Сексопаника

Если и был на земле искуситель, то Виктор мог бы поклясться — имя ему Хироко Кацуки. У мамы Юри в руках золота было больше, чем во всех медалях Виктора, в голосе теплоты хватило бы устроить глобальное потепление, а дар убеждения был прокачан настолько, что если бы она сказала «Не прыгай четверной сальхов в самом конце программы», Виктор бы не прыгал (когда такое сказал Яков — Виктор посвятил тот прыжок ему). В общем — опасная женщина. — Может, хотите еще попробовать рамэн? За фигуру не беспокойтесь, это здоровая пища! — в очередной раз предложила она с искренней улыбкой, едва только Виктор с тяжелым сытым вздохом отставил пустую тарелку. «Здоровая? Лечиться едой ты еще не пробовал. Может, поможет. Еще неделя такого питания, и одиноким себя чувствовать не будешь: с тобой всегда будут твое пузо и необъятный зад». Виктор машинально положил руку на свой округлившийся живот. Кхм. Что-то он и правда слишком много себе в последнее время позволяет: просто привык к постоянной диете, а тут столько соблазнов… От соблазнов Виктор отказывался не только физических — так и схлопотал душевный голод третьей степени с осложнением в виде приступов «спаситепомогите». Сколько Виктор помнил, в его жизни был только спорт, все ради спорта, спорт на завтрак, обед, ужин и — вот разнообразие! — спорт на каждый перекус. Заверните два, в общем. Виктор катал программы днем, придумывал их ночью, даже во сне продумывал расстановку прыжков, дорожек и моментов, где нужно улыбнуться шире, чтобы больше прониклись. Только спорт — и ни одной мысли о семье, о продолжении рода. Виктор всегда отмахивался от серьезных отношений — и совершенно не удивился, что в какой-то момент они махнули на него. Да и не нужны они были — к чему? Лишняя трата времени, которого Виктору и так всегда было мало. Он думал, что молодость — вечное состояние, все остальное успеется потом… Успелось. Аж два раза. Дохнуло в лицо перегаром юности и пихнуло под зад из банкетного зала на улицу «Почти тридцатник». Почти «потом». Его вышвырнуло из привычной жизни так внезапно, так больно, что Виктор до сих пор отказывался принять, что его уже поставили в очередь на утиль. Вся жизнь — спорт, а что будет без него? Останутся только коньки на стенке и коллекция разнокалиберных медалей — вот только золото не греет. Вот только золото усугубляет чувство одиночества. Вот только золото дарит лишь краткий миг счастья и остается тянущим к холодной земле куском металла, едва только сходишь с пьедестала. О, сказал бы Виктор это себе раньше, когда был выбор: серьезные отношения или подготовка к Олимпийским играм, — рассмеялся бы только и ушел на тренировку, насвистывая похабную песню. Сейчас, глядя на такую теплую семью Кацуки Юри, смеяться ему больше не хотелось. — Виктору-сан, если хотите что-нибудь еще — говорите, не стесняйтесь! «Закажи рыбу фугу*. Если тебе повезет, они не знают, как правильно ее готовить, и все закончится быстро». — Хироко-сан, а где Юри? — вместо этого спросил Виктор. Лучшая защита — это нападение, а смерть от переедания и правда уже вполне ясно маячила перед ним тарелкой с японским карри (Виктор, кстати, допускал мысль, что его откармливают на убой). Вопросом, куда мог пойти молодой парень ночью, он задавался с тех пор, как вышел из онсэна, собираясь извиниться за произошедшее — и оказалось, что не перед кем. Вариантов ответа было много: к друзьям, в клуб, на свидание… Но Юри скорее бы заперся в комнате. Вот только ее Виктор уже проверил, и там были лишь вещи, разбросанные в явной спешке. А хозяина — не было. Уже час и три минуты. Его вопрос настиг мать Юри, когда та убирала со стола — женщина так и замерла в задумчивости с поднятой пиалой. А потом, как ни в чем ни бывало, поставила ее на поднос. — Юри? Сказал, что тренироваться, и убежал, — она пожала плечами. Тарелки на подносе тихо звякнули, когда она выпрямилась, Виктор тоже встал, собираясь предложить помощь — чай, не калека и не нахлебник да и дорогу до кухни знает. Но госпожа Хироко посмотрела так строго, что он чуть руки не поднял в жесте «сдаюсь» и сел обратно за стол. — Уже довольно поздно, — Виктор, играя роль капитана Очевидность, посмотрел в окно, залитое черным цветом. На улице была глубокая ночь. — И вы не волнуетесь? — О, я уже давно привыкла! — женщина снова рассмеялась и поставила поднос возле раковины. Зажурчала, разбиваясь о раковину, вода: Хироко начала мыть посуду. — Хоть по Юри и не скажешь, но он часто неожиданно срывается с места. Творческая личность, — прозвучало, как диагноз, но она произнесла это с нежностью, с какой лишь мать может говорить о своем ребенке. Чувство зависти было незнакомо Виктору — обычно завидовали как раз ему, — однако в этот момент он испытал нечто схожее. — Сейчас Юри хотя бы не так далеко, как эти долгие пять лет, и мне спокойнее, — встряхнув руку от капель, она приложила ее к своей широкой груди, а потом взяла следующую тарелку. — А почему вы его отпустили? Над этим вопросом госпожа Хироко тоже не раздумывала: — Знаете, вы, мальчики, в юном возрасте мечтаете совсем о других местах, нежели родное гнездо, — в ее голосе укора не было, но Виктор немного устыдился. Поездки за границу давно стали частью его жизни. Не то чтобы он не любил Россию и уж тем более свой дом… Просто все неизведанное манило, а желание покорить весь мир от победы к победе разгоралось все жарче. — Наверное, это странно, но я не слишком разбираюсь в тонкостях фигурного катания — хотя не пропустила ни одного выступления Юри. И если мой сын уверен, что в другом месте ему будет лучше, я всегда с радостью поддержу его. И буду верить, что он вернется. Виктор улыбнулся, подперев щеку кулаком. Правильно. Вот как выглядит настоящая Агапэ. Любовь, не требующая ничего взамен — материнская любовь, любовь к своей семье — эти чувства он и вкладывал в одну из своих программ. Насколько вообще этой темой мог проникнуться он — ненужный и проебавшийся в отношениях одиночка. — А когда Юри вернется? — спросил Виктор, когда госпожа Хироко домыла посуду. Женщина, промокая руки полотенцем, ненадолго задумалась. — Может, скоро. А может, к утру. Вы идите спать, Виктору-сан, не ждите его. «Да, иди спать. Один». От этой мысли расслабленная улыбка Виктора примерзла к губам. То есть как один? Нет-нет, они так не договаривались! «Вы вообще об этом не договаривались. В контракте нет пункта, что он обязан тебе колыбельные перед сном петь, малыш». Виктор и сам это понимал, но… Но… Он вскочил на ноги и поспешил к себе в комнату. Спустился он достаточно быстро: Хироко-сан еще была на кухне. — Пойду встречу Юри — заодно растрясу съеденное! — коротко бросил ей Виктор с мимолетной улыбкой и, слегка поскрипывая половицами, пробежал к входной двери. — Виктору-сан… — приглушенно раздалось позади, но он торопливо всунул ноги в ботинки, себя — в пальто и подошел к выходу. — Дорогу я знаю, не волнуйтесь! — с такими словами он отодвинул створку двери в сторону, собрался сделать шаг вперед… Улыбка его померкла. Он не ожидал, что на улице будет так темно. То есть ожидал — в курсе, что ночью солнце как бы отдыхает, а луна исполняет роль осветителя на отъебись, — но… — Тошия, у нас опять лампочка во дворе перегорела! — громко прокричала за спиной госпожа Хироко. Виктор невольно вытянулся и обернулся: она мило улыбнулась ему, словно не от ее крика сейчас стекла дребезжали. — Простите, завтра заменим. «Перегорела, как и ты. Тебя тоже скоро — заменят». — Ой, да ничего страшного! — заверил Виктор маму Юри и снова посмотрел в ночную мглу — такую плотную, что та, казалось, прилипала к коже высунутой за дверь руки. — Луна сегодня яркая, да и улицы хорошо освещены. Не пропаду! Луна была тусклым огрызком, который мыши пожевали и выплюнули, а до ближайшего фонаря — метров пятьдесят. Но Хироко-сан ушла к мужу, верно, повторить про лампочку, а Виктор, оставшись один, отчетливо понял: он боится сделать шаг за дверь. В темноту. Боится перешагнуть порог дома, где ему могли бы оказать помощь, если случится очередной приступ — ночью они чаще. Да и вдруг они с Юри разминутся? Вдруг Юри сейчас уже на пути домой? Виктор засомневался и уже хотел было с облегченным трусливым вздохом закрыть дверь, но тут вспомнил случай на источниках. Вспомнил, какой растерянностью, а потом ужасом наполнились глаза Юри, когда Виктор усадил его себе на колени. Когда Виктор его коснулся. «Давай говорить прямо — облапал». Кхм, ну грех было не. Но что, если теперь после случившегося Юри вообще не решится прийти домой? Ведь не зря же он рассказал, что не любит прикосновения (а Виктор тут же полез с пылом проверять, какие)! Вдруг Юри теперь подумает, что как только придет — Виктор снова будет его домогаться? «А разве не собирался?» Нет! Ну, то есть да… Виктор раздраженно взъерошил волосы и вгляделся в темноту. Все сложно. И одновременно просто — глубоко вдохнув, он наклонился вперед и перешагнул через порог. Чувства вины, толкнувшего его в спину, хватило на первые пять шагов. Потом сбоку скрипнуло дерево, резкий порыв ветра захлопал полами пальто — Виктор запахнул его и обнял себя руками, но дрожь не прекращалась. Только усиливалась. Сначала кончики пальцев, потом колени, локти; застучали друг о друга зубы… Виктор остановился, попытался сжать их — от усилия замутило, все съеденное подкатило к горлу, начало давить, и судорожный вдох получился сиплым. Виктор схватился за горло, оттянул ворот свитера, широко распахнул рот — но воздух, слишком густой, черный, просто оседал на языке, забивал дыхательные пути и не проникал внутрь. От слабости весь окружающий мир стал каруселью. Надо что-то сделать, срочно! Не в первый раз его так внезапно застигает приступ, раньше помогал отвлечься счет машин — но сейчас улицы пусты. Помогало случайно коснуться прохожего — но сейчас улицы пусты. Помогало читать про себя стихотворения — но в голове постоянно пусто. «Пустой!» «Ты здесь один, один!» «Один!!!» Виктор тихо заскулил сквозь сжатые зубы, а в голове прохладным эхом раздался другой голос: «Попробуй воссоздать в голове образ того человека, который, как ты считаешь, может тебе помочь. И окутай этот образ ощущениями от прикосновений!» Юри! Виктор крепко обнял себя руками — до хруста впившихся в плотную ткань пальто окоченевших пальцев — и постарался сосредоточиться. Образ… нужен образ… Образ Юри в его голове после источников всплыл легче: смуглые крепкие ноги, мягкие ягодицы, наметившийся от обилия вредной пищи животик; широкие плечи, горячие руки, что так крепко держали его плечи… На ощущениях рук Виктор зациклился. Стал представлять, будто они и сейчас, влажные от воды, распаренные, мягкие, скользят по его коже. Будто и сейчас впиваются в него крепко-крепко, будто следы от пальцев все еще горят яркими, пошлыми пятнами на его коже… В какой момент дрожь ушла — Виктор не понял. Просто когда осторожно прислушался к себе — уже был в порядке, и мир не являл собой гибрид карусели с комнатой страха. О приступе напоминал только растянутый ворот очередного свитера — но тряпок у Виктора было даже больше, чем прилично иметь парню. Он глубоко вдохнул ночной воздух — кажется, или он стал теплее? — и, засунув руки в карманы, пошел к фонарю. А потом — к следующему. И больше не боялся. Ведь этот путь они с Юри так много раз проделывали вместе. Представить, что доктор и сейчас идет рядом — просто чуть позади, — было намного легче, чем решить, переносить ли все прыжки его еще непродуманной произвольной во вторую часть программы или не выебываться. А еще Виктор уверился: любой его контакт с Юри, как можно более близкий, помогает держать себя в руках. «Вот только в руках ты держал — его. И сомневаюсь, что Юри соглашался на такую помощь». Это так. Но Виктор сделает все, чтобы добиться его согласия. «Лишь бы не добил беднягу в процессе».

***

Ледовый дворец был открыт. «Значит, Юри еще здесь», — решил Виктор и без стука вошел внутрь. Юко была у себя, в комнате возле стеллажей с коньками, и смотрела какую-то японскую передачу по небольшому телевизору. Виктор невольно вскинул от удивления бровь: неужели она тут круглосуточно? Юко заметила его, только когда Виктор легко постучал костяшками об косяк. — О, вы пришли за Ю-у-у-ури? — спросила она, заразительно сладко зевая на последнем слове. А потом потянулась так, как может тянуться человек только с хорошей растяжкой: вытягивая руки в замок над головой и опуская их за спину почти до поясницы. Виктор чуть не присвистнул: о, так она тоже спортсменка? Наверняка, фигуристка. Фигуристы часто после завершения карьеры идут в смежные области: в тренеры, в отдел проката коньков, в уборщики катка. «На какой стул сам сядешь...» — Хорошо, что вы пришли: Юри нельзя перенапрягаться с непривычки, пора домой. — А то мы его никак выгнать не можем, — пробасил Такеши позади Виктора, и тот посторонился, пропуская здоровяка внутрь. Два стаканчика ароматного кофе в его больших руках смотрелись просто крошечными — как совсем миниатюрной смотрелась и жена, поднырнувшая ему под руку, когда Такеши уселся рядом. Виктор даже подумал — а не были ли они парниками**? В своей бы жизни все так на раз-два просчитывать. — Такеши! — возмутилась Ю, шутливо пихнув его в плечо. Кофе дрогнул в ее руках и чуть не пролился, но она не обратила внимания, сверкая глазами: — Я никогда не выгоню Юри! И тебе не дам! Ее муж вдруг басовито рассмеялся. — С детства не дает мне обижать этого сопляка, — доверительно поведал он Виктору и ойкнул, получив очередной тычок — теперь локтем в бок. — Потому что фигурное катание для Юри очень-очень важно! — ответила она с суровостью — напускной. А потом посмотрела на Виктора. — Он ведь с детства вами восхищается. Уверена, и в фигурное катание тоже пошел, чтобы только на одном льду встретиться. Вы знали, что он в начале парником был? — Виктор качнул головой: даже о том, что Юри вообще был фигуристом, он узнал только с его слов. Ю улыбнулась, отпила кофе и с затаенной гордостью добавила: — Со мной катался. Он все время был очень упорным, тренировался больше всех — даже с друзьями не играл. — Ну, у него не особо получалось их заводить, — заметил Такеши. Не мог заводить друзей? Виктор задумался, потирая подбородок пальцами. У него самого знакомств всегда было достаточно, порой даже излишне много, находить новые составляло труда гораздо меньше, чем когда пытался от них скрыться… То есть Юри всегда был одинок? И… не боялся этого? — Получалось! Насколько я помню, кроме нас у Юри был еще Виталий, — задумчиво произнесла Ю и нахмурилась: — Правда, кажется, они поссорились как раз перед отъездом Юри. А потом и Виталий с родителями вернулись обратно в Россию. Все случилось так внезапно… Странная история. На несколько мгновений повисло молчание. Даже Такеши посмурнел и лишь громко цедил кофе. Но едва только Виктор хотел расспросить подробнее, Ю встрепенулась: — Впрочем, я рада, что сейчас он снова катается! — уже намного веселее произнесла она, смотря на Виктора. — Надеюсь, вы вернете ему веру в себя. Уверена, многие бы очень хотели еще раз увидеть его на большом катке! Юри ведь любили здесь — в Хасецу. — Да только потому, что он делал это место популярным! — пробурчал Такеши. — Неправда! Он… Виктор качнулся назад, отстраняясь от косяка двери, и пошел вдоль коридора к катку, уже не дослушивая, чем закончится бурное обсуждение причин фанатской любви. Фанатизм и логика вообще редко идут держась за ручку. Пустой спор ради примирения, где нет места посторонним глазам. Но была и еще причина: не мог он больше слушать про чужое одиночество, не мог и не хотел вникать в него. И своего хватало. Да и не обязан он вникать в чужие проблемы, он как бы пациент — это его должны лечить! Но… Юри был на катке. В коридоре было темно, лампочки на свет жмотились, как последние евреи, даром что made in Japan, так что, когда Виктор открыл дверь, его на мгновение ослепило ярким светом прожекторов. Он даже руку вскинул, заслоняя слезящиеся глаза, поэтому присутствие Юри сначала услышал. Четкие, частые росчерки коньков по льду. Катается без музыки? Виктор вытер глаза рукавом, посмотрел уже на сам белоснежный каток — и Юри, выделяющегося черным пятном. И услышал музыку в его движениях. Звучит ванильно, затаскано и тупо, но как было не услышать, когда он столько раз вникал в мелодию, пытаясь лучше раскидать по программе элементы? Да, Юри катал Эрос. Судя по тому, что весь лед уже был в следах от его коньков — давно. Виктор сначала почувствовал какое-то глухое раздражение: ведь программа была его, а Юри ее так легко взял, присвоил себе и имеет наглость катать сейчас так прочувствованно, так легко наполняя эмоциями, которые сам Виктор трактовал по-другому! Этот танец должен был быть властным: движения рук резче, в образе страсть не призывающая, а захватывающая! Когда Виктор катался, он представлял, как легко добивается внимания публики, как заставляет всех, в оба глаза, смотреть на себя — и больше не чувствует себя одиноким!.. Юри не заставлял. Он позволял смотреть на себя. И Виктор смотрел. Застал момент, когда Кацуки хлопнул в ладоши над головой и прошел дорожку шагов так виляя задом, что у Виктора голова закружилась. Он оперся локтями на бортик и решил — показалось. Юри изогнулся еще порочнее, провел руками снизу вверх, задирая майку, тронул пальцем губы и облизнулся. Виктор присвистнул. Да чтоб ему всю жизнь так казалось. Если б его сейчас спросили «Продлевать будете?», он бы сказал «Заткнись и возьми мои гребаные деньги». Прошла половина программы, Юри приступил к прыжкам. Одиночный, одиночный… Виктор чуть не сплюнул: видно же, что может добавить оборотов, так чего мнется, как девственница в брачную ночь? И разгон берет хорошо, и отталкивается высоко, так почему… …блядь, какая к черту техника, когда Юри выдает такой эмоциональный взрыв?! С такими эмоциями катать просто противозаконно, ведь программа ставится, чтобы люди смотрели — а тут придется рейтинг повышать и убирать детей от экранов! «И старичков со слабым сердечком, да, Витя?» Виктор покачал головой и постарался отвлечься, пока не встал… вопрос. «Этично ли дрочить на собственного лечащего врача?» Без комментариев. Виктор мерно застучал пальцами о бортик — почти больно, чтоб расслышать — и постарался сосредоточиться именно на технике катания. Через пару счетов раз-два-три-четыре понял, что свербило у него под ложечкой: Юри не попадал в темп. Впрочем, это и немудрено, музыка не разливалась над катком, Юри представлял ее только в своей голове и поэтому то немного спешил — то, наоборот, отставал. А вот сейчас один-два-три-четы… Юри взмыл в прыжке ровно в тот момент, как Виктор особенно четко стукнул пальцем по бортику. И от этого, неожиданно точного попадания у Никифорова дрожь по телу прошла, словно от удовлетворения. Да что там прошла — пробежала, пропрыгала, проехала. Кажется, только что он словил эстетический оргазм. «Подбери свои неэстетические слюни — он же отжимает ТВОЮ программу!» И делает это так, что Виктор сам хочет ее отдать. У него еще есть. И еще будет. То есть, выходит, что Юри чувствует темп. Но смещает акценты так, что… Виктор нахмурился, впервые не беспокоясь о ранних морщинах и прочих прелестях почти-тридцатника. Вместо этого он задумчиво проиграл в голове мелодию, накладывая на нее катание Юри. Да, здесь и правда лучше выдержать паузу. А здесь — изменить порядок, лучше сначала дорожка шагов, а потом заход на тройной (снова одиночный — как серпом по… молоту!) аксель из кораблика… Виктор громко и даже как-то уважительно фыркнул. Вот же… засранец. Смеет катать его программу лучше него самого. Ну… Юри. Виктор поймал себя на том, что улыбается. Это ему так просто не сойдет. Но пока Виктор пытался придумать достойное наказание (разрывался между «повторишь то же самое, когда я рядом, и я выгну твои корявые локти и колени в нужную сторону» и «повторишь то же самое, когда я рядом, и я тебя нагну»), Юри развернулся, делая заход на последний прыжок, который Виктор выполнял с двумя поднятыми руками. Никифоров невольно пригнулся к самому бортику, кусая от непонятного ожидания ноготь большого пальца. Юри передержал немного, слишком длинная вышла подготовка, настолько напряженная, что, когда он резко оттолкнулся, Виктор чуть не прыгнул вместе с ним. Ух! Так высоко, такое вращение хорошее — и явно на три оборота, господи, ты есть!.. А потом Юри нелепо раскрылся перед самым приземлением, словно новичок, еще не научившийся падать, и распластался по льду. На мгновение, когда сердце замерло, Виктор вспомнил свое первое падение. Настоящее, не когда он прикидывался, вспомнил, как больно и страшно ему было. Сейчас Виктору тоже стало страшно. Искать и открывать калитку в тот момент показалось ему ужасной тратой времени — так что Виктор перемахнул через бортик прямо там, где стоял. Чуть не поскользнулся, ловко поймал руками равновесие и заскользил, жалея, что обут в ботинки для улицы, а не для лазания по горам — с шипами было бы удобнее. Пока же шипы впивались в его сердце каждой секундой, когда Юри не шевелился. И продолжили с удвоенной силой, когда он попробовал встать — и не смог. «Да ладно тебе, Юри же не в спорте. Так что не важно, если он не сможет больше выйти на лед». Лишь бы вообще смог ходить! Виктор видел, как фигуристы ноги ломали и разбивали головы при неудачных прыжках: Яков ему в свое время целую подборку таких взлетов-падений показал, чтобы он проникся и не творил больше глупостей на льду. Виктор проникся. Стал творить только те глупости, в которых был уверен. С Юри оказалось все не так плохо, как он успел себе навоображать за эти двенадцать секунд-двенадцать микроинфарктов. Кацуки вообще заверил Виктора, что с ним все совершенно в порядке, спина болит от возраста, а разбитый лоб — часть образа. Натуральный грим, бывает. Виктор еле сдержался, чтоб не выругаться в момент, когда Юри попытался вывернуться из его рук. Весь раскрасневшийся, в лихорадочном поту, тяжело дышащий; его отчетливо штормило — и Виктора заодно. Даже в таком состоянии он продолжал твердолобо (надо проверить, не пробил ли он своей упрямой башкой лед до трещин!) избегать его прикосновений. Виктор закусил губу, сдерживая непереводимый русский мат, и впился в плечи Юри руками. Дурень, неужели не может хоть немного потерпеть касания руки — рук — помощи, хоть сейчас?! Нет же, прикоснуться с такой высоты ко льду для Юри явно желаннее, чем к нему! — Тебе так противны мои прикосновения?! — возмущение было столь велико, что злой вопрос сам сорвался с языка.Виктор тут же захотел затолкать его обратно: если Юри ответит «да», он сам на этот лед сползет с приступом! И в момент, когда он собирался свести все к шутке (уже пора осваиваться в роли участника шоу на льду, в большой спорт дверь теперь явно закрыта), Юри устало произнес: — Ты мне не противен. Наоборот, я тебя хочу. Виктор в ответ растерянно хлопнул ресницами, молча перекинул руку Юри себе через шею и повел его к выходу с катка. Помнилось ему, как-то на протяжении почти полугода Виктор получал бумажные письма с признаниями в любви от одной поклонницы. Сначала это были невинные листки бумаги, разрисованные сердечками, потом — отпечатками губ, каждый раз в разной помаде. Она подписывалась «Люба», и Виктора уже стебали все, кто был в теме (то есть все), что его преследует любовь. Он и сам над этим смеялся — и распечатывал новый конверт. В одном из писем даже нашел стринги. Идиллия продолжалась, пока однажды в письме он не обнаружил интимное фото и не узнал, что его Люба на деле Люб. Трансвестит. Гоша тогда вздыхал (подозрительно покашливая), что любовь не имеет пола, Юра говорил, что лучше сдохнуть, чем знать, что на тебя дрочит такой извращенец, Мила пыталась понять, его ли то были стринги или нет, а Яков гнал их всех заниматься, как-то слишком усердно поджимая губы. В общем, в момент открытия тайны Любы Виктор, кажется, удивился меньше, чем когда Юри признался в том, что он и так знал. Вот только что теперь ему ответить? Спасибо? Я рад? И я тебя? С вариантом Виктор не определился, даже когда они вышли с катка и Юри с облегчением опустился на скамейку. Попытался надеть блокираторы на коньки, но руки его тряслись, и Виктор со вздохом опустился на одно колено, помогая. Юри даже не протестовал: откинулся головой на стенку, закрыл глаза и, по всей видимости, усиленно притворялся если не мертвым — то уже почти дождавшимся своей очереди. Вот еще. От признания в стояке никто не помирал! «От панических атак тоже. Полегчало?» — Как голова? — тихо спросил Виктор, чтобы хоть немного разговорить Юри: читал он как-то, что при подозрении на сотрясение больного надо все время держать в сознании. — Тебе лучше уехать, — вместо ответа произнес Юри, и Виктор подумал, что с головой у того все же плохо: нарушение логико-следственных связей на лицо. А на лице — тонкая струйка крови из рассеченной брови. Виктор нахмурился, вынул платок из кармана, послюнил и потянулся к лицу Юри, чтобы вытереть кровь. Но стоило ему только легко прикоснуться, как Юри сразу вздрогнул, оживая, и перехватил его за запястье. А потом покачал головой: — Не надо. — Что не надо? — Виктор снова почувствовал, что начинает злиться. Отлично, просто отлично! — Кровь вытирать не надо? Да когда мы домой возвращаться будем, нас точно полиция остановит: решат, что я тебя избил, и меня посадят! Ты этого хочешь? Виктор говорил это несерьезно — Яков его, если что, даже на нарах достанет, на этот счет он не переживал. Но Юри, кажется, отбил приемник юмора — если тот вообще у него был. — Не хочу, — Кацуки качнул головой и поморщился. — Домой мы вернемся на такси, а завтра ты улетишь к себе в Россию. Прошу прощения, что не справился со своей задачей, но я не могу тебе помочь. То, в чем я признался — это нарушение врачебной этики. Говоря это, он смотрел Виктору в глаза — чтобы тот оценил его уверенность и серьезность. Виктор оценил размер наливающегося фингала под правым глазом и цокнул языком. Видимо, сочтя это за согласие, Юри отпустил его руку — а Виктор, едва очутившись на свободе, снова потянулся к его лицу. В этот раз — не дотронулся. Юри наотмашь звонко ударил по его руке раскрытой ладонью, выбивая платок, и вскочил на ноги: — Перестань меня касаться! — прокричал он так громко, что его, должно быть, услышали и парочка Нишигори. От удара все еще звенело в ушах. Виктор медленно поднялся, спокойно посмотрел на Юри, сжимающего кулаки. И спросил: — Почему? «Потому что ты ему противен. Как тебя вообще можно любить, пустышка?» — Потому что я… болен. Очередное признание далось Юри гораздо тяжелее: весь его пыл разом угас, словно плеснули водой на горячие угли. Виктор тоже чувствовал себя остывшим — но внутри было так муторно и гадко, словно на его угли помочились. — Это все из-за того, что ты хочешь меня? — ласково спросил Виктор, присаживаясь перед ним на корточки. Кацуки смотрел на него из-под опущенных ресниц, прятался. Виктор с усталым вздохом потер лицо. — Юри, не сочти меня высокомерным, но если ставить диагноз по такому принципу, больницы будут переполнены. — Юри промолчал, и Виктор продолжил: — Так что не надо гнать меня. К тому же я знаю тебя: ты точно не смог бы совершить ничего плохого… — Знаешь?! — Юри резко вскинулся и надтреснуто рассмеялся. Виктор потрясенно замер, настороженно наблюдая за ним. Кажется, сейчас он со всей своей врожденной меткостью попал прямо в яблочко. Еще не созревшее, не готовое. Вот только на вкус оно даже не кислое — а горькое. Как слезы. Юри плакал. И явно был зол. Крупные капли катились по его щекам, смешиваясь с кровью, замирали в складках некрасиво кривящегося рта, нос распух; Юри давился этими слезами и громко всхлипывал. Виктор так и заледенел со своей нелепой улыбкой. Блядь. Умудрился открыть такой слезоразлив — и где тут теперь перекрыть стояк? «Прямо по курсу. Ты как раз сидишь почти между ног». От пришедшей аналогии Виктор нервно хохотнул, Юри резким движением встал на ноги, и, вдруг испугавшись, Виктор схватил его за руку. — Юри, подожди, не убегай! Пожалуйста, скажи, что я сделал не так? Судя по обиженному, больному взгляду, которым одарил его Юри, Виктор еще ничего за все время пребывания не сделал «так». Но ведь и ничего криминального он тоже не сделал, ничего, чтобы заставить плакать! «Сердце фигуристов хрупкое, словно стекло», — когда-то очень давно сказал ему Яков (сказал он так, когда увидел тему программы Гоши, и добавил, что лоб у этих же фигуристов твердый, как чугун — не переубедишь перестать устраивать пиздострадания). Сейчас Виктор был с ним согласен. Сейчас Виктор чувствовал себя слоном в посудной лавке. И самый ценный сервиз сейчас треснул на его глазах: Юри тряхнул рукой, пытаясь вырваться, и еще раз, еще сильнее — у Виктора даже в локте хрустнуло, но он не отпустил. И не отпустит, еще на одну прогулку в одиночестве ночью его точно не хватит! Сдавшись на пятом рывке, Юри опустился на колени и уткнулся лицом в ладони. Виктор в отчаянии рухнул рядом и попытался исправиться: — Юри, прости! Пожалуйста, я не хотел тебя хватать, поверь! Прошу, не отталкивай меня, я не выдержу еще одного раза, сломаюсь, я не могу с этим бороться! Ты нужен мне, останься! Все будет хорошо, обещаю, все будет хорошо! Он поймал себя на мысли, что сам чуть не плачет. А еще Виктор не знал, кого больше пытался успокоить своими последними словами. Он горько скривил губы, разглядывая темную макушку Юри. Все будет хорошо, как же. Как там пелось? «Все будет хорошо, я это зна-а-аю!» Да уж, у Верки Сердючки получалось не в пример убедительные, но ни пение, ни убеждение сейчас не были сильными сторонами Виктора. У него, кажется, вообще не осталось таких сторон. «И тебя тоже скоро не останется».

***

Болели колени, а рассеченную бровь жгло. Юри пытался сосредоточиться на этом ощущении, на боли, которую он заслужил, лишь бы только перестать ощущать горячую и немного влажную от пота руку Виктора вокруг своего запястья. Он же уже отпустил, так почему кожу так жжет?! Юри снова всхлипнул в ладони, его трясло. Хорошо? Разве что-то может быть хорошо? Разве он заслужил что-то хорошее?! — Юри, пожалуйста, не плачь, — как-то совершенно растерянно попросил Виктор, и он рад бы — но уже не мог остановиться. Давно не плакал. Слишком давно, Юри уже просто не контролировал слезы — забыл, как это делается. И сейчас просто мечтал то ли утопиться в них, то ли умереть от обезвоживания. Все лучше, чем выполнить другую мечту: толкнуть Виктора в грудь — он же так близко сидит! — и оседлать его бедра. «После ссор самый страстный секс. Полная эмоциональная перегрузка, попробуй!» — Ты сказал, что я ничего не знаю, — снова начал Виктор. — Так расскажи мне, Юри. Кто такой Виталий? Последний вопрос был настолько неожиданным, что у Кацуки все слезы разом высохли. — Откуда?.. — неверяще прошептал он, смотря в серьезные голубые глаза. Кто выдал ему это имя? Первым порывом было сказать, что он не знает такого человека, но… Открыться будет лучшим способом, чтобы Виктор, наконец, почувствовал отвращение к нему и уехал. Юри вдохнул. Выдохнул. — Виталий — это парень, которого я изнасиловал. Вот и все. Можно ничего не добавлять в свое оправдание, но Юри хотел оправдаться. Вот только будут ли его слушать? Рискнув, он поднял взгляд со своих коленей Виктору на грудь, потом еще выше, на мраморно-белую шею в оттянутом вороте свитера. Потом на гладкую линию челюсти. Еще выше не смог. Сейчас Виктор отчетливо походил на статую какого-нибудь Бога, и Юри чувствовал себя слишком грешным, чтобы смотреть на него. Но грех на то и грех, чтобы исповедаться, верно? — В первый раз я услышал Эрос в пятнадцать лет, — от первого же слова Юри пробил озноб. Он попробовал обнять себя руками, только все силы, казалось, ушли в воспоминания. — Я чувствовал… желание. Сначала по утрам на неопределенный образ, потом — на многих людей на улице. На запахи, на прикосновения, посещать источники вообще стало невозможно. Но на него реакция была сильнее всего. Тогда я еще был в большом спорте, все время проводил на катке, а Виталий, — Юри затих и сглотнул. В горле пересохло ужасно, каждое слово царапало горло и щипало глаза, — он был, как ты. — Как я? — тихо переспросил Виктор, когда он затих. — А твоя мама говорила, что я для тебя был особенным! Ревности в его голосе не было — просто попытка немного разбить напряженность… — И до сих пор такой, — смотреть даже на подбородок Виктора стало невыносимо (там совсем рядом, чуть повыше, губы). — Скорее, он был похож на тебя: тоже из России, глаза голубые, волосы светлые, фигурист-одиночка. Вот только золото ни разу не брал — они с родителями переезжали слишком часто, чтобы он мог привыкнуть к месту и тренеру. Но в Японии он обещал задержаться надолго, и мы начали вместе тренироваться, вместе смотреть твои выступления, вместе делиться впечатлениями… Они столько всего делали вместе, что Юри постоянно думал о друге. Постоянно его хотел. — Я… был влюблен в него. Наверное. Не знаю. Но просто сходил с ума, когда он говорил со мной, постоянно искал его взглядом, постоянно звонил по телефону, чтобы только слышать его голос. — Как это случилось? Юри был даже благодарен Виктору за наводящие вопросы. Окунаться в прошлое было все равно что заходить в море в шторм, не умея плавать. Более того — желая утонуть. — Помнишь, я рассказывал, что у меня была собака? — Вик-чан, да, — тут же отозвался Виктор, и Юри невольно подумал: неужели кумир ни разу не проассоциировал эту кличку со своим именем? Хотя… Разве имеет это сейчас хоть какое-то значение? Виктор чуть привстал — видно, ноги затекли — и сел на бедро. Юри заметил его короткое движение, словно Виктор хотел взять его за руку, даже напрягся — зря. — Но смерть случается, ты в этом не виноват! Виктор хотел было продолжить, но Юри резко замотал головой, и он замолчал. В смерти Вик-чана Юри безоговорочно винил себя. Убежал на тренировку слишком быстро, забыл спрятать печенья — хотя знал, что пес тащил в рот все, что туда поместится. А печенья любил больше всего — глотал, даже не жуя. Вот и подавился. — Я… тяжело пережил его утрату. Неделю не выходил из дома, даже отказался поехать с родителями закупаться перед открытием туристического сезона. Конечно же забил на тренировки. И Виталий пришел меня проведать. За неделю я даже успел забыть, как на него реагирую, а когда вспомнил — он уже был в моей комнате и разливал что-то алкогольное по кружкам. Говорил, это поможет. Мне на тот момент едва исполнилось восемнадцать, я ни разу не пробовал ничего крепче чая, я не знал, что это так… — Ослабит контроль? Юри только кивнул. Контроль у него и так был никакой, расшатанный утратой любимца стал еще хуже. После первой кружки его вообще не стало. — Я просто хотел утешения. Хотел, чтобы эта боль ушла, понимаешь? — его голос охрип от сдерживаемых слез. Виктор кивнул: — Если тяжело — не рассказывай, Юри. Не понимает. Все еще не ненавидит его, кажется, даже сочувствует, жалеет… Но ведь самое отвратительное Юри еще не рассказал. Если уж решился — то надо идти до конца. — Я плохо помню, что послужило толчком. Кажется, хотел отвести Виталия к алтарю, чтобы он тоже мог проститься с Вик-чаном, но не удержал равновесие — а он попытался меня поймать. Следующее, что я помню — его тело под моим, и его глаза — такие близкие и расширившиеся от удивления, когда я его поцеловал. А потом вдруг сделалось так жарко-жарко, так невыносимо захотелось большего, я задыхался, в голове все плыло и была только одна мысль, одна цель. Не знаю, откуда взялись силы, — Юри горько и надтреснуто хмыкнул, с ненавистью глядя на свои руки. — Он кричал, что ему больно, что он не хочет, просил остановиться, но я не останавливался, слышишь? Я только продолжал удовлетворять свою похоть, я забыл обо всем, кроме желания разрядки, я, я… Сломался. Юри почувствовал, что вместо очередного слова наружу рвется всхлип, попытался его сдержать; его затрясло от усилия, слезы снова подступили к глазам — и сквозь них Юри увидел, что Виктор придвинулся, пытаясь обнять. И тогда отдернулся назад, как от огня. — Я и тебе сделаю больно! Я только это и могу! — прокричал он, глядя прямо в голубые глаза. Сейчас пустые, словно лед, но Юри и так знал, о чем думает Виктор. Он не мог просто думать иначе! «А ты сам даже сейчас думаешь, как он выглядит без одежды, — голос Эроса был таким сладким, таким внезапным, что волосы на руках Юри встали дыбом, а все нутро словно электричеством тряхнуло. — Он совсем не такой, как Виталий, он не сломается — не бойся…» Страшно, так страшно! — Ты кому-нибудь рассказывал об этом? — тихо спросил Виктор. Он вообще за все время его пламенной речи ни разу не повысил голос — хотя имел на это право. Юри почти ожидал его слов «И как ты только посмел согласиться стать моим лечащим врачом?!». — Полностью — только Минако, — тут Юри осознал, что обещал ей больше не вспоминать о прошлом и нарушил обещание. Очередное. — Почти обо всем — Пхичиту и Крису. Пхичит и вытащил меня в Детройт, сказал, что мне нельзя больше тут находиться. Пусть Вит… — его имя резануло по горлу, как бывало в каждый раз, но Юри заставил себя его произнести. Он не трус. — Пусть Виталий и не стал писать заявление об изнасиловании, я боялся выходить на улицу. Я даже родителям в глаза боялся смотреть после случившегося: ведь я опозорил их, предал. Даже хотел умереть, — Юри как наяву вспомнил большой нож в своей руке. Лезвие сверкало в тусклом свете, отец всегда держал их заточенными. Но не смог: не имел права так поступать с родителями. — Но решил, что лучше сбежать как можно дальше. И попробовать научиться себя контролировать. А может, даже научиться помогать другим — чтобы хоть так искупить свой грех. «И со своим единственным пациентом каждую минуту мечтаешь нагрешить все больше. Отличное стремление к горизонтали, Ю-у-ури». Хватит. Надо с этим покончить, если в нем осталась еще хоть капля хорошего. Юри схватился за бортик и с усилием поднялся на ноги. По ощущениям, разговор занял минуты три, но ноги затекли так, словно все полчаса. Их теперь покалывало, и он поморщился. Виктор тоже поднялся. Юри глубоко вдохнул, собираясь, и ровно произнес: — Ну что, доволен историей? Теперь я тебе противен, да? Виктор нахмурился — складка пролегла между его бровей, такую не увидишь ни на одной фотографии или плакате, только вживую. Было в этом нечто интимное. Юри резко опустил взгляд вниз. Нечто, на что ему лучше не смотреть. Но не слушать не мог. — Ты мне не противен, Юри. За что? — голос его тоже был хмурым и непонимающим. Словно он не смог перевести все, что услышал недавно. Кацуки в голос застонал от бессилия: — Я же рассказал тебе! Не… заставляй меня это повторять. Пожалуйста, — губы его словно обморозило, они шевелились с трудом. Может, опухли от рыданий, которыми он тут заливался в порыве жалости к себе. Может, слишком много тяжелых вещей он наговорил. И не хотел повторять. Уже не было сил. — Я не знаю, каким ты был пять лет назад. Но я вижу тебя сейчас — и я не верю, что ты можешь совершить что-то плохое! — слишком легкомысленно произнес Виктор. — Юри, если судить человека за прошлое, все переедут на постоянное место жительства в тюрьмы! — И ты? — вопрос вырвался случайно. Юри замер, вжал голову в плечи, словно ожидая удара, но Виктор лишь тихо посмеялся. — О, я в первую очередь. Потому что нельзя быть на свете красивым таким, — пропел он, смеясь, но песню Юри не узнал. Наверное что-то русское… Он вдруг поймал себя на мысли, что его уже не трясет. Да и слезы давно высохли. В теле разливалась свинцовая усталость, хотелось только прийти домой — и упасть, заснуть. Просыпаться не обязательно, но лишь бы этот выматывающий, муторный день закончился. Пусть уже все закончится. — Тебе все равно лучше уехать, — Юри постарался придать своему голосу твердость. Судя по тому, как дернулся, словно от пощечины, Виктор — получилось. Юри сжал зубы — отлично, теперь он осознанно пытается сделать больно другому, пользуясь его слабым местом, просто отлично! Но так будет лучше для них обоих. — Я сам нуждаюсь в лечении и не могу помочь тебе. Никому не могу. Даже сейчас… ты не представляешь, какие мысли у меня о тебе! «Он взрослый мужчина и вряд ли девственник. Думаю, он представляет это лучше тебя. И может даже научить новому, Юри». Виктор тут же подтвердил слова Эроса, словно услышал их: — И каким же ты меня представляешь? В женском белье и чулках? Или в шибари и с плагом-хвостом? В губной помаде, в сливках, в одних медалях? Что-то из этого? — Виктор перечислил это спокойным голосом с долей мягкой насмешки, но его голос вырисовывал каждый образ ярчайшей вспышкой в сознании, и Юри обмирал с каждым видением. Губы пересохли, он их облизнул. В горле тоже пересохло. Но Виктор еще не закончил: — Если бы я пугался каждой сексуальной фантазии в свой адрес, я бы уже давно заработал себе невроз, дергающийся глаз и седые волосы, — он пожал плечами. Юри невольно остановился взглядом на его пепельной макушке, и Виктор возмущенно ахнул: — Это не седина, а платина! Тут Юри не выдержал: рассмеялся тихо, несмело и потер глаза. Что теперь делать? Что еще сказать, чтобы переубедить? Что?! Виктор не сдастся, это уже понятно. Он не слушает, он не хочет верить, он продолжает надеяться на лекарство, когда у Юри лишь коробка с ядами. И он не отступится. Виктор Никифоров не тот человек, который от чего-то отступается — Юри знал это даже до встречи с ним. Единственный выход — показать ему, что это не шутки. Немного. Не сорваться, но… чтобы он понял и уехал, пока не стало поздно. «Ты пропащая душа, Юри, — довольно и предвкушающе рассмеялся внутри Эрос. — Идешь на поводу инстинктов и полового влечения, пусть и прикрываешься лучшими побуждениями. Потрахайся уже и прекрати лицемерить». Когда они вышли на улицу, воздух захолодил разгоряченное лицо Юри. Это было так приятно, что он даже застыл на месте, вдыхая его глубоко, как можно глубже. Чтобы хоть немного остыть. — Раз уж остаешься, можешь пообещать мне одну вещь? — спросил Юри, когда Ледовый Дворец остался далеко позади. Виктор шел рядом, запрокинув голову, и пытался найти на чернильном небе знакомое созвездие. Один раз даже увидел падающую звезду — расстроился, что не успел загадать желание, и теперь высматривал следующую. Юри как завороженный смотрел на натянутую линию его белой в сгустившихся сумерках шеи, смотрел, как дергается кадык, когда Виктор сглатывает, и хотел прикусить его зубами. Свое желание на ту звезду он загадать успел. Пусть Виктор уедет. — Могу и не одну. Для лечащих врачей у меня действует акция и система скидок! — отозвался Виктор, бросив на него игривый взгляд. Игру Юри поддержать отказался. — Верь, что у меня — у нас! — все получится. «Верь, даже когда я не верю».

***

Эта просьба все еще звучала в голове Виктора, когда Юри уже заснул рядом, тихий и еще более молчаливый. Верить? Виктору казалось, что он уже разучился делать это. Жизнь приучила его не верить никому, приучила, что всем от тебя что-то надо — и что ты сам общаешься с людьми по той же нужде. На этом и строятся человеческие отношения. Он даже в себя перестал верить, предпочитая надеяться на ежедневный выматывающий труд: ноющее тело, липкое от пота тренировок — вот что приносит успех гораздо вероятнее наивной веры в победу. Виктор сказал тогда Юри короткое «Конечно». И, кажется, был искренен. Юри тихо вздохнул рядом, что-то пробормотал и завозился, натягивая одеяло выше. Виктор перевернулся на бок — осторожно, чтобы не разбудить, — положил голову на согнутый локоть. Он не мог заснуть. Вроде, устал — и физически, и морально, — но не мог. Кончики пальцев рук привычно ныли от желания прикосновений, прогоняя сон, не помогало даже то, что уже с час-два Виктор пытался не обращать на них внимания. Нельзя. Только не сегодня. «Перестань меня касаться!» — просьба-крик Юри все еще звенела в его ушах, холодила нутро и заставляла скрежетать зубами в попытке сдержаться и не сделать все наперекор, как он привык. В комнате было темно, Виктор поднес левую руку к лицу — близко, даже ощущая отражающееся от нее собственное дыхание, — но смог рассмотреть ее смутно, без красок. Хотя вряд ли на ней еще сохранился покрасневший след от хлесткого удара Юри, когда тот попытался избежать его касания. Но Виктор, казалось, все еще чувствовал его. И чувствовал себя мазохистом: да, пусть его и оттолкнули, но коснулись! Никифоров скривился: да он словно собачонка, ударенная хозяином, что все еще доверчиво машет хвостом и просит ласки! На мысли о собаке Виктор невольно вспомнил умершего пса Юри. А потом то, что за этим последовало. Неожиданные… откровения. Он еще не знал, как к ним относиться, да и, если честно, предпочитал не задумываться. Все же он не врал Юри, когда говорил, что глупо судить по прошлому, но сам, как и Юри, не мог перестать позволять этому прошлому портить свое настоящее. «Ну и парочка из нас — бит небитого везет». В очередной раз прикрыв глаза в глупой надежде хоть сейчас отрубиться, Виктор подумал, что он устал. Устал постоянно стараться быть лучше изо дня в день, устал держать улыбку на губах и пытаться вести себя, словно ничего не происходит, словно от него не отламываются каждый день куски, словно он не рассыпается в пыль и пепел с каждым приступом. Устал от вечного холода одиночества. Яков как-то назвал его отмороженным, Виктор счел это тогда комплиментом. Сейчас больше склонялся к мысли, что это диагноз. Холод был повсюду в его жизни, давно вышел за пределы катка, и Виктор разучился им наслаждаться. Даже тут, в теплой постели с вполне себе теплым Юри, он чувствовал себя, будто стучит руками о ледяную стену, пытался согреться и мерз только сильнее. Виктора передернуло — резко и внезапно, как это обычно бывает, ничего страшного. Для обычного человека. А он, блядь, Виктор Никифоров, у него все не как у людей — и он имел тупость эти особенности плодить. Ноющее желание прикоснуться поднялось уже до локтей. Скоро достигнет сердца — и тогда он перебудит весь дом. Сдавшись, Виктор осторожно придвинулся к ровно сопящему Юри; его рука на мгновение зависла над чужим плечом, а потом так же осторожно опустилась. Сигнализации не прозвучало. От своих мыслей у Виктора невольно вырвался смешок, но он тут же прикусил себе губу. Нельзя будить Юри. Хотя Виктор и правда ожидал вопля разбуженной сигнализации за то, что он снова распускает руки. Трогал Юри он осторожно, словно музейный экспонат. Экспонат самого наивного и невинного человека в мире, что даже после всего случившегося пускает его в свою постель. Да Виктор и то сейчас выглядит большим насильником по сравнению с ним! Он тяжелый пациент — и все, что он делает, только хуже для Юри. Но даже понимая это, Виктор не мог заставить себя убрать пальцы — хоть по одному, если не может все сразу — с его мягкой кожи. Лишь бы Юри не проснулся. Он же опять может заплакать. О, Виктор еще помнил, какими мокрыми от слез сегодня были щеки Юри. Прямо как когда он, доверившись, шагнул за Виктором под дождь, и капли обволокли его лицо. И его тело — так, как Виктор сам отчаянно желал дотронуться и мог делать только по ночам и только украдкой. Словно вор. «Только маски, как у вора, не хватает. Не хочешь прикупить чулки? Может, Юри даже оценит». А еще Виктор вспомнил ту песню, которую так и не допел под дождем: — Под холодный шепот звезд мы сожгли последний мост, и все в бездну сорвалось, свободным стану я. От зла и от добра… — тихо напел он, на грани выдоха — только последняя фраза встала поперек горла. «В его душе совсем нет места для тебя». Слова были не по тексту, но такими… подходящими. И если свобода*** — такая, то Виктор ее совсем не хотел. Ведь свобода означает не только возможность делать, что захочется, и отсутствие обязательств. Она означает ненужность и одиночество. Виктор устал быть свободным. — Прости меня за это, — тихо шепнул он на русском и, придвинувшись совсем близко, зябко прижался пересохшими губами к позвонкам Юри через футболку. У того даже дыхание не сбилось. — И за то, что собираюсь сделать, тоже прости.

Ты заперт в темнице, Построенной тобой же. Ты не представляешь, что я чувствую, Видя, как ты плачешь. Несчастный мальчик, Ты умираешь в темнице, Построенной тобой же…****