Moral insanity

      Они продолжили (с формальной точки зрения — начали) спать вместе почти сразу, как им представилась возможность: Томас закончил Кембридж, достиг совершеннолетия; ее выпустили из лечебницы для душевнобольных под его опеку. Шел 1885 год. Их преследовали постоянные денежные затруднения, а заодно и кредиторы, ведь юному восьмому баронету Шарпу остались отцовские долги; земли, унаследованные вместе с разоренным родовым гнездом, приносили доход, позволявший лишь сводить концы с концами. Тем не менее они поселились в Найтсбридже — Томас арендовал там скромную, но очень недурную квартирку на деньги, регулярно посылаемые обожавшей его богатой тетушкой, у которой он нашел приют после скандальной камберлендской трагедии. Впрочем, тетушкины благодеяния он принимал без восторга и даже, под настроение, начинал просматривать газетные вакансии в респектабельных фирмах Сити. Люсиль впадала от этого в священный ужас: джентльмен, тем паче титулованный, не должен так унижать себя. Томас пожимал плечами в ответ на ее увещевания, называя подобный снобизм неуместным и несовременным. Но разговоры так и оставались разговорами. Ему, казалось, нравился его столичный образ жизни: завтраки в полдень, прогулки с Люсиль по Кенсингтон Гарденс и в Зоологический сад; днем — визиты, почти все ночи напролет — приемы и танцы, которыми изобиловал пик сезона, и возвращения под утро. Нередко от него пахло не спиртным, а женскими духами. За годы, минувшие с поры их детства, он превратился в прекраснейшего из мужчин. Черные вьющиеся кудри, тонкая, по-девичьи фарфоровая кожа, высокий лоб, строгий профиль, очаровательная повадка, лучезарно улыбаясь, склонять голову немного набок, учтивостью располагая к себе самого взыскательного собеседника, врожденная неподражаемая утонченность — всё, всё в его облике возбуждало симпатию и интерес, стоило ему появиться в обществе.       — Беседа с вами может успешно заменить музыкальный вечер, — на раутах кокетничала с Томасом невзрачная миссис Макдермотт, средних лет полковничья вдова, чьим главным достоинством являлся солидный банковский счет, доставшийся ей от покойного отца — промышленника.       Томас с не меньшей кокетливостью опускал глаза долу, застенчиво благодаря за комплимент и непременно добавляя:       — Вы столь добры, что преувеличиваете, мадам.       По мнению Люсиль, миссис Макдермотт не преувеличивала. Мягкий низкий голос Томаса действительно звучал, как музыка, но дело было в большем: для Люсиль Томас мог с успехом заменить весь мир. С первого дня своего существования он воплощал собой совершенство; Люсиль поняла это, только увидев в колыбельке его белоснежное точеное лицо. Ей не исполнилось еще и четырех, и с тех далеких пор она ни разу не повстречала ничего прекраснее. Никакие, самые божественные, гармонии Моцарта и Глюка, никакие строки Бернса, Шелли, Китса, ни яркие цветы, ни звездное небо, ни солнечный свет — ничто на свете не проникало ей в душу так глубоко, как наслаждение от созерцания его лица; то было всепоглощающее и мучительное чувство. В нем неразделимо сливались восторг, и робость, обычно не позволявшая ей отважиться на прикосновение к этому чуду, даже в минуты, когда оно находилось рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки; и благоговение, и странная злость, иногда порождавшая в ней дикое желание изуродовать, уничтожить совершенную красоту, потому что — и это мучило ее больше всего — обладать ею было невозможно, как невозможно обладать звездным небом или солнечным лучом. А она жаждала обладать ею! Совершенная красота рождала в ней неукротимую страсть. Взаперти сумасшедшего дома она дни напролет воображала Томаса: какой он сейчас в свои четырнадцать… семнадцать… девятнадцать… с кем говорит своим чарующим, уже обретшим мужское звучание, голосом… на кого смотрит… кого любит… Представлять перемены, происходившие с ним, становилось всё труднее. Детские черты, хранящиеся в ее памяти, тускнели от неумолимого действия времени; новое, взрослое лицо отказывалось воссоздаваться перед ее внутренним взором. Бывало, Люсиль впадала в неистовство. Частная клиника, в которой она содержалась, имела репутацию прогрессивной, поэтому ее всего лишь помещали в обитый белыми матрасами изолятор; сидя там на полу, она кричала часами, как раненый зверь; вопли ее тонули в непроницаемой ватной тишине. Она не могла вынести жизнь без Томаса. Без совершенной красоты. Она безумно — в эти моменты она ощущала себя настоящей помешанной — ненавидела мать. Из своей могилы та всё же сумела наказать ее: ей не давали видеть Томаса. Девять лет. Девять лет. Что такое девять лет? Когда-то она читала, что вечность — это отсутствие времени, потому-то в аду его нет. Она была в аду.       А затем, уже перестав ждать, она увидела его. Очень высокого, очень стройного, вроде бы разительно изменившегося и в то же время узнаваемого с первого взгляда; светлым днем, под густыми ветвями цветущей яблони в фруктовом саду лечебницы; лучи солнца, пробиваясь сквозь бело-золотистое душистое облако соцветий, ложились на лацканы его камлотового сюртука. В воздухе вибрировало озабоченное жужжание насекомых, где-то над головой радостно щебетали птицы, и зеленеющие газоны усеивали разноцветные шапочки примул; всё вокруг было ярким, взволнованным, живым — в этот миг Люсиль осознала, что стоит май, что теплый ленивый ветерок ласкает ее волосы, а Томас отпустил свои, и ему так очень шло, и только одна непослушная прядь под легкими порывами этого чудесного ветерка упрямо падала ему на лоб… Ей стало необычайно жарко, и у нее закружилась голова, с такой силой, что она испугалась упасть и оттого закрыла глаза. Через несколько мгновений ее щека оказалась притиснутой к мягкому, нагретому солнцем лацкану; ей в нос ударил запах цветочного одеколона. И чувство огромного радостного облегчения, какое наступает при пробуждении от кошмара, захватило ее без остатка. Зубы ее мелко клацали, не давая произнести ни слова. Прошло еще какое-то время, пока она будто издалека услышала, как ее зовут по имени:       — Люсиль… Люсиль…       Голос был чужим, незнакомым, но интонация незабвенной.       — Люсиль…       Голос был прекрасным. И она конвульсивно вцепилась пальцами в полы камлотового сюртука, и солнечный луч гладил ее другую щеку, проникал под неплотно сомкнутые веки, и мужское тело, прижимавшее ее к себе, источало тепло и нежность, и мир был невероятно, оглушительно прекрасен… Тогда Люсиль вдруг ощутила себя частью этого дивного мира, неотделимой и важной, как безмятежно синеющее над кронами яблонь небо, как сладкий деревенский дух, витавший в годами ненавидимом ею саду — она всегда отказывалась в нем гулять. Но сейчас ей почему-то страстно захотелось любить его: каждую лист, каждую травинку, растущую здесь, каждую бабочку, порхавшую над пестрым ковром из примул; захотелось самой превратиться в одно из этих светлых, легкокрылых, беспечных созданий, не ведающих боли, не помнящих о смерти… Она ощущала такое впервые, и никогда после с ней не случалось подобного. Может быть, поэтому она считала ту минуту счастливейшей в своей жизни, и впоследствии вспоминала о ней с неизбывной тоской, словно кто-то несправедливо отнял у нее нечто, должное по праву принадлежать ей; с раннего детства ее возмущала эта несправедливость, пробуждая жестокое желание бороться против нее.       Внешне ее настроения почти никак не проявлялись, но врачам не нравилась ее упорная молчаливая замкнутость — возможно, даже наверняка, они угадывали за ней скрытую непокорность. А степень выздоровления пациента измерялась степенью его покорности. Люсиль, поневоле хорошо знакомой с медицинскими критериями в области психиатрии, пришлось остужать пыл Томаса, намеревавшегося забрать ее из лечебницы немедленно:       — Тебе не дадут этого сделать.       Томас не желал слушать. Но никуда было не деться.       — С вашей стороны, сэр, — настойчиво убеждали его, — весьма неблагоразумно проявлять спешку в столь сложном вопросе. Мисс Шарп продолжает страдать от меланхолии и приступов истерии…       — Вы писали, что приступы давно прекратились.        — Да, их не было уже два года, но…        — Разве этого не достаточно?        — Конечно, это является хорошим симптомом, — стараясь быть любезным, уклончиво отвечал главный врач с незамысловатой плебейской фамилией, которую Томас пропустил мимо ушей в силу очевидной для него ненадобности: он собирался не дискутировать, а настоять на собственном праве, — однако врожденный органический дефект вашей сестры…       — О чем вы говорите?       — Я говорю о моральном безумии, прискорбным образом толкнувшем ее…       — Это совершеннейшее мракобесие!.. — чуть ли не взрывался Томас, призывая на помощь последние остатки своих манер. — Причины ее… поступка, — он с инстинктивной осторожностью понизил голос, произнося это слово, — не имеют никакого отношения к врожденным свойствам. То воспитание, которая она… мы с ней… получили в родительском доме, было крайне недостаточным для формирования нормальных нравственных устоев…       Доктор выразительно следил за ним, и Томас, уже несколько тушуясь, закончил:       — Такое положение дел нельзя приравнивать к душевной болезни.       Докторский взгляд добавил в выразительности, недвусмысленно давая понять, что уж точно не Томасу пристало выносить подобные суждения.       Тем не менее на словах опытный врачеватель душ оставался подчеркнуто сдержан:       — Возможно, сэр, я придерживаюсь слишком старомодных взглядов, но позвольте заметить, что, по моему скромному мнению, для блага вашей сестры — и вашего собственного — будет правильнее не торопить события. Мисс Шарп не адаптирована к жизни в обществе. Более того, я бы сказал, она фактически не восприимчива к этическим ценностям, вследствие чего склонна к агрессивным реакциям и беспринципности. Страдания, которые она способна причинить окружающим, не доставляют ей морального дискомфорта.       — Вы не могли бы изъясняться более конкретно? — Томас смотрел на своего собеседника уже почти затравленно.       — Если вам угодно, сэр, у вашей сестры от рождения нет совести.       После нескольких секунд молчания Томас расхохотался. Но тут же сделал извиняющийся жест рукой, снова посерьезнев:       — Прошу прощения. Однако позвольте заметить, что, по моему скромному мнению, если бы всех людей, лишенных совести, содержали в сумасшедшем доме, — доктор, не таясь, нахмурился, и Томас был вынужден поправиться, — я имел в виду, в психиатрических лечебницах, земля бы изрядно опустела.       Доктор недовольно передернул плечами.        — Вам, молодой человек, — Томас с невинным удивлением приподнял брови, но этого хватило, чтобы поправился уже доктор, — сэр… это кажется забавным, но, поверьте, наша беседа — не предмет для шуток. Вполне вероятно, вся ваша дальнейшая жизнь зависит от того, что вы сейчас решите, ибо ответственность, которую вы собираетесь на себя взять…       — Здесь нечего решать. У меня нет выбора.        … — Он очень странно посмотрел на меня после этих слов, — признался Томас, когда Люсиль, уже в лондонской квартире, выпытывала у него подробности разговора.       — Что значит «странно»?       — Не могу тебе объяснить…       Он задумался, подыскивая слова; через несколько секунд неуверенно продолжил:       — Как будто на своего пациента…        — Откуда тебе знать, как смотрят на пациента!       Эта внезапная вспышка смутила обоих. Люсиль резко встала и прошлась по небольшой гостиной; немного помедлив, Томас пошел за ней.        — Прости меня, дорогая, — он обнял ее сзади за плечи, очень осторожно.       Слишком осторожно!       — Что он еще тебе сказал?        — Кто? — Томас зачем-то тянул время, и Люсиль это укрепилась во внезапно возникшем у нее подозрении, что он делает это неспроста.        — Доктор Джонс, разумеется.       — Ах да, Джонс!.. — обернувшись, Люсиль пронзительно взглянула на брата, и тот с натянутой улыбкой пояснил:       — У него очень незапоминающаяся фамилия.       — Что он тебе сказал?       Вопрос был повторен ею совсем тихо, словно с угрозой; после этого притворяться уже не имело смысла. И по лицу Томаса она наконец смогла понять его истинные чувства: он был ужасно сконфужен. Чем-то большим вырвавшейся у него минутой ранее опрометчивой реплики.       Опустив глаза на носки своих ботинок, он мучительно покраснел; затем и вовсе отвернулся от сестры, чтобы избегнуть ее взгляда.        — Томас!.. — позвала она его тем же тоном.       Раньше, в детстве, он не мог ей отказать, когда она так говорила с ним. Но теперь… как знать, что на уме у этого статного франта, родного и далекого одновременно? Случались моменты, когда черты прежнего, знакомого ей Томаса почти исчезали, и перед ней представал новый человек. Он много шутил, много смеялся, без умолку рассказывал истории из своей другой, скрытой от нее жизни, о людях, которых она не знала; болтал с нею о всякой всячине, словно страшился замолчать хоть на мгновение, словно выстраивал невидимую преграду, отделяющую их обоих от прошлого. Люсиль страдала, слушая его. Она тосковала по Томасу-ребенку, тосковала по прошлому. Теперь она думала, что чердак в Аллердэйл Холле вовсе не самое скверное место на свете, и замечательно было бы вернуться туда. Естественно, вдвоем.       Но Томас не вспоминал о чердаке.       Фактически в эту минуту они впервые вплотную подошли к границе, за которой скрывалось их прошлое. Ушло ли оно безвозвратно или просто терпеливо дожидалось во мраке своего часа?.. Люсиль внутренне подобралась, почувствовав, что настала подходящая минута выяснить это.       — Ответь мне, — уже вкрадчиво, с неожиданным смирением попросила она.       Смущенно-испытующий взгляд Томаса быстро скользнул по ее лицу. Ей вдруг показалось, что он опасается сцены, считает ее истеричкой; и тут ее осенило, о чем может пойти речь. На мгновение у нее перехватило дух от стыда, но она тут же овладела собой, не желая показать свою слабость. Не сейчас, не в эту минуту. Даже к лучшему, что он первым заговорит о самом тайном между ними.       Вернувшись в кресло, она села спиной к огню камина и спокойно, выжидательно принялась смотреть на брата.       Прошло какое-то время, прежде чем он заговорил, осторожно подбирая слова:       — Этот… доктор Джонс счел своим долгом… предостеречь меня в отношении… некоторых твоих… особенностей… которые… по его словам… необходимо держать под тщательным контролем. Дело касается… интимной стороны твоей жизни.       Что ж, она не ошиблась.        — Я сказал ему, что не намерен обсуждать с ним такие вопросы и уж тем более не намерен вмешиваться в них.       Люсиль почувствовала, как в ее сердце разрастается острый холодок гнева.       — Не намерен вмешиваться? — звонким, как сталь, голосом переспросила она.       Томас посмотрел на нее с каким-то мучительным напряжением; чувствовалось, что он заставляет себя смотреть ей прямо в глаза.       Сердце ее упало. И в отчаянии она безоглядно устремилась вперед, уже не разбирая дороги.       — Раньше ты не был так щепетилен.       Он вздрогнул; потом развернулся и отошел к окну. Погожий летний день клонился к вечеру, и предзакатный свет золотил его лицо, которое она теперь видела в профиль, несколько скрашивая усилившуюся бледность. Руки его были крепко сцеплены за спиной, взгляд сосредоточенно изучал открывавшийся из окна уличный вид. Тишину в комнате нарушало лишь слабое громыхание экипажей, доносившееся из-за притворенных створок. Люсиль ждала каких-нибудь слов. Ждала, затаив дыхание. Чем дольше он молчал, тем больше она боялась, что слова окажутся ничего не значащими, что он спросит ее, не желает ли выпить чаю или подышать свежим воздухом.       После таких слов ее жизнь закончится. Можно было думать так в лечебнице, но там она, вопреки всему, не пойми на что надеялась. А сейчас, а сейчас…        — Мне было тогда двенадцать лет!.. — вдруг глухо проговорил он.       Люсиль громко вздохнула.       — Ты винишь меня?       В ее голосе было столько потрясенного недоумения, что Томас порывисто обернулся к ней.        — Нет, нет! — воскликнул он со страстью. — Разве я могу?       Она протянула к нему свои руки, и он, поспешно преодолев расстояние, разделявшее их, опустился на колени рядом с креслом, в котором она сидела. В глазах у него блестели слезы, и, возможно, чтобы спрятать их, он торопливо окунулся лицом в лиловый шелк ее платья. Люсиль дрожащими ладонью погладила его склоненную голову; зарылась пальцами в мягкие черные кудряшки. Невыразимые нежность и радость сдавливали ей горло. Стена между ними рушилась, прошлое возвращалось. Они снова могли говорить обо всем на свете — и ей так много хотелось ему рассказать! Это не вышло бы чем-то занятным, похожим на его университетские истории. Это было некрасивым, неловким, печальным, но ей все равно требовалось выговориться перед ним, чтобы облегчить душу, чтобы он наконец понял, через что ей пришлось пройти ради него — а он знал, что ради него; каким это стало облегчением! — чтобы он больше никогда не отгораживался от нее, чтобы любил ее, как раньше… Да может быть, в глубине души он в самом деле считает ее сумасшедшей — после того, что столько лет внушали ему за ее спиной?..       И она заговорила, тихо, сбивчиво, но полная решимости убедить его, что все должно вернуться на место, потому что она — его, он — ее, и их любовь неизменна:        — Я знаю, что сообщил тебе доктор Джонс. Что я… трогала себя, когда оставалась одна в палате. Однажды меня застали за этим. И потом начались ужасные… допросы. Сколько раз я делала такое, при каких обстоятельствах, когда впервые попробовала… Конечно, я лгала. Не могла же я рассказать о том, как ты раньше рассматривал меня… и тоже трогал… в разных местах, и нам обоим это нравилось…       Люсиль запнулась, не находя слов для тех картин, которые вставали у нее перед глазами. Некоторые вещи для нее было еще невозможно произнести вслух, несмотря на все ужасы ее пребывания в лечебнице, где от личного достоинства и чувства стыда в конечном счете не остается практически ничего. Врачи не церемонятся с теми, кто попадает к ним во власть, и Люсиль прекрасно понимала, что хотел сказать Томас, когда сравнил себя с пациентом под взглядом одного из них: под таким взглядом ты чувствуешь себя ничтожным, беззащитным, словно твоя душа и твоя жизнь больше тебе не принадлежат, словно в тебе имеют право копаться, как в трупе из анатомического театра. Томаса это наверняка шокировало; Люсиль за долгие годы научилась терпеть подобное, прячась в себе от непристойности, творившегося вокруг нее. Но сейчас — другое дело; говорить о своем теле с Томасом ей было не проще, чем чуть раньше ему. Однако ей хотелось, чтобы и он вспомнил те чудесные запретные вещи, которые они совершали на своем чердаке, еще не до конца понимая, насколько они чудесны и запретны. Вопреки своей внешней хрупкости, в определенном смысле Томас был не по годам развит; в нем рано пробудилось чувственное любопытство, и утолить его могла только Люсиль — других юных девушек рядом с ним не водилось, да он бы и не доверился им. Чужим они никогда не доверяли. И почему Люсиль было не показать ему свою грудь, если это просто очередная игра, к тому же очень забавная; Томас так смешно краснел и задыхался, прикасаясь к ее соскам вспотевшими ладонями, и Люсиль поначалу было щекотно, но затем дыхание почему-то участилось и у нее, и, заметив это, Томас тихо и как-то удивленно спросил:       — Тебе нравится?       — Да, — честно и тоже немного удивленно ответила она.        — А помнишь, ты давала мне их пососать, когда меня забывали накормить?       Люсиль почему-то смутилась и собралась было натянуть платье себе на плечи, но Томас простодушно продолжил:       — Я тогда не понимал, почему из тебя не течет молоко, как из кормилицы.       Люсиль закусила губу от внезапно защемившей в сердце жалости и еще чего-то странного, неясного ей.       — А теперь понимаешь, почему?       — Нет, — снова простодушно признался Томас и улыбнулся. — А ты?        — Нет.       Они замолчали; руки Томаса не отрывались от ее груди.       — А можно я попробую еще раз?       Этот вопрос смутил Люсиль еще больше, но натянуть платье ей уже в голову не пришло.       — Хорошо, — внешне нехотя согласилась она, старательно скрывая свое смятение.        Однако Томас уловил его, правда, приняв за недовольство.        — Я недолго, — извиняющимся тоном произнес он.       Видно было, что он испытывает неловкость, доставляя сестре такое неудобство, но отказаться от своего намерения он не мог. Его лицо горело, тело била дрожь; и необычный хриплый звук, похожий на стон, который он издал, приникнув губами к ее твердому соску, неожиданно дал ей почувствовать свою новую, огромную власть над ним. И вместе с тем пробудил в ней инстинктивное желание подарить ему себя, чтобы он мог насладиться всем, чего так сильно хотел. Почему бы ей не сделать этого? Только потому, что она его сестра? Кому какое дело, если им так хорошо сейчас?.. Ей казалось, пока они здесь, в своих затерянных, занесенных снегом пустошах, мир не вспомнит о них, а им не нужно помнить о нем.       Но Томас не был так безогляден.        — Нас накажут за это, — сказал он ей после недели их еженощных игр.       В его словах звучала глубокая, с трудом подавляемая тревога. Люсиль, не ощущавшая ничего похожего, попыталась успокоить его:       — Не накажут. О нас никто не узнает.       — А если узнают?       Он был прав: опасность существовала. Их комнаты на чердаке, отделенные друг от друга узким коридорчиком, не имели ни замков, ни задвижек — им не разрешалось запираться. Конечно, навещали их нечасто; даже служанка поднималась к ним лишь по праздникам, и Люсиль уже давно освоила навыки горничной, прибираясь у себя и Томаса самостоятельно. И всё же их могли застать.       Люсиль покрывалась мурашками, представляя это. Но вовсе не от страха, а от приятного, почти веселого возбуждения. Всю неделю оно росло в ней, иногда приобретая черты какой-то азартной эйфории. Их с Томасом игры заходили дальше и дальше. В следующий раз она стянула платье уже полностью, а вместе с ним и исподнее, давая Томасу разглядеть свое тело в пламени единственной свечи; колышущееся под зимним сквозняком, оно отбрасывало на ее гладкую молочную кожу таинственные зыбкие тени.       — Ты очень красивая, — прошептал ей Томас, и в глазах его вспыхнуло отнюдь не детское восхищение.       От этого взгляда Люсиль почувствовала себя несказанно счастливой. И следуя внезапно пришедшему наитию, она наклонилась к брату — он смирно сидел на своей старой кровати — и поцеловала его в губы.       Сначала ничего не происходило. Они просто растерянно прижимались губами, ощущая горячее дыхание друг друга. Потом Томас приоткрыл рот и неловко уперся языком в поверхность ее зубов. Люсиль, уже испуганная, не зная, что делать, решила последовать поданному примеру. Когда ее зубы разомкнулись, язык Томаса соприкоснулся с ее языком; и тут же они оба поняли, что с ними творится нечто совершенно чудесное, таящее неизведанное наслаждение и грозную опасность, и от этого их притяжение моментально сделалось необоримым. Томас крепко обхватил руками ее талию, и под неожиданной напористостью его жеста Люсиль безвольно опустилась на колени у его кровати; к тому же и ноги ее больше не держали.       Так они выяснили, что поцелуй — прекраснейшее на свете занятие. Они предавались ему с таким первозданным энтузиазмом, что вскоре их губы распухли и потрескались, но даже боль не могла их остановить. Боль добавляла поцелуям еще большей сладости. Дыхания сливались воедино и одновременно обрывались; глоток воздуха — и всё заново. Это длилось и длилось долгими зимними ночами; ледяной ветер рвался в щели окрашенных бордовой краской стен, в заснеженные боковые оконца, и они тушили свою свечку, чтобы сберечь ее подольше. Впрочем, она и не была нужна им — в непроглядной темноте их прикосновения становились еще чувственнее; тогда удовольствие растекалось по телам до кончиков пальцев. Они не ощущали холода, забывали о пустых желудках; ничто, кроме них, не существовало. Тьма и одиночество потакали их бурно растущему любопытству. Они научились касаться друг друга в самых секретных местах — так что из них изливалась густая вязкая жидкость; в первый раз их это смутило, в последующие — завораживало, соединяя воедино посредством постыдной сокровенной тайны. Их собственная откровенность возрастала с каждым из таких моментов.       И вот настала ночь, когда Люсиль предложила Томасу пойти до конца.       Она росла неприкаянной и последние пять лет, после разорения отцовских шахт, видела многое, работая в подсобном хозяйстве; она знала, что такое «пойти до конца». Томас также обладал достаточной осведомленностью — до недавнего времени, естественно, чисто теоретической — в этом вопросе. Он долго молчал, услышав слова сестры; в темноте его дыхание стало почти беззвучным.       Наконец он сказал ей:        — Нас за это накажут.       Это было не то, чего она от него ожидала. Как мог он думать о чем-то, помимо их прекрасной тайны?.. Но своими словами он призывал и ее подумать.       И решение пришло к ней незамедлительно — простое и несомненное:       — Если кто-то узнает, я его убью.       На несколько мгновений дыхание Томаса совсем пресеклось.       — Как отца? — затем едва слышно спросил он.        — Да.       Люсиль подтвердила это по-прежнему просто, но в голове у нее лихорадочно бился вопрос:» Откуда он узнал?!» Она и не подозревала, что он знает.       Впрочем, так было даже лучше.       — А если нас накажет бог?       Томас задал очередной вопрос с таким замиранием, что это невольно позабавило Люсиль.       — Тогда я убью и его, — шутливо утешила она брата, но тот остался невосприимчивым ни к шутке, ни к утешению.       — Бога нельзя убить, Люсиль, — очень серьезно возразил он ей.       Теперь она начала злиться.       — Ты глупый, Томас. Убить можно кого угодно.       — Но ведь это… неправильно…        — А что, по-твоему, правильно? — Люсиль приподнялась на локте, чуть отодвинувшись от Томаса.        — Я не знаю, — после некоторого раздумья неохотно ответил он. — Я слышал, как отец говорил, что нужно убивать тех животных, которые способны принести вред, и еще тех, которые больше не способны приносить пользу.       — Ну и с людьми так же.       — Люди — не животные, — упрямо оспорил Томас, явно задетый холодной пренебрежительностью сестринского тона.       — Люди чаще всего убивают из удовольствия — как наш отец, — уже по-настоящему озлобленно прошипела Люсиль. — Думаешь, почему он так любил охоту?.. И ты готов был убивать вместе с ним, только чтобы хоть чуть-чуть ему понравиться! Таскаться за ним по лесам, хоть он о тебе и думать не думал! Иначе он бы не бросил тебя там на смерть!.. Ты… — она возмущенно задохнулась, не находя нужных слов, — ты глупый, Томас.       В подобных — нечастых — ссорах Томас всегда отступал перед ее авторитетом. Так случилось и тогда.       — Не сердись, пожалуйста, — торопливо попросил он, ощупью касаясь ее лица.       И Люсиль сразу же растаяла.       Она обняла брата, не произнеся больше ни слова. Они долго лежали, согревая друг друга, оба напуганные тем неизвестным, что таилось в окружавшей их тьме. Но Люсиль была обязана казаться сильнее, потому что иначе — как ей защитить Томаса, уже доверчиво дремавшего на ее плече?.. Она помнила, с какой великой силой ей захотелось в тот момент сказать ему, что она любит его больше всего в этом мире, и что она будет любить его вечно. Но ей пришлось смирить себя, чтобы не нарушить его сон. Она решила сказать ему завтра… или попозже. О чувствах трудно говорить, особенно с мальчишкой.       Наутро их, обнаженных, застигла в постели мать.       И разговор отсрочился на очень много лет. Но вот они наедине в своей гостиной, уже никто не ворвется к ним без спроса, никто не разлучит их, и она наконец поведает ему всё-всё.       Она говорила о докторе Джонсе, да…       — Я не могла сказать ему, что представляю, будто это ты меня ласкаешь… что так мне кажется, хоть на минутку, что ты рядом… Поэтому меня начали лечить. Делать клизмы с белладонной и… и цеплять пиявок… туда, — она положила руку на низ своего живота, сопровождая этим жестом последнее сказанное слово; ее пальцы соприкоснулись с холодным лбом Томаса. — Один из коллег доктора Джонса… председатель Лондонского медицинского общества… предложил ему свои услуги, чтобы провести мне операцию по удалению… — она на секунду запнулась, — клитора. Доктор Джонс разделял его мнение, что эффект от такого вмешательства очень велик. Он говорил, какую-то пятнадцатилетнюю девушку таким образом излечили от каталепсии.       Томас, приподняв голову, посмотрел на нее неподвижными, расширенными от ужаса глазами; рот его приоткрылся, словно в попытке произнести что-то, но тем не менее он не издал ни звука.       Однако Люсиль без труда угадала его невысказанный вопрос.       — Наша тетушка отказалась оплачивать это роскошество. Она так и написала в письме доктору Джонсу — «роскошество», — тонкая улыбка тронула ее губы. — Доктор был весьма недоволен.        На минуту в комнате воцарилась тишина.       — Я не знал… — наконец заговорил Томас; в его прекрасном голосе смешивались потрясение и ярость, но не менее внятно в нем звучал стыд. — Я ничего не знал, Люсиль!.. Мне сказали, тебя нельзя навещать… сказали, это вредно для тебя. Мне ничего другого не говорили!..       По его лицу прошла болезненная судорога; пряча глаза, дрожащими руками он сильно сжал ладони Люсиль, сложенные ею на коленях, тем самым лишая ее возможности дотронуться до его щеки, погладить ее — а ей этого очень хотелось. Она вдруг испугалась, что не сумеет иначе объяснить ему, насколько незначительны теперь любые сожаления, на-сколько полно и искренне ее прощение, если, конечно, то чувство, которое сейчас переполняло ее, можно было так назвать; прощение предполагает вину, но в эту минуту она не признавала ее за Томасом. Его совершенство с самого его рождения нуждалось в подходящей оправе: сытной еде, мягком ложе, французском одеколоне, шелковых шейных платках — всем том, что он получил, расставшись с нею; и никакая жертва ради его счастья теперь не казалась ей чересчур большой. Ее прекрасный брат был создан для того, чтобы стать счастливым и любимым всеми, кто очутится на его пути, — это так же естественно, как-то, что в небе светит солнце; он призван беспечно и чарующе освещать собой их жизни, а ужас, боль, грязь, способные воскресить в памяти мучительные воспоминания, следовало навеки скрыть от его глаз. Томас, увидевший дом для умалишенных, — такое и представить страшно!.. Впервые Люсиль была готова возблагодарить тетку, неприступной стеной отгородившую Томаса от кошмаров прошлого, и то, что за этой стеной на девять лет оказалась она сама, сейчас показалось ей правильным и даже необходимым.       Никогда еще ее любовь не достигала таких высот бескорыстия. Возможно, поэтому ей пришлось отказаться от первоначального намерения выразить ее посредством обычных слов — сила ее чувств не находила эквивалента в ее лексиконе. Она лишь тихо, утешающе проговаривала банальные, как ей представлялось, фразы:       — И хорошо, что не говорили, дорогой. Ведь ты ничем не смог бы мне помочь. А я не перенесла бы мысли, что ты грустишь из-за меня. Поверь, тебе не нужно было знать ни о чем…       Томас так и не смел поднять глаза, раздавленный ее обычными словами. Щеки его порозовели, ресницы увлажнились от слез, скрываемых им, — по привычке стесняться, вынесенной из детства; он был чувствительным, ранимым мальчиком, но только не для чурбана-отца, считавшего его нытиком и никчемным слабаком. Люсиль издавна презирала отца еще и за это; в ее глазах тонкая впечатлительность брата являлась одним из атрибутов его необыкновенности. Во времена жизни в Аллердэйл Холле, плача, он был похож на ангела, злым роком заброшенного в преисподнюю. Сейчас Люсиль поняла, почему: слезы подчеркивали глубокую одухотворенность его лица. Если она когда-нибудь и верила в бога, то только в те минуты, когда смотрела на плачущего Томаса. Волнение, которое она при этом испытывала, воспринималось ею сродни религиозному. И вот она снова ощутила его, глядя в полутьме — за окнами смеркалось; зажглись газовые фонари — на резко вырезанные, благородные черты, осененные каким-то непонятным ей эфемерным отсветом. Словно душа в этот миг была у него на лице.       Невольно задерживая дыхание, Люсиль, со своей заоблачной моральной высоты, наклонилась вниз и поцеловала его в лоб чистым нежным поцелуем. Для Томаса — она увидела это в его исполненном стыда и вины облике — он был прощением; для нее — причастием, и для обоих — неким ритуалом. Первые несколько секунд. Затем смысл начал меняться. Горячие губы не отрывались от прохладной мягкой кожи. Прикосновение доставляло удовольствие, острое, стремительно растущее. Тела неуловимо напряглись, по сцепленным пальцам рук пробежал ток. Поцелуй превратился в чудесную, грозную опасность. Поцелуй возвращал в прошлое, оживлял его, делал настоящим.        И Томас прервал наваждение, отодвинулся от целовавшей его женщины — на пару дюймов. Люсиль не последовала за его движением, не наклонилась ниже. Замерев, они молчали, пока Люсиль не произнесла еще одну банальную фразу:       — Томас, у тебя кто-то есть?       Он отрицательно качнул головой, отворачиваясь, не глядя на нее. Очень поспешно, очень виновато.       «Женские духи», — подумала Люсиль. Каждый раз новые, не повторяющиеся.       Удивительно, но в ее сердце сейчас не находилось места ревности. Странный покой, счастливая уверенность владели ею. Да, до конца он дошел не с ней. Но их путям все равно суждено соединиться. Ни множество разных женщин, ни одна-единственная не в состоянии помешать предначертанному.       Потому что она — его, он — ее, и их любовь неизменна.       — Это ничего, мой мальчик, — ласково прошептала она, по-прежнему нежно целуя его, теперь в висок, туда, где начинали виться волосы.       Неизвестность больше не тяготила ее; ожидание казалось даже сладостным, хотя и оставалось томительным. Она ждала полгода. С каждым днем Лондон становился ей всё ненавистнее. Прогулки, поначалу доставлявшие удовольствие волнующим ощущением свободы — впервые в жизни они с Томасом могли пойти, куда угодно! — постепенно перестали радовать ее: они гуляли уже больше по привычке, почти неизменным маршрутом; а кроме того, теперь, когда у них появились здесь знакомые, ее стали узнавать. Взгляды, которыми ее одаривали в таких случаях вместе с приветствиями, при всей их любезности бывали очень красноречивы: на нее смотрели со страхом и любопытством, как на опасного диковинного зверя. Клеймо, оставленное сумасшедшим домом, навеки запечатлелось на ней, и, что еще хуже, в Лондоне не имелось никакой возможности сохранить его в тайне. О ней с упоением сплетничали; Томасу же эти сплетни лишь добавляли интересности. Благодаря ей его окружал своего рода романтический ореол. Для дам в гостиных, где его принимали, он был почти героем романа: невинной жертвой ужасных обстоятельств и преданным братом безумной убийцы; а Люсиль — просто безумной убийцей. Им восхищались; ее присутствие ставило в неловкое положение. Чувствуя это, Люсиль нечасто появлялась в обществе. Томаса огорчала ее замкнутость, но уговоры обычно не приносили результата, и по вечерам он уезжал один — Люсиль подозревала, что с невольным облегчением. Была ли она ему в тягость? Смириться с утвердительным ответом мешала гордость и всякий раз поднимавшаяся буря других, исключительно интимных, чувств, но здравый смысл настаивал именно на утвердительном ответе. Оставшись одна, Люсиль зажигала лампу и садилась за рояль; руки, отвыкшие от игры, быстро деревенели, пальцы не слушались, однако она упорно восстанавливала утраченное умение. Музыка, как и прежде, отвлекала от черных мыслей, в какой-то мере примиряя с несправедливостью. Всё, что творилось — раньше, сейчас, — было несправедливым. И всё же, вновь и вновь путаясь в простом пассаже, Люсиль убеждала себя: осталось потерпеть чуть-чуть, скоро начнется другая жизнь. Она винила мать, врачей, Лондон — никогда Томаса. Любое недовольство им подавлялось ею тотчас же. Мальчик так юн, так неопытен, так любит нравиться; естественно, что его влекут соблазны. Один из них, неизменно вызывавший у Люсиль прилив ярости, звался Элизабет Макдермотт; племянница почившего полковника, сирота на попечении его не в меру кокетливой вдовы, хорошенькая, томная, наизусть цитирующая Вордсворта («Ведь он был из Камберленда, как и вы, мистер Шарп, и так же пылко любил свою сестру, это необыкновенное совпадение!»), без гроша в кармане. Томас менялся рядом с ней. Люсиль наблюдала за ними дважды: первый раз за ужином у миссис Макдермотт — там они проникновенно ворковали о поэзии и красотах Озерного края; второй раз — в опере, где Томас никак не мог сосредоточиться на несомненно заслуживающей того «Кармен». То и дело отворачиваясь от сцены, он обращал свое внимание к соседней ложе, откуда виднелся правильный профиль мисс Элизабет; глаза его в такие моменты затуманивались. Во втором акте Люсиль, ласково улыбаясь, дотронулась до его руки и прошептала:       — Ты совсем не слушаешь, дорогой.        В ответ он посмотрел на нее всё тем же затуманенным взглядом, словно не понимая. Этот взгляд причинял жестокую боль, но Люсиль не перестала улыбаться; и взгляд Томаса прояснился, возвращаясь к ней.       — Прости, — он смешался на мгновение.       Его рука странно дернулась под ее ладонью. Как будто прикосновение жгло его кожу.       Он избегал ее прикосновений.       Он боялся.       Тогда Люсиль легко убрала руку. Она не хотела торопить события. В конце концов, чары мисс Элизабет не были настолько сильны, чтобы Томас больше не приносил домой запахи женских духов. В конце концов, поклонница Вордсворта — бесприданница. В конце концов, Томас почти разорен.       — Дорогой, я ума не приложу, чем мы будем оплачивать счета, — Люсиль взяла на себя обязанности домоправительницы в найтсбриджских апартаментах; так получилось сразу и само собой.       Томас только тратил, делая новые долги. Все внушения он пропускал мимо ушей.        — Послушай, в следующем месяце нам непременно будет нужно заплатить портным, и бакалейщику, и, по всей видимости, придется рассчитать кухарку…       — Зачем думать о том, что будет в следующем месяце? — его брови по-мальчишески весело взмывали вверх, и против воли Люсиль опять любовалась им.        Но всё равно говорила:       — Мы можем вовсе обойтись без прислуги. Я способна сама вести хозяйство, ты же знаешь…       — Я не хочу, чтобы ты снова занималась этим.       — Но, милый, так намного экономнее. Жизнь в Лондоне вообще слишком дорога, она нам не по средствам. Разумно было бы вернуться в Аллердэйл Холл.       — Обсудим это позже, — отмахивался он с чрезмерной поспешностью.       Люсиль терпеливо вздыхала, замолкая.        — Неужели тебе не нравится в Лондоне? — иногда интересовался он с удивленным видом, словно не мог поверить, что такое возможно.       — Конечно, нравится, — лгала Люсиль, глядя ему в глаза.       Рассказывать Томасу о своей тоске по дому она не решалась. Ей самой было трудно принять ее. Но тем не менее сердце ее отчаянно стремилось в холодный дикий край, всю жизнь внушавший ей ненависть и отвращение. Теперь она понимала, что незаметно срослась с ним, как плющ срастается с опорой, вокруг которой вьется. В безлюдных камберлендских просторах она не чувствовала бы себя одинокой, тогда как в Лондоне ее терзала собственная бесприютность. Здесь она не находила себе места и сомневалась, что оно вообще для нее есть. Здесь всё было чужим; она была всем чужой. Она никогда не умела нравиться людям, как Томас.       Но зато умела ждать.       Мало кто понимает, что ожидание — это мастерство. Владеющие им способны придавать смысл бессодержательному, на первый взгляд, течению времени. Ожидая, они пассивны только внешне; все их внутренние силы при этом полностью сосредоточенны на вожделенной цели. Ожидание они превращают в выжидание — процесс активный, насыщенный постоянной бдительностью и постоянной работой мысли. Они расчетливы, они терпеливы. Из них выходят превосходные охотники. Таким был покойный мистер Шарп, гори он в аду. Люсиль знала, что Томас в детстве восхищался им: чем больше отец мучил его, тем больше он им восхищался. И одновременно тем больше ненавидел. Люсиль никогда не страдала от подобной двойственности. Ее чувства отличались поразительной последовательностью и простотой; пожалуй, их даже можно было бы назвать примитивными — настолько они были очищены от противоречий, настолько приближены к инстинктам. Колеблющийся, многоликий Томас в какой-то мере являлся для нее загадкой. Она не понимала, что стоит за его неопределенностью. Душевная слабость? Он был способен на поступок. Безразличие? Он часто выказывал настоящую доброту. Эгоизм? Он потакал своим желаниям, но с легкостью отказывался от них. Он избегал ответов на прямые вопросы. Не раскрывался в разговорах, а прятался за ними. Он ускользал от любой ясности. Иногда Люсиль думала, что он навеки испуган.       Она не хотела вспугнуть его еще больше.