Двое. Продолжение истории.

Это быстро прошло. Очнувшись, он обнаружил себя сидящем на стуле. — Ну, — Алексей стоял рядом, согнувшись и заглядывая ему в лицо, — Очухался? Что это с тобой? Ишь, бледный какой… Герберт слабо улыбнулся. Ему было стыдно за свое недомогание. Практически хлопнулся в обморок, как впечатлительная девица. Но голова ещё кружилась, и вставать не хотелось совсем. — Сиди, сиди, — махнул ему рукой Алексей, — Я сейчас. Он вышел. А Герберт остался сидеть. Он пока ничего не понимал. Не понимал поведения Алексея. Не понимал, почему его внезапно подвело собственное тело. Не понимал своих противоречивых чувств. Через пять минут Алексей вернулся и доложил: — Распорядился твоим чего-нибудь пожрать сообразить. Самых заморенных дали. Ну, да ладно, нам и такие сгодятся. Дверь ещё раз скрипнула. В неё заглянула немолодая и некрасивая женщина в платке, старой кофте и юбке. В руках у неё была кастрюля, обернутая полотенцем. — Лексей Ильич, вам принесла похлебать, — женщина глянула неодобрительно на Герберта. — Спасибо, Авдотья Никитишна, ставь на стол. Женщина поставила кастрюлю, потом отошла к печке, достала из-за неё тарелки, ложки, буханку хлеба, луковицы. Сноровисто всё накрыла, разлила суп по тарелкам, потом завернула кастрюлю и собралась уходить. — Спасибо, — сказал ещё раз Алексей и спросил, — Остальных как, накормили? — Да, там Михалыч распоряжается, — женщина чуть заметно махнула головой в сторону окон. — Ну, иди, иди, — примирительно сказал Алексей. Женщина вышла, а Алексей посмотрел на Герберта. — Отошёл? — спросил он еще раз, — От недоедания что ли с тобой такое? Вот вы фрицы, что ж вы воевать-то полезли, когда такие хлипкие? Или ты сам по себе такой нежный? Герберт слушал эту пустую болтовню. И похожую и не похожую на ту, что партизан нёс тогда, на войне. Сейчас он чувствовал себя примерно как тогда, прошагав сутки по глубокому снегу. Но уже не боялся, что если встанет, то у него снова закружится голова. Вроде и в самом деле отпустило. Герберт встал, почувствовал, что ноги не дрожат. Подвинул стул к столу. С другой стороны стола сел Алексей. На столе стояли тарелки с красным супом. — Борщ, можно сказать, национальная еда, — с гордостью сказал Алексей, — Давай, наваливайся. А то ты такой доходяга, в чем душа держится. Подавая пример, Алексей взял в одну руку ложку, в другую — кусок хлеба и отхлебнул супа. Герберт сделал то же самое. Суп был непривычный. Но сытный, на мясном бульоне. — Не ожидал тебя встретить, — Алексей разговаривал с набитым ртом, что несколько покоробило Герберта. Он поймал себя, что на несколько секунд вернулся к прежним представлениям о русских, как о дремучих варварах. Но сразу же ему стало стыдно. Он поспешно зачерпнул ещё супа. — Я рад, что ты живой. Теперь поедешь обратно в свой Берлин… — Минга, nicht Berlin. Не Берлин, Минга… — Герберт почувствовал какую-то привычность в том, как Алексей его поучал, а он в ответ поправлял ошибки. — Ну, Минга так Минга. Ты давай ешь. Сам Алексей с аппетитом прихлёбывал суп, заедая большими кусками хлеба, который откусывал от ломтя в руке. Он смотрел на Герберта пронизывающим взглядом. Под ним Герберту было немного неуютно, это мешало самому Герберту изучать Алексея. Хотя он тогда мало что запомнил. Обстоятельства не слишком располагали вглядываться в того, кто тебя захватил. Шёл Алексей обычно сзади. Даже на кратких привалах они смотрели в разные стороны. Герберт теперь с усмешкой вспоминал свои эмоции сразу после пленения. Гнев и ненависть буквально душили его. К ним примешивалась изрядная доля страха. Алексей тогда не стеснялся, шпынял его каждые пять минут. Наверное, во время войны, да ещё после гибели всех товарищей ему непросто было сдержаться, чтобы не выместить на нем свои чувства. Теперь, по прошествии времени, Герберт способен был оценить степень выдержки Алексея. Сам он не брался ответить, что бы сделал на его месте. С момента плена он не смотрелся в зеркало. Так что мог только догадываться, что изменился не в лучшую сторону. Из лощеного и щеголеватого немецкого офицера, штабного работника, он превратился в обветренного, с заострившимися скулами и посмуглевшим лицом работягу. С мозолями на руках и крепкими как древесные корни мускулами. Всеё-таки исподтишка наблюдая за Алексеем, когда тот опускал глаза в свою тарелку, Герберт смог как следует разглядеть его. Он не похудел, но и не потолстел. Если раньше он был простоватый мужик, то теперь в его натуре появилась какая-то глубина и размах. Можно сказать он заматерел. Наверное, сказалась руководящая должность. Но при том, что Алексей улыбался, веяло от него чем-то не очень веселым. Возможно, послевоенные заботы наложили свой отпечаток. Восстанавливать разрушенное хозяйство, и налаживать жизнь вряд ли было просто. Герберт наслушался рассказов о том, как вела себя немецкая армия на этой земле, когда наступала и когда отступала. Немного удалось повидать и своими глазами — когда его перевозили из одного лагеря в другой, когда была поездка за лагерным довольствием. Всё кругом было разрушено и сожжено дотла. Так что восстанавливать приходилось даже не с нуля, а из минуса, учитывая расчистку развалин. Чем больше он узнавал, тем огромнее ему представлялась катастрофа, которая случилась по вине немцев. Это было какое-то постоянное чувство своей вины перед этими людьми. Он криво усмехнулся, вспомнив о своем упоминании Женевской конвенции. После того, как он увидел ходячие скелеты освобожденных русских из немецкого концлагеря, он понял, насколько нелепо было на нее ссылаться. Поэтому, в отличие от большинства пленных, тяжёлые условия содержания и каторжный труд Герберт воспринимал, как искупление своей вины. И не жаловался. Тем более, что сам остался жив, не покалечен и не ранен. Жива вся его семья: родители, жена, дочь. Это было чудом. И надо было отработать такой подарок судьбы, пока она не решила, что слишком расщедрилась.