Двое. Продолжение истории.

Вечером (время он определял по смене часовых) в лагере возникло оживление. Какие-то голоса и крики. Герберт встрепенулся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит. Выстрелов не было. И голоса были скорее радостные. — Эй, — кто-то пробегал мимо землянки. — Бурьян вернулся! Живой, не царапины! — Везёт же хлопцу, — ответил часовой, — Опять, небось, чего-нить учудил. Герберт почувствовал, как его охватывает радость. Он даже попытался встать, но охнул, ощутив резкую боль в боку. Всё равно потихоньку сел. Сердце ускорило ритм. Герберту хотелось поскорее увидеть Алексея. И он даже забыл укорить себя за то, что так привязался к врагу. На месте усидеть было трудно, охватившее Герберта возбуждение сделало ожидание едва переносимым. Герберт пытался понять, что с ним такое. Почему он так рад? Ведь, не будь Алексея, он не попал бы в плен. Не находился бы сейчас среди врагов в таком беспомощном состоянии. Если бы он застрелил его там, на дороге, то не было бы ничего. Он, Герберт, находился бы сейчас в штабе армии, шифровал и расшифровывал донесения. А не замерзал бы в лесу. На ум пришла мысль: «А если бы вот сейчас ему предложили вернуть все назад? Чтобы Алексея и впрямь застрелил кто-нибудь. Он или кто-то другой — неважно. Согласился бы он выкупить свою жизнь за счёт чужой? Пусть умрёт этот русский, его враг».  — Будь честным перед собой, Герберт, — подумал он, — Ты считаешь, что это было бы недостойно. И хорошо, что тебе этого никто не предложит. Прошло около получаса или даже меньше, как Алексей зашел к Герберту в землянку. — Что, фриц? — весело спросил он, — Не заскучал тут без меня? Герберт молчал, чтобы не выдать того, как он рад видеть этого проклятого русского. Алексей протянул руки к печке. Потом подкинул дров и посмотрел на Герберта. — Ты что это так скособочился? Герберт выпрямился. — Беспокоит? Ладно, сейчас Любашу приведу. Заодно соображу чего-нибудь горяченького. Только когда Алексей вышел, Герберт позволил себе минуту слабости, зажмурив глаза и откинув назад голову. Партизан вернулся со знакомой девушкой. Та осмотрела перевязку. — Воспаление, — сказала она, — Это плохо. У нас тут нечем лечить. Потрогала лоб. — Похоже, температура. Герберт и впрямь чувствовал озноб. Но думал, что это оттого, что холодно в землянке. — Ну, и как его в таком состоянии тащить? Свалится ведь, — озабоченно спросил Алексей. — Эх, — крякнул он, помогая Герберту натянуть обратно рубашку, китель и одолженную шубу, — И чё тебе в твоем Берлине не сиделось? Герберт хотел было возразить. Но, глянув на девушку, передумал. Когда русская вышла, Алексей снова подкинул дровишек. Он не связал Герберта. И тот молчал, надеясь, что русский об этом совсем забудет. Ему итак непросто было сдерживаться и не стонать. Не хотелось лишних мучений. И, мало ли что в жизни бывает, это был бы шанс попробовать сбежать. Вырвался же как-то Алексей из рук его соотечественников. Почему бы не улыбнуться везению и Герберту? Нужно только немного удачи. В глубине души он, конечно, понимал, что это пустые мечты. Хотел бы, мог бы накинуться на охранника, когда его водили в лес. Но человека надо было задушить или заколоть штыком, который перед этим еще и отнять. Если бы это не удалось, ему бы пришлось сильно пожалеть об этом. Он это понимал. Как он не боялся того, что с ним сделают русские, умирать ему пока не хотелось. Хотелось вернуться домой, к Эльзе и Беатрис. Русский грел руки у печки и шумно сопел, не обращая внимания на Герберта. Из-за начинающейся болезни Герберт чувствовал себя слабым. И ужасался тому, что завтра ему придется идти в лес. Сколько дней он проведёт в лесу, прежде чем они дойдут до позиций противника? Вряд ли там будет лучше. Он слышал, что все, кто сдались под Сталинградом, были убиты. Их оставили умирать на холоде. Зачем тогда лишние страдания? Не лучше ли было бы, чтобы его застрелили там, в лесу? Так хоть он не выдаст русским того, что знает. — Эй, фриц, давай руки. — услышал он от повернувшегося к нему партизана. Внутренне Герберт застонал: «Сколько же можно!» Но превозмог себя и отвернулся к стене, складывая руки за спиной. Русский ушёл, а Герберт провалился до утра в зыбкий сон, липкий и жуткий, в котором было страшно, безысходно и черно.