***
Хосок не знает, почему его так сильно волнует тема проколов Чонгука. Сам он никогда страсти к подобным модификациям не питал. Сама мысль о том, чтобы проколоть хотя бы мочки своих ушей не вызывала положительных эмоции. Может потому, что он потенциально боится боли? Он продолжает наблюдать за Чонгуком, отчаянно пытаясь разглядеть хоть что-то под его концертной рубашкой. Он всматривается в черты его тела сквозь разные виды ткани и боится ответить на свой собственный вопрос, почему он вообще это делает. Почему единственная мысль, что живёт в его голове с того самого утра — это узнать, как выглядят бусины его сосков в обрамлении дорогого металла. Это вообще нормально? — Тебе что, нравится Чонгук? — обыденно спрашивает Юнги, прислонившись к стене гримёрки и скрещивая руки на груди. — В смысле? — у Хосока кусок торта изо рта прямо на концертные белые штаны падает. — Твою мать! Хосок яростно оттирает пятно влажной салфеткой, а Юнги хрипло смеётся — будто всё о Хосоке знает и все его намерения наперёд считывает — и быстро исчезает из поля зрения.***
Хосок не спит две с половиной ночи, пытаясь унять ярость внутри. Потому что нет, Чонгук ему не нравится. Чонгук же… маленький ещё совсем, и похрен, что с татуировками и пирсингами в интимных местах. И похрен, что ему уже почти двадцать три. У него в противовес к этому глаза большие, светлые, и восторженная улыбка до ушей. Всё остальное — лишь модификации, чтобы казаться старше. Но Хосока почти ломает надвое, когда он снова думает о пирсингах Чонгука. И это определённо точно ненормально, с вероятностью в тысячу процентов очень и очень плохо. Плохо настолько, что Хосок среди ночи крадётся в чонгукову комнату и думает, что он точно сошёл с ума. Чёрт, это же всего лишь Чонгук. Чонгук и его невероятно чувствительные соски. И Хосок лишь отдалённо представляет, насколько это может быть больно. Значит ли это, что Чонгук любит боль? У Хосока встаёт ещё до того, как он открывает дверь чонгуковой комнаты. Боже, какой ужас. У него стоит от одной только фантазии о том, как игла касается его нежной кожи и с нажимом проходит насквозь. И это почему-то заводит куда больше, чем всё, что воображал Хосок до. У Чонгука кромешная темнота в комнате — сравнимая разве что с темнотой хосоковых мыслей — одеяло где-то комком под ногами и футболка у самой груди. Но этого ни разу не достаточно, чтобы увидеть то, за чем Хосок пришёл. Ох, чёрт. Ему достаточно только одного раза. Только посмотреть, утолить свою страждущую фантазию, что мешает ему уснуть. Хосок уверен, что хватит одного взгляда, чтобы избавиться от тщетных попыток представить себе, как это выглядит. Может, Хосок вообще придумал всё это себе, может ему привиделось, может это всё просто какой-то ужасный кошмар. Но блестящий камушек в пупке Чонгука вовсе не выдумка. Он заманчиво блестит в темноте, будто просит, чтобы его коснулись рукой. Хосок не дурак, и руки с большим усилием держит при себе, вытягивая лишь для того, чтобы приподнять кромку футболки выше… ещё выше. Тяжёлое дыхание Хосока ложится на чонгукову грудь, и старший буквально чувствует, как дрожат его длинные ресницы. Хосок уверен, что если бы попросил — Чонгук бы ему сам всё показал. Но просить было слишком стыдно. Ещё больше было стыдно признаться самому себе, что это его волнует. Волнует до такой степени, что он не может спать по ночам. Футболка одним движением хосоковых рук поднимается к самой шее, оголяя глубокую линию ключиц. Хосок почти боится опустить взгляд ниже, почти задыхается от одной мысли, что может там увидеть. Блять. Его глаза были благословлены только что. Две штанги красиво блестят вокруг твёрдых сосков, обрамлённых тёмными ореолами. Они выглядят почти чуждо, слишком экзотично, чересчур инородно на загорелом теле Чонгука. И одновременно с этим поднимают в Хосоке такую ошеломляющую волну возбуждения и трепета, что он испуганно отшатывается назад, к двери, подальше от этого странного наваждения, от саднящего чувства, разрывающего его грудь и занимающего мысли. Он почти теряет сознание, когда Чонгук хватает его за руку у самой двери. — Хён, — хрипит Чонгук. Вздыбленный, с липкими волосами и тяжело вздымающейся грудью, и с глазами своими большими, будто светящимися в темноте. У Хосока абсолютно дикий взгляд, плохое предчувствие и ужасное осознание того, что Чонгук всё это время не спал. — Пусти, — Хосок делает попытку вырваться, но у младшего хватка такая сильная, что точно оставит синяки. — Только если объяснишь, что это только что было. Хосоку бы самому знать ответ на этот вопрос. — Я не… просто… — Я тебе нравлюсь? — перебивает Чонгук, делая шаг вплотную к Хосоку, обдавая его горячим дыханием. — Что ты несёшь? — Хосоку кажется, что он сейчас умрёт, господи. — Значит, не нравлюсь? Ты просто так смотрел? — Чонгук усмехается и Хосок чувствует, как ослабляется хватка на его руке. И он почти отчаянно хватается за неё в ответ. Ему кажется, что если он сейчас оттолкнёт Чонгука, то больше никогда не сможет приблизиться к нему, а Хосок хочет быть ближе. Ярче, чем все, кто у младшего когда-либо был. — Нравишься, так сильно нравишься, что я не могу спать, — выдыхает Хосок, утыкаясь носом во вспотевшую шею Чонгука. — Ты, твои дурацкие татуировки, твой проколотый пупок и уши, и соски. Всё это так сильно мне нравится, что я чувствую себя последним извращенцем. Хосок не смог ответить тогда на вопрос Юнги. Потому что этого самого ответа у него самого не было. Но сейчас есть. Теперь, когда Чонгук обнимает его в ответ и горячо дышит от тихого шёпота, и покрывается мурашками там, где Хосок его касается, и становится влажным под одеждой, и льнёт ближе, будто втирается кожей, мышцами, костями. Это ответ, который делает всё значительно сложнее. Но, боже, думать об этом сейчас, когда Чонгук целует его в самые губы, просто преступление. Хосок вообще не может ни о чём думать. Всё словно в фиолетовом тумане. Чонгук утягивает его за собой на кровать, прижимает ближе к себе, что-то шепчет отчаянно, на грани понимания. Хосок не понимает, что Чонгук говорит. Он лишь губами ловит его тихие вздохи и футболку задирает до самой шеи, руками, губами к соскам припадая, как путник к воде после ста лет засухи. Чонгук зубами свою футболку держит, стоны глушит, потому что соски всё ещё слишком чувствительные. Но голову Хосока к себе ближе прижимает, чтобы продолжал. Потому что каждый взгляд старшего после того самого утра его резал будто на кусочки совсем маленькие, горячие, почти невидимые. И Чонгук не хочет собираться обратно, не хочет быть целым, только распадающимся под Хосоком на части, стирающимся в пыль, в золотые блёстки — осадком оставаясь на хосоковых губах. — Нравишься, хён, — шепчет Чонгук, — Так сильно мне нравишься. Хосок не может ответить. Потому что нет таких слов, что могли бы выразить всё, что он чувствует сейчас. Чонгук его одним своим существованием дробит в алмазную крошку. Хосок снова его целует, глубоко, с чувством. Чонгук мычит в поцелуй, дрожащими от возбуждения руками в его штаны пробирается, одними лёгкими касаниями с ума сводит, хотя Хосок и так уже давно не в себе. Хосок исцеловывает всю чонгукову грудь и шею, и тоже руками к нему в бельё залезает, и сразу грубо и быстро начинает, чтобы младший прямо в его руках сгорел, чтобы все бабочки в огненных фениксов превратились. Чтобы внутри и снаружи, чтобы и его с собой унёс, чтобы наутро от них осталась только горстка пепла. Потому что это почти невыносимо. — Чонгуки, ты такой горячий, такой… чёрт, — Хосок толкается в его ладонь сильнее, зубами тянет железную бусину вместе с горошиной соска. Чонгук кончает почти со слезами на глазах. Потолок на секунду превращается в открытый космос, а простыни — в настоящий ад, потому что слишком горячие, почти обжигающие, оставляющие неизгладимые следы. Хосок прикусывает основание его нежной шеи и кончает следом, потому что это всё слишком. Неправильно, горячо. Он точно сошёл с ума, они оба. Но Чонгук утыкается носом ему в шею, трётся оголённым торсом о его бок, и Хосок снова обо всём забывает, улетая.***
Утро застукивает Хосока в комнате Чонгука. Но младшего в комнате нет. На второй половине кровати только его запах, почти неуловимый, почти выветрившийся через открытое окно. Хосок не будет признавать, что что-то в этот самый момент остро кольнуло его в самую грудину. Он подскакивает с кровати и выбегает из чонгуковой комнаты как ошпаренный, словно останься он там ещё на немного — его бы сожрало что-то большое и страшное вместе с потрохами. Это большое и страшное, скорее всего, называется чувством вины. Потому что Хосок даже пальцем не собирался его касаться, лишь посмотреть издалека, лишь утолить разбушевавшуюся фантазию, а сейчас даже в глаза посмотреть не сможет. Нет, только не после всего, что произошло. Он наскоро принимает душ, вытирается кое-как, натягивает одежду на всё ещё влажное тело и спешит на кухню. Сказать: «Доброе утро» Намджуну и Сокджину, дёрнуть Чимина за щеку и биться с Тэхёном ногами под столом, ловя на себе осуждающий взгляд Юнги. Ему сейчас нельзя оставаться один на один со своими мыслями, только не одному. Потому что Чонгук. Потому что между ними херня какая-то серьёзная и глубокая этой ночью вскрылась. И принять эту всю херню — значит поставить на кон всё, что у него есть. А Хосок не хочет, ему это всё не нужно. Даже если Чонгук ему нравится, даже если он нравится Чонгуку. На кухне всё идёт по построенному в хосоковой голове сценарию. Он дурачится со всеми, насилу пихает в себя завтрак и натянуто улыбается, стараясь сдержать какой-то побитый вой, рвущийся из груди. Всё это у него получается ровно до того момента, пока с пробежки не возвращается запыхавшийся Чонгук. Чон Чонгук, у которого оленьи глаза на пол-лица, липнущая к мокрому телу футболка, выделяющая проколотые соски и такой же проколотый пупок — Хосоку теперь не нужно фантазировать, он прошлой ночью видел всё это своими глазами, касался своими руками и оставлял отпечатки своих губ, чёрт — и совсем не скрывающая розовый след от его укуса. Блять! Хосок снова давится водой. Ему кажется, что это становится закономерностью. Чонгук улыбается всем, но Хосоку — по-особенному. Той самой детской улыбкой до ушей. Он садится рядом, под столом переплетает пальцы на руках вместе с хосоковыми и будто невзначай прислоняется головой к его плечу. Хосоку не хватает смелости одёрнуть руку. Возможно, ему никогда не хватит смелости. Правда в том, что Хосок не хочет отпускать его руку. И только потом, когда, позавтракав, все расходятся по комнатам, собираясь на мероприятия по графику, Чонгук ловит Хосока где-то в коридоре и целует так, что у Хосока те самые огненные фениксы из вчерашнего пепла возрождаются. — Хён, мы теперь вместе? Нет! Они не вместе! У них контракты, работа, группа. И Хосок всё ещё не может от всего этого оказаться. Но Чонгук смотрит на него глазами своими большими и принять всю эту херню между ними становится немного легче. — Только если ты хочешь, — выдыхает Хосок. — Я хочу, — улыбается Чонгук. Улыбается так, что Хосоку вдруг кажется отвратительным называть то, что между ними происходит, хернёй. Это пиздец, да, но совершенно точно не херня. Чонгук обнимает Хосока и утыкается носом в его шею. На выдохе шепчет: — Спасибо. Хосоку почему-то больше не страшно обнять его в ответ. Он аккуратно целует Чонгука в висок. И плевать, если ему придётся отказаться от всего, что ему по-настоящему дорого. — Дурак, это я должен благодарить. «Потому что если бы не ты, я бы никогда не осмелился продолжить всё это. Я бы просто ушёл прошлой ночью, навсегда заперев все свои чувства куда-то глубоко внутрь. Спасибо, что осмелился схватить меня за руку и больше не отпускать». А потом, спустя время, добавляет. — Только ничего себе больше не прокалывай. «Потому что у меня, оказывается, грёбанный фетиш на модификации. Конкретно на твои!» — Хён, ты только что обрубил столько моих классных идей, — бурчит Чонгук. Хосок смеётся и закатывает глаза. Чонгук точно доведёт его до ручки, даже не подозревая об этом. Не то, чтобы Хосок так уж сильно сопротивлялся.