Для души сильней нет боли — Знать, что ждет тебя потеря, Но бороться ты неволен… А тени все длиннее… Песня боли рвется из груди. И словно в страшном сне я — Мой Господь не смог меня спасти… А тени все длиннее. Тишина вокруг… Двенадцать без пяти*
Без пяти двенадцать — Виктор посмотрел на часы, едва за ним захлопнулась дверь. Его сеанс с Юри должен был закончиться через двадцать пять минут, потом они бы пришли домой и посмотрели фильм: Виктор узнал, что Юри ни разу не смотрел ужастиков (трусишка), и, конечно же, решил это исправить. Вот парадокс: когда его пугали, он не боялся, зато в безобидной, казалось бы, ситуации сам накручивал себя так, что жертвам Крюгера не снилось. Виктор осознал, что все это время смотрел на часы, и немного нервно скрыл циферблат рукавом. Какая теперь разница? Теперь все планы точно… коту под хвост. Мелкому такому коту, отбирающему все внимание. И как только Яков его отпустил? Мелькнула мысль позвонить тренеру, чтобы тот отозвал Юру обратно… но у Виктора, как говорится, у самого рыльце в пушку (точнее, в слишком часто съедаемом тут кацудоне), так что ему достанется в первую очередь. Да и не ребенок же он — ябедничать! «Ну ма-а-ам, он же первый начал!» Кто бы ни начал — Яков закончит. Все — закончится. От этих мыслей Виктор снова почувствовал было утихший звон в ушах и не решился выходить на улицу. Надо бы переждать, надо… — Ох! — невольно выдохнул он, когда его чуть не сбила с ног мелкая девчушка. Она тут же торопливо поклонилась, пробормотала по-японски извинения звонким голосом и побежала дальше. Потом она завернула в соседнюю с кабинетом Юри дверь. На этом этаже вообще было всего три двери: кабинет, туалет и эта, обычно прикрытая. Виктор не смог сдержать любопытства и пошел туда. Это оказался балетный зал: Виктор сразу узнал станки для растяжки, зеркала вообще, кажется, в любой стране являются обязательным атрибутом. Последней подсказкой стала лежащая в углу вывеска с большими буквами «Балетная школа Минако» — такое ощущение, что ее делали для улицы, но все никак не могут прикрепить снаружи. Сама хозяйка школы — девушка с фигурой, буквально кричащей «каждое озеро для меня — лебединое, а балетная пачка — вторая кожа» — сейчас поймала ту девочку за плечи и, присев на корточки, выговаривала: — Кумико, сколько раз я тебе говорила: не беги на занятие, раз все равно опаздываешь! Ты же могла поскользнуться и повредить ногу — пришлось бы отдать твою роль Реико. Ты этого хочешь? — Нет, Минако-сэнсэй, — потупилась девочка и несколько раз встала на пуанты, словно в нетерпении. Минако покачала головой и выпрямилась. — Ладно, иди к станку, егоза. Но еще раз такое замечу — сразу заменю, мне тут непослушные дети не нужны! Ведь дисциплина… — …залог успеха и здоровья! — закончила с широкой улыбкой девочка и, коснувшись пучка черных волос на голове, побежала к остальным. Только после этого Минако заметила, что в студии не одни дети. — Виктор Никифоров, — тут же произнесла она и усмехнулась. — Ошиблись кабинетом? — Решил поздороваться с соседями, — тут же ответил Виктор и расслабленно прислонился плечом к дверному косяку. Через порог, конечно, не говорят, но если бы он следовал всем приметам — перестал бы выходить из дома. — Вам не хватает наивности во взгляде, чтобы я в это поверила, — отмахнулась она. — Да и я не одна из ваших поклонниц, чтобы купиться на ваши чары. Виктор чуть не присвистнул на такой прием: вот вроде одернула — а вроде призналась, что у него есть чары. Вообще, Минако смотрела как его фанатка, а говорила как теть Клара, уборщица их катка: «Будь хоть трижды чемпион — а по мытому не ходи! И подпиши мне фотокарточку для внучки». От воспоминаний о доме на душе у него стало немного теплее. — Чем обязана визиту? Мне пора начинать занятие, — она, с нетерпеливым ожиданием и совершенно не смущаясь, посмотрела ему в глаза. Виктор даже растерялся поначалу — и решил не увиливать больше. — Я слышал, что вы очень близки с Юри. — «Настолько близки, что тебе первой он рассказал полностью о своей болезни и о случае с Виталием». — И хотел бы тоже немного узнать о нем. — Вот как, — Минако насмешливо сощурилась, откинула волосы назад и уперла руку в бок. — И даже не угостите даму бокальчиком, прежде чем выпытывать информацию? Виктор немного растерялся, но тут же взял себя в руки: — Ох, прошу простить мои манеры, леди. С радостью… Она внезапно рассмеялась — громко, не сдерживая себя; даже за живот схватилась: — Прости, у тебя было такое лицо, будто сейчас карету ко входу прикажешь подать! — Минако чуть не хрюкнула от смеха, но взяла себя в руки и посмотрела уже спокойнее: — Да ладно, расслабься, я сейчас на работе. И тебе — ты же не против перейти на «ты»? — вряд ли будет полезно пить: Юри точно не разрешит, а лечащего врача надо слушаться. Ведь дисциплина… — …залог успеха и здоровья. Да-да, я уже понял, — Виктор не мог не улыбнуться в ответ. Минако чем-то напоминала ему Лилию — такой, какой та, верно, была в молодости, пока годы не выпили из нее всю радость, мягкость и любовь к ближним. Виктор часто жалел, но в то же время и радовался, что она не его мать. Впрочем, пусть Минако и напоминала Лилию, все же не была ей. Так что сдалась очень быстро (Виктору даже не пришлось применять секретное оружие «взгляд Маккачина»): — И что именно ты хочешь узнать? Давай только честно. Честно? Хм, честность — это не та игра, в которой Виктор гарантировал себе победу. — Можешь рассказать мне про болезнь Юри? — и все-таки он решил в нее сыграть. Минако ожидаемо перестала улыбаться. — Ты, конечно, лапочка, но это дело Юри — только ему решать, что сообщать, а что нет. Вот. Виктор же говорил — не его игра. — А если… — тут он задумался: стоит ли ее посвящать в свои планы? «А если я уже почти трахнул — и еще планирую трахнуть Юри, ему будет приятно или не очень? В такое посвящать, наверное, не стоит, если не хочешь, чтоб тебе закрутили по наглой морде фуэте». — Если я сделаю что-то не так и не нарочно, но причиню боль? — скорректировал свои мысли Виктор. Вот, вроде, выразился достаточно безобидно. «Я его трахну — но не нарочно. Да, так определенно лучше». Да что ж ты будешь делать! Минако перемялась с ноги на ногу, оглянулась назад — дети еще разминались — и шагнула ближе. Виктор даже почувствовал легкий приятный аромат ее духов. — Юри уже не тот, что был пять лет назад. Теперь он сможет справиться — и остановит тебя, если что. Виктор еле слышно хмыкнул. В том-то и проблема: Юри его все время останавливал, но он почему-то слышал в каждом его «нет-нет-нет!» — «да-да-да!». «Надо было тебе не к психиатру, а к лору записываться». — Я советовала Юри постараться забыть обо всем, что произошло, — Минако неодобрительно нахмурилась — словно тень пробежала по ее лицу — и снова взглянула на Виктора. — И тебе советую сделать так же. Виктор хотел бы забыть — но, казалось, все еще чувствовал вкус и тепло тела Юри на своих губах. Он растерянно прижал руку ко рту, почувствовал, что улыбается. Вот только как Юри убежал после их внезапной близости, да и как прогнал его, едва только появился новый, менее проблемный пациент — Виктор тоже помнил. Губы под пальцами дернулись в болезненной гримасе, Виктор тряхнул головой, прогоняя еще не густую пелену перед глазами. — С вами все в порядке? — тут же спросила Минако, пытаясь поймать его взгляд. Виктор порадовался их разнице в росте и тому, что может смотреть поверх ее головы — на зеркало. Оно хоть на лжи не поймает. — Выглядите нездорово. Может, мне позвать Юри? — У него пациент, — Виктор еле заметно качнул головой — его отражение вовсе не пошевелилось. — А у меня просто мигрень: часовые пояса и все такое. «Часовые пояса, панические атаки и ночи в кошмарах. Пф, фигня, даже не стоит внимания. И ты — не стоишь». Верно: хватит стоять. Виктор качнулся назад, развернулся и пошел к лестнице, не попрощавшись с Минако. Он не забыл — просто не был уверен, что голос не подведет. — Виктор! — окликнула его Минако. Он остановился, но не обернулся. — Я не хочу, чтобы Юри было больно. — Я тоже, — Виктор слабо улыбнулся. Он тоже не хочет делать Юри больно. Это как-то само получается в попытках избавиться от своей боли. Попытках наивных и глупых: ведь она всегда возвращалась. Юри пока тоже возвращался, хотя Виктору каждый раз казалось, что он убегает навсегда. Это немного успокаивало, но Виктор не мог не думать о словах Юри. Не мог не думать, что сейчас идет по улице один. Не мог не думать, что там, в кабинете, с Юри сейчас не он. Конечно, у Плисецкого ведь есть будущее и нет таких жирных тараканов в голове, выбор очевиден! Как и очевидно, что все вскоре предпочтут ему Плисецкого. И послезавтра он сам должен дать на это согласие. Его рассеянный взгляд привлекли тени. Обычные такие тени: от редких деревьев, от столбов, от проходящих мимо людей. Вот только они вдруг начали удлиняться — слишком быстро, слишком черные и слишком к нему. Словно меняя направление, вытягивались, ластились тонкими пропастями под ноги — и Виктору не хотелось на них наступать. Если наступит — упадет. Исчезнет. И никто его не найдет. «Просто не будет искать». Его прошиб холодный пот. Потерев виски, Виктор на мгновение крепко зажмурился. Нет, это не реальность, это просто его глюки! Страшный сон! «А может, ты до этого спал, Витя? И теперь проснулся. Такова твоя реальность». Когда Виктор снова открыл глаза, реальность была бесцветной. Все краски приглушились, как и звуки; живой еще какие-то минуты назад мир стал тусклым, блеклым. Недвижимым — как фотокарточка. «От тебя тоже скоро останутся одни фотографии». Виктор упрямо тряхнул головой — его немного повело, но он устоял. Да нет же, это все ненастоящее! Мир вокруг прежний, стоит только подойти, дотронуться до кого-то — и все пройдет, как всегда проходило! Вот только маленькая японка, руки которой он коснулся в толпе, переходя дорогу на светофор, его и не заметила. Виктор тоже не почувствовал ее, не мог даже сказать, на какой сигнал светофора он перешел улицу. Не мог сказать, имело ли это вообще хоть какое-то значение для него — все было неважно, отдаленно. И только невыносимо громкий звук гулко бахающего сердца занимал все его сознание. Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук-тук!!! Каждый «тук» словно переносил его на метр вперед — Виктор не помнил, как делал шаг. Не помнил, как оказался у магазина, где они с Юри все время останавливались, чтобы купить продукты домой. Не помнил, как прошел мимо горе-рыбака, что все время купает червей — иначе его рыбалку не назвать. Не помнил… Вообще ничего не помнил! Все было смазанным. Идти вперед было словно продираться через чернила фотографии — вязкие, безвкусные, бесцветные. «Как твое катание». На корне языка почувствовалась горечь, желудок свело, а на лбу выступил неприятный липкий пот. Виктора затошнило, голова заболела, будто он вписался с разбегу прямо в бортик и еще потом раз — на бис. Он хотел присесть, но боялся, что тогда и сам потеряется в этом мире, врастет и станет его незаметной частью. Надо… надо двигаться! Виктор не помнил, как прислонился к стене дома и начал сползать по ней — очнулся, только когда мимо промчался черно-белый велосипедист. Кажется, он крикнул, чтобы Виктор убрался с дороги. Или нет. Его «убирайся» — звучало так громко для этого тусклого мира, так по-настоящему, что в него не верилось. Не хотелось верить! Сестру Кацуки Виктор увидел, только когда та встала перед ним, схватила за плечи и встряхнула. От этого он безвольно мотнул головой назад-вперед и бессмысленно уставился на нее, пытаясь вспомнить имя. Ее же как-то зовут, верно? Юри говорил, точно, надо просто вспомнить… — Эй, ты в порядке? — ее грубый голос был словно шепот издалека. Виктор наклонил голову к плечу: в порядке? кто в порядке? — Виктор-сан, это я, Мари, сестра Юри. Он попросил меня вас встретить. Точно. Виктор слабо улыбнулся. Мари. Мария. Маша. И похлопал ее по плечу: — Спокойно, Маша, я Дубровский! После этих слов он вдруг резко наклонился вперед; падая, увидел собственную тень на асфальте — изломанную, тонкую — и, кажется, закричал. Паника подкатила к горлу кислым комком, обожгла кожу уже седьмым потом и сломала ноги — как иначе объяснить, что он начал падать?.. Мари подперла его вовремя: Виктор ударился грудью в ее плечо, ухнул и на короткое время потерял сознание. ...Очнулся он уже внутри дома, сидя на татами. И вокруг было светло, так светло, так много теней! Виктор до помешательства не мог их видеть, не мог видеть, как они крадутся к нему, тянутся. Не хотел видеть, как он сам остается в чьей-то тени. Он согнулся в калачик, уткнулся головой между коленей и сжал, сжал их крепче, чтобы заткнуть уши. Когда в глазах резко потемнело, Виктор чуть не умер от страха. — Виктору-сан, так лучше? — тихо спросила госпожа Хироко, опустившись рядом с ним на колени. Так это она выключила свет? Виктор осторожно разогнулся, отметил, что окна тоже были зашторены, и слабо дернул уголком губ. — Да, спа… аригато. Больше он ничего выдавить из себя не смог, весь японский стерся в непонятные иероглифы в голове, английский тут понимали не каждое слово, а из русского остался один мат. Нет, много мата. Проводив куда-то заспешившую Хироко взглядом, Виктор понял, что его штормит. Он знал, что в Японии землетрясения — частый случай, но не думал, что оно может быть настолько локальным — трясло его одного. И Виктор даже не сразу осознал, что от смеха. Истеричного, тошнотворного, противного — он вырывался колючим хриплым лаем из горла, и Виктор всхлипнул, зажал рот, испугавшись своего голоса. Все превратилось в сплошной, накатывающий беспрерывными волнами, страх. Прикосновения не помогают. Юри далеко — его не получается даже представить! Хироко набирает номер скорой, чтобы его забрали врачи и заперли в комнате с мягкими стенами. Нет. Нет-нет-нет, только не это! Все не должно закончиться так! Виктор обнял себя руками и закачался из стороны в сторону. Помогите, пожалуйста! Юри! «Помочь себе можешь только ты сам». — Не надо скорой! — выкрикнул он отчаянно. Хироко бросила на него взволнованный взгляд, но трубку отпустила. Виктор тяжело сглотнул — словно наждачка поскребла горло — и попросил: — Позовите Юри. Пожалуйста. Он поможет. А может, все пройдет даже раньше. Всегда же проходило. Все закончится, приступы не вечны! «Как и ты. Ты умрешь, Витя. Прямо здесь, даже не на родине. Вот чего ты добился». Нет! Виктор захотел убежать: просто разогнаться и не останавливаться, подальше отсюда — или поближе к Юри? Но встать не получалось. Он так сконцентрировался на этом, что когда его обняли сзади, крепко, перехватили надежными руками поперек груди и вжали в себя — чуть не потерял сознание от страха. Виктор вцепился машинально в руки на груди, дернулся, всхлипнул, задыхаясь… — Дыши, Виктор! Дыши спокойнее, это я, Юри, я рядом! Я не позволю никому причинить тебе вред, все будет хорошо! Только верь мне! Помнишь? Ты обещал верить, обещал! Голос был таким испуганным и отчаянным, что у Виктора на мгновение даже прояснилось в голове. Когда он посмотрел вниз, рубашка на его груди была расстегнута, и смуглая — не бесцветная! — рука лежала прямо напротив его бешено бьющегося сердца. А потом Виктор сипло втянул воздух. — Вот так, вот так, — тут же зашептал ему на ухо Юри. — Я считаю, а ты дыши. Раз, два, три, четыре… До «четырех» Юри осторожно сжимал руки, заставляя его выдохнуть. На «раз-два» ослаблял хватку — и Виктор снова вдыхал. Три-четыре… Весь смысл его жизни сосредоточился на счете, теплым шепотом оседающем за ухом, и на руке, удерживающей его сердце в груди. Когда тело снова стало ему подчиняться, Виктор неловко поерзал, разминаясь. Юри тут же ослабил хватку и хотел отстраниться, но Виктор перехватил его руки своими и сжал. — Обещай быть рядом и не покидать меня, — попросил он, боясь обернуться. Паника уже отступила, но послевкусие было еще сильно, так сильно! — Обещай! Виктор сам знал, что не вправе такое требовать. Знал, что не сегодня-завтра ему придется уехать, знал, что у них разные жизни, знал, что это «всегда» продлится не больше дня… Все знал! Но ему нужно было это услышать. — Обещаю, — тихо выдохнул Юри. — Но, Виктор… Никифоров не хотел больше слушать. Резко развернувшись, он приложил Юри палец к губам и слабо улыбнулся: — Тс-с-с, поиграем в молчанку! А потом, пока Кацуки ошарашенно хлопал глазами, Виктор поднес его руку к губам. Он просто хотел почувствовать, что Юри — настоящий. Не черно-белый, как весь мир недавно, не такой же безвкусный. И почувствовать на ощупь было недостаточно, ужасно недостаточно — только не после сегодняшнего. Только не сейчас. Виктор поцеловал костяшки пальцев, рука Юри дрогнула — и напряженно замерла, когда он протяжно лизнул ее: от середины ладони к запястью. Смущение и желание Юри, казалось, можно было почувствовать на вкус: душистое, как гвоздика, ароматное, как розовое масло, и острое, как молотый перец. — Вкусно, — улыбнулся Виктор, забывая про им же навязанную игру в молчанку, забывая, что сейчас они дома не одни. Остался только Юри — и он правда был здесь, настоящий. Его руку Виктор положил себе на щеку и зажмурился, втягивая запах носом. — Ты так сладко пахнешь.***
Сладко? Юри казалось, что он весь пропах мерзкой похотью — не отмыться. Она всегда рядом, душит — вот и сейчас это «вкусно» откликнулось внутри жаром, Юри чуть не выгнулся и мог думать только о том, что можно чуть сместить большой палец вправо — и он ляжет на губы Виктора. А еще можно надавить, раскрывая их, пройтись подушечкой по влажным, ровным зубам. А можно проникнуть еще дальше, к языку, почувствовать, как он охватывает палец, скользит по нему влажно-влажно, можно смотреть, как фаланга за фалангой скрывается внутри покорно приоткрытого рта, все глубже, глубже… И вспоминать, как делал то же самое — членом. Совсем недавно. Кажется, кожа головки была еще влажной от слюны — или уже влажной от выступившей смазки. Хотелось отдернуть руку — но Юри терпел. Хотелось повалить Виктора на пол — но он терпел. Только сглотнул тяжело и, с усилием отведя взгляд от лица Виктора, махнул рукой маме — мол, все в порядке, жить будет. Мама расслабленно улыбнулась и тут же убежала наверх. Юри отстраненно подумал, что она, верно, пошла стелить для Виктора постель. Да, это пригодится. А ведь еще надо найти спальное место для Юрия… — Юри, — тихо позвал Виктор. Кацуки машинально посмотрел на него — и завис, снова неприлично пристально уставившись в такие близкие сейчас глаза. Не оторваться. Когда Виктор снова заговорил, его дыхание коснулось кожи Юри на запястье — и тот все же вздрогнул. — Скажи, что я хотя бы для тебя важен, пусть даже и как практическое пособие. Скажи, что я могу еще хоть кого-то вдохновить! Мне очень надо. Просьба была настолько странной, что Юри даже не сразу смог ее осознать. О чем Виктор вообще? Конечно он важен! И не только как практическое пособие — что за глупость! «Да за показанные в кабинете навыки как его можно не ценить?» — Конечно ты мне важен! — пробормотал Юри и смутился. Это больше походило на признание в любви — а он не имел права любить такого человека. Да и не любовь это — простое желание, физиологическая реакция, не больше! Не больше. Этого и так слишком много. — Не верю. Докажи, — требовательно произнес Виктор. Юри растерялся, но, прежде чем он начал что-то лепетать в попытке уйти от ответа, Виктор тихо рассмеялся. Смех его словно вибрацией по костям прошелся от пальцев до таза, Кацуки поерзал: сидеть стало неудобно. Освободить бы руку — и чего это Виктор ее прижал к себе, как игрушку, отдай! Но потянуть руку на себя после увиденного сегодня Юри боялся. Виктор выглядел так, будто еще один отказ — даже подозрение на него — и можно будет ставить еще один алтарь рядом с его собачьим тезкой. Впрочем, к удивлению Юри, его руку Виктор выпустил сам. — Прости, что занимаю все твое время. Такой вот я, — он хрипло рассмеялся, — чемпион мира по трепанию нервов. А еще бесспорный лидер в езде на шее и золотой медалист по созданию неуютной атмосферы! — Виктор шутя поклонился и начал подниматься. Пошатнулся — Юри неуклюже дернулся подхватить, — но устоял. — Это все твоя болезнь, — упрямо качнул головой Кацуки. — Ты очень хороший человек и не позволяй никому — даже себе! — считать иначе! «О да, отсасывал он тебе очень хорошо!» — Ох, Юри, — Виктор качнул головой и впервые посмотрел серьезно, соответственно своему возрасту. Кацуки сейчас впервые почувствовал, что Виктор старше его — хоть и ведет себя беспечнее учеников Минако. — Хороших не прогоняют. Хороших любят. Сказав это, он начал подниматься по лестнице. А Юри смотрел на его напряженную спину, на прилипшую к вспотевшему телу рубашку и думал: вот его самого любят. А хорошим он себя не считает. Достаточно несправедливое замечание. Догнал Виктора Юри уже в его комнате. И замялся в дверях, не зная, имеет ли право войти. Виктор, конечно, не соблюдал границы (даже спального места!), но отвечать тем же было как-то… невежливо. — Прости, что мне пришлось тебя прогнать, — наконец выдавил из себя Юри, так и не переступив порог. — Если бы я только знал… Виктор кинул на кровать подушку, которую взбивал в руках, и покосился на него, занавесив глаза растрепанной челкой: — Ты бы все равно не смог сделать иначе: Юра тебя подловил на твоих же правилах, — его губы изогнулись в привычной лукавой улыбке. — Но если хочешь, в качестве искупления вины можешь устроить мне медовый месяц! Если это и была шутка — то слишком жестокая. — Не устрою, — Юри опустил голову, разглядывая свои руки. Руки, которыми он какие-то минуты назад касался тела Виктора там, под одеждой. Касался так, как не имел права. — Ты же знаешь, мы не в тех отношениях. — Точно, — усмехнулся Виктор и наклонился за одеялом. — В наших отношениях встречи регламентированы расписанием и записываются на диктофон. А еще я за них плачу. Вот и весь мед. Юри было вскинулся возразить… но что он мог сказать, если все было именно так? Да и Виктор не ждал его ответа: он быстро скинул одежду, казалось, совсем не обращая на него внимания, надел гостиничный халат и молча лег под одеяло. Весь тихий, потухший — словно разбилась горящая внутри лампочка. И Юри боялся оставлять такого Виктора одного: знал, как губительна бывает темнота в душе. — А ты… — он замялся с вопросом: а если нет, то что? Сам ляжет рядом? Готов ли? — но договорил: — Справишься один? Виктор открыл глаза, привстал на локте: — Если нет — ты услышишь первым, сосед. Голос у меня громкий: натренировал пением в душе, — когда Юри не улыбнулся, Виктор со вздохом потер лицо и с явной неохотой признался: — Здесь Юра. А я не хочу проявлять перед ним еще большую слабость, чем показал уже. О. Вот оно как. С этим Юри поспорить не мог — да и не хотел. Наверное, сейчас лучше ему уйти, пока снова не сделал все только хуже. — Спокойной ночи, Виктор, — он уже почти закрыл дверь, как вдруг зачем-то добавил: — Все будет хорошо. Дверь с тихим стуком закрылась, но Юри остался смотреть на нее. Зачем он это сказал? Виктор только что перенес приступ, лечение не помогло — а, кажется, только все усугубило, — и ему явно не хорошо. У самого Юри рука, которой он касался Виктора, зудела от желания снова дотронуться до него и гораздо ниже, а в голове кипела мешанина из фантазий с воспоминаниями — и ему тоже было не хорошо. Так кого тогда он пытался убедить? Появление в их доме Юры на фоне этого случая прошло совсем незаметно — хотя поначалу грезилось атомным взрывом. Но Юри слышал тиканье часов в голове и был уверен, что настоящий взрыв еще впереди.***
Спать эту ночь в одиночестве для Юри было… странно. Не нужно откатываться к самому краю кровати, не нужно прислушиваться, не хочет ли кто подкатиться к тебе, не нужно бояться не выдержать и подкатиться самому… Было прохладно, подозрительно спокойно — и не спалось. Юри проворочался с часа два где-то, прежде чем с вздохом откинул одеяло и на цыпочках вышел из комнаты. За дверью Виктора было тихо. Так тихо, что Юри даже испугался: а если… если с ним что-то случилось? Нет, этого не могло быть, но ведь не случайно же он все время навязывался спать с ним, вдруг… Раздался шорох, словно Виктор перевернулся, потом донесся его неразборчивый голос. Что-то вроде «давай» или «дай» — Юри поспешно отстранился и хотел уже уйти, пока не услышал еще что… Снизу что-то грюкнуло. От этого звука Юри чуть было не нырнул обратно в свою комнату — вдруг Виктор выйдет на шум и обнаружит его здесь, перед своей дверью, как потом объясниться?! Но остался на месте. Только сердце его забилось так, что Кацуки прижал руки к груди, пытаясь заглушить этот невыносимо громкий звук. А потом, поуспокоившись, начал спускаться. Звук доносился явно с кухни. Холодильник был раскрыт. Шагая тише мыши, Юри перебрал в голове все варианты от сорвавшейся с диеты мамы до забравшегося к ним голодного грабителя, но все оказалось хуже. Дверь холодильника закрылась — явно ногой, — и Плисецкий шлепнул на низкий стол тофу, пакет с водорослями и бутылку молока. Дожидаться, пока он замешает этот коктейль, Юри не стал. — Не спится? — спросил он тихо, но Юрий все равно вздрогнул и сбил рукой бутылку молока на пол. — Чтобы тебя ваши екаи побрали, топай громче! — Плисецкий добавил к этому еще пару незнакомых слов — явно ругательств, — пока поднимал бутылку. Потом придирчиво осмотрел ее на свет и хмуро перевел взгляд на Юри: — Конечно, не спится! Эти ваши футоны жесткие, у меня коврик перед дверью мягче! Наверняка вы мне именно коврик собачий и постелили, жлобы узкоглазые! Постель у Юрия была стандартной для их гостиницы, на такой каждый постоялец спит — и никто пока не жаловался. — Неправда, Виктор спит на таком же! — возмутился Юри, проходя на кухню. Плисецкий, казалось, нимало не смутился, что его застигли на месте ограбления: сел на татами и начал деловито ковыряться в завязках пакета, пытаясь его открыть. — Ему для спины полезно: возраст уже подходящий! — ответил Юрий напряженным голосом: пакет не поддавался, мама завязывала их крепко, чтобы влага не вышла. — И заебали вы уже: Виктор, Витюшенька, Витечка, — мне это дома остопиздело, а за границей тот же, блядь, тариф! Носятся все с ним, подушечки ему поправляют да сказочки на ночь рассказывают, а меня даже никто не покормил! Тут Юри стало стыдно: за случившемся они и сами-то забыли поужинать, что уж говорить про нежданного гостя? Плисецкий наконец справился с завязками, торжествующе хэкнул, быстро склонился над открытым пакетом понюхать… Когда он резко распрямился, Юри мог поклясться: его лицо не уступало цветом водорослям. А может, это из-за слабого освещения так показалось. Пихнув пакет от себя подальше, Плисецкий с непередаваемой смесью омерзения и голода посмотрел на тофу — в последний раз Юри видел подобный взгляд, когда Минако завела себе кошку и пыталась кормить ее простой рыбой. Стоит ли говорить, что надолго кошка у нее не задержалась? Но Юри всегда считал: мы в ответе за тех, кого приютили. Пусть они приютились сами, недовольны всем и грабят по ночам твой холодильник. — Я могу приготовить тебе поесть. Что будешь? Юрий посмотрел так, будто ему предложили не приготовить еду, а пойти сначала добыть ее в море или лесу, потому что в этом холодильнике, очевидно, есть нечего. — Ну, если не хочешь… — Что-нибудь легкое: не хочу отрастить зад как у Виктора, — с подозрением произнес он. Юри кивнул, принимая заказ. Но не успел он дойти до холодильника, как в спину ему донеслось: — И пить дай, утоплю кита в желудке, пока он весь дом не перебудил воплями. Юри еле заметно улыбнулся: как у Плисецкого бурчал желудок, слышно было если не на весь дом, то на всю кухню точно. — Но кита в воде утопить сложно, — заметил он. — Слушай, ты мозгоправ или зоолог?! Сейчас, похоже, повар. Готовить Юри не то чтобы умел, но повседневные блюда вроде получались. Да и Пхичит пару раз его творения в Инстаграм постил (Юри слезно просил друга хотя бы не указывать авторство, Пхичит кивал и фоткал блюдо на его фоне). Рисоварку завести было проще простого, отварить овощи — тоже. Юри бросил к ним еще немного нарезанного угря: для вкуса, да и польза без калорий. Когда он наложил в тарелки рис и развернулся к столу — чуть не выронил их от такого пристального внимания. Юрий, казалось, еле дождался, пока он расставит тарелки с рисом, поставит в середину блюдо с овощами, достанет палочки и разольет чай по кружкам — но, тем не менее, есть не торопился. — Скажи мне: ползало, летало, плавало или лаяло это блюдо, — он с подозрением ткнул палочкой кусок сельдерея, потом склонился и понюхал. Видимого отвращения на его лице Юри не заметил — скорее, это было привычное недовольное выражение. — А может, это вы Виктора расчленили? А то что-то его подозрительно не слышно! Последнее его замечание было явно несерьезным — хотя Виктора и правда было совсем неслышно. Непривычно. Юри мысленно сделал пометку на обратном пути снова поиграть в ниндзя-шпиона возле его двери — и нет, ему не стыдно, он просто переживает! «Ляг к нему в кровать — чтоб переживать меньше. И одежду сними — это же такой стресс! Особенно трусы, совсем кожа не отдыхает». Некстати вспомнив, что Виктор спит голым (халат сейчас точно сбился, Виктор же так беспокойно спит!), Юри закашлялся. Плисецкий тут же с подозрением замер, видимо, ожидая, что сейчас и до него дойдет реакция — он же тоже надышался этими ядовитыми парами! Но Юри утер слезы и ответил: — Здесь сельдерей, лук порей, спаржевая фасоль, бобы и рис. Они мирно и молча росли. Белые кусочки — это угорь, он плавал и тоже не лаял. Его объяснения вроде успокоили Юрия: тот пододвинул тарелку к себе, взял палочки — неправильно, но Юри не решился его поправлять — и наложил овощную смесь прямо поверх риса. — Ладно, с мазиком любая дичь пойдет. У вас есть майонез? Юри извиняющеся пожал плечами: — Боюсь, нет. Юра громко фыркнул: — Боится он, Айболит хитрожопый. Наверняка вздумал меня отравить, а труп потом препарировать, да? Это мне надо бояться! Несмотря на страх, ел он с плохо скрываемым аппетитом. Даже добавки наложил себе. Юри тихо произнес «Итадакимас» — получил в ответ «И вас, и вас» — и начал медленно есть, думая о завтрашнем дне. Вот что теперь ему делать? Надо разобрать, что сегодня чувствовал во время приступа Виктор, надо понять, почему ему теперь не помогают прикосновения, надо придумать новую методику лечения… И да — надо еще понять, что теперь делать с еще одним пациентом. Да и нужно ли ему вообще лечение? — Во сколько ты хочешь завтра провести сеанс? — Юри решил начать издалека. Это да, к Юрию лучше близко не подходить. Плисецкий проглотил, кажется, даже не жуя, и наставил на него палочки: — Айболит, ты не понял — мне твоя помощь не нужна. И Вите тоже — он сам со своими тараканами справится, он сильный! — это было сказано с таким запалом, что палочки в его руке дрогнули. Юрий опустил их в тарелку, цепляя кусок угря, и продолжил с набитым ртом: — Поэфому я и хофу его заабать, — он проглотил и повторил слово, пока Юри не представил не то, — тьфу, забрать. Он же у тебя тут раскисает квашней, а ему заниматься надо, я еще хочу уделать его на чемпионате мира! Его — а не эту сопливую размазню! — Юрий чуть не стукнул кулаком по столу, но, видимо, вспомнив, что время позднее, раздраженно бросил палочки и вперил в Юри мрачный взгляд: — Вот ты вот знаешь, сколько я к этому шел? Юри не знал. Но понял, что катание Виктора не его одного привело в этот вид спорта, не его одного вдохновило. Только Плисецкий оказался сильнее — вон, борется даже вне льда. В отличие от него самого. «А зачем тебе лед, Юри? Так заниматься сексом опасно — еще отморозишь себе кое-что ценное…» — Он справится! — снова с упорством повторил Юрий и поднес тарелку ко рту, доедая остатки. Юри растерянно смотрел на него. Да, вот так надо. Справится — и никаких других вариантов. Либо да — либо да. Вот кто по-настоящему верит в Виктора. Вот кто ему нужен. Не Юри. Ведь он, как бы ни пытался, делает все лишь хуже, здесь нужен совсем другой подход. Нужен совсем другой человек. — Справится, — Юри улыбнулся. — Ты ведь поможешь ему? Плисецкий уж очень твердо поставил пиалу на стол: — Зуб даю! Зачем давать зуб, Юри не понял, но раз этот парень готов даже на такое — то явно настроен серьезно. Больше они не говорили: Юри быстро помыл посуду, а Плисецкий почему-то не спешил возвращаться в кровать. Может, и правда у него футон жесткий? Надо бы попросить маму, пусть выдаст еще теплое одеяло подстелить… Юри уже почти вышел из кухни (сидеть здесь дальше вдвоем и молчать слишком походило на сюжет какого-то кошмара), но раздавшийся позади голос заставил его замереть на пороге: — Ничего не имею против тебя, мозгоправ. Может, ты неебически крутой специалист — но Витю не ломай. Он и так на одних соплях держится. Когда Юри обернулся, Плисецкий лежал щекой на столе и катал пальцем палочку, которую Юри забыл помыть. Поза его не была серьезной или требовательной, но слова… — Ты хороший друг, — заметил Юри. — Виктору повезло. От его слов Юрий резко вскинулся: — Я этому маразматику не друг! — запальчиво возразил он и вдруг опустил голову, скрывая лицо волосами. — Я его соперник. Тот, кого готовили в этом сезоне занять его место. В этом сезоне? Юри сомневался. Судя по настрою, Виктор выйдет и умрет на этом льду, так что пусть и посмертно — но золото его. Стоп, — Юри резко замотал головой, — он не имеет права так думать! Это же Виктор! Но если он не справится с приступами… — Лучше ты, чем кто-то другой, — кажется, его слова удивили Плисецкого: тот покосился на него, явно ожидая продолжения. — Думаю, Виктор считает так же. — А ты прям знаешь, о чем он думает? Уже поселился в его колокольне, звонарь? Юри мечтал выселиться из своей — или выселить оттуда Эрос. Лезть к другим… о, ему бы с собой разобраться! Но в том, как Виктор отзывался о своем кохае, даже в том, что сегодня Виктор спит один, не желая проявлять слабость перед ним… Это видно. Но это не объяснишь нестабильному подростку так, чтобы не вызвать агрессии и неприятия. Впрочем, Юри впервые знал правильные слова: — Я бы думал так. Я бы был рад, если бы кто-то настолько любил мое катание, что потом побил мои рекорды и повел страну к победе. Ждать, что Юрий скажет на это, он не стал: пошел в свою комнату, уверяя себя, что это не бегство. Да и у них вышло не сражение — просто обычный разговор! Юри уже устал от разговоров.***
Кажется, когда Юра не верил в его приступы, Виктору было спокойнее. — Че, Витя, ссышь, когда страшно? — такими словами и ласковым оскалом Юра встретил его, спустившегося к завтраку. У Виктора в голове пронеслась куча вариантов от «Ну не за столом же!» до «Я, в отличие от некоторых мелочей, уже не в том возрасте» с промежуточным «Юра! Не позорь родину-мать!», но Юри его опередил: — Это нормальная реакция, — спокойным голосом ответил он и поправил очки. — При панических приступах многие процессы становятся неподконтрольны, в том числе: рвота, выделение мочи… — И тебе приятного аппетита, Юри, — пробурчал Виктор и присел за низкий стол, подвернув под себя ногу. Плисецкого, казалось, их разговор совсем не смутил: он уплетал еду за обе щеки, а еще запивал все это кофе. Виктор было потянулся к кофеварке — ощутить крепкую горечь на языке хотелось просто до смерти, — как вдруг его шлепнули по рукам. — Ауч, больно! — Виктор отдернулся и с обидой посмотрел на Юри. — Нельзя, — сурово отрезал тот и подвинул к нему заварочный чайник. Виктор скривился — от этого чая у него, кажется, уже по крови плавали листья, — но спорить не стал. Юри ему еще банан заботливо подложил, хотел и Юре — но тот придвинул к себе миску с мясом: — Я тебе не мартышка дрессированная, я бананы жрать не буду! И одно сено, как ночью, тоже! — Это были отварные овощи! — О, так у вас был ночной дожор? — Виктор тут же заинтересованно покосился на Юру. — Кстати, если Яков узнает, что ты слез с диеты — посадит обратно и будет кормить с ложечки. Плисецкий лишь махнул в его сторону палочками — кажется, на Виктора попали пара рисинок: — Я фсе сброфу. Виктор сомневался, что эта ходячая глиста хоть что-то вообще наберет. Сколько он видел, Юра всегда ел как не в себя, а потом носился по льду, выкатывая съеденное сегодня, вчера и за пару прошлых жизней. Но был еще один момент, который его интересовал. — И о чем это вы мило ворковали тут наедине? О, он выбрал верное время: Юра как раз поднес чашку ко рту и начал пить. В общем, Виктор тоже напился кофе. Ойкнув, Юри побежал за салфетками, а Плисецкий, утерев рот рукавом большого ему гостиничного халата, возмутился: — Я тебе, блядь, не голубок, чтобы ворковать! И вообще, мы… — Говорили о его болезни, — пришел на помощь Юри, протягивая Виктору пачку салфеток. Никифоров сощурился: прям-таки о болезни. С Юрой. Ага-ага. Зная характер Плисецкого: «Кто больной? Я больной? Сейчас тебе больничный пожизненно оформлю!» — под такой разговор Виктор бы поспать не смог. Значит, они что-то скрывают от него. Значит, говорили про него. Любопытненько. — И что наговорили? — как бы невзначай поинтересовался Виктор. — Все-таки Юрочка несовершеннолетний, пока он тут — я, можно сказать, его опекун, так что имею право знать. — Да я просто посоветовал ему больше прислушиваться к другим людям. Путь к лечению приступов агрессии лежит через понимание и любовь к ближнему. Все время, пока Юри говорил, Виктор смотрел не на него — а на Плисецкого. Голос своего врача он уже изучил, понимал, что тот сейчас откровенно импровизирует — а все более вытягивающееся в самом искреннем охуевании лицо Юры это только подтверждало. Дуэт «Не спелись» просто. И кто же так врет? Ай-яй-яй, дилетанты. Но слова Юри про любовь к ближнему натолкнули Виктора на шикарную мысль. Настолько шикарную, что его губы сами разъехались в пропитанной любовью улыбке — и оба парня подозрительно напряглись. — Ну, раз доктор советует, то мой долг — помочь. Я поставлю тебе хореографию на тему любви к ближнему — ты же за этим приехал, верно? У Юры было выражение лица, словно Дедом Морозом оказался сосед-алкаш и в мешке подарков лежали пустые бутылки — эдакая смесь неверия и отвращения. — Какая нахрен любовь? Хочешь мне подсунуть ванильные сопли?! — Не какая-то — а любовь Агапэ, — с милой улыбкой просветил его Виктор. О, ради такого лица можно и отдать свою программу! Тем более что ее тема ему самому не подходит — Виктор со скребущей внутри болью понимал это все отчетливее. Нужен кто-то невинный, способный удивлять — а кто поразит публику больше, чем неотесанный гопарь, ставший настоящим ангелом? «Малолетка может удивить публику больше, чем ты. Какой-то зажопошный японец, бросивший большой спорт пять лет назад, может откатать эмоциональнее тебя. Витя, есть, куда падать ниже? Или уже пора копать?» Виктор просто слишком хорошо видел чужой потенциал. И слишком хорошо чувствовал свой потолок. Эти программы — его творения, его единственные дети и достойны лучшего. Да и Господь наказал делиться! «Ты ж неверующий. Даже в себя». Юра вскочил из-за стола, побуравил взглядом все так же блаженно улыбающегося Виктора, понял, что здесь скорее бур сломает, и накинулся на Юри: — Это все ты виноват! Ты! Пересрал мне мой дебют, да я из тебя сейчас кацудон сделаю, свинья японская! — Юрочка, успокойся, где твоя любовь к ближнему? — Ладно, себе Виктор мог признаться: он совершенно бессовестно дразнился. И ему это нравилось. Юра накинулся на его фразу, как бык на красные трусы тореадора: — А тебя я вообще в борщ покрошу! — взревел он, наставив на Виктора палец. За палец совершенно инстинктивно захотелось укусить, но Виктор лишь щелкнул зубами рядом, и Юра испуганно отдернул руку. Как осознал это — светлые щеки побагровели от злости, точно свеклой мазнули. — А что ты все о еде? — недоуменный голос Юри был таким неожиданным, что они оба растерянно сморгнули. — Ты еще голоден, Юрий? Виктор не сдержался: засмеялся так громко, что госпожа Хироко заглянула в кухню. Юра, сплюнув, пообещал оформить ему стойло после пенсии — чтобы жил в кругу таких же ржущих коней; Юри же был растерян, словно не понимая, что он сказал такого. А Виктор все продолжал смеяться, уже не из-за конкретного случая, а просто — выходило вчерашнее напряжение, и ему становилось легко. И так было до того, как они пришли на каток. Спустя полчаса Виктор понял: сделать тут ангелочка будет не два пальца об лед. Но когда это он бежал от трудностей? Тем более что возмущался Юра только для виду: как только увидел программу, сразу затих, явно оценивая сложность. — Твоя очередь, — подкатив к калитке, произнес Виктор, надеясь, что в его голосе не было слышно одышки. Пусть короткая программа и требует много сил, но сейчас он катал ее даже не в половину своих возможностей: эмоциональное давление осело на шее грузом. Надо же, а он, казалось, забыл, что это такое. Но тело помнило. Тело после всех этих приступов словно все время ждало подвоха, а прилечь на лед перед Юрой было бы нежелательно: Виктор не хотел бы видеть, как восхищение в его зеленых глазах сменяется жалостью. Раздражение и то лучше. — Техника хорошая, но тема мне не нравится. Я не буду катать эту хренову Агапэ! — отрезал Юра с таким возмущением, словно это было что-то неприличное. Хотя, скорее, вся беда в том, что тема была слишком невинной: неприличное под какой-нибудь рок он бы откатал за милую душу — а потом всех зрителей посадили бы за педофилию. Все-таки Юра был слишком… похож на него: также хочет скорее повзрослеть, заставить с собой считаться, стать крутым фигуристом. А справляться с собой в плане мотивации Виктор умел: — Понимаю, программа сложная, — кивнул он и приложил палец к губам. А потом посмотрел сверху вниз на застывшего перед ним Юру, словно сканировал его физическую форму и признавал негодной. — Но я не ожидал, что ты так быстро сдашься, даже не попробовав. Молчание после этой фразы было таким затяжным, что Виктор уж подумал: а не замкнуло ли его «ученичка»? Будет обидно… «Одним соперником меньше. Все равно в честном бою его не победишь». — А ну повтори, че сказал, — угрожающе протянул Юра, кажется, даже привставая на цыпочки. — Не ожидал, что ты так быстро сдашься, — с готовностью повторил Виктор. — Боишься, что не откатаешь ее лучше меня? — он чуть наклонился, Юра отошел на шаг назад, кажется, не заметив этого, но Виктор — заметил. И недоуменно наморщил лоб — чего это он так наступает на Юру? Словно хочет запугать… …пока не запугали его самого. «Да ты его боишься! Мальчишку, которому лет меньше, чем ты стоишь на коньках!» Виктор тряхнул головой и раздраженно убрал челку с глаз — это не страх, а уважение к сопернику! «Что-то ты раньше таким не болел». Верно. Теперь он болен другим. В себя его привел толчок в плечо. — Да я откатаю эту срань лучше, чем ты мог представить даже в мечтах! — взревел Юра, проходя мимо, и чуть не выскочил на лед прямо в блокираторах — Виктор его перехватил за руку в последний момент. Никифоров включил музыку, хотя был уверен: Юра не запомнил порядка элементов, не проникся атмосферой и вообще сейчас наделает жесткими вращениями проруби по периметру льда. Но пусть привыкает. Под контрастно нежный вокал он не заметил, как рядом оперся на бортик Юри. — Ты взял его на слабо, — укоризненно произнес доктор. Виктор усмехнулся. Да, взял. Яков бы его, как пить дать, за такие методы в манеж бы посадил и соску дал. Или в угол поставил — хотя, кажется, до угла Виктор не дорос. Ну, он начинающий тренер, опыт приходит с гадами — а Юрочка, гад, мог кататься намного лучше, если бы взял свое показное высокомерие и засунул туда, куда еще законом не разрешено по возрасту! — Юра, лед нужно любить! — не выдержав, прокричал Виктор, сложив руки рупором. Плисецкий споткнулся на дорожке, чуть не вспахал борозду и резко обернулся, хлестнув волосами по щекам: — Иди нахрен, извращенец! С такими загонами точно нужно к мозгоправу! Юри сбоку смущенно кашлянул, и Виктор вспомнил о его словах. — Ага, взял, — согласился он уже тише и без тени смущения. — Жизнь спортсмена — сплошной вызов, и по большей части вызов самому себе. Ты же должен это понимать: ты тоже спортсмен. — В прошлом, — отрезал Юри, но Виктор видел, что он косится на каток. Что ему интересно. Что ему тоже хочется выйти. Эта потребность — она остается навсегда. Она же и разъедает изнутри, когда приходится повесить коньки на стенку. Виктор тоже посмотрел на каток: Юра перекрутил триксель и оперся рукой на лед, раздраженно вскрикнув. Ощущение, что он четверной хотел сделать, прошлось у Никифорова по рукам мурашками; он поежился. — Бывших спортсменов не бывает, Юри.***
На это Юри не нашелся, что ответить. Не хотелось отвечать — хотелось просто слушать голос Виктора: тихий, вкрадчивый, словно мурлыканье… Виктор и правда был похож на пушистого и холеного домашнего кота, из тех, которым стригут когти, потому что они слишком своенравные. Но и из тех, которых слишком любят, чтобы причинить боль — потому жалеют и прощают все. Юри не знал, есть ли у Виктора когти, да и не хотел это проверять. Но ему хотелось Виктора погладить. Инстинкт был такой же бессознательный, как с котом: просто запустить руку в пышную шапку волос, мягких, наверняка их даже в горсть собрать нельзя — выскользнут. Юри облизнул пересохшие губы и порадовался, что Виктор опустился на корточки, поправляя шнуровку на коньках, и не видит сейчас его лица. Юри был уверен: на его лице сейчас горит в переводе на все языки желание оттянуть волосы Виктора назад — сильно, до его стона, — открыть ровную линию шеи и оставить на ней засос. Выше воротника рубашки, чтоб не скрыть ни одеждой, ни короткими волосами. Только сначала надо коснуться волос, мягко, ему понравится… Юри сглотнул — да так громко, что очнулся. Но было уже поздно. Все, на что его хватило — это не исполнить желание Эроса загрести идеально уложенные волосы всей пятерней, а просто коснуться макушки указательным пальцем. Но даже этого простого прикосновения хватило: Юри всего тряхнуло, и он отдернулся, как от огня. Виктор, не поднимаясь, прижал ладонь к макушке, словно его в то место ударили. — Лысею, да? — тихо спросил он и медленно пробежался пальцами по голове, словно боялся нащупать плешь. То есть вот что его тревожит? Кацуки неверяще качнул головой, отходя назад. Не то, что он, Юри… может не справиться со своим желанием и сделает ему больно физически, а вот… это? — Виктор, я закончил! — прокричал Плисецкий, немного задыхаясь. Только сейчас Юри осознал, что музыка смолкла. — Не говори, что ты не смотрел! Виктор быстро встал на ноги, отряхнул одежду и кивнул: — Не хочешь — не буду. Давай еще раз. Юри отошел, чтобы не мешать им. Виктор сейчас сосредоточен на Юрии, Юрий сосредоточен на катании, а ему лучше сосредоточиться на себе — и задушить какое-то глупое желание выйти на лед. «Бывших спортсменов не бывает», — сказал ему Виктор и посмотрел так, будто знал: Юри хочет снова кататься. «Конечно знал. И не только про катание. Он видит твое настоящее желание, потому и не слушает просьб отойти. Тело-то кричит: “Трахни меня, вдолби меня в кровать так, чтобы я ходить не мог!” Ты же даже не стараешься это скрыть, хочешь, чтобы тебя, наконец, уличили в обмане и отымели. Хочешь, чтобы хоть кто-то уже снял это режущее острыми горячими когтями возбуждение!» — Юра, мягче руки! Мягче! Ты не должен представлять, как кого-то душишь! — Почему кого-то? Я представляю тебя! — Я польщен, но оставь фантазии на дом. Вот что это за кораблик? Да с ним только на дно идти! — Я тебе сейчас самому покажу, кто проживает на дне океана! Их перепалка была такой… привычной. С налетом повседневности. Не злой — а уже как метод работы, видно, что Виктор не первый раз дает советы… И да — Юри ревновал его. Ревновал не к Юре — а к тому, как Виктор смотрит за его катанием. «Ведь он должен смотреть только на тебя!» Нет! У него нет прав на Виктора, у того же Юрия их намного больше. Ведь у них по умолчанию много общего: один каток, один тренер, одна национальность, одна страна. Один лечащий-калечащий врач. Плисецкий вальяжно выполнил дорожку шагов, легким движением завел ногу вперед — и взмыл вверх, словно у него были крылья. Сделал это без долгой подготовки, казалось, даже не задумываясь, сколько выйдет вращений и как приземлиться. Потом сделал бильман — словно просто ногой назад махнул, а сложнейший элемент получился так, случайно. Юри, если б так сделал, мог бы разве что судорогу схватить — не случайно. Смотреть на это было отчего-то неприятно. Юри бы ушел — убежал бы! — но не мог: если с Виктором опять что-то случится, пока его нет рядом… Вот только Юри не может быть все время рядом! Даже если захочет! «А то ты не хочешь». Сбоку послышалась пронзительная нарастающая мелодия. Юри непонимающе глянул в сторону: там лежало пальто Виктора и, кажется, в кармане звонил его телефон. — Виктор! — Юри мысленно извинился, нашарил в кармане телефон и поднес его Никифорову. Тот даже не глянул на экран — так внимательно следил за катанием Юрия — и принял вызов. Смысла разговора Юри не уловил: он был полностью на русском языке, но имя «Яков» ему было знакомо. И то, как Виктор несогласно морщится, как он потирает костяшками между бровей, словно пытаясь унять боль, как он, даже не замечая, выстукивает немного дрожащими пальцами дробь по бортику — тоже было уже слишком знакомыми симптомами. Смысла разговора Юри не уловил — но по поведению Виктора уже все понял: завтра он уезжает, и это не обсуждается. Завершив вызов, Виктор провел рукой по лицу — словно снял липкую паутину — и немного растерянно улыбнулся. Неготовый к этому, Юри спешно отвел взгляд, но Виктор поймал его за подбородок и повернул к себе: — Нам нужно поговорить, — тихо произнес он. Юри же сейчас было нужно перестать смотреть на его губы, перестать хотеть его губы, перестать хотеть его всего — и как можно скорее. Всем что-то нужно. — Это о том, что произошло вчера. На сеансе, — добавил он, не оставляя Юри и шанса убедить себя, что это был обычный влажный сон. Ну, такой — от поцелуя к минету, чего только не приснится! Зачем?.. Юри шагнул назад, с почти болью освобождаясь от руки Виктора: — Хорошо. Больше он ничего не сказал — да и что можно еще сказать? Юри вообще не хотел говорить, мечтал сейчас враз онеметь, оглохнуть, ослепнуть и вообще… — Юрочка, пора домой баиньки! — позади раздался громкий голос Виктора. Плисецкий, как и во всем, в громкости ему не уступил: — Я тебя сейчас сам уложу — и кроватка будет на глубине двух метров под землей! Юри бы сейчас не отказался от такой же. Как будто было мало, что его и так ждет непростой разговор! От этой мысли, гонимой весь день, Юри чуть не застонал от досады. Но он должен позвонить. Должен, пусть даже от вяжущего страха и кажется, что его стошнит — не сейчас, так при разговоре. Раньше при разговоре со своим супервизором Юри боялся, что откроется его секрет, потому и предпочитал обмениваться письмами и записями сеансов. Теперь так не получится, и он боялся, что откроются его отношения с Виктором. «А ты скажи, что это новая методика. Нужно всего лишь принимать твой член глубоко внутрь минимум три раза в день — и от болезни не останется следа! А что останется — убирается салфеточкой». Юри в отчаянии зажмурился. Все-таки зря он выбросил диктофон.