Морфология революционной сказки

      Есть у Алексея Николаевича Толстого небольшой рассказ. «Гобелен Марии-Антуанетты». Его впервые напечатал «Женский журнал» (специализированное гендерное приложение к «Огоньку», выходившее в 1926–1930 гг.) в номерах 7 и 8 за 1928. Появился он одновременно с «Гадюкой» и «Рассказом о капитане Гаттерасе, о Мите Стрельникове, о хулигане Ваське Табуреткине и о злом коте Хаме» того же автора и совпал с публикацией «Трёх толстяков» Олеши. Едва ли есть смысл пересказывать его полностью, но вот об одном из мотивчиков порассуждать определённо стоит.       Среди персонажей рассказа есть макетчица, некогда, за пару лет до революции, работавшая над гобеленом. У неё невероятные для Франции имя и фамилия (Елизавета Рох) и весьма невероятная дореволюционная история: над ней прямо на рабочем месте надругался директор королевской мануфактуры и выгнал за ворота. (Простим Толстому этот вымысел, следующий духу пролетарского интернационализма…)       Однажды бывшая работница приходит в покинутый всеми дворец. Приходит босиком. Всем очевидно — революция не сделала её богаче. Наоборот, она стала беднее, и это истинная историческая правда. Тут «красный граф» не ошибся и не присочинил лишнего. После того, как аристократы в страхе перед парижской улицей побежали из Франции, предметы роскоши перестали раскупаться, и многие высококвалифицированные рабочие оказались на улице без средств. Героиня Толстого — одна из них. Теперь ей даже пару обуви купить не на что. Но она не выглядит несчастной жертвой революции, вогнавшей подававшую когда-то надежды мастерицу в нищету.       Напротив, «она была прекрасна — пышноволосая, стройная, сильная», — вот дословная цитата из текста рассказа… Девушка вполне счастлива, тем более, что она ходит в обнимку с таким же молодым, красивым, задорным и могучим санкюлотом. Именно он выбивает оконную раму и, без всякого страха поранить босые пятки об осколки стекла, влюбленная парочка проникает в пустынную галерею. Видимо из простого любопытства. Когда же девушка, бродя по пустым залам, обнаруживает на стене свою работу, свой гобелен, она плюёт в лицо изображённой на нем королеве, а её «кавалер» (ага, санкюлот-кавалер…) срывает ковер вниз.       В этой короткой сцене из небольшого рассказа — всё содержание революции, очень удачно ухваченное и высвеченное Алексеем Николаевичем. Революция — не переход собственности из рук дворянства в руки буржуазии. Не отмена каких-то там привилегий. Даже не «Декларация прав человека и гражданина». Не установление справедливого порядка вместо несправедливого и не улучшение уровня жизни простого человека. Ничего этого нет.       Революция — это девушка, которая идёт босиком по тому залу, видевшему только атлас, бархат и самоцветы высшего общества, в который её прежде не впустили бы даже в её самом лучшем воскресном платье и в самых дорогих туфельках, которые она только могла себе позволить…       Революция — это плевок этой девушки в портрет той, которую она ненавидит даже не потому, что королева её как-то обидела, но потому, что королева, сама того нисколько не желая, стала символом обиды, которую нанёс девушке распорядитель казённой фабрики. И ещё революция — результат того, что таких обид накопилось великое множество. Наконец, революция — миг вседозволенности и мести, которые, если быть до конца честным с самим собой, ничего не могут исправить и ничему помочь (ибо месть портрету Марии-Антуаннетты не даст бывшей макетчице даже несколько монет на обувь), но они могут кого-то сделать на короткое время счастливым.       Плевок Елизаветы Рох — это даже не выстрел Сойки-пересмешницы в купол Арены. От него в этом мире уж точно ничего не рухнуло и, тем более, не воздвиглось. И моё сердце консерватора готово стенать: «Неужели ради этого следовало брать Бастилию…?» И стенание это понятно. Однако, признание это тоже будет неизбежно, взятие Бастилии — не причина плевка вчерашней мастерицы в портрет королевы. Это тот же плевок, только коллективный. И виноваты в нем, увы, в первую очередь, те, кого рисовали на парадных портретах…