Under The Sun

Выстрел. Ещё один. И ещё. И так до тех пор, пока твоя голова не начнёт крошиться от оглушающих, разрезающих воздух пуль. Барабанные перепонки лопаются, словно воздушные шарики, а в нервных окончаниях скопище тонких острых иголок. Намджун совсем не удивляется, когда видит на пороге своего дома людей в военной форме. Он лишь оглядывается назад, всматривается в любимые лица матери и младшей сестры и совсем не знает, кто теперь будет о них заботиться. Несколько месяцев назад люди в такой же форме забрали отца… на войну. А Намджун ведь зелёный ещё совсем. Едва шестнадцать исполнилось, но раз забирают — значит и правда нужен. Он трёт до красноты яркую метку на запястье — белый парусник, чёткие линии, плавность и воздушность, чистота и свобода — и наскоро прощается с родными. Обещает вернуться, стирает слёзы с впалых щёк матери, обнимает сестру, сдерживает потоки неконтролируемой паники и страха до последнего, и только когда любимые люди видятся размытыми силуэтами вдалеке, за слоем пыли и ветровой стены — позволяет себе расплакаться, словно пятилетнему. Страшно. Страшно, что только шестнадцать, а он ещё не встретил своего предназначенного. Что только шестнадцать, а уже на войну, жестокую и кровавую. Что только шестнадцать, а уже надо убивать, иначе убьют тебя, а ты ведь обещал вернуться. — Вытри слёзы, малец, они тебе ещё пригодятся, — смеётся кто-то из явно «бывалых» солдатов и протягивает грязный платок. Продолговатое лицо испещрено шрамами, глаза серые и впалые, война и вправду никого не щадит. Его привозят в какой-то штаб, и вместе с остальными, такими же пацанами как он, только что оторванными от материнской груди, обучают наскоро держать в дрожащих руках пистолет, кое-как перезаряжать винтовку и держаться на ногах целый день от одной только банки тушёнки. А потом, напичканных идеалами страны и чистой инициативной идеологией, отправляют в самое сердце войны. Намджун держится, видит бог, на одном только обещании родным вернуться живым. Но руки совсем отказываются убивать, пыль попадает в глаза, и те почти не просыхают от постоянных слёз. И здесь не как в фильмах про войну — он не успевает ни с кем подружиться, имена сливаются в безобразные буквы, лица стираются из памяти ежесекундно. Над головой только кровавое небо, а в ушах один только свист. У Намджуна трясутся поджилки, вены на шее вот-вот разорвутся от напряжения. Он мокрый и весь в грязи, измотанный и уставший. И это ни разу не похоже на героизм. И вокруг ещё сотни таких же (не) героев. Их просто отправили на смерть живой стеной. Отряд самоубийц, не более. И посреди всего это хаоса Намджун впервые нажимает на курок, как-то быстро и неосознанно, как-то даже случайно. Неожиданно попадает в левое плечо противника за окопом, выдыхает от облегчения и понимает вдруг, что убивать не так-то уж сложно. И если это всё, что ему нужно для того, чтобы снова увидеть лица любимых людей, то он сделает это. Не ради страны и её, несомненно, «высоких» идеалов, и уж точно не ради призрачного далёкого «мира», построенного на хрупких костях. Намджун улыбается совсем безобразно. Метка жжётся адским огнём, так, что хочется отрезать её вместе с рукой. Безумие и только.

***

Шесть лет затяжной войны и, честно, Намджун не знает, сколько тысяч человек прикончил собственными руками. У него тяжёлые чёрные берцы, татуировка с именем и датой рождения у основания шеи, гладко выбритые виски и всё та же метка с белыми парусами. И это кажется единственным незапятнанным местом на его теле. Изувеченная шрамами кожа остаётся чистой и нежной на запястье, словно не тронутая временем и обстоятельствами, словно над ней ничего не властно. А белые паруса так и светятся в темноте, пекут. Намджуну иногда кажется, что они развеваются на ветру и ему почти чудится солёный запах моря где-то поблизости. В такие моменты, обычно перед сном, к нему возвращаются в воспоминания лица мамы, сестры и отца, которого он так и не смог найти. Интересно, как они там? Живы ли? Ждут ли? О, конечно ждут. Ведь только лишь вера в это до сих пор держит его на плаву в собственном кровавом океане. Он целует свою метку и гладит её кончиками пальцев. Сейчас, в закопченной казарме, когда громыхает всё вокруг, когда шесть лет ни единой секунды тишины, закрывая глаза, он снова возвращается в шестнадцать. Домой, в тёплую кровать, в мамины объятия, в сказки перед сном, в счастливые детские наивные мечты. Как безжалостна, однако, жизнь. Сначала даёт тебе сотню надежд, а потом так несправедливо быстро отнимает всё, чем ты дорожил. Намджун быстро продвинулся по карьерной лестнице. Он не лез в дела страны, не пытался разобраться в том, кто прав, а кто виноват. Он просто выполнял приказы. А кто не любит тех, кто слепо, без единого вопроса и возмущения, выполняет приказы? А Намджуна правда не трогает ни одна пропаганда и многочисленные митинги с агитациями. У него одна мотивация, которая подпитывает боевой дух — вернуться домой живым. Поэтому когда его просят быстро закончить с очередным заложником, у Намджуна ни одна мускула на лице не дёргается. Железные набойки на берцах выстукивают вполне чёткие ритмы, сигарета тушится о сырую бетонную стену, а железные двери скрипят от напора его больших сильных рук. В помещении много дыма и лишь маленькое облако света из зарешеченного окна. Он сначала ничего не видит, прищуривается, а потом замирает, словно из камня высеченный. Дверь в оглушительном рёве захлопывается, а у Намджуна в голове впервые за шесть лет тишина. Незнакомец смотрит глазами огромными, наполненными слезами, отчаяньем и… давно потерянной Намджуном надеждой. Метка разрастается, волны обвивают всю руку, это слишком больно. По искривлённой гримасе парня напротив, Намджун понимает, что с его меткой происходит сейчас то же самое. Такой же меткой. Намджун стискивает челюсти, кажется, до крошащихся зубов и кровоточащих дёсен. У его предназначенного то ли от природы красные волосы, то ли просто кровью уже облитые и пропитанные. У него худые ноги, расшнурованные невысокие ботинки, ключицы выпирают волнами, и в них так хочется окунуться. Уставшая улыбка на потрескавшихся губах. Тело в синяках и порезах, ожоги на щеках от не просыхающих слёз. Рваная одежда, ссадины и клеймо прямо на шее, большое, уродливое и… свежее. Намджун потом обязательно узнает, кто поставил его и сделает тому такое же. И это будет последним, что тот почувствует перед смертью. «Враг» — талдычит сознание Намджуна, а сердце так и отбивает «любимый, любимый, любимый». Тот, о ком ему даже мечтать было запрещено. Руки леденеют, видеть такое слишком больно. Незнакомец откашливается и улыбается. Губы трескаются, тонкие горячие алые струи текут по подбородку, и Намджун даже представить себе не может, какую боль эта улыбка ему причиняет. — Ну, здравствуй. Не думал, что мы встретимся при таких обстоятельствах. Точнее, я вообще не думал, что мы встретимся, — парень снова кашляет, а Намджун инстинктивно подлетает к нему и легко придерживает за плечи. — Тише, тише, тебе нельзя много говорить, — шепчет Намджун и пытается погладить по спине, прижимая ближе к груди. Незнакомец проходится носом вдоль его шеи, а у Кима так некстати дрожат руки. Намджун не хочет отпускать его. Только не сейчас, только не так. Он проходится ладонями по выпирающему позвоночнику, на ощупь определяет, что сломано три ребра, а потом закрывает глаза и целует красную макушку. Он чувствует, как тонкие руки цепляются за его куртку. Запястья хрустят от каждого движения, кажется, что ещё секунда, и они тоже переломаются. От незнакомца пахнет солью, морем и чем-то ещё таким нежным и неуловимым, что сердце стучит так быстро-быстро, ломая железные прутья грудной клетки. — Ким Намджун, убей меня, — шепчут губы, когда руки еле отталкивают. А Намджун всё ещё оторвать его от себя не может. Его белые паруса, его океан, голубой и глубокий, и нужный. Нет, руки Намджуна не смогут этого сделать, сердце не сможет. — Откуда ты знаешь, как меня зовут? — У тебя на шее написано, дурак, — снова эта измученная улыбка, что сжимает сердце до точки. Намджуну хочется его срочно накормить… мамиными блинчиками с абрикосовым вареньем. Ему так не подходит эта обстановка, эта разорванная одежда. Намджун снова смотрит на обувь, приседает и медленно зашнуровывает её. Просто чтобы оттянуть момент, чтобы ещё несколько секунд, совсем немного… вместе. — Я хочу знать твоё имя, — Ким роется в больших карманах куртки и протягивает небольшую флягу с водой. — Это неважно, — вяло отмахивается незнакомец от живительной воды. — Я должен знать, что написать на твоём надгробии, — боже, Намджун не хочет говорить таких жестоких слов, но ему правда жизненно необходимо услышать имя того, кто так много места занимает в его сердце ещё с юного возраста, о ком он грезил, когда был свободным. И о котором даже боялся думать, когда вокруг него так много бездыханных тел. — Чон Хосок. «Красиво» — только и крутится в голове. Да, это определённо того стоило. — Чон Хосок, почему ты здесь? — Потому что хотел узнать, за что мы боремся. — И ты узнал? — Они, — Намджун сразу понимает, о ком речь. Ком-то «сверху», о гнилых личностях, что никогда не показываются из тёмных углов, лишь заправляя всем издалека, играясь людьми в шахматы. — За власть и деньги. Но по большей части, чтобы удовлетворить потребности собственного эго. — А мы? — Намджун гладит предплечья Хосока, отвлекая от боли, вымаливая ещё несколько секунд, чтобы лишний раз полюбоваться им. Его такой тонкой красотой, скрытой за множественными ранами, за той призрачной нежностью и чувственностью. За нерастраченной мягкостью и гибкостью, за ломкими ресницами, за глазами такими глубокими и чарующими. За костлявыми пальцами, которые хочется обцеловать, переплести со своими. К нему так хочется прикасаться, постоянно. — Мы? За возможность вернуться туда, откуда нас забрали. Если нас там всё ещё кто-то ждёт, — Хосок ловит эту нежность в плавности движений намджуновой руки, в его взгляде таком отчаянно-трогательном. Хосок, будь у него больше времени, обязательно бы полюбил его. Парус берёт разгон, волны перекатываются по рукам, сливаются своей голубизной с выпирающими венами. — Убей меня поскорее, пожалуйста, мне так больно. Я уже устал заставлять себя дышать. — Знаешь, я ещё ни разу ни с кем не целовался. Я даже не думал об этом, но можно мне сделать это перед тем, как я заберу твою жизнь? — Намджун гладит щеку невесомо, а самого уже трясёт неимоверно. Он правда сможет сделать это? Убить. На части разрывает от невозможности излечить его. — Ты хочешь поцеловать меня, даже несмотря на то, что я в таком виде? — ухмыляется Хосок, а Намджун запоминает всё в мельчайших подробностях. Чтобы потом, закрывая глаза, помнить ещё одну причину, чтобы бороться. — Да, я сам не знаю, почему. Наверное, я уже люблю тебя. — Тогда это плохо. Ты можешь любить меня только две минуты, я дольше не протяну. — Двух минут вполне достаточно, — Намджун доберётся до всех, кто причинил ему боль, и даже больше — до тех, что выше их, кто возомнил себя богами, будто вправе распоряжаться чужими жизнями. Он голыми руками достанет их сердца из грудных коробок и прокрутит в мясорубке до состояния фарша. А потом сделает котлеты и накормит всех голодающих в этой грёбанной стране. Но это всё завтра… сейчас перед глазами только окровавленные желанные губы и прикрытые в ожидании веки. Намджун приближается медленно и осторожно, касается губами, проходится языком по всем трещинкам и ранкам, ловит чужое дыхание. У самого слёзы в глазах и что-то с громким звуком взрывается внутри. Он достаёт из кармана проверенный пистолет и приставляет прямо в область сердца. Хосок даже не дёргается, лишь прижавшись ближе и затаив дыхание. Намджун, приоткрыв глаза, видит, как дрожат его ресницы. У самого сердце замирает, он нажимает на курок и чувствует, как Хосок облегчённо выдыхает ему в рот. Вопреки ожиданиям, сердце Хосока делает ещё несколько судорожных ударов, бьётся раненной птицей в клетке и Намджун выпускает её на волю. Он разрывает сладостный поцелуй и выпускает Хосока из объятий. Он освобождает его израненную душу, чтобы продолжить им начатое. Намджун лишь надеется, что Хосок сможет обрести покой. И пусть не волнуется, он всё сделает вместо него. — Прости, что не подарил тебе ни одного счастливого дня, — шепчет командир и прикрывает глаза любимого. Чистые белые паруса превращаются в кроваво-красные. Его собственные алые паруса. Только вот он не Ассоль и ждать не будет. Чуда не случится, не в этот раз. Намджун хоронит Хосока на удивление тихой ночью, ясной, с множеством падающих звёзд и взрывающихся галактик, отдельно от остальных. Он сажает дерево рядом с могилой и сидит там до самого рассвета, не прекращая разговаривать с ним в уверенности, что тот его обязательно услышит. А утром Намджун добавляет важную деталь в свою татуировку — дату собственной смерти. Она была как раз вчера, где-то между сладким хосоковым поцелуем и выпущенной им роковой пулей. Он заряжает полные обоймы всего оружия, что у него есть, и идёт свергать богов с престола. Он расправляет алые паруса, сегодня благоприятная погода для начала долгого плаванья.