banlieue

Конец октября. Я проводил Луи на сцену, последний раз поцеловав его в лоб, сам спустился в зрительский зал, который действительно был набит, пустыми оставались первые ряды. Я присел на крайнее кресло, Луи начал двигаться. Это была его идея – провести фестиваль для учеников, для младших учеников, потому что годы занятий обходятся им всего лишь одной постановкой, на которую мало кто идет; обычно такие выступления неинтересны. И детей, по сути, не замечают до самого их взросления. И тогда Луи поговорил со мной, а потом с Еленой и директором театра, на что тот сказал, что это идея удивительна, нова, она определенно нужна театру. Прыжок, Луи показывает гримасу боли, так надо, так было задумано. Его движения завораживают, все затаили дыхание. Через два месяца ему будет четырнадцать, Джемма уже попросила нас не навещать отца, с ним что-то происходит и ему необходимо одиночество. Даже Аманда старается не показываться ему на глаза, часто засиживается у подруг. Я просто надеялся, что отец не выжидает свою смерть. Я очень надеялся. – Бесподобно! Прекрасно! Восхитительно! – проговорил диктор с аккуратной четкостью и идеально вписывающимся восторгом. – И все это Луи Томлинсон, дамы и господа! Мальчик тяжело дышал, люди громко аплодировали, как и я, он смотрел на меня, мимолетно улыбнулся. Я поднялся обратно за кулисы, он сразу полез за объятиями. – Я люблю тебя, – для нас ничего не существовало. – Я тоже люблю тебя. Мы не стали задерживаться там, быстро вернулись домой, витрины и информационные столбы все еще украшали громкие постеры с приглашениями на детское шоу. Мальчик улыбался. Эта неподдельная радость в его ярких глазах ослепила меня, как его ослепили фанаты. У моего мальчика уже были фанаты. Елена гордо зашла в гримерную после его выступления вместе с большой пестрой коробкой с таким же огромным бантом на ней и открыткой «Луи Томлинсону от всего сердца». В коробке был краткий руководитель, как быстро стать диабетиком без особых усилий. Этих сладостей должно было хватить ему на лет сто. Но Луи немного устал, свалился даже не на диван, а рядом с окном, и посмотрел на Нью-Йорк снизу-вверх. – Я никогда не думал, что окажусь здесь рядом с таким человеком как ты и что все мои мечты исполнятся в тринадцать лет, – я поставил коробку на стол, взглянул на мальчика с улыбкой. – Так у тебя больше нет к чему стремиться? – я шаг за шагом приближался к нему. – Возможно, пока что нет, – он поднял на меня голову. – Только, может быть, большой балет. – Перед большим балетом всем нужен отдых, – он вытянулся ко мне, я взял его на руки. – Ладно, – мы последний раз взглянули на серое небо уходящего дня. Каждый день в нем расцветало что-то, и я думал, за что мне выпала такая удача – следить за его взрослением. За настоящим человеческим взрослением, чем-то настолько обыденным и нормальным, но в корне для меня восхитительным и обаятельным. Еще этим летом худощавое тельце скоро стало крепчать, мышцы на плечах прорисовывались приятными глазу дугами, бедра приобрели некую сдобность и лукавую роскошность. Все следы от царапин на его теле исчезали, и оно с определенной точностью становилось идеальнее. – Я вырос! – он отходил от стены в прихожей, где я для него прорисовал измерения. – Ровно пять футов! – Где-то еще половины дюйма до фута не хватает, – красным маркером я отметил чуть ниже пяти футов. Луи грозно глянул на красную черточку, а затем на меня. – Нам нужны точные измерения, – я наклонился к нему. – А у тебя какой рост? – я выпрямился. – Не знаю, около шести футов, – он смотрел на меня. – Ну ничего, скоро я буду выше тебя. – Конечно, Луи. Исполнение последней мечты Луи не заставило долго себя ждать. Он никогда не проверяет почтовый ящик, я привык забирать почту по возвращению домой и половину разбирать в лифте. Обычно там валялись письма признания в любви, какие-то приглашения на интервью, как всегда счета, но одно письмо в этот раз выделилось. Дверь лифта открылась, но я затормозил немного, остался внутри на пару лишних секунд. «Луи Уильяму Томлинсону», – я просмотрел конверт, обратного адреса не было. Конверт выглядел хорошо, не хватало только красочного сургуча. Я зашел в квартиру. – Луи, у меня подарок! – он как всегда сидел за столом перед телевизором на кухне, быстро среагировал на меня. – Что? – вышел, сопел носом. – Письмо, – я передал ему конверт, снял с себя пальто. Он быстро открыл его, очень аккуратно, глаза побежали по выведенным рукой буквам. Там не было написано много, совсем мало, я бы даже сказал, но этого хватило для него, для меня, для нас. – Меня пригласили в большой балет, Гарольд! Меня пригласили танцевать для Бродвея! – его руки дернулись к моей шее, я подхватил его. Лицо засияло обольстительным желтоватым светом, он улыбнулся во все свои двадцать девять зубов. Я улыбнулся вместе с ним. – Меня берут в большой балет! Для серьезных взрослых программ! – Молодец, солнце, – я прижал его к себе, положив левую руку на спину, энтузиазм пробирался через все щелочки. – Меня берут в большой балет, поверить не могу! Он поцеловал меня. От нахлынувших эмоций и детского самозабвения, я полагаю. Он поцеловал меня быстро и резко, я не успел прочувствовать вкус яблока, что остался у него во рту, но он дал мне вторую попытку. Луи снова поцеловал меня, все так же резко и необъяснимо, а затем еще раз и еще раз, зажимая пальчиками острый угол челюсти у уха и затылок всего лишь тремя пальцами левой руки, в которой все еще лежало письмо. Последний поцелуй затянул я, мальчик выгнулся, его гладкие зубы были очерчены моим языком, губы расслабились. Он посмотрел мне в глаза, а затем намертво вцепился в мою шею. Я оставил его на своих руках тогда на весь вечер, потому что это было волшебно и по-особенному красиво. Его мечта исполнилась, а я запомнил лицо, полное истинной радости на всю жизнь. – Тебя берут на Бродвей?! – Елена была горда и удивлена. Но больше горда. Я держал свои руки в карманах. – Да! – Луи буквально влетел в зал, где они занимаются, поставил на уши всех находящихся здесь. – Первый просмотр первого декабря! – Надо подготовиться? – она держала мальчика за плечи, смотрела прямо в его горящие глаза, тепло улыбалась. – Я думаю, да, что им может понравиться? – Елена взглянула на меня, Луи повернулся ко мне тоже. Дети вокруг просто занимались своими делами. – Может быть, твой «Щелкунчик»? – посмотрел на нее снова. – Да? – Там сидят люди, которые без ума от классики, это их слабость. – Хорошо, ты же поможешь мне? – Конечно! – она обвила его дрожащие от экстаза тело тонкими руками, я стоял у двери. Луи тоже обнял ее. Они начали подготовку, здоровую подготовку, до декабря оставалось тринадцать дней и пары занятий ему бы хватило. Ничего не писавшие про нас до самого конца октября Нью-Йорк Таймс, подбившие свою репутацию независимых и укрепившие репутацию хорошей редакции, наконец-то выдавили краткую статью о том, что мальчика берут в большой балет. Но лишь по слухам, лишь по слухам, они теперь, видимо, всегда будут такое дописывать, чтобы не оскорбить меня или Луи. Их статья о том, что мальчик прекрасно поступил, когда вызвался устроить «детский фестиваль балета», понравилась мне, они назвали его смелым и амбициозным. Луи любил популярность и похвалу, но не пользовался ей излишне, кажется, я приучил его к скромности. – А если они передумают? – он не дал мне заснуть в ночь с тридцатого ноября на первое декабря. Он не шел в школу завтра, очень волновался. – Луи, тебе надо отдохнуть, – планировал с самого утра вытанцовывать свою короткую программу, пока на полу не появится отметин. – А если я не подойду? Разочарую их? – мне пришлось повернуться к нему. – Все будет хорошо, Луи, – я взял его в свои руки, прижал к груди. – У тебя впереди еще вся жизнь, успеешь насладиться балетом на Бродвее сполна. – Мне все равно страшно, – его пальцы на руках и ногах были холодными. – Я знаю, что тебя возьмут. И Елена знает, что тебя возьмут. Все будет хорошо. – Ладно. И, в итоге, он не спал ночью. Уснул под утро. Сегодня я тоже пропустил рабочий день, хотел быть с ним, хотел поддержать его. Кастинг на Бродвее они назначили на четыре часа дня, до скольких мы там будем, мы не знали. Я был уверен в нем на все сто двадцать пять процентов, мальчик спал в комнате, я закрыл балкон и завесил плотные шторы, прикрыл за собой дверь, когда уходил. Тихо сидел в своей студии с чашкой кофе, любовался сетом картин, которые нарисовал за этот год. На всех них был изображен Луи. Я одаривал каждую своим мягким взором, почесывал затылок, мои волосы отрастали медленно. – Гарольд, – в студии незаметно появился мальчик, – ты не разбудил меня, – я быстро глянул на свои наручные часы. – Ага, – было почти двенадцать. – Надо было спать ночью. – Я даже ничего не прорепетировал, – он подходил ко мне. – Они очень красивые, – поставил подбородок на мое плечо. – Эксерьеристые. – Экстерьеристые, – я поправил его, улыбнулся. – Я сказал то же самое. – Хорошо, – он отошел от меня. – Вот когда мне репетировать? – раздражение быстро затмило все его чувства. – Гарри! Мы приехали на Бродвей очень скоро, в три уже были на месте, везде ходили статные люди, смотрели на нас, как когда-то моя мать смотрела на Луи. Пренебрежительно. Я давно умел не обращать на это внимания, Луи сильнее сжал ремень своей сумки. Нас перехватила какая-то девушка, с микрофон и наушником на голове, выглядела достойно, командовала всеми. Она отвела нас в зал, где проводился просмотр, там было много молодых людей, висел постер с каким-то балетом-пантомимой. К счастью для Луи, там было местечко, где можно было прорепетировать свой номер. И вот, переодевшись, пока я ждал его снаружи, он помчался туда с новоприобретенным другом, скользя на своих пуантах по паркетным доскам. Я был рад, что он развеселился. Елена хотела поддержать его вместе со мной, но не смогла прийти, кажется, ее дочка приболела. За кулисами была суматоха, было много девушек и парней, одетых в обтягивающие лосины, они все дрожали, я стоял вместе с Луи, который использовал меня в качестве подставки. – Мне страшно, – без внимания он не остался, многие успокаивали его, на репетицию, после того, как все заметили меня, сбежался народ. – Я знаю, Луи, все будет хорошо, – я глянул на часы. – Ровно четыре, – прогремел, буквально, раздражающий звонок, везде потух свет, затем снова загорелся на сцене. Все затихли. – Луи Уильям Томлинсон, пожалуйста, на сцену, – издалось из многочисленных колонок, все обернулись на нас. – Удачи, – пронеслось по людям, мальчик встал ровно, напрягся. – Я люблю тебя, – прошептал я, наклонившись к его уху, держал его сумку. Он вышел, шагал избирательно, очень осторожно, не мог расслабиться. Отсюда в зрительский зал спуститься нельзя было, к сожалению, я наблюдал за ним из-за тяжелой занавески плотной ткани, что была пыльной. Здесь не играла музыка, она была строго запрещена на бродвейских кастингах, сбивала с толку. Мы все слышали в этой пронизывающей тишине только его мягкие шаги и колебания мышц, которые неугомонно сокращались. Неровное дыхание и сдерживающийся скулеж. Спустя долгих полторы минуты он закончил, поклонился, все еще сдержанно дышал, в его легких не хватало кислорода. – Луи, – акустика всего театра была удивительной, мы прекрасно все слышали, – что ж, – мальчик смотрел прямо, боялся отвлечься на меня. Я почесывал подбородок. – Это прекрасно. Расслабьтесь, пожалуйста, – вот тогда он быстро задышал, через узкие ноздри протекал кислород, он расслабился, его руки повисли. – То, как вы чувствуете в свои тринадцать лет, это нечто абсолютно изумительное. Настолько молодого участника мы берем к себе впервые. Мы рады, что вы приняли наше приглашение. Надеемся, что вы нас не расстроите. – Спасибо, – быстро произнес он, сложил ладошки вместе. – Спасибо, – мельком поклонился. – Можете идти, – он промчался по сцене, пронесся мимо всех быстро. Все эти люди за кулисами захлопали. Он отключился еще в машине, был физически и морально измотан, я позволил ему проспать весь оставшийся вечер. Я уложил Луи на диване в гостиной, он по-своему перевернулся на живот, рот был приоткрыт, мальчик болел, не мог дышать носом. Штанина приподнялась, оголяя бледновато-синюю кожу, с отливами серого, сочеталась с его темно-синими носками. Я снял с него свитер, он лишь пробормотал что-то, коротенький рукав футболки оголил плечико, я ухмыльнулся. Волосы растрепались, к дивану я подкинул его сумку с формой, притащил в гостиную мольберт и сварил себе кофе. Я надеялся, что он перестанет сильно двигаться. – Гарольд? – мой разочарованный вздох после очередного мановения мальчика был слишком громким. – Что ты делаешь? – я выдохнул еще разок. – Рисую тебя, – поставил чашку с кофе на стол сзади, протер кисть тряпкой. – Не двигайся, пожалуйста. – Что? – выдал он со смешком, потянулся, я выглянул на него. – Зачем рисовать меня, когда я сплю? – Потому что это красиво, – мы переглянулись, он муторно упал на подушку. – Потому что ты красивый. – Хватит, – развернулся к стене, запустил руки под подушку. – Луи! – я улыбался. – Вернись в обратное положение! – Отстань, я устал, – я посмотрел на наручные часы. – Время позднего ужина, – он не дал мне закончить картину. Когда я был в Аллоше, я рисовал мальчика для себя, по памяти, потому что его не было у меня под рукой, и я довольствовался тем, что осталось в моей памяти о нем. Но сейчас, когда у меня живая модель каждый день под боком, рядом, было бы преступлением не воспользоваться этим. Еще один маленький выходной ему бы не помешал, я был слишком лояльным и добрым к нему. Да, ладно, я провел одну пару с ним, дал задание для четвертого курса, очень сложное задание. Я попросил Луи позировать для них, но не сидеть в одной позе больше трех минут. Я знаю, это тяжело и даже как-то несправедливо с моей стороны, но это отличная практика. – Тебе понравилось, правда? – Дастин не был тем человеком, которого я бы назвал другом. – Ага, – Луи тянулся к картошке, на столе лежал недавний выпуск от Нью-Йорк Таймс. – А как тебе большой балет? Говорят, на Бродвее очень строгие наставники, – я только следил за мальчиком, уже жалел о том, что мы спустились в общий университетский кафетерий. – Все хорошо, они позвонят, когда будет следующая репетиция, – Родригес немного раздражал. Как всегда. – А не хочешь почитать это? – придвинул газету к Луи, тот бесстыдно роняет на бумагу картошку, пропитанную маслом. Я улыбаюсь. – Нет, – он грубо смотрит на Дастина, тот переводит взгляд на меня. – Неинтересно то, что про звезду пишут люди, – если бы его физическая наружность позволяла, Родригес был бы сожжен заживо, я издал подавленный, из уважения, смешок. – Понятно, – он забирает свою газету с жирным пятном на ней, прячет за пиджак. – Ясно, – смотрит на мальчика. – Не буду мешать, – исчезает. Я наконец-то отсмеиваюсь. – Надо вести себя прилично, Луи, – он вытирает руки салфеткой. – Он действительно раздражает, – больше мы к этому не возвращались. Его тренировки начались тринадцатого декабря, проводились через день, занимали по три часа. На учебу у него не хватало времени, чисто физически я бы даже сказал, он постоянно засыпал уже в машине. Каждый раз после тренировок. Суббота и воскресенье были выходными, девять часов в неделю хватало ему по самое горло. Изначально, насколько я понял, они все еще оценивали их, человеческий потенциал и желание участвовать во всем этом. Девять занятий, на два последних пришел я, сидел на местах для зрителей, пока на сцене в одну шеренгу стояли ученики, а на них горланила какая-то старуха. По-другому я не мог назвать ее. – Посмотрите на себя! – я видел, как Луи вжимался в себя от ее криков, стоял последним, дальше всех от нее. – Да ребенок лучше вас чувствует любовь! Чувствует паркет! Сцену и зрителей! – Луи ей точно понравился. – А вы, уже все в возрасте, балетом занимаетесь столько же лет, сколько и ему, и ничего не можете! – я не видел смысла в этих криках. Вообще никакого. Наблюдал за мальчиком с оценивающей аккуратностью. – Луи, быстро покажи им как надо! Луи, сдерживаясь, выбегает вперед, своей особенной балетной походкой, шелковистая ткань пуантов поблескивает, я присматривался. Она быстро покидалась всеми возможными балетными терминами, Луи исполнял все с осторожностью и робостью в его скованных движениях, я заметил испуг в глазах, горько и безотрадно смотрящих на меня. Его четкие движения точно устраивали эту даму в возрасте, остальные напряглись, пытались спрятаться за шлейфом милой энергетики, которую оставлял Луи после каждого своего движения. Девятое занятие прошло почти точно так же. Я сидел в зале, никому не мешал, после окончания занятия мальчик невесело поплелся в раздевалку, я встал и через центральный выход уже хотел уходить, как вдруг меня окликнули: – Мистер Стайлс, – этот прокуренный до хронической хрипоты голос, разнесшийся по залу быстро, был хорошо мне слышен. – Да? – я развернулся, медленно, монотонно, устал сидеть на одном месте три часа подряд. – Розалина Екатерина Фадеева, – быстро проговорила женщина, что приближалась ко мне на своих невысоких каблучках. – Я большая поклонница ваших работ, – за три метра от меня уже тянула руку. – У меня дома висит оригинал вашей «Вечерней темноты», – когда она приблизилась достаточно близко, я пожал ее руку. – Моя самая нелюбимая картина, – с меньшей, чем у нее хрипотцой проговорил я, мой взгляд был затуманен. – Почему же? – Слишком темная. – В этом суть темноты, не так ли? – Это не то, что я хотел передать, – она выдержала паузу, я опустил взгляд на пол, засунул одну руку в карман брюк. – Вы что-то хотели? – Насчет вашего сына, Луи, он очень талантлив, – я улыбнулся, она мягко на меня глянула. – Волшебный мальчик, удивительной красоты и грации, – говорила тихо, хрипота ее куда-то исчезла. – Я возьму его во взрослую постановку «Карнавал» от Фокина. – Замечательно, – я не смотрел на нее. – На самом деле, это была его мечта и это прекрасно, что его так скоро заметили. – Да, – выдохнула на гласной, улыбнулась, – да. – Что-то еще? – Нет, – отмахнулась рукой, – нет, вы свободны, спасибо. Со мной она разговаривала достаточно вежливо и сдержанно, как полагается дамам в таком обществе. Я вышел в коридор, где Луи прощался со своими новыми коллегами, измотанно подходил ко мне. Из-за тренировок мы не смогли по достоинству отметить его день рождения и Рождество, посидели вдвоем при свете электрических огоньков на елке и ночного Нью-Йорка. Все те же мелочи в качестве подарков, книги, какие-то вещи и безделушки, открытый счет в банке от моего отца на будущую жизнь. Самым главным для Луи была его исполнившаяся мечта, пусть и требовавшая много усилий, терпения и гнучести от мальчика. И время, проведенное со мной, как он сказал сам за пару минут до того, как уснул на моих коленях у яркой рождественской елки в моем свитере. А потом что-то стало идти наперекор. Что-то изменилось в нем, я все списывал на его усталость, ведь подготовка к чему-то крупному не может быть простой, я поддерживал его, мягко массировал избитые пальчики на ногах каждый вечер, бинтуя их. Каждый раз он говорил, что просто устал, и я понимал его. Но не было ощущения, что ему хочется бросить все. Второе полугодие в школе не началось для него вовремя, он перешел на домашнее обучение, но это было не то. Ему нужно было общение, друзья, простая жизнь. Тогда я подумал, что, возможно, это стоит остановить. – Луи? – обычно я просыпался раньше его, но в то темное утро января его не было рядом. Я, взбодрившись волнением, окатившим мое тело словно холодная вода, медленно шел по коридору, заострил внимание на полоске света, просачивающегося через стыки двери в ванную и косяков. – Луи? – я спросил громче, потянув дверь на себя. – Хей, милый, – он сидел на полу, я не понимал, что происходило. – Что такое, Луи? – я сел с ним. – Гарри… – тошно выдал он из-за корзины, прокашлялся, но уже не плакал. – Что? Луи, что случилось? – он посмотрел на меня своими бездонно мертвецкими глазами, быстро сменившими цвет на более светлый. – Нас взвешивали на балете, и, – выдыхает, протирает левый глаз ладонью, моя рука лежала на его колене, – я вешу на килограмм больше, чем нужно, – милое личико искривляется в эмоциях и жестокой несправедливости. – Меня могут выгнать, – сказал серьезно, хоть и с залитыми горькими слезами лицом, я даже прочувствовал ситуацию. – Из-за одного килограмма? – я принял его на свои руки, расцеловал лоб. – Да, – снова этот оскал боли, пронизывающий мое сердце до самых тканей. – Она так громко кричала на меня, – дыхание рваное, видимо, он долго плакал до этого. – Она сказала, что такая тяжелая бабочка ей не нужна, – снова эта одышка, напряженное тельце в моих руках снова стало слабеньким и хрупким. – Все будет хорошо, – тихо произнес я, Луи закрыл лицо руками. – Я думаю, что если пару дней ты обойдешься без сладкого, то все будет хорошо, – приподнял его ближе к лицу, мальчик убрал одну руку, а другой закрыл рот. – Ладно? – Да. – Только помни, что ты у меня красивый в любом весе и в любой форме, ладно, Луи? – он кивнул. – С любым весом и ростом. – Я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя. Этот день мы провели дома, я взял что-то вроде отпуска, Дастин заменял мои уроки, часто заглядывал к нам некоторое время, вваливался в квартиру без спроса. Этот день Луи провел в постели вместе с ноющими от боли мышцами, я боялся давать ему обезболивающее, все эти препараты содержат чистые наркотики, его юный организм мог среагировать негативно. Я думал, что мы никогда даже не затронем этой темы, по крайней мере, до лет восемнадцати точно. Но большой балет требовал слишком многого от ребенка, и в другой ситуации я бы предпринял что-то более радикальное. Но, в общем, куда уже радикальнее? – Розалина Фадеева, – Луи сказал мне, что она была выдающейся балериной в прошлом, я не знал этого. – Миссис Фадеева, – в этот раз я окликал ее, а она как будто имела плохой слух. Стояла у сцены. – Ох, мистер Стайлс, давно вас не видела, – я не посещал предыдущие репетиции, меня об этом попросил Луи. Все только что закончилось. – Я пришел поговорить о Луи. – Да, он отлично справляется, знаете, большой молодец, – она перебила меня, что было не очень уместно с ее стороны. – Да, я знаю, спасибо, – я сохранял дистанцию и смотрел в ее глаза. – На самом деле, я хотел бы поговорить о нагрузке и моральном давлении на него, – ее впавшие глаза резко поднялись. Лицо изменилось на возмущенное. – О нагрузке? – отсмеялась, как будто я шутил. – Что вы, нет никакой нагрузки и уж тем более морального давления, – подавленный смешок вырвался из ее рта, я посмотрел на нее угрюмо. – Это, возможно, вам так кажется, но еще одного нервного срыва Луи ни я, ни вы не переживем, – глаза снова впали, она вся вдруг посерела. – Он, как сказать, Луи еще совсем юный и я не хочу, чтобы мечта о большом балете его разрушилась, да еще и из-за меня, – она не понимала. – Возможно, мальчику нужен какой-то перерыв? Луи очень любит свое творчество, ему по-настоящему это нравится, но я не хочу, чтобы его мечта ассоциировалась у него с усталостью или отсутствием личной жизни, обычного подросткового веселья. – На что вы намекаете? – испуганно смотрела на меня. – У Луи не такая уж и большая роль, думаю, без третьестепенной бабочки вы один денек обойдетесь, – я улыбнулся, Розалина все еще тупо смотрела на меня. – В понедельник у него будет хорошая жизнь, – ей не нравилось то, что я улыбался. – Спасибо, что выслушали и поняли меня. Я развернулся и ушел, покинул театр с мальчиком слишком быстро, я пообещал, что эти выходные он проведет хорошо. Очень хорошо. Я не мог так просто оставить это, я думал, что у меня есть долг перед ним, я знал, что близкого человека я не брошу. Луи согласился полежать для недоделанной недавней работы, и в тот вечер я ее закончил. Его не отпускало чувство неправильности его мечты. – Гарри, а что значит «родственная душа»? – мы ужинали при свечах и недобирающимся до нас свете лампочки из прихожей, сидели на полу. – Ну, так обычно называют человека, который полностью подходит к другому, – он заинтересованно смотрел на меня. – Когда в отношениях гармония и полное взаимопонимание. – Как у нас с тобой? – задорно спросил он, я улыбнулся. – Ага, – мы сидели у французского окна в наших пижамах, смотрели на Нью-Йорк. – Как у нас с тобой. – Значит, ты моя родственная душа? – ужин перестал быть ему интересен. – Да, – я со всей своей любовью посмотрел на него. В битве за первенство наши тела столкнулись у дивана, я молился, чтобы мы не задели эти тарелки, свечи потухли, света из прихожей было достаточно. Я целовал Луи, его ноги сцепились на моей пояснице, пальцы щекотали затылок. Одна моя рука скользнула под его футболку, притронулась к горячему телу. – М, – тихо промолвил он, оторвался от меня. – Слишком остро, – прикрыл мой рот рукой и выпрямил ее. Я вытянулся. – Луи, – пробормотал невнятно, мальчик смеялся. – Нельзя есть столько острого кетчупа, Гарольд, – теперь улыбнулся я, он еще раз похихикал. – Ты как маленький. – Это взрослая жизнь, Луи, – он все еще держал свои пальцы растопыренными, смеялся. – Нет, я не буду тебя целовать, – он не мог перестать смеяться настолько чудесно и прекрасно, я улыбнулся и мягко на него смотрел. – Что-о? – Ничего, милый, ничего, – снова пробормотал, руки стали немного болеть. – Сейчас пойдем спать. – Нет! – он убрал руку, но не дал мне поцеловать его, отвернулся. – Сначала ты почистишь зубы! – Маленький центурион, – я поцеловал его шею, начал вставать, Луи расцепил ноги. – Центурион? – переспросил он меня, остался сидеть у дивана. – Я не знаю что это, но я центурион. – Какая-то четырнадцатилетка не будет мной командовать, – я завернул на коридор, дверь ванной, которую я нагло проигнорировал, была видна Луи. – Хей! – он дернулся за мной. – Свет выключи! – прокричал я. Было весело. У нас был медленный секс, был жаркий и особо чувственный. А сегодня был веселый и быстрый, неуклюжий, я мог бы сказать. Луи постоянно смеялся, мы чувствовали себя очень расслабленно и даже немного неловко. Мы тонули в весело раздающемся хохоте, а скоро погружались в патетическую страсть, до судорог в ногах. Я осторожно придерживал его тельце, когда процесс стал набирать обороты, Луи напрягся, снова лежал подо мной, я чувствовал его мелкую дрожь. Я быстро входил в него, он открыто стонал, изрекал ласковые звуки к моему уху, маленькое сердце часто забилось, намеревалось выпрыгнуть из груди, чтобы воссоединиться с моим. Капли пота побежали вниз ровно посредине грудной клетки, по подтянутому животику, где я перехватил их на себя, прижавшись к мальчику сильно, пошло и глубоко пронзая болью через эйфорию и его первый настоящий оргазм. Луи впервые по-настоящему кончил, его глаза были зажмурены от переполняющего чувства окончательности и зрелости. Я поцеловал его губы, поверхностно, не хотел мешать ему, наша постель была очень грязной. – Гарри, – он сидел в ванне, я потерял счет времени. – М? – загружал белье в корзину, мы все еще были без одежды. – Я люблю тебя, – мальчик не смотрел на меня, следил за своими синими и подбитыми пальцами в воде. – Я тоже люблю тебя. – По-взрослому. – По-взрослому. Он назвал те выходные лучшими в его жизни, действительно лучшими. Субботу он провел в компании своих двух друзей: Джессики и Леонардо – вместе с огромной коробкой различных сладостей, за телевизором, электрофоном, танцами и играми в прятки в подъезде нашего дома. Все это время я сидел в студии, дополнял картины, о которых уже все решил, подписывал их аккуратно и с деликатной точностью. Эти дети были хорошими людьми, Джессика совсем немного разбиралась в искусстве, и мой, взявшийся из воздуха гнев, когда они вошли, вдруг испарился. А Леонардо разбирался в музыке и моде, они поговорили со мной немного, было интересно послушать то, как они видят мир. И все свелось к динозаврам, напавшим на Канаду или Африку, я уже точно не помню, я смеялся с их детских убеждений, день пролетел незаметно. А в воскресенье мы отправились в большой парк аттракционов в центре города, только вдвоем, я запомнил мелькающие улыбки на его лице и не сходящий смех, оставшийся в моем сознании надолго. Я любил его.