Когда все обратится в пыль

— Ты занят? — тихо прозвучало от двери, а следом в кабинет проскользнула Лана, с бледным, измученным лицом и темными кругами под глазами. Да и сами глаза, покрасневшие и припухшие, недвусмысленно намекали, чем она занималась после ухода федералов, когда поднялась к себе якобы отдохнуть. Подавив тяжелый вздох — и хорошую порцию раздражения, — Лекс постарался придать своему лицу максимально участливое выражение, закрыл ноутбук и приглашающе махнул рукой. — Конечно нет. — «Конечно да, но разве тебя это остановит?» — Проходи. — Вообще-то она и так уже была внутри, но видимость контроля над собственным временем сохранить стоило. Видимость, как он знал по опыту, вообще часто значила гораздо больше действительности. — Что случилось? Ее плечи опустились еще ниже, и вся она как будто сжалась, проваливаясь в себя, словно тающий по весне сугроб. Глаза заблестели. Подавив еще один вздох, Лекс встал из-за стола и, встретив ее на полдороге, усадил на диван, тяжело опускаясь рядом. После более чем насыщенного дня двигаться, мягко говоря, не хотелось. Но пришлось. С Ланой много чего приходилось. И как только Кларк справлялся с ее требовательностью, не уступающей прихотливости какого-нибудь экзотического цветка? Кларк… Где же тебя носит? — Ничего, — прошептала Лана с дрожью в голосе, подбирая под себя ноги и укладывая голову ему на плечо. Обнять. Погладить по волосам. — Ничего, просто… Сколько это еще будет продолжаться? Она вывернулась из-под его руки и пытливо заглянула в глаза. Все еще надеялась что-то по ним прочитать? Зря. Не то чтобы Лекс считал себя очень открытым человеком раньше — такие в деловом мире, а тем более рядом с его отцом, просто не выживали, — но в последние недели три, после того как завертелась вся эта суматоха вокруг смерти отца и Марты Кент, он и сам порой, глядя в зеркало, сомневался в том, что именно видит. Или в том, что чувствует на самом деле. Что из этого было правдой? Тщательно сконструированная маска, точнее, маски: горюющего сына, сочувствующего бойфренда, обеспокоенного безобразным преступлением горожанина, сосредоточенного и уверенного в себе руководителя компании? Или ликование от обретенной наконец свободы, раздражение от постоянного нытья этой маленькой эгоистичной дурочки, безразличие (и даже благодарность, чего греха таить) по отношению к тому (или тем), кто избавил мир (и самого Лекса) от Лайнела Лютора, и усталость от постоянного танца над пропастью, куда грозились рухнуть самые ценные его проекты? Что правда? — Я бы сказал, что скоро они поймают убийцу и все закончится, но ты слишком умная, чтобы этому поверить. Так что могу лишь пообещать, что через какое-то время шумиха утихнет. — Ты думаешь… — Лана снова откинулась назад, щекоча шею своими волосами. — Думаешь, это и вправду мог быть Кларк? — выговорила она еле слышно. Тот же вопрос. Который раз? Двадцатый? Пятидесятый? Сотый? — Нет. Нет, не думаю. Но я не могу знать наверняка, — и тот же ответ, хотя Лана, кажется, каждый раз ждала чего-то другого. — Иногда… Даже самые близкие люди, которых, казалось бы, знаешь, как самого себя, порой способны удивить. И не всегда в хорошем смысле. — Мне не стало спокойнее. — А я и не пытался тебя успокоить. Я просто сказал тебе правду. — Я ценю это. — Я знаю. — Но, Лекс… в такие моменты мне действительно хочется, чтобы ты соврал. — Как я и говорил, ты слишком умная, чтобы верить в ложь, — лесть легла на язык привычно и сошла без напряжения. Его мысли были далеко, и там не было места Лане. По большей части не было. — Я сделаю вид, что поверила. И мне станет легче. Улыбнувшись, он повернулся и, приподняв ее лицо за подбородок, заглянул в большие зеленые глаза. Форма не та и оттенок тоже. Чепуха. — Скоро все закончится. Все будет хорошо. — Спасибо. Похоже, Лана действительно наконец-то успокоилась, но вместо того, чтобы уйти к себе, как Лекс надеялся, она устроилась поудобнее, прижавшись к его боку и обняв одной рукой, и замолчала. Уже хорошо. Хотя он бы предпочел вернуться к ноутбуку. Его ждали вопросы по завтрашнему совещанию, его ждал отчет Пирсона, его ждало письмо доктора Мэрдока, наверняка снова жалующегося на нехватку эксклюзивного сырья. Не говоря уже о необходимости связаться с губернатором и понять наконец, что за чертовщина творится с правительственными заказами, которые до недавнего времени попадали в его руки с определенной легкостью, но внезапно… внезапно заинтересованность в их результатах прекратилась, будто отрезали, а сам губернатор стал как-то уж подозрительно недоступен. Особенно интригующе выглядела такая резко возросшая занятость ввиду совпадения по времени с гибелью отца. И хотя Лекс готов был поручиться, что Лайнел ничего не знал о его последних разработках, но… Но на самом деле он слишком хорошо знал отца. И слишком хорошо знал мир, в котором они оба обитали, чтобы допускать такую глупость, как стопроцентная уверенность хоть в чем бы то ни было.

***

Где-то далеко вверху светило солнце. Острые лучи проскальзывали в забранные решетками окна и ложились на лицо. Согревали. Напоминали, что в мире существует что-то, кроме этой комнаты, что-то, кроме боли, тошноты, страха и унижения. Что сам мир еще существует, пусть и не для него. Солнце. Яркое. Теплое. Ласковое. Возможно, где-то там, за стенами и решетками, поют птицы. Здесь, внизу, ничего не слышно. Кроме несмолкающего машинного гула. Кроме писка мониторов. Часто — кроме его криков. Сегодня мог бы быть прекрасный день. Но не будет. То есть день-то, конечно, будет, вот только ничего прекрасного или даже просто хорошего в нем не случится. С Кларком не случится. Давно уже не случалось. Может быть, месяц. Может быть, год. Два. Десять. Сотню лет. Кларк не знал. Он больше ничего не знал наверняка. Даже что реально, а что — нет. Иногда приходила мать, сидела возле стола, к которому он был прикован большую часть времени, чаще плакала, порой — смеялась, взахлеб рассказывая последние новости из жизни фермы и Смолвиля. Словно все в порядке. Словно все как обычно. Будто лежать на металлическом лабораторном столе, обвешанным датчиками и мониторами, — самая правильная вещь в мире для ее сына. «Ты мне не сын, — сказала она однажды, будто в ответ на его мысли, хотя Кларк не был уверен, что у него по-прежнему есть какие-то мысли, — ты даже не человек на самом деле. Думаешь, мы с Джонатаном об этом когда-нибудь забывали?» Больше он ее не видел. Еще часто приходила Лана. Смотрела своими большими зелеными глазами, блестящими, словно от непролитых слез. «Как ты, Кларк? — спрашивала, тихо всхлипывая. — Потерпи. Потерпи еще немного». «Зачем?» — хотелось спросить каждый раз, но сил всегда не хватало. После того как его несколько дней (недель? месяцев?) подряд накачивали какой-то зеленой дрянью, очень похожей на раствор на основе метеоритов, использовавшийся в Самерхолте, где Лекс пытался восстановить свою память, сил больше не хватало даже на то, чтобы думать связно. Но Лана, казалось, слышала его мысли и понимала их. «Это твой долг», — отвечала она. Или просто говорила дальше. И добавляла с невинной улыбкой и широко раскрытыми, светившимися бесконечным сочувствием глазами: «Зачем же ты еще нужен?» «Мы для того и послали тебя на Землю, — подтверждали его биологические родители. Они появились всего пару раз и стояли у дальней стены, будто даже приближаться к нему было неприятно. — В качестве подопытной зверушки. На Криптоне ты был совсем бесполезен». Криптон взорвался. Его отправили сюда, чтобы спасти. Кларк знал это. Когда-то. Давным-давно, и с тех пор это стало неправдой. Кто сказал, что у правды не может быть срока годности? Иногда Лана злилась, и это было хуже. Кричала, что он убил ее родителей, что, если бы его корабль не прибыл на Землю вместе с потоком обломков его родной планеты, ее мама и папа были бы живы и вся ее жизнь сложилась бы по-другому, счастливее. Что он монстр. Монстр, лишивший ее семьи, детства и счастья. Что он заслужил все это. Что он заслуживает намного худшего. Кларк пытался объяснить, что был ребенком, что его никто не спрашивал, хочет ли он куда-то лететь, что это было не его решение… Потом закрывал глаза и просто ждал, пока она уйдет. Лана никогда его не слушала. А может, и не слышала вовсе. Хлоя, Пит, Лекс, отец. Они все приходили. «Ты жив!» — силился он радостно воскликнуть при виде отца, настоящего, того, кто вырастил и всему научил. Может, даже смог. Во всяком случае, Джонатан ответил. «Конечно нет, — зло, разочарованно, с горечью, — ты ведь променял мою жизнь на жизнь Ланы. Жизнь отца — на девчонку. Правильно сделал твой родной папаша, что избавился от тебя. Кто знает, на кого бы ты променял его». «Черт бы тебя побрал с твоими секретами, Кент! Я до сих пор боюсь, что ко мне придут спрашивать о них! Лучше бы я их никогда не знал! А еще лучше — если бы я никогда не знал тебя, выродок!» — Пит. «Я всегда была рядом, всегда на твоей стороне! Я любила тебя! Но ты никогда не видел никого за Ланой! Лана-Лана-Лана… Знаешь, как больно мне было слушать твое бесконечное нытье о ваших отношениях?! Должен был знать, раз уж называл себя моим другом. Должен был бы подумать, зная, как я к тебе отношусь. Но нет, конечно же, Кларк Кент способен думать только о своей драгоценной персоне, когда дело касается чувств! Будто только у тебя они есть! Будто чувства других вообще ничего не стоят! Эгоистичный мудак!» — Хлоя. У них у всех находилось, в чем его обвинить. Кларк со страхом ждал, когда заговорит Лекс, но тот молчал. Приходил, смотрел равнодушно и уходил, не оглядываясь и не реагируя на слабые оклики. Будто Кларк не достоин даже обвинений. Будто Кларк не стоит даже его ненависти. Каким-то невероятным образом это било намного больнее. Приходили и другие. В медицинских халатах, иногда — в защитных костюмах. Хотя, возможно, последнее ему только чудилось. Некоторых Кларк узнавал — после того как свет периодически стали приглушать, он видел их не раз. С профессионально-бесстрастными лицами, сосредоточенные и безразличные, они говорили чаще всего только между собой, и темой их разговоров всегда был «объект». Кларк. Спустя какое-то время он и сам начал думать о себе так. Объект. Нечто, не имеющее собственной воли, предназначенное для оперирования им. Точное определение. С ним и вправду обращались как с неодушевленным предметом. Куда-то перевозили, вертели туда-сюда, рассматривая и изучая, иногда, очень редко, водили в огромный зал для испытания прочности. Не зала — самого Кларка. Количество криптонита в стенах, скрытого ровным серым покрытием, оставляло лишь небольшую площадку в центре, на которой его действие не ощущалось и почти все силы Кларка были при нем. Почти — потому что нехватка солнечного света тоже давала о себе знать. Изрядно покопавшись в его памяти (Кларк содрогался, вспоминая впрыскиваемый прямо в вены жгучий яд, заставляющий вспоминать каждое мгновение жизни, проживать его заново и говорить-говорить-говорить…), его перевезли в помещение с крохотными окошками в высоком потолке. Но солнце все равно слишком редко попадало на его постепенно слабеющее тело, и так измученное постоянным соседством с криптонитом. Раньше Кларк беспокоился по этому поводу, боялся, что, когда представится возможность сбежать, у него окажется слишком мало сил. Думал, что не сможет идти и при освобождении его придется позорно вывозить, вот так, прикованным к столу, обвешанным трубками и датчиками, ставшим единым целым с ними. Объектом. Вещью. Потом беспокойство ушло. Никто не собирался предоставлять ему ни малейшего шанса на побег. Никто не собирался его освобождать. И сколько бы посетителей ни приходило к нему каждый день, в моменты мучительного, жестокого просветления Кларк осознавал, что это не более чем иллюзии. Галлюцинации. Жалкие попытки его отчаявшегося мозга избежать понимания, что на самом деле к нему не приходит никто. Что на самом деле он не нужен никому, кроме своих неутомимых мучителей, да и тем до него дела нет — их интересует исключительно его нечеловеческая природа, его «начинка» и то, как все это можно использовать. Бессмысленно для «объекта» мечтать о свободе — такое для него не предусмотрено. Большой удачей бы стало, если бы ему просто позволили однажды умереть. Но Кларк давно уже перестал считать себя удачливым.