздумавшего поиграться в главу целого клана, пока он не навлёк проклятье на всех нас!       мы всегда знали, что с ним что-то не так: он рождён в несчастливый день несчастливого месяца, в день, когда плодятся       только дьяволы.       время пришло!       До самого Акицусимы эти недобрые веяния, исподволь и уже издавна зревшие среди Тонбо, не доходили: пересуды о высокопоставленных лицах запрятаны умными людьми тщательнее, чем другие — и нередко из-за них разгораются безжалостные восстания. Тем паче, когда они поощрены теми, у кого в руках больше власти.       И восстание произошло.       Наргис об этом ничего не знал, он мог слышать лишь Отца-Создателя и Акицусиму. Рядом был второй, но и он не учуял грядущей кровавой ночи, опасно вознёсшей над ними обоими готовый к жатве серп полумесяца.       Ибо кровь источает запах только после её пролития.       20:16,       двенадцатое число шестого месяца,       219 лет до начала основных событий,       200 лет до рождения Ророноа Зоро.       Наргис вскипел от злобы и буквально — каждым миллиметром своей стали он чувствовал, что начал раскаляться, выжигая изнутри деревянные ножны. Стало очень жарко, юноша заметил это, однако большего значения не придал. Списал на ярость.       «Будь проклят, Акицусима! Ты не сдержал своё слово!».       «Как будто сейчас я смогу убить его», — эта мысль обволокла вязким, жидким льдом его лезвие, и клинок ненадолго затих, остывая.       Затем вызверился на самого себя.       «Не смогу, вашу мать! Никак не сдвинуться с места! И если бы заранее знал, чем всё это закончится, лучше бы побрёл к мосту и выбросился с него — а не пёрся к психиатрам!».       «Не плюйся ядом, не подумав», — где же я это прочитал?».       «Во всяком случае, это верные слова».       «А теперь нужно подумать об отдалённом и после выйти к ответу. Всё как обычно, Сандай Китэцу. Витиеватое, вычурное, дезориентированное — это твоё мышление, не так ли? Например — откуда я родом?».       «Вот именно — Сандай Китэцу. Принимая это имя, отвергаю прошлое — и пусть прошедшее останется в прошедшем».       «Но сначала нужно распрощаться с ним».       «Моя родина. Якутия. Ледяная чаша, полная жизненной силы — но не интересная никому, кроме увидевших её воочию, и заселённая лишёнными высоких духовных порывов людьми. Неудивительно — попробуй поживи в эдакой глуши — вмиг одичаешь. Что ещё забавнее — наш якобы «светлый» союз с природой — лишь зависимость несамостоятельного умом дитяти от своей матери — холодной, безэмоциональной — и страдающей стихийным контролем над всем. Интеллектуальная подавленность: это самое ужасное, что может такая родительница привить своему ребёнку».       «Кого я описываю — Якутию или собственную мать?».       «Всю Землю. Не только свою малую родину и не биологическую мать. Для меня эта градация — мать, родина, планета — давно срослась воедино. Космогоническое трио несправедливости. Я знаю, что не прав, но больше у меня нет других аргументов».       «Что если перевести это трио в мужской род?».       «Отец — государство — космос. Наплевать, что der Staat* на русском — среднего рода. По архетипу это понятие — чисто мужское, уж простят меня феминистки».       «О-о-о, моё государство!*».       «Я понял: перевожу стрелки на Отца. Сам ведь отлично знаю, его уход был неизбежен. Нельзя его винить».       «Где это видано, чтобы отец бросил своего ребёнка?».       «Везде. Но Отец меня не оставил».       «Он покинул меня».       «Если я и дальше продолжу в том же духе, не приду к единому ответу. Распыляюсь на ссору с самим собой. Это весьма забавно».       «Забавно» — моё самое любимое слово. Даже мысленно выговариваю его весьма иронично».       «Я люблю иронию, сарказм, цинизм и чёрный юмор: четыре всадника весёлого Апокалипсиса. Гости дорогие, добро пожаловать в увлекательный аттракцион «Ты горишь, он горит, все горят в синем пламени!».       «Огонь!».       Он сосредоточился на своих ощущениях — и о да, пламя жило внутри него. Драконовая сталь, не иначе.       «Я вправду идиот», — думал Наргис, разогревая своё нутро и пытаясь выжать из себя больше огня. — «Вычурный, витиеватый, без ориентации в мыслительном пространстве и вообще пространстве. Почувствовал же, что стало жарко. Огонь! Осталось только наподдать, а там уже как повезёт».       Акицусима поставил его на подпорки, а те в свою очередь находились на низком деревянном столике. Пол был устлан татами*, покои отгорожены от других помещений при помощи сёдзи. Вдобавок много где возвышались стеллажи, донельзя забитые важными свитками. Всё это вспыхнуло мигом, озарив ночь ярким заревом.       смотрите! это сигнал!       что-то слишком рано Карасумару зажёг огни.       плевать, нам нужно идти!       хорошо, идём. и пусть прольётся кровь безумца.       Важные свитки, взмахнув краями, словно слабыми крыльями, быстро обуглились. Но Акицусиме было плевать на них — он содрал с себя кимоно, слишком нарядное и красивое для творящегося хаоса, и прикрыл горящую катану, чтобы унять огонь, но он не останавливался. И тогда, обжигая руки, Акицусима вынул Наргиса из ножен и закричал ему:       — Пожалуйста, прекрати, прошу, остановись! Я исполню данное мной слово! Неужели ты думал, что глава великого клана оставит своё обещание невыполненным и этим опозорит себя?       Наргис удивлённо замер, и драконово пламя потухло.       — Вот так... спокойно, малыш. Не бойся. Ты ведь боишься, верно? Я не дам тебя в обиду, — тихо сказал Акицусима, укачивая его обожжёнными до костей ладонями и изо всех сил стараясь побороть подступающее забытье, — Я угадал? Ты только прибыл в этот мир, не знаешь его, сильно напуган и встревожен его новизной. Не бойся, я стану твоим проводником. Сейчас мы выйдем отсюда.       Акицусима надышался дымом, гарь будто впиталась ему в кожу, но он пробился через сёдзи прямо во двор. Оглядел собравшихся там испуганных слуг, пересчитал — все были на месте — и с облегчением выдохнул изо рта горький воздух.       — Сейчас... — начал было он, но его прервали сильным ударом кулака в грудь. Акицусима упал на колени, но Сандай Китэцу из рук не выпустил.       Никем до этого не замеченные, из тьмы вышли воины его же клана и, обступив Акицусиму со всех сторон, нацелили на него свои луки.       — Я и без этого не убегу, — невозмутимо изрёк Акицусима, всё так же прижимая к себе катану. — От судьбы не убежишь. Моя оказалась зла. Могу ли я узнать, за что меня предали?       Он соображал очень быстро.       Тут вперёд неожиданно выступил тот самый коротконогий советник, которого Акицусима, несмотря на всё уважение, считал смешным.       На этот раз он не наступал на своё кимоно и глядел победителем.       — Слуги и прочая шелуха! — визгливо прокричал Карасумару* — а это был именно он. — Если вам дороги ваши жизни, убирайтесь отсюда! Ну же, чего стоите? Шевелитесь!       Перепуганные насмерть слуги мигом разбежались по своим домам.       — А теперь ваша очередь, молодой господин, — обернулся предатель к Акицусиме. — Люди клана недовольны, что ими управляет такой юнец. И я в том числе. Поэтому мы нашли у власти повод вас устранить.       — Думаю, я достоин узнать, какой, — глухо сказал Акицусима, глядя в небо и стараясь не упасть в обморок от боли в руках.       — Разумеется, молодой господин — елейно растёкся Карасумару. — Я ради этого часа несколько лет, ками! путался в собственном кимоно, чтобы показаться вам смешным и дабы отвести от себя любые подозрения, — тут он заговорил звучным голосом, каким не говорил ранее, — И это упущение стало причиной твоего позорного падения. Сегодня ты умрёшь, не оставив после себя ростка. Нужно выжечь поганое семя. Отныне кланом Тонбо буду управлять я, Карасумару, твой троюродный дядя. Ты отлично знаешь, что я тоже претендовал на пост главы. Только представь, какова была моя злоба, когда я узнал, что старый придурок на смертном одре выбрал тебя!       — Видишь — он сделал правильный выбор, — улыбнулся Акицусима. — Кто из нас двоих, забыв про честь и долг, предал своего господина?       Карасумару плюнул себе под ноги.       — Ты сделал бы то же самое, — нашёл бывший советник, чем крыть.       — Ты отлично знаешь, что нет, — достойно высказался Акицусима. — Переходи ближе к делу. У меня мало времени, я не могу тратить его на твоё словоизлияние. Я скоро умру, не так ли? — и сверкнул зубами, словно волк, в острой улыбке.       — Мелкий ублюдок. Знаешь, как бить по больному, — Карасумару еле удержался от удара по лицу — это не соответствовало плану.       — Конечно, я ведь из Тонбо — клана ядовитых стрекоз. И ты знаешь, что я не ублюдок. Да, мой отец умер рано, но он всё равно мой отец — и это ничто не изменит.       — Заговариваешь. Тянешь время, да? Хорошо, я скажу тебе — а потом ты подохнешь, и ни одна живая душа не узнает, в чём истинная причина, — Карасумару склонился к нему. — Ты и твой любимый кузнец засунули свои глупые носы туда, куда их совать нельзя. За Китэцу отправили людей, а тут поработал я. Широюки* верно тогда заметил, это правительственная тайна. Его мы тоже по-тихому уберём. А официальные причины ваших смертей — Китэцу бросился со скалы в припадке сумасшествия; ты совершил сэппуку*, поняв, что тоже сходишь с ума и не сможешь более управлять; что касается Широюки, то он последовал за тобой, удавившись — очень преданный был человек. А нам за нашу самурайскую молчаливую скорбь щедро воздадут.       — Дед говорил: люди прогнили. Я ему не поверил. Ками решили меня покарать за это. Не ты меня убьёшь, а боги заберут мою жизнь. Запомни же мои слова. Рано или поздно они настигнут и тебя.       — Умирающие поминают богов, но раз им удастся выжить в бойне, то предают их забвению до следующей, — процитировал Карасумару древнее писание. — У тебя есть последняя просьба. Даже две. Я щедр.       Акицусима долго не думал.       — Я хочу, чтобы вы оставили Широюки жизнь. Я прикажу ему никому не рассказывать о событиях этой ночи. Он меня никогда не ослушается. Я в этом уверен. И дайте мне совершить сэппуку Третьим Китэцу. На этом всё.       Он забыл о своей гордости, зная, что сейчас она будет только мешать, и без страха посмотрел на Карасумару.       — Этим расплавленным куском металла? Какая услужливость — он и вправду сошёл с ума. Как правдоподобно! — тот расхохотался своей весьма «удачной» шутке и тут же посерьёзнел. — Приведите этого.       Широюки притащили: он еле стоял, так как был слишком старым для подобного обращения.       — Господин, я... — просипел он, едва встав на трясущиеся от слабости ноги. Акицусима сразу понял, что его лучшего советника чуть не задушили подушкой во время сна, а затем выдернули на улицу в одном исподнем — и разозлился. Но злоба его была бессильна.       Ибо ночное небо сегодня падало на их головы.       — Я приказываю никому не рассказывать, как на самом деле погибли я и Китэцу. За это они оставят тебе жизнь, Широюки.       — Нет. Нет, молодой господин. Это будет первый и последний раз, как я ослушался вашего приказа. Поэтому я последую за вами. Вот только мне... нужно одеться подобающе, — хрипя, но с достоинством высказался своему господину Широюки.       — Принесите ему одеться, — поняв, что чуть не совершил глупейшую ошибку, предавшись эмоциям, кратко бросил своим предатель. И к тому же его сильно раздражало то, что расправа затягивается.       Широюки переоделся в одежду, подходящую официальной версии, и с грустью посмотрел на Акицусиму. Юноша кивнул ему. Раздеваться до пояса ему не пришлось. Кимоно сгорело там, где раньше был его кабинет. Ничего у него больше не осталось. Отец умер рано, мать — следом за ним, дедушка оставил ему клан полгода назад. Ни жены, ни ребёнка — только множество дальних родственников, которые были назначены им на различные посты. В том числе и советниками.       «Мне слишком рано умирать», — думал он, втыкая в свой бок клинок. Боль вспыхнула фиолетовым огнём, из выжженных рук переходя на живот, когда он вспарывал его, остро чувствуя, как из кишок истекает коричневая вонючая слизь. — «Человек... так мерзок и душой, и телом».       Сначала горят волосы, затем горит кожа.       Сначала горят тихо, затем горят громко.       Сначала горит душа, затем горит тело.       Сначала горит мужчина, затем горит женщина.       Затем горит женщина!       Если бы Наргис мог зажмуриться, он сделал бы это, ибо жаркая кровь омыла его. Она казалась горячей, чем огонь. Было страшно, несмотря на то, что умирал не он, а другой человек, совершенно чужой, незнакомый, такой близкий, ещё живой, уже мёртвый. Клинок прошёл через тело будто сквозь масло, он чувствовал, как скользят развороченные внутренности, это было отвратительно — но одновременно так... больно!       «Убивая, умираешь сам», — подумал Наргис, выпав из рук Акицусимы на мокрый, ледяной булыжник, которым был вымощен двор. Собственный звон чуть не оглушил его. Он словно через воду — через кровь — услышал, как хрустнуло хрупкое нечто — то была шея Широюки. Глухой стук — тела упали оземь.       Один из воинов завершил уже посмертную агонию Акицусимы, своим мечом отрубив ему голову.       — А особняк «наш безвременно покончивший с собой господин» сжёг сам, — довольный собой Карасумару потёр руки. — Он был в отчаянии. Все запомнили?!       — И обыщите на всякий случай округу. Может, где-то прячутся те, кто не согласен с моим вступлением в главы клана.       Воины-предатели поспешили выполнить его приказ.       — Всё-таки кто зажёг огонь раньше меня? — задумчиво пробормотал изменник в пустоту кровавой ночи, смотря на остывающее пепелище и два бездыханных тела.       Сандай Китэцу долго лежал на влажных камнях, пока его не подобрал некто, бывший на стороне Карасумару. Сопротивляться он не смог — устал от обилия всего, что выпало на его долю в эту ночь.       Небо обрушилось.