Двое. Продолжение истории.

Проснувшись, Герберт почувствовал, что в голове прояснилось. Но шевелиться не хотелось совсем. Любое движение отзывалось болью. В землянке он был один. Какое время суток было снаружи, понять было нельзя. Темноту внутри слегка освещали угольки в печке. Полежав немного, он решил было встать, как дверь открылась. Снаружи пролился яркий солнечный свет, так что Герберт зажмурил глаза. — Пожрать принёс, — сказал Алексей, ставя на печку тарелку с чем-то неизвестным, что оказалось картошкой с кусочками сала, — Давай развяжу. Не дождавшись, пока Герберт встанет сам, Алексей потянул его с лежанки, приговаривая: — Совсем что ль ослаб? Тю! Руки от верёвок затекли и почти не слушались. Видя затруднения немца, Алексей подсел и стал растирать ему кисти рук. Потом сунул в руки тарелку с тёплой едой. — Давай побыстрее. А то хлопцы меня уже ждут. Герберт был голоден, так что сам не заметил, как съел всё. Потом увидел взгляд Алексея, красноречиво говоривший, что пора поворачиваться. Он постарался не застонать, чтобы не терять достоинства перед русским, хотя очень хотелось попросить не связывать сильно или хотя бы связать руки спереди. Алексей помог ему лечь обратно, кинул в печку дров и забрал с собой тарелку. Герберт лежал в темноте долго. То засыпал, то просыпался. Один раз, уже в сумерках, к нему зашел русский, не Алексей. Вывел его «до ветру». Клозет, ферштейн? Часовой за дверью два раза сменился. Он слушал как часовой переговаривается с кем-то из партизан. — Группа Жадова вернулась. Задачу выполнили. Двоих потеряли. — Кто? — Смирнов и Бурьян. До этого Герберт слушал отстранённо. Просто потому, что было скучно, а это отвлекало от боли во всем теле. Знакомое звукосочетание вывело его из транса. Он стал прислушиваться дальше, надеясь, что неверно понял русских. — Жаль Смирнова, он точно убит? — переспросил часовой, на сей раз это был мужчина, — И Бурьяна убили? Не верится. Он же у нас «заговорённый». Его пули не берут… — Тело Смирнова смогли забрать. А Бурьяна — нет. К немцам подошло подкрепление. Наши еле оторвались. Так что надо надеяться, что он мёртв. Если только ранен, то попал в плен… Ты знаешь, что это значит. Вроде бы русский не сказал ничего такого страшного, но интонация была такова, что у Герберта поползли мурашки по спине. — А не выдаст наше расположение? — Кто? Бурьян? Да его хоть на куски режь… — И разрежут… Пошлёт командир узнать у наших в деревне? — Уже послал. К утру будет известно. Если он у них в руках, будем думать, как вытащить. — Пока будем думать, они его… Герберт старался даже не дышать, напрягая слух. Он не всё понимал, но даже так, до него дошло, что-либо Алексей убит, либо в руках его соотечественников. И его ждёт что-то ужасное. Второй партизан ушёл. Герберт обмяк на нарах. Ему вспомнились последние слова Алексея, что «его ждут». Потом разные моменты из тех двух суток, когда они шли к разведчикам. Как Алексей набросился на него с кулаками, когда Герберт наставил на него автомат. Он думал тогда, что его сильно избили. Ошибался. Потом почему-то вспомнилось, как русский шутил и улыбался. Что-то сдавило сердце. «Этот русский — враг, — пытался Герберт уговорить себя, — И меня не должно волновать, что с ним случилось. Я должен радоваться, что еще один враг Рейха уничтожен». Это были жалкие попытки. Герберт не слишком разделял нацистской идеологии. И великий Рейх его не особенно волновал. Не до такой степени, как это было у отпетых фанатиков, которых вокруг стало слишком много. То есть его волновала судьба родины, но не нацистской партии. Для него это было не одно и то же, как пытались нынче представить. И он сожалел. Сильно сожалел, что русский в этот раз не ушёл от пули. «Это война, — напомнил себе Герберт, — На войне убивают». Он был штабным офицером. И не какой-то отдельной дивизии, а центрального штаба фронта. У них редко кого-то убивали. И он не был особенно близок с сослуживцами. Из-за процветающего карьеризма и доносительства близкие отношения с кем-то, кто не был знаком с самого детства, были почти невозможны. Да и старые знакомые подчас менялись не в лучшую сторону… Это было удивительно, что за каких-то три дня русский партизан, солдат вражеской стороны, с которым они едва понимали друг друга, стал ему ближе, чем большинство соотечественников. Он представил его, лежащего где-то там в снегу. Он не хотел, но мысли сами лезли в голову. Крепко зажмурившись, он пытался их прогнать. На какое-то время даже боль в теле отступила, потеснённая душевной мукой. Герберт услышал, как к землянке подошел еще кто-то. — Дай с фрицем этим поговорить. — Сказано, никого не пускать, кроме Ильича. — Да я недолго. Не волнуйся, ничего ему не сделаю. — Микола, уйди, Христом Богом прошу, — ответил часовой, — Мне из-за тебя Васильич намылит шею. Герберт понял, что это тот самый Микола, который пытался его убить прошлой ночью. Алексей его спас. Алексей. Душевные терзания померкли перед угрозой физической расправы. Герберт напрягся, стараясь придать себе душевной твёрдости, потому что русский всё-таки зашёл в землянку. И Герберт убедился, что тот действительно такой огромный, каким показался в прошлый раз — Хочу тебе, гад, в глаза поглядеть, — с угрозой прорычал русский, беря Герберта за воротник и усаживая на нары напротив себя. Немец постарался придать своему лицу отстраненный и презрительный вид. Тогда он не разглядел лица русского. Теперь увидел косматые брови, бороду лопатой, свирепый и колючий взгляд. — Вот Алексей меня давеча пытался убедить, — тяжело обронил партизан, сверля Герберта глазами, — Что не все немцы — непременно изверги и фашисты. Вот ты, например. При слове «ты» партизан ткнул Герберта пальцем в грудь. Весьма ощутимо. Но не столько больно, сколько унизительно. В ответ немец постарался, как мог, расправить плечи, хотя бы внешне показав, что не боится. — А я не верю, — злости в голосе Миколы прибавилось, он аж задрожал немного, — Вот — на тебе проклятая фашистская форма. Значит что? Значит, ты заодно с теми, кто этих, в Никоновке, к стенке поставил. Не пожалел патронов на баб с ребятишками. Там наверняка такой же вот офицерик. Тут партизан снова ткнул пальцем Герберта в грудь, ощутимее, так что сдержать гримасы не удалось. — Командовал. И сам никого не убил, это верно. Герберт почти всё понял. По крайней мере сравнение от него не ускользнуло. Но оправдываться он не стал. Это было глупо сразу по многим причинам. Во-первых, слова мало что значили. Во-вторых, русский и так плохо контролировал себя. И любое лишнее слово могло стать спусковым крючком. А новых побоев немцу не хотелось. Его уже порядком лихорадило. — Если ты и вправду никого не убивал, а только рядом стоял — то ты просто подлец. Ведь не можешь не знать, что ваши… творят. Те, кто не согласен, носят совсем другую форму. Немецкие товарищи, есть такие. Либо в подполье, либо в одних концлагерях с нашими пленными сидят. А ты вот — в форме, при погонах. И хочешь сказать, что ничего не знаешь? Тогда ты есть дурак. Вот и выбирай. Он встряхнул Герберта за воротник и оттолкнул от себя, так, что дух вышибло. — Ладно, что с тобой разговаривать. С тобой те, кому положено, будут говорить, — эти слова вызвали у Герберта по спине мурашки. Русский встал и подошёл к двери, потом обернулся и напоследок сказал: — Уж не знаю, каким макаром ты Лёшку Бурьяна окрутил. Он мужик, хоть и простой, но на кривой козе не объедешь. Живи пока, в память о нём и его товарищах, которые в дубравке полегли, чтоб тебя, гада, заловить. Раз ты шибко ценный «язык», вот и расскажешь всё, что там нужно. Микола замолчал и посмотрел на Герберта. Глаза у того были расширены, выражение лица русский принял за страх. — Боишься, — с мрачным удовлетворением кивнул партизан, — И правильно, бойся, трясись за свою поганую шкуру. Всех вас передавим. Он плюнул на пол и вышел, хлопнув дверью. Герберт сидел на нарах и чувствовал, как сердце выскакивает из груди. Его соотечественники не могли расстреливать невинных людей. Немцы — цивилизованная нация: Шиллер, Гёте, Кант… «Но славян нацисты не считают людьми», — вспомнилось ему одно из основных положений гитлеровской идеологии. Правда, он и сам считал русских несколько… отсталыми. Да он вообще-то мало что о них знал, кроме того, что вбивали в головы немцев пропагандой. Излишнее любопытство не поощрялось. Ведь Алексей и правда… был… несколько неотёсан. Но разве цивилизованность — это манеры? Нет, это что-то другое. Нацистская пропаганда изображала русских грубыми людьми, глупыми и злыми. Но вот первый же русский, с которым Герберту не посчастливилось пообщаться, оказался совсем не таким. Может, Алексей всё-таки — редкое исключение? А в массе своей русские варвары и убийцы? Герберту и хотелось и не хотелось в это верить. Не хотелось потому, что тогда его участь была совсем не завидна. А хотелось потому, что в этом случае слова о расстрелянных людях — это просто грязная ложь и пропаганда Советов. Все эти мысли были слишком непосильны. Герберт чувствовал, как его трясёт, голова была набита ватой, боль едва позволяла думать и даже дышать. Разбудил его голос: — Эй, фриц. Жрать принес. Ням-ням, ферштейн? — мужчина был тот же, что и в прошлый раз. Сердце кольнуло: Алексей больше не придёт. Он убит. У Герберта в памяти всплыло, как они сидели вдвоём на его шифровальной машине, отдыхая от утомительной ходьбы. Мужчина развязал Герберту руки. На сей раз пришлось долго ждать, пока пальцы отойдут. Вспомнилось, как, снисходительно глянув, Алексей помог ему размять затекшие руки. Такие мысли надо было гнать. Он один среди врагов. Надеяться не на кого. После завтрака его сводили в лес и снова оставили одного. Он лежал и предавался невесёлым размышлениям. Иногда до его слуха доходили разговоры партизан. Тогда он старательно прислушивался, чтобы понять, что происходит снаружи. Боль не утихала. Он старался не стонать, не показывать слабости. Из подслушанных разговоров он узнал, что местные из деревни передали, что Алексея у немцев не видели. Либо его сразу переправили куда-то ещё либо он убит. Потом из разговора при смене часовых Герберт узнал, что завтра его отправят к разведчикам. Значит, завтра опять что-то поменяется. Он снова стал бояться худшего. Он никогда не увидит своих близких: жену и дочку. И жена Алексея тоже его больше никогда не увидит… Герберт судорожно вздохнул, проглатывая комок, подступивший к горлу. Пара слезинок упала в жёсткую хвойную подстилку.