Двое. Продолжение истории.

Последующие дни Герберт ходил с таким отсутствующим видом, что периодически получал подгоняющие тычки. После очередного тычка в спину или плечо он ненадолго прекращал свой мысленный диалог с Алексеем. Но потом опять возвращался к нему. Теперь в их разговоре не он был молчаливым слушателем, как тогда, в лесу, а наоборот. Он излагал приходящие на ум мысли, а партизан внимательно слушал и иногда отвечал что-нибудь в своём духе. Однажды утром собрались, как всегда, на перекличку. Герберт стоял в заднем ряду, как высокий и не самый важный пленник. Вместо двоих, проводящих перекличку, на плацу стояло трое. Сначала Герберт не обратил внимания. Но потом, когда узнал третьего, его приморозило к земле. Первой мелькнула мысль, что он сходит, уже сошёл, с ума. Потому что третий — был Алексей, с которым он вот уже неделю вёл мысленный разговор. Герберт осторожно глянул по сторонам, пытаясь понять, видят ли его остальные. Или это зрительные галлюцинации? Сердце учащенно забилось, подскакивая к самому горлу. Он с опасением наблюдал, что будет дальше. Перекличка шла как обычно, а Алексей просто стоял рядом. И не было понятно, реальный он или плод воображения. То есть Герберт его видел совершенно отчетливо. Но мало ли, что он видел. Он сильно зажмурился, до боли в глазах, надеясь, что галлюцинация исчезнет. Но когда открыл глаза снова, Алексей стоял на прежнем месте. После переклички не последовало команды разойтись. Наоборот, помощник начальника лагеря обратился к строю, что требуются добровольцы на работу — строительство хозяйственных построек. Герберт едва не задохнулся от волнения. Он глянул вокруг. Если кто-то отзовется, значит, это не галлюцинация. Из строя вышло три человека. Потом ещё. С облегчением, Герберт сделал шаг вперед. Хотя волнение было не так просто унять. Тем паче, что навстречу схлынувшему первому, шло второе — радость от того, что чудо все-таки случилось. Алексей прошелся глазами по строю вышедших немцев. Что-то сказал помощнику начальника. Тот ещё назначил человек, так как вызывавшихся было недостаточно. Всего набралось вместе с Гербертом двенадцать человек. К поводам для волнения у Герберта добавился новый. Алексей его видел, но, похоже, не узнал. С другой стороны — прошло полтора года. Да, и мало ли у партизана было пленных немцев? Конечно, Герберту не верилось, что-то, что они пережили вместе, можно было забыть. Но, если судить объективно, то это у Герберта случился перелом в судьбе. Хотя, впрочем, нет — у партизана тоже. Тогда, защищаясь, охрана Герберта перебила всех его товарищей. И всё-таки, если судить по обрывкам разговоров, которые слышал Герберт, на этой войне постоянно теряли друзей. И часто бывало так, что от роты, полка, дивизии, оставалась жалкая горстка людей. Поначалу так было в советских войсках, а ближе к концу войны — у немцев. Может быть, случай с Гербертом изгладился у Алексея из памяти, вытесненный более сильными впечатлениями, более важными событиями? Герберту стало обидно. Он так хотел встретить того партизана. Этого партизана. Но не ожидал, что тот его не узнает. Радость погасла. Он даже пожалел, что вызвался. Теперь ему не хотелось, чтобы Алексей узнал его. Лучше бы он пилил лес, чем испытывать такие разочарования. Когда все разошлись, их построили в колонну, отрядили двух охранников и отправили за ворота. За воротами их встретил сидящий пёс — немецкая овчарка. Когда Герберт увидел его, для него всё окончательно встало на свои места. Значит, тогда, неделю назад в городе, он действительно видел Алексея и вот этого немецкого пса. Герберт шёл в середине колонны. Он изредка оглядывался. Но не слишком часто, чтобы это не было подозрительно. Он заметил, что многие напряглись, когда увидели собаку. Герберт усмехнулся над их мыслями, хотя они были вполне естественны. Немцы часто охраняли пленных с собаками. Но здесь вряд ли было то же самое. Скорее всего, Алексей оставил себе приблудного немецкого овчара, как домашнее животное. Это было очевидно любому, кто внимательно наблюдал за поведением собаки. Но у страха, как говорится, глаза велики… Герберт избегал смотреть на Алексея. Боялся, перехватив его взгляд, увидеть там презрение, равнодушие или что-то подобное. Пока шли, он добросовестно обдумал, почему же он, собственно, боится. И понял, что боится разочароваться в русских, которые все сосредоточились сейчас в этом одном человеке — бывшем партизане, который взял его в плен. Боится узнать, что его забота и человечность были только «для дела», а не от души. Тогда получалось, что немецкая пропаганда о русских была в какой-то степени правдива. Он сам признавал, что тут в его стройной логической цепочке брешь, ибо нельзя весь народ судить по одному человеку. Но эмоции снова послали разум подальше. Через два часа марша их привели на хозяйственный двор. Тут был один работающий коровник, сарай для трактора, ещё всякие постройки. Чуть дальше штабелями был сложен строительный материал: кирпичи, доски. Откуда-то из недр сараев навстречу немцам вышел старичок. Невысокого роста, с совершенно седой головой, заросший седой же бородой с усами. Рука у старичка была только одна. — Привет, Михалыч, — поздоровался Алексей со старичком. — И тебе не хворать, Алёша. — Вот, привел тебе работничков. Принимай, — судя по голосу, Алексей улыбался. Охранники немцам сказали отдыхать. Те с готовностью расселись рядом на штабеля кирпичей и досок. — Тю, — ответил «Михалыч», — Хороши работнички. С таким наработаешь. — Не ругайся, Михалыч, попробуй их в деле, тогда будешь суждения выносить. — Попробуй… — старик принялся ворчать. Герберт сидел со всеми. Он искоса наблюдал за всем происходящим: за Алексеем, за стариком, который развернул на стоящем тут же столе, сколоченном из досок, чертеж и придавил его камешками, чтобы не унесло ветром. Наблюдал за женщинами, которые перетаскивали сено и чистили хлев. За своими товарищами, которые пристально следили за Алексеем, понимая, что он тут главный. Алексей перехватил-таки взгляд Герберта. И направился к нему. Сердце немца сделало скачок к горлу. Он заставил себя медленно вдохнуть и также медленно выдохнуть, чтобы успокоиться. Когда Алексей подошел, он коротко сказал: — Пойдём. И прошел мимо дальше. Герберту пришлось выдержать мгновенную схватку двух противоборствующих мнений. Одно мнение было за то, чтобы идти, другое за то, чтобы сделать вид, что он не понял, чего от него хотят и остался. Он решил идти. Поднялся и поплелся за русским. Тот завел его в избу, которая стояла у входа на территорию. Просторное одноэтажное строение с тремя окнами, выходящими на двор и двумя, выходящими за ограду на поля, в углу стояла печь. В первой комнате находились стол, стул, шкаф с документами. Было понятно, что это — контора. Алексей прошел в комнату до середины, повернулся к Герберту, едва успевшему переступить порог. Широко улыбнулся и со словами: — Живой-таки, фашистская рожа, — сгреб в охапку, так что Герберту даже стало тяжело дышать. В первую секунду Герберта взяла оторопь, но потом столбняк прошел, и он, немного ошалевший от слишком быстрой и резкой смены эмоций, ответил на объятие русского. Может быть, не так сильно, но совершенно искренне. Радость вспыхнула, ещё ярче, чем до этого. У него даже перехватило дыхание. Нет, не обманулся он в русском. Сердце в груди трепыхалось как безумное. За сегодняшний день, точнее за сегодняшнее утро, слишком много выпало переживаний для человека, изнуренного тяжелым трудом, недоеданием и прочими прелестями жизни в плену. Перед глазами потемнело, и его куда-то повело.