Двое. Продолжение истории.

Проспать, точнее продремать ему удалось от силы пару часов, потом холод в помещении взял своё, Герберт проснулся, встал, сделал какое-то подобие гимнастики, чтобы разогнать кровь и согреться. Правда, с учётом того, что у него почти не было живого места и каждое движение сопровождалось болью, это была очень плавная гимнастика, сопровождаемая частыми охами и кряхтением. Больше всего Герберту хотелось стонать на одной ноте от ноющей боли во всём теле, но пока он ещё мог держаться, только шумно дышал носом. Зная, как всё не быстро происходит в советской системе, Герберт готовился ждать несколько суток, возможно, неделю. У него была пара вопросов, относительно ближайшего существования: когда дадут поесть и попить. Туалет, как он понимал, был прямо в камере и состоял из грязного ведра в углу. Всё это было до того контрастным с тем, как он жил в колхозе, что вызывало непередаваемые мучения, даже хуже чем те, что причиняли следы побоев. Всё-таки он успел расслабиться за то короткое время, что прожил «почти на воле». А ведь давал себе зарок, не обольщаться, помнить, что он всё равно узник и в любой момент может вернуться к скотским условиям. К примеру, если неожиданно переведут в другой лагерь. Пленных постоянно перебрасывали из одного лагеря в другой. Но всё-таки потерял голову. И вот расплата за такое легкомыслие. Но всё-таки он не жалел, что поступил именно так, как поступил. Герберт чувствовал, что своим поступком что-то сдвигает в мироздании. Хотя бы для себя лично. Несмотря на ужасные условия, он чувствовал себя человеком. «Noch…» — отметил он про себя, поскольку зарекаться в таких условиях было невозможно. Невыносимое ожидание продлилось до обеда. Снаружи раздались шаги, дверь заскрипела. Герберт решил, что принесли поесть. Но дюжий советский охранник сказал: «Выходи». Немец чувствовал, что ничего хорошего это не предвещало. Если не тратятся на еду, возможно… Алексей умер, а его расстреляют. «Vielleicht ist es besser», — подумал Герберт. Тогда надо было сказать спасибо, что не стали держать в карцере без еды и без вестей неизвестно сколько. Было очень обидно расставаться с надеждой вернуться в Баварию, к семье. Стало до ужаса жалко себя. — Пошевеливайся, — охранник обидно толкнул в спину прикладом автомата. Герберт едва не упал, споткнувшись. Во дворе было тихо — почти все обитатели лагеря были в дневное время на работе. — Что, фашист, — злобно спросил конвоир из-за спины, — отправишься в Сибирь-матушку. Жаль, конечно, что не шлёпнут сразу. По мне, так всех вас надо… И он ещё раз толкнул Герберта в спину, но уже рукой. И одновременно подставил ему ногу, так что немец полетел на утоптанную землю лагерного двора и больно ударился коленями. Из глаз брызнули искры. Или слёзы. Герберт шмыгнул носом, проглатывая их, постаравшись сделать это как можно незаметнее от агрессивного русского. — Слышь, фашист, — продолжал цедить сквозь зубы охранник, — моя сестра была в партизанах. И ваши её схватили. Знаешь, что с ней сделали?.. Герберт не хотел слышать, что сделали его соотечественники с этой неизвестной ему советской девушкой. Но заткнуть уши он, понятно дело не мог, поскольку руки надо было держать за спиной. Поэтому ему пришлось слышать все ужасные подробности судьбы ещё одной жертвы этой проклятой войны. Они были настолько кошмарны, что он даже забыл на время о собственной боли. По сравнению с ней у него сейчас был лёгкая прогулка. «Leute sind verrückt», — подумал он. Только охватившим мир всеобщим безумием можно было объяснить все эти чудовищные преступления. Разве можно так поступать с людьми? И что было бы с ним, если бы он узнал, что советские солдаты так же поступили с его женой или матерью? Герберт намеренно не стал думать о дочери, такого его сознание просто не вмещало, хотя он был в курсе, что во время войны армия Рейха не щадила никого. И его соотечественники считали это нормальным, правильным. Ведь славяне — это низшая раса, глупые варвары, которые годятся только чтобы служить. Неужели он сам думал так же? Думал. Ну, не так фанатично, как некоторые его сограждане. Он просто... не заострял на этом внимания. Когда всё это было где-то далеко, там, на востоке. А он сидел в более-менее комфортабельном штабе и шифровал и расшифровывал донесения. Там были цифры. И он не хотел думать, что за этими цифрами стоят живые люди, поломанные судьбы… «Alles Fair», — подумал он о пинках и побоях. Конвоир говорил что-то о Сибири. Герберт хорошо знал карты, Сибирь располагалась очень далеко от этого места, на востоке за горами. Для тех, кто знал античную мифологию, можно было сравнить это место с Аидом, царством мёртвых. Он отчётливо понимал, что оттуда у него вернуться шансов практически нет. Общаясь с другими пленными, он знал, что в других лагерях условия бывают куда хуже, люди каждый день умирают от голода и ужасных условий. Климат в центральной части Советского союза суровый. Надо было уже успокоиться и с достоинством принять свою судьбу, но Герберт упрямо цеплялся за надежду. Ведь для чего-то судьба хранила его столько времени. Неужели для того, чтобы он безвестно сгинул в каком-нибудь сибирском лагере для военнопленных? Нет, не могло такого быть.