Двое. Продолжение истории.

Герберт не придал значения предупреждению Сытина. Поскольку не видел в своих поступках ничего предрассудительного. С женщинами он вёл себя корректно. Они с ним тоже. Он это воспринимал как должное. Однажды он возвращался в барак, построенный самими немцами для себя в колхозе, затемно. И в глухом переулке его подкараулил Сытин. Сперва Герберт даже не понял, кто на него напал. Нападение произошло из засады, его ударили по голове так, что на несколько мгновений он потерял сознание. Пришел в себя от боли, когда его ударили в живот. Потом снова по лицу, кулаком. Он попытался защититься. Но нападавший хорошо использовал фактор внезапности. И теперь Герберт не имел шансов что-то сделать, кроме как сжаться в комок и постараться не пропускать ударов по чувствительным местам. Узнал он нападавшего только по голосу. Сытин сильно избил его и оставил лежать в придорожной канаве почти без сознания. По крайней мере позвать на помощь или выползти у Герберта сил не было. Сколько он так пролежал, он не знал. Казалось, вечность. Когда его нашли, он поначалу не понял, кто это. Даже радость от того, что его, наконец, спасут, была какой-то притуплённой. Сил не было даже на это. Он застонал, когда спаситель обхватил его поперек туловища и вытащил на дорогу. Герберт почти не помогал, только слегка переставлял волочившиеся ноги. Затем он узнал по голосу Алексея. Но слов не понимал, как будто знание русского языка выбили из его головы. Только отдельные слова доходили до его сознания. Алексей притащил его вместо барака в свою избу. Когда Герберт пришел немного в себя и стал понимать русскую речь, Алексей ещё раз спросил его, как он там оказался, и кто его избил. Но Герберт отговорился, что не понял, кто напал. Было темно, напали внезапно со спины и сразу оглушили. Алексей матерился и обещал «начистить ряшку» нападавшему. Именно поэтому Герберт и не признался. Он не хотел, чтобы Алексей затеял ссору. Не хотел причинять ему ещё больше неприятностей. Герберт решил про себя, что просто будет впредь осмотрительнее. Он лежал в мягкой и тёплой кровати Алексея, чувствовал себя очень плохо. Все тело болело: лицо, руки, ноги, живот. Он надеялся, что хотя бы не сломаны кости. Алексей сказал, что послал за врачом в город. — Не надо врач, Алексей. — Молчи уж! — прикрикнул на него в ответ русский, — Связался я с тобой на свою голову! — Прости, я не хотель, — Герберт не понимал, что ему сделать, чтобы Алексей на него не сердился. Он попытался приподняться, чтобы посмотреть ему в глаза, но Алексей раздраженно крикнул: — Да лежи ты, дурья башка! Одно беспокойство с тобой. Мне что — охрану к тебе приставлять? — Нет, охрану нет. Не нужен. В округе набралось бы десятка два крепких мужчин, которые могли почесать кулаки о немца. Из окрестных деревень некоторые наведывались в их деревню к женщинам. Так что у Алексея было достаточно подозреваемых, чтобы не вычислить реального виновника. Если только он сам не признается. Но это вряд ли. Иначе бы он избил бы Герберта днём, а не под покровом ночи. К утру привезли доктора. Тот осмотрел Герберта. Сказал, что ничего не сломано, но несколько дней полежать придется. Герберт испытывал мучительную неловкость, оставаясь в избе у Алексея. Но пока он не мог без посторонней помощи даже слезть с кровати или дойти до отхожего места. Вечером первого дня Герберт преодолел себя и заговорил с Алексеем насчет того, как он подставляется, ухаживая сам за ним и оставляя его у себя дома. — Ты это брось, — гневно сказал Алексей, — Советская власть — не дураки, разберутся. А мне стыдиться нечего. Вот он весь, я и совесть моя чиста. Понял, фриц? Герберт едва не застонал уже не от физической боли, а от душевной. Алексей, который был таким хитрым и умелым на войне, был таким наивным, когда дело касалось политики. Впрочем, Герберт невесело усмехнулся над собой, он был не лучше Алексея, когда не замечал того, что происходило в его собственной стране. Кроме того чтобы побыстрее поправиться и не раскрывать Алексею имя нападавшего, Герберт сейчас ничего не мог сделать для своего спасителя. Когда он засыпал, ему вспомнилась сцена в лесу и слова партизана: — Ешь. И запомни мою доброту. Герберт зажмурился, чтобы сдержать навернувшиеся слёзы. Но они все равно выступили. Хорошо, что их, как обычно, никто не увидел в наступившей темноте.