Когда все обратится в пыль

В шесть часов утра Эмма, кутаясь в желтый пушистый халат, спустилась вниз и потопала на кухню. Там горел свет, что, в общем-то, не удивило: мать всегда вставала рано. Но темные круги под глазами и чуть глубже проступившие морщины возле рта говорили о том, что сегодня полковник Бойд, женщина со стальными нервами, как часто называл ее генерал Уильямс, старый армейский приятель, не ложилась вовсе. — Уже встала? — поприветствовала она Эмму, помешивая что-то в кастрюле. — Я еще даже завтрак не приготовила. — Я ранняя птичка, ты же знаешь, — туманно отозвалась Эмма, наливая себе кофе. Не хотелось говорить, что провалялась всю ночь, пялясь в потолок, считая «зеленых человечков» и только изредка проваливаясь в беспокойную дрему. Сны смешивались в тягучую муторную хрень, такую же приятную, как царапание ногтем по стеклу. Преследующие ее фигуры все, как одна, обрели лицо — обманчиво человеческое и даже казавшееся ей когда-то привлекательным лицо Кларка Кента. Эмма вырывалась из кошмаров, словно выныривала из темной вязкой трясины, дрожа и задыхаясь, будто и вправду изо всех сил пыталась убежать от беспощадного врага. Лежала, сжавшись в беспомощный, насквозь пропитанный страхом комок, вглядывалась в тени по углам слабо освещенной ночником комнаты и мечтала не быть собой. Не быть такой трусихой, развалившейся на куски от одной только встречи. Пыталась убедить себя, что бояться нечего: не убило же ее это существо на месте. Или по крайней мере бесполезно: если оно захочет убить, то вряд ли его остановит ее жалкий вид. Воображение тут же услужливо рисовало картины возможной встречи, и Эмма еще сильнее подтягивала колени к груди и крепко-крепко, до боли, обхватывала себя руками, старательно сворачиваясь в тугой клубок и чувствуя себя лысым ежиком. Сколько ни скручивайся, а колючек-то нет, да и в саму себя не провалишься. Увы. Хоть не кричала, мрачно похвалила она себя. Учитывая выразительность коротких, но очень красочных снов, это можно было считать достижением. — Эмма? Тревожные нотки в голосе матери вернули к действительности. Видимо, гримаса на ее лице слишком мало походила на утреннюю полусонную улыбку. — Все хорошо, мам. — За окном темнота неохотно уступала место серым ноябрьским сумеркам, а значит, технически можно было считать, что ночь прошла. Почти бессонно, зато спокойно. А это ведь хорошо, верно? — Давай я закончу… — подойдя к столу, она всмотрелась в жидкое месиво в кастрюле, пытаясь опознать его будущую форму, — готовку, а ты поспишь. Ты ведь ни минуты не спала, да? И это после долгой дороги. Нападение — всегда наилучшая защита. — У меня были важные дела. Но ты… Ты выглядишь ужасно, Эмма. Очевидно, не в разговоре с ее матерью. — Спасибо за комплимент. — Однажды я пообещала, что не совру тебе никогда и ни единым словом. Я все еще помню это обещание. Как и Эмма. Это был то самое, тяжелое и неприятное время, когда она училась жить со своей… особенностью. Эмма как раз перестала называть ее даром. Эйфория от первых опытов уже схлынула, и она осталась лицом к лицу с пониманием, что может в любую минуту узнать правдивое отношение к себе любого человека, может заставить любого человека... Нет, об этом даже вспоминать нельзя. С пониманием — и оглушающим страхом перед этим пониманием. Отец уже месяц как жил отдельно, и Эмма однажды не выдержала и прямо спросила, как он к ней относится. Она ожидала злости — в конце концов, именно она, пусть и не специально, вытащила на свет его измены. Она ожидала безразличия — в последние пару лет они вряд ли могли считаться образцом отцовско-дочерних отношений. «Я тебя боюсь. Ты — плевок в лицо природе, Эмма. Таких, как ты, просто не должно существовать» — вот что она услышала на самом деле. На прямой вопрос дрожащей в истерике и едва сдерживающей слезы после еженедельной встречи с отцом Эммы мать ответила коротко: «Нет, не боюсь. Я не собираюсь тебе врать. Никогда. Чего мне бояться?» И это был единственный раз, когда Эмма что-то у нее спросила. — Мам, я… — Тебе следовало бы выпить снотворного и нормально отдохнуть. — Как, мам? Как можно спать, зная, что оно где-то рядом?! Зная, что оно может в любую секунду… — она подавилась воздухом и замолчала. Затем, медленно и старательно выдохнув, продолжила совсем тихо: — Да, оно не напало. Может, и вовсе не собирается нападать. Но мне страшно. Мне так страшно… — Это нормально, Эмма. Страх — это естественная и правильная человеческая реакция, на протяжении веков помогающая людям выживать. Неправильно было бы не бояться, особенно когда мы знаем так мало. — Но ты не боишься. — Еще как боюсь, постоянно, — на бледные губы матери легла кривая усмешка. — Боюсь не суметь защитить тебя, боюсь не суметь выполнить свой долг и не защитить других, простых граждан, которые в идеале, если наша работа выполнена правильно, даже не должны знать, что им что-то угрожало. А я все время боюсь, что где-то что-то упущу и… Я думала, ты знаешь меня лучше, милая. — Прекрати, мам, можно подумать, ты отвечаешь за всю национальную безопасность, еще и в одиночку, — невольно улыбнувшись, фыркнула Эмма, узнавая характерный подход матери ко всему на свете: «Кто, как не я, обо всем позаботится?» Начиная с неполадок водопровода на собственной кухне и заканчивая… А пожалуй, что предела этой всеобъемлющей ответственности и не было. — Я думаю… думаю, ты права, мне нужно перебраться в Бернсвилль. Или еще куда-нибудь. Здесь у меня совсем крыша поедет. Кажется, уже поехала, — она нервно засмеялась и тут же замолчала, сжав пальцы на ручке кофейной чашки, но не рискуя ее поднять: все тело била мелкая дрожь. — Хорошо, что передумала. Я знала, что ты согласишься, стоит тебе только подумать, — мать вернулась к перемешиванию содержимого кастрюли, и Эмма удивленно вскинула глаза, реагируя на ее внезапно будничный, спокойный тон. — На самом деле… — Эмма запнулась, в последний раз подумала, хочет ли она выглядеть совсем уж жалкой, и, плюнув на все, выпалила: — На самом деле я думаю, нам стоит уехать прямо сегодня. — Нет, милая, не стоит, — ответила мать все тем же спокойным голосом, аккуратно накладывая тесто на сковородку и не глядя на Эмму. — Это не даст нам никаких особых преимуществ, судя по тому, что ты рассказала и что я узнала сама, но лишит даже тех немногих, которые есть сейчас. Что я хочу сказать… — прямой взгляд в глаза, — все будет хорошо, Эмма. Может быть, тебе и вовсе не придется никуда ехать, разве что действительно захочешь. В любом случае не бойся, я обо всем позабочусь. Накатило ощущение невесомости: все внутренности будто вдруг начали проваливаться в никуда и тело стало чужим, непослушным. Эмма, конечно, никогда не бывала в космосе, но представляла все именно так. — Как? Ты же понимаешь, что оно… это существо… Если ему вздумается… Как мы можем?.. Что мы можем?.. — она устала путаться в словах и заикаться и наконец замолчала, глядя, наверное, с большим отчаянием, чем хотела бы показать. — Варианты всегда можно найти. Не беспокойся, все уладится. Я обещаю. А сейчас, — мать выложила на тарелку первую порцию блинчиков и поставила на стол вместе с баночкой абрикосового джема и чашкой чая, отчетливо пахнущего мелиссой, — завтракать! А после — бездельничать весь день! Думаю, давненько мы не смотрели вместе что-то бессмысленное, но веселое, правда, Эмма? Эмма лишь молча покивала: рот был уже занят. Что бы и как бы там ни было, а блинчики с абрикосовым джемом она обожала. И если бы ей сказали, что это будет последнее, то она съест перед смертью, наверное, и это не отбило бы ей аппетит. На этой мысли рука дрогнула, и вилка звякнула о тарелку. Мать взглянула вопросительно, но промолчала, выкладывая на сковородку новую порцию теста. А после они и вправду бездельничали, точнее, бездельничала Эмма, даже не заикаясь о планах сходить в парк и в кино, о которых говорилось до этого без малого три недели. «Смотрела» какие-то комедии (вроде бы), просыпаясь, только чтобы переставить диск. Где-то между вторым и третьим фильмом, чьи названия, не говоря уже о сюжете, Эмма бы не вспомнила и под угрозой расстрела, кто-то, кажется, звонил в дверь и мать вроде ходила открывать. Но не успела Эмма разволноваться, как ее вновь объял знакомый терпковатый запах, а потом и тепло уютного пледа, и она провалилась обратно в неумолимый в своей настойчивости сон без сновидений. Кажется, позже приходил еще кто-то. Или это все же снилось? И кажется, мама не ограничилась добавлением в чай одной мелиссы. Даже наверняка. Но Эмме было слишком хорошо после почти бессонной тревожной ночи, чтобы просыпаться ради таких мелочей.

***

Томас Вандервик любил субботы. Это было то благословенное время, когда, проснувшись часика в два пополудни, можно было первым делом хорошенько опохмелиться, затем провести несколько часов в блаженном ничегонеделании на старом диване перед телевизором, а вечером податься в бар. Где-то после полуночи его оттуда выкидывали, и включался временной телепорт. Ну, во всяком случае, это объясняло, каким образом он оказывался на своем диване (порой даже на кровати), под лучами послеобеденного солнца, с трудом пробивавшимися сквозь грязные, годами не мытые окна. Воскресенья нравились Тому значительно меньше. Это были дни жестокого похмелья, которое позволялось облегчить лишь самую малость, так, чтобы желудок перестал проситься наружу да руки не выстукивали ритм квикстепа любыми оказавшимися в них предметами. И потом до самого вечера созерцать наполненный режущим светом и грохочущими звуками мир, чтобы в понедельник омерзительно трезвым пойти на работу. Сегодняшнее воскресенье, впрочем, выгодно отличалось от других — на работу завтра Тому было не надо. В пятницу Боб, пряча глаза и морща лоб (как на толчке, ей-богу, подумал Том), сказал ему больше не выходить. Совсем уважение потерял, говнюк! Будто забыл все годы — со школьных коридоров еще — их дружбы! И как Том его от бати, садиста обдолбанного, прятал, и как вместе в молодости по всей округе на байках гоняли. Только Боб потом завел себе жену (вот уж страшилище, как только ночью не пугается!), троих детенышей-костогрызов и автомастерскую, чтобы всю эту кодлу прокормить, а Том… Том остался верен идеалам юности, не променяв право жить, как сам пожелает, на всю эту обывательскую хуйню. Томас, покряхтывая, сполз со старого скрипучего дивана и, чуть пошатываясь и размахивая для равновесия бутылкой дешевого виски, побрел на улицу. Солнце уже давно село, и температура упала на добрый пяток градусов — дыхание вырывалось изо рта густым паром, — но в темноте хоть глаза не так слезились. В груди лениво свивалась тугими кольцами, то и дело придавливая сердце, обида. На Боба, на Джека Макэлроя, отказавшего в работе на своей сраной ферме, на весь этот ебаный городишко, в конце концов! С трудом забравшись в свой раздолбанный пикап, он со второго раза попал ключом в замок зажигания и, неуклюже выворачивая руль одной рукой, выехал с поляны, условно считающейся двором. Макэлрою придется ему ответить, с какой такой стати он внезапно вознесся на долбанный пьедестал, харкая оттуда на него, Тома! В конце концов, Том прожил здесь всю жизнь, видел, как росла эта сраная дыра, считающаяся городом, как рождались или приезжали новые члены этой помойки, называемой местным сообществом, и сам был его полноправным членом, а сейчас на него свысока, будто на грязь под ногами, смотрели те, кого он помнил еще никем, никчемными пищащими свертками, слюни пускающими. Сейчас они смели считать себя настоящими людьми, а его — отбросом, чем-то вонючим и мерзким, прилипшим к подошве ботинка. Ублюдки конченные! Кипя от негодования и размахивая бутылкой в такт особенно прочувствованным выражениям, Том так увлекся, что едва успел затормозить, когда впереди в свете фар мелькнул белый штакетник. Что еще за херь? Остановившись, он даже вылез из кабины, пытаясь понять, каким образом возле дома Макэлроя, до которого еще мили две было, вдруг появился забор, развалившийся лет десять назад. Пройдя несколько шагов и с трудом сфокусировавшись, он увидел впереди освещенную фонарем веранду — явно больше и чище, чем у Макэлроевой халупы. Так. И к каким же уебкам его занесло? Ближайшие фермы — Джекова и Кентов. Вот блять же ж, похоже, нужный поворот он проворонил! Вот и поговорил. Том остановился и задумался. У Кентов делать ему было вроде нечего. Но с другой стороны, раз уж все равно приехал, почему бы насчет работы и тут не спросить? После смерти мужа Марта Кент, внезапно вообразившая себя политиком, уже не могла уделять должное внимание хозяйству. Не ублюдку ж ее приемному все на себе тянуть. Да, бугай он здоровый, но работу на целой ферме никто не потянет в одиночку, будь он хоть силами десятерых наделен, чего о Кларке Кенте сказать было нельзя. Здесь точно нужны крепкие руки и умная голова! А там, гляди, и все остальное пригодится — когда Марте, этой рыжей ханже надоест в своей холодной постели недотрогу изображать. А уж Том-то мужик хоть куда, не зря же когда-то девчонки на раз от этого зануды Кента к нему сбегали. Почувствовав прилив небывалого воодушевления, Том приложился еще разок к бутылке, вытер рот рукавом и ступил на крыльцо, пытаясь одновременно расправить плечи и не сверзиться вниз. Дверь оказалась приоткрыта, в чем Том узрел знак судьбы — его ждут! Конечно! Рыжая сучка уже осознала, как тяжело без крепкого мужского плеча рядом, и приготовилась его встречать. Вот плутовка! И прознала же как-то, что он придет! Ведьма, не иначе. Все бабы такие. Не успел на порог ступить, а она тебе уже рассказывает, где ты был и что делал. За то, собственно, Том их и не любил. Ну да ладно, для такой штучки, как Марта Кент он даже готов сделать исключение. Ненадолго. Пока голова витала в мечтах, ноги исправно несли его вперед, по короткому полутемному коридору. Ровно до тех пор, пока не зацепились за какую-то мягкую, но тяжелую преграду. Том попробовал за что-нибудь ухватиться, но на гладких стенах нашлись только рамки с фотографиями. Сорвав по пути несколько, он с грохотом упал на четвереньки. Руки уперлись во что-то мокрое. И липкое. Проморгавшись, Том различил прямо перед собой чье-то бледное лицо в обрамлении длинных темных волос и бороды. Вот уебок! И чего он тут разлегся? — Эй, вставай, — позвал Том, толкнув лежащего куда-то в плечо. Наверное, это было плечо: в полутьме да из-за черной одежды различалось все с трудом. — Точно уебок, — проворчал Том, не получив ответа и попутно вытирая о ткань испачканную чем-то руку; блевал этот мудак, что ли? — Только последний виски из-за тебя, долбоеба, разлил! Видимо, вечеринка тут была знатная, раз этот Черный, как прозвал его про себя Том, даже до выхода доползти не сумел. А еще корчили из себя невесть что, Кенты-то эти. Том скривился: лицемеров он не любил больше всего. С трудом поднявшись и ведя ладонью по стене для устойчивости, он переступил через Черного и пошел дальше. Вновь вспыхнувшая злость вытеснила сладко дурманящие голову мечты, и больше всего ему сейчас хотелось найти замену своей потере: пустая бутылка осталась валяться под боком у Черного, отдав последние капли своего драгоценного содержимого его одежде и ровным доскам пола. Слабый стон на мгновение отвлек его и едва не сбил с прямого курса на кухню — Том прекрасно знал, где люди обычно хранят заветные емкости, — но увидев лежащую возле лестницы кучу тряпья с приметными рыжими волосами, он лишь фыркнул и пошел дальше, осторожно переступая валяющиеся то тут, то там куски штукатурки и прочего мусора. Ремонт они затеяли, что ли? А эта на радостях так нажралась, что и ползти не может, только лежит да стонет, как корова стельная. Ничего, подождет. Раз уж такая пляска пошла, грех не воспользоваться и не разжиться хорошим пойлом. Вожделенная бутылка и вправду обнаружилась в одном из шкафчиков, почти полная, с обалденно пахнущей золотистой жидкостью внутри — не чета той дешевке, которую мог позволить себе в последнее время Том. Сделав внушительный глоток из горла, он проморгался от жгучей волны, прокатившейся по пищеводу, и довольно крякнул. Вот теперь он готов к разговору. И прочему. Присутствие Черного в прихожей несколько расхолодило уверенность Тома в том, что здесь ждали именно его, Томаса Вандервика, но, с другой стороны, тот ведь явно полз к выходу. Просто немного не дополз. Том даже готов был ему помочь. Он всегда был добр к проигравшим соперникам. Восхищаясь собственным великодушием, Том вернулся к лестнице и попытался присесть, не завалившись при этом. Ноги держали плохо, то и дело норовя подогнуться, поэтому он просто сел на пол, чуть поерзал, умащивая поудобнее костлявую задницу, и попытался приятно улыбнуться. Вряд ли в слабом свете, падавшем из гостиной, Марта могла так уж хорошо видеть его лицо — он сам ее почти не видел, только бледную кожу различал кое-где да яркое пятно волос, — но еще бабка его говорила, что улыбка и голос красит. — Здравствуй, Марта! А я тут проходил мимо, смотрю, у тебя вечеринка, вот я и зашел. Как поживаешь? На его взгляд, разговор начался на славу: вежливо, но по-соседски, без лишних экивоков. В конце концов, не первый год — и даже не первое десятилетие — знакомы. Однако в ответ донесся только еще один слабый стон. — Что-что? — Чуть сдвинувшись, Том наклонился ниже, пытаясь разобрать, что бормочет эта набравшаяся дура. Кто ж так пьет? Вот сам Том, сколько бы ни выпил, дара речи не терял. Ну, по крайней мере, он такого не помнил. — Что-то ты совсем плоха, дорогуша. Надо бы тебе до постели добраться. Помочь? — Кхл… Кла-а-аркх. — Что? — нахмурился он в ответ на нечленораздельный хрип, но потом лицо его прояснилось. — А, вот ты о ком! Нет тут твоего сынка. — От Марты донесся еще один хрип, но Том уже не слушал, приложившись к бутылке. Промочив горло, он продолжил: — Да, вот же ж молодежь пошла! Даже мать родную до кровати не довел, поганец такой! Небось, к юбке какой-то повеялся, да? Что уж ему до тебя, когда в штанах чешется. Ну ничего, сейчас, сейчас я тебе помогу. Вот только еще пару глоточков сделаю, и пойдем в постельку, да, Марта? Сегодня тебе не будет там холодно и одиноко, я обещаю. Попытавшись нагнуться еще ниже, чтобы она точно разглядела подмигивание, он не удержался и повалился на пол. Снова вляпавшись рукой во что-то липкое, он поскользнулся ладонью при попытке упереться и въехал мордой в доски в итоге. Во второй руке была крепко зажата бутылка, поэтому приложился он знатно, зато вожделенную жидкость спасти на этот раз удалось. «Весь дом облевали, суки!» — подумал Том зло, поворачиваясь к Марте, оказавшейся совсем рядом, с намерением рассказать и как пить надо, и как гостей встречать полагается. Но язык внезапно застрял во рту, превратившись во что-то большое и неповоротливое, а волна холодного, колючего страха вымыла почти весь хмель из враз опустевшей головы. Прямо перед его глазами оказался комок рыжих с проседью волос, потемневших и слипшихся от пропитавшей их крови. И то, во что он влез ладонью, тоже было кровью, как Том убедился, поднеся задрожавшую руку к самым глазам. Чтобы это сделать, ему пришлось выпустить свою драгоценную добычу, и та, звякая, покатилась по коридору, но Том даже не заметил. Его стремительно трезвеющий взгляд был прикован к кровавому месиву, в которое превратился висок Марты Кент, к ее белому, как снег, лицу и провалам смотрящих в разные стороны глаз. Бледные губы едва заметно шевелились, пытаясь что-то сказать, но слов не было, только какие-то полусвисты-полустоны. — Кто так с тобой, Марта? — вопрос сам собой сорвался с губ, хотя ответ Тома не интересовал. Его вообще ничего больше не интересовало. В голове рос слизкий комок страха. — К… Кла-а-ар… — Она напряглась, заскребла пальцами по дощатому полу, словно пытаясь впиться в него ногтями, и смогла выдохнуть почти четко: — Кла-аркх… — Кларк? Твой сын? — переспросил Том, чувствуя, как скатываются по хребту ледяные капли. Комок внутри разросся, расползся по всему телу, неся за собой дрожь животного ужаса: он же не видел младшего Кента, когда приехал, тот мог быть сейчас где угодно. А если уж он сделал такое со своей матерью, то с Томом… Вот пиздец ебаный! Надо было двигаться. Бежать. Куда угодно, только отсюда. Но тело онемело, застыло, и Том потратил целую вечность, пытаясь встать, сначала на четвереньки, а потом и на две трясущиеся ноги. Марта что-то еще хрипела, но он наконец-то смог сделать шаг, затем второй. И еще. Еще. Переступить через Черного… Пьяный все-таки? Или мертвый?! Насрать! Бежать надо, а не думать! Еще два шага… Еще три… Вот и машина. Ключи не хотели влезать, звякая и норовя выскользнуть из задеревеневших пальцев, но Том справился и в облаке пыли поехал задом, не рискуя тратить время на то, чтобы развернуться, пока не выбрался на дорогу. Этот псих долбанный где-то рядом. Маньяк! Бежать! Спасаться! Не домой. Нет-нет-нет. Том хрипло засмеялся. Там его найти проще простого будет. К копам! Они защитят. Ну, штраф вклепают за вождение нетрезвым — в первый раз, что ли? Но защитят. И уебка этого малолетнего поймают, который и собственной матери не пожалел. А впрочем, какая она ему мать? Вот как ни крути, а чужая кровь чужой и останется. Не раз ведь этим придуркам Кентам говорили, да разве они хоть кого-нибудь хоть когда-нибудь слушали?