banlieue

Мальчик словно ускользал сквозь пальцы, мы с Еленой и Джеммой заняли места в переполненном зрительском зале. Его дебют в большом балете состоялся в конце февраля, и я не жалел о его усилиях или избитом домашнем обучении. Сцена была пустой, а зрители оживились, я заметил парочку журналистов по периметру. На постере к показу были написаны имена всех артистов, в том числе и Луи, не самое последнее, это быстро навело много шума. Нью-Йорк Таймс внесли свою лепту, настрогали сразу пять почти одинаковых статей. – Мы скучаем по нему, – сказала Елена, Джемма повернулась к ней, я не слушал. – Его давно не было у нас. – Последние две недели репетиции были пять дней в неделю, – я не отрывался от сцены, хоть там и никого не было. – Он истощен. – Большой балет – это трудная работа, – карнавал начался. Я не смотрел на всех этих ненужных людей, не следил за актерами и сутью сюжета, я глазами выискивал своего мальчика, которого буквально притащил сюда на руках. Вчера вечером его пальцы на ногах буквально взрывались болью, он плакал и не мог ничего с собой поделать. Но он хотел выступить, хотел показать себя, все эти старания не были сделаны для того, чтобы попасть в больницу, даже если все десять пальцев были сломаны. Луи не привык жаловаться, если дело касается его мечт или чего-то серьезного, как его мечты. Он пролетает, как бабочка, для него освобождают сцену только что танцевавшие свой карнавал. Луи грациозно несется к краю, каждый прыжок отдавался болью в моей груди, я понял, что минутный выход не заслуживал стольких страданий. Положительный третьестепенный персонаж выглядел грустно, его выдавленная сквозь боль улыбка меня разбила, его звездная минута закончилась быстро, он залетел за кулисы, я встал. И захлопал. В больших театрах и на таких постановках никто никогда не хлопает во время всего действа, это является неуважением к актерам и создает слишком много лишней суеты в зрителях. Мне было все равно. Джемма и Елена поднялись за мной – и через минуту весь зал громко аплодировал мальчику, пока на сцене развивался сюжет и грустный Пьеро криво исполнял свою часть. Я люблю Луи и сделаю для него все. Из зала меня никто не выпустил, да и спуститься к сцене не дала Елена. Нельзя двигаться со своих мест, пока не закончится представление. Все эти правила бродвейских театров. Я с трудом высидел до конца, непреодолимое желание оказаться рядом с ним рвало меня на части, никогда не чувствовал себя более уязвимым и зависимым. Зависимым от маленького мальчика. – Ты большой молодец! – я пропустил дам вперед, зная, что если я сейчас обниму Луи, то никогда его больше не отпущу. – Я так горжусь тобой! – я стоял рядом с Джеммой, держа свои руки в карманах брюк, смотрел в пол. – И я горжусь тобой, – очередь Джеммы, Елена поднялась с колен, мальчик устало обнял сестру. – Такой талант еще сыскать надо, – она говорила тихо, в его гримерной были еще люди. Она встала, Луи сидел на стуле, устало поднял на меня голову. Я держал свои руки в карманах, медленно осматривал его с ног и добрался до лица. Он смотрел в упор, но не озлобленно, грустно, расслабленно, даже сонно. Я не знал, почему не двигался, Джемма невесомо подтолкнула меня за плечо, я продолжал смотреть на своего измотанного мальчика. Он сдался первым, Луи встал со стула, сразу упал на меня, Елена подхватила его за плечо. Я взял мальчика на руки, он всхлипнул мне в шею, мы стояли там минут пять вот так, без слов. – Я люблю тебя, – Джемма сидела у нас на кухне, была увлечена нью-йоркским ежедневником, Луи сидел в наполняющейся водой ванне. – Ты молодец, – я сидел вместе с ним, его пальцы на ногах оставляли желать лучшего, я удивлялся тому, что он мог еще ходить. – Я очень горжусь, – я массировал их в воде, очень осторожно, Луи держался за бортик ванны. – Но сейчас тебе лучше устроить перерыв в балете, ладно? – я повернул к нему голову, он кивнул, закусил губу. – Больно? – Немного, – сжал ладонь, промычал. – Меня осмотрели за кулисами после выступления, все в порядке. – Точно? – Да, – открыл глаза, озарил меня светом серебристо-голубых оттенков в них. – Хорошо. Я отнес мальчика в спальню, где оставил его под одеялом вместе с энциклопедией о динозаврах, его хрупкое тело растворялось на глазах. Я наконец-то составил компанию своей сестре, которой уже понадобилась вторая чашка кофе. Она с отвращением в глазах смотрела на газетные листы. – В Индианаполисе такого не бывает, – она откинула газеты на середину стола, я подал ей чашку. – Странные они люди, – присел напротив. – Я уже привык к этому, – она закинула ногу на ногу, посмотрела прищурившись. – Почему бы тебе не рассказать правду? – быстрый синхронный глоток, она облизывает губы, я улыбаюсь. – Ну, во-первых, все начнут жалеть его, да и это не должно быть достоянием общественности, разве нет? – Джемма улыбается мне, ставит локти на стол. – Во-вторых, мне нравится быть его отцом, люди не думают о чем-то другом, – мы смотрим друг другу в глаза. – Ясно, – отворачивается. – Ты рисовал еще что-нибудь? – Да, – с интересом рассматривает картину над диваном. – Ты повесил что-то свое? – она повернулась ко мне, подняла бровь вверх. – Луи попросил меня, – я поставил чашку на стол. – Это озерцо в Аллоше, его родном городе. – Понятно. Мы переместились в мою студию, Джемма оценивала картины, как обычно меня поддерживала и нахваливала. Она согласилась поспать на диване. Я долго с ней спорил, но ее аргументы были более весомыми. Луи действительно не будет спать без меня. Вечером мы только напоили его чаем, который должен был успокоить его сокращающиеся безостановочно мышцы ног и рук. По крайней мере, его мечта сбылась. Утром я отвез Джемму в аэропорт, оставив Луи одного, крепко спящего, я даже не глянул на него. Сестра пожелала мне удачи, как и я ей, меня что-то тревожило. Мальчику нужен перерыв, нужен отдых. Я впервые подумал, почему люблю его. Из четырех миллиардов людей я выбрал его. В несколько раз младше. Почему это тревожило меня именно сейчас, я не знал. Я возвращался домой медленно, даже слишком, не торопился к нему. Я зашел в квартиру, сразу услышал голоса из телевизора, сделал шаг на кухню. Я заметил его, такого простого, сидящего в своей пижаме, он ел йогурт пальцем, внимательно следил за людьми на экране. Уголки губ ползли вверх, я даже засмеялся. – Что? – я вешал свое пальто на вешалку, Луи встал. – Гарольд? – подошел ко мне. – Ничего, – я все еще улыбался. – Что смешного? – он смотрел на меня широко открытыми глазами. – Как твоя мама нашла меня? – он нахмурился, мы стояли в прихожей. – Ей дали номера телефонов твоих родителей и твой с Джеммой, не знаю, зачем, – он шел впереди меня. – Мама вспомнила, что когда-то уже слышала твое имя. Она решила позвонить именно тебе. – Почему она не продала дом? – он сел на стул. Мне было интересно. – Она хотела приезжать туда на лето, – с энтузиазмом он вылизывал свои липкие пальцы. – Нужен был кто-то, кто всегда занят и не создаст много проблем. – Она так сказала? – Из-за каких-то законов она не могла оставить дом себе. И продавать его не хотела. – Ясно, – я уходил в спальню, чтобы переодеться. – Она, – сказал Луи после продолжительной паузы, – она не успела рассказать тебе, – я обернулся, мальчик посмотрел на меня грустно. Я никогда не верил в судьбу и не знаю, почему думал об этом сейчас. Я лежал рядом с тонким, субтильным тельцем любовника четырнадцати лет и впервые подумал, что я боюсь его. Или, нет, не так. Я боюсь его любви, его пылкого молодого духа и юношеского стремления ко всему живому. Луи скоро снова пошел в школу. Все было в порядке, мы жили нашу обычную жизнь, я боялся охладеть к нему. Мы ни о чем не думали, просто жили, он всячески показывал мне свою любовь, я отвечал взаимностью. И вскоре все возобновилось, я перестал думать об этом, в очередной день сидел за кафедрой, пока студенты уходили и приходили обратно, суета нужна была мне. Дастин позвал меня к секретарю, звонили из школы Луи, лично сама директор. Меня впервые вызывали в школу. Вот так, в конце его школьного дня, за чем-то очень срочным. Я ехал быстро, она не пояснила мне, к чему такая спешка, я волновался. У кабинета уже поправил свой костюм, волосы, попытался расслабиться. Я открыл дверь, на меня сразу обернулись все находящиеся там. Луи, угрюмо сидящий на стуле напротив директора, другой мальчик, довольно плотный, тяжелый на вид, его мать, как я предположил, сама директор и напуганный мальчишка, сидящий на диване у окна. Обычное зрелище для обычных людей. – Здравствуйте, мистер Стайлс, – я прошел в кабинет, Луи скрестил руки, смотрел в пол. – Здравствуйте, миссис Белл, – я протянул ей руку. – Что случилось? – Ваш сын чуть не сломал моему нос! – женщина закричала, как будто у меня была причина плохо ее слышать. – Мисс Стивенсон, успокойтесь, – я потрепал Луи по голове. – Мистер Томлинсон ударил сына мисс Стивенсон – Ромео. – Без причины? – эта дамочка кипела от моей расслабленности, не знаю, чего она ждала. – Он якобы заступился за Майкла, – директор перевела взгляд на напуганного мальчика, я тоже посмотрел на него. – Я и заступился! – Луи разрывался от злости. – Я ничего ему не сделал! – Мальчики! – миссис Белл быстро это прекратила. – Можно мне узнать от моего сына, – я смотрел на директора, – что именно случилось? – Конечно, – мамочка рядом залилась красной краской. – Ромео толкнул Майкла в стену и смеялся над ним, – сжав зубы, говорил Луи. – Я нормально попросил его отстать, но он не послушал и толкнул меня. – Он сразу ударил меня, он врет! – мы с Луи синхронно повернули свои головы в сторону семьи Стивенсон. – Когда я отдавал Луи в эту школу, я думал, что это престижное учебное заведение, – я говорил спокойно, держался за спинку стула, на котором он сидел. – Я думал, что здесь учат детей тому, что других обижать нельзя, ровно так же, как и смеяться над ними, или кричать свою правду, – у мисс Стивенсон, на которую я посмотрел, лицо выражало полное непонимание ситуации. – Мне не хотелось бы искать для него другую школу в конце учебного года. – Вы и не обязаны, – директор посмотрела на меня, затем на Стивенсон. – Я надеюсь, что вы, мисс, объясните своему сыну, что смеяться над людьми, у которых проблемы со здоровьем не только плохо, это даже по-свински. – Да он не смеялся ни над кем! – из-за ее криков в помещении становилось меньше кислорода. – Его ни за что ударили! – К сожалению, он даже не воспитан так, чтобы бить других детей ни за что, – мой спокойный тон голоса выводил ее из себя. – Я думаю, что нам уже пора, у меня, все-таки, работа. – Конечно, мистер Стайлс, всего доброго, – Луи спрыгнул со стула, я взял его портфель. За нами послышались какие-то неразборчивые крики, я не вслушивался, мальчик шел рядом. Он спокойно сел в машину, я закинул его вещи назад, мы выехали, он согласился провести день со мной. – Тебе не стоило бить его, – он смотрел вперед, был сосредоточен на дороге. – Он давно над ним издевается, этого жирдяя давно надо было поставить на место. – Луи, не выражайся так, – он посмотрел на меня. – Надо оставаться воспитанным человеком в любой ситуации. – Даже когда какой-то отморозок пристает к маленькому и беззащитному? Майкл не виноват в том, что он мочится под себя, он болеет и это все знают. – Не выражайся, где ты только таких слов набрался, Луи? – он отвернулся. – Ты начинаешь говорить так, как твоя мать, – сказал серьезно, приглушенным голосом, я больше не смотрел на него. Я живу с ним уже почти два года, и вот, во что моя жизнь превратилась. Было бы неправильно, жаловаться или говорить что-то плохое. Я согласовываю с ним свои планы, пока он пропускает мои слова мимо ушей, уставившись в телевизор, качается на стуле и жует очередную конфету или наспех сделанный бутерброд. А я улыбаюсь, когда поднимаю на него свои глаза. Потому что он такой. Он Луи. – Ты говорил что-то? – быстро поворачивается на меня с набитыми щеками. – Я люблю тебя. – Я тоже. В этом году мы собирались в Аллош. Собирались во Францию, собирались отдохнуть. Он не был против, хотел снова в Сан-Франциско. Оставшийся год он не ходил на балет, его изящные ноги больше не болели. Я следил за ним, тихо поливающим лилии, которые недавно Луи вытащил на балкон, он что-то очень тихо напевал, не замечал меня. Легкая рука поднялась вверх, он поправил кулон в виде сердца, правой держал кружку, с которой уже который раз возвращался на кухню. – Ты напугал меня! – брызнул на меня оставшейся в кружке водой, я выдал смешок. – Извини, – он прошел мимо меня. Год он закончил хуже, чем предыдущий, был сильно расстроен. Мадам Фадеева несколько раз звонила нам, договаривалась насчет следующего года, хотела взять Луи в свою труппу. Я позволил ему выбирать, у него было три месяца, чтобы подумать, он не знал, что делать. Когда понял, что его оценки меня полностью устраивают, он стал чаще улыбаться. Я пытался объяснить ему, в который раз, что все эти мелочи не делают его плохим человеком или менее любимым. Его переходный возраст по-своему ощущался, я лично воспринимал это как что-то красивое и важное. – Не могу поверить, что ты притащил меня сюда только сейчас, – мы сидели у берега Гудзона в риверсайдском парке на траве в этот теплый июньский день. – Здесь очень хорошо. – Очень? – Луи занял большую часть нашего покрывала, я сидел рядом, корзинка с едой стояла у моей левой руки. – Очень-очень, – он игрался с цветочком, оторванным где-то в десяти сантиметрах от покрывала, я смотрел на мальчика. – Мы скоро поедем в Аллош? – Еще одиннадцать дней. – Уф-ф, – он перевернулся на живот, погрустнел. – А кто такой Джон Леннон? – Певец, он был в группе Битлз, – Луи водил пальцами по покрывалу, болтал ногами в воздухе. – Ты не знал о нем? – Его же убили полгода назад? – он зажмурился, посмотрел на меня. – По-моему, ты говорил мне, об этом долго говорили по телевизору. – Да, он был хорошим человеком. – Вчера было ровно шесть месяцев с его смерти, – я лег. – Джессика пыталась веселиться с нами, но у нее не получалось. Ее парень пытался ее отвлечь. – Парень? – Да, его зовут Дейв. – Она не слишком маленькая для парня? – Луи посмотрел на меня странным осуждающим взглядом. – Серьезно, Гарри? – я начал смеяться, быстро спрятал лицо руками. – Господи, я забыл, – никогда не чувствовал себя так неловко перед ребенком. – Я всегда забываю, что ты еще маленький. – Я не маленький, – он толкнул меня в плечо. – А ты иногда да. – Я? – Иногда ты, Гарольд, такой взрослый, умный и рассудительный, солидный, пахнешь своим дорогущим одеколоном в костюме и в шляпе, – я открыл один глаз и смотрел на него сквозь пальцы, – становишься таким маленьким и нежным, сладким, улыбаешься, как младенец, и сияешь, словно рождественская елка, когда я говорю тебе что-то хорошее. Я тоже могу говорить много вещей о тебе, – он повернулся ко мне и приблизился. – Ты тоже растешь, Гарри Стайлс, – поцеловал в лоб, обнял. – Я люблю тебя по-взрослому. – Я тоже люблю тебя по-взрослому, – я обнял его в ответ, мы продолжили лежать под щадящими нашу кожу лучами солнца. И с того момента я не думал о том, почему люблю его. Или почему он любит меня. Я, вымотанный, уставший, зашел в квартиру, здесь было тихо, слышались лишь тяжелые вздохи Луи. Я поставил свой портфель в прихожей, разулся, смотря на мальчика, который был занят чем-то требующим внимания и сосредоточенности. Он ничего не сказал мне, я прошел мимо стола, поставил сразу чайник, чтобы заварить кофе, приготовил чашку. Луи от усердия высунул кончик языка, крутил в руках маленькие детальки паззла, болтал ногами ощутимо. – Это..? – я наклонился, пригляделся на коробку с рисунком. – Это твоя картина, да. – Эм-м-м… – «Яблоки», да, Гарольд, ты мешаешь, – я посмотрел на его опущенную голову, растерялся. – Знаешь, о чем я подумал? – спросил он сразу же. – М? – Ты мне не показал свою первую выставку. Я ни разу ничего не видел из первых работ, – отбросил паззл, поднял на меня голову. – Ты сводишь меня посмотреть? – Конечно, в Метрополитене еще есть половина моей первой выставки. – Хорошо, а теперь испарись, я хочу сложить это, – сказал грубо, но по-прежнему необидно. Я улыбнулся. – Луи, милый, – я держал чашку горячего кофе в руке, смотрел на мальчика. – Помнишь, ты сказал, что у твоей подруги есть парень? – Да, – он не смотрел на меня. – Знаешь, о чем подумал я? – Нет. – Мы с тобой не встречаемся. – Что? – он в секунду освободил руки и поднял на меня глаза. – Почему? – Ну, никто из нас не предлагал, – я улыбался. – Разве это надо? – Конечно, так делают взрослые, – наивные глазки лазурного цвета не растерялись, как я предполагал. – Я знаю, что ты любишь меня, ты знаешь, что я люблю тебя, все очевидно, – я пил кофе, чувствовал горечь и пламя на языке. – Мне казалось, что взрослые люди не нуждаются в таком, если они любят друг друга. – Будешь моим парнем? – я перебил его. – Что будет, если я не соглашусь? – он игриво наклонил свою голову в сторону. – Тебе, возможно, потребуется отдельная кровать, – этот маленький человек заставлял меня улыбаться каждый момент моей жизни. – Или даже комната. – Будешь моей родственной душой? – теперь он не дал произнести последний звук четко, заулыбался искреннее и шире. – Конечно, Луи Томлинсон, я буду твоей родственной душой. – А теперь, пожалуйста, быстро исчезни, я не могу сосредоточиться, – закрыл глаза, спрятал зубы, но все еще улыбался. – Ладно, – я усмехнулся, ушел в спальню, чтобы переодеться. Отлично. У тридцативосьмилетнего меня есть родственная душа в сосуде маленького мальчика. За два дня до нашей поездки он уже складывал чемоданы, в этом году он рвался на родину, за те два дня успел достать меня своими расспросами и глупой навязчивостью. Я нормально перетерпел это, в Вашингтоне в аэропорту он наконец-то утих, отвлекся на самолет за стеклом, я смотрел на него, сидя на стульях, линии его тела были продолговатыми, вытянутыми, кое-где угловатыми, но в основном сглаженными и без крутых изгибов. Его тонкое тельце поднялось на носочки, пальцы придерживали стыки огромных панорамных окон, мальчик немного выгнулся в спине, я быстро зарисовывал основные линии его тела, худые длинные ноги, такие же руки, согнутые, спрятанные кисти. Заправленную в желтые шорты белую футболку-поло от Лакост. Луи повернулся ко мне, я захлопнул блокнот, смотрел ему в глаза. – Скоро мы? – он шел ко мне, опустив руки и голову, устало и раздраженно упал на сидение рядом. – Еще немного, потерпи чуть-чуть, – я повернулся к нему, он опустился, почти лежал на стуле. – Устал? – Мне скучно. Я улыбнулся, в самолете Луи совсем немного развеселился, люди вокруг его завораживали, как и вид за иллюминатором, и он не знал, на что смотреть. Из-за его финансовой самостоятельности, к которой я его приучил, я считал это необходимым, я не следил за его личными вещами, приобретенными в очередной день во время прогулки с друзьями, он достал какой-то журнал о моде, с интересом листал страницы и вчитывался в названия брендов. Может быть, у него появится новое увлечение, которое я поддержу. Из-за скорой скуки и одних и тех же букв в журнале, моделей с одинаковыми лицами он уснул, уснул днем, пока мы летели, я смотрел на него, взял его маленькую ладонь в свою руку, легонько массировал пальцы. – Мы приехали! – Луи упал на диван в гостиной, вокруг него сразу поднялся столб пыли. – Здесь довольно пыльно, – я ставил наши чемоданы в комнате. – Мне все равно. – Уже поздно, надо лечь спать, а завтра мы проведем уборку, – я стоял недалеко от него, он на меня не смотрел. – А я не хочу спать. – Это неудивительно, ты почти пять часов проспал в самолете. – Га-арольд, – протянул, устало и мягко, – я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя. – Значит, я могу посмотреть телевизор, – он повернулся с улыбкой от уха до уха. – Я иду спать, и если ты меня разбудишь, то мало не покажется, – Луи прищурился, улыбка сползла до непристойной ухмылки, я смотрел на него. – Я буду прыгать на кровати и кричать слова из песен какой-нибудь группы тебе на ухо. – Жду не дождусь, – он показал мне язык, я взял чемоданы, понес их наверх. Я ушел в уже свою комнату, расстелил себе, не слышал Луи, быстро уснул из-за усталости. Я не чувствовал его ночью, вообще никак, не знаю, спал ли он со мной вообще, в спальне Джоанны было расстелено, но это была та постель, которую мы оставили два года назад. Я не осмелился трогать вещи Джоанны, поэтому закрыл в ее комнату дверь и даже не заходил туда. Утром я проснулся от активных движений рядом и громкого крика. Не уверен, что именно кричал Луи, но кричал он настойчиво и прыгал слишком близко к моей голове. – Луи, боже, – я открыл глаза, мальчик перестал прыгать, сел на колени, улыбался. – Который час? – Кажется, уже почти девять, – я протер глаза. – Вставай! – В Нью-Йорке ты так рано не просыпаешься. – Конечно, там очень тихо, а здесь поют птицы и кто-то орет на Анжелу. – Кто? – он опустил глаза, улыбка исчезла. – Не знаю, кто-то очень злой. Он орет на французском плохие слова. – Может ее отец приехал. – Не знаю, – он все так же сидел рядом. – Просыпайся, мне скучно! – его миниатюрные пальчики прошлись по моим ребрам. – Я не боюсь щекотки, – я улыбнулся, перехватил его ладонь. Он цокнул и выдохнул через нос очень громко. Мальчик встал и ушел, сказав, что ждет меня на улице. Утреннее солнце пробиралось в мою комнату, я тоже встал и не заправил кровать, сразу прошелся по дому, открывая окна, и спустился на кухню, чтобы сделать себе кофе. Но шкафчики были заполнены только испорченными продуктами, и холодильник, которому понадобилась бы вечность, чтобы выветриться. Хоть он и был пуст, но этот самый застоявшийся запах пустоты и испорченного кислорода был по омерзительности почти таким же, каким был бы запах чего-то испорченного. Я быстро взял пакет и начал все сгребать с полок, еще даже не умывшись. Через полчаса я наконец-то вышел на улицу к мальчику, вместе с приблизительным списком того, что нам надо купить. – Луи? – он сидел на дереве, спрятался в зеленых листьях, висели только его ноги, болтались. – Тише, – он смотрел на дом Анжелы, я слышал какие-то странные звуки. Я дернул его за ногу. – Луи, нам надо в магазин, у нас буквально ничего нет, я не знаю ни одного магазина в Аллоше. – Погоди, – он вслушивается, я замолкаю. – Ты слышишь? Голос знакомый… – Пойдем, нельзя лезть в чужую жизнь, – он спрыгивает, берет меня за руку. – Тут в минутах двадцати пешком есть продуктовый. Мы ушли, Луи не переставал думать о том, что услышал что-то знакомое из дома Анжелы, часто отвлекался, пока тащил корзинку, магазин был пуст, похож на обычные заправочные ларечки. По пути назад мальчик наслаждался своим мороженым и рассказывал что-то о людях, живущих в этих маленьких домиках. К дому мы подходили под дикий рев, похожий на собачий, но кое-где можно было услышать полноценные слова, поэтому это был человек. Или что-то подобное на человека. Луи остался на улице, помогать мне не захотел, я разрешил ему делать все, что ему захочется, пока я не приберусь. Я взялся за тряпку и пылесос, провел слишком много времени в доме. К часам трем вышел на улицу вместе с чашкой кофе. – Луи? – я обошел дом, уши прорезал ужасный акцент, с которым слышался еще не сломавшийся голос мальчика. – Ох, мистер Стайлс, – отвращение пронизывало тело. – Мистер Валуа, приятно вас видеть, – он стоял за забором, Луи стоял с нашей стороны, смотрел на него агрессивно. – Взаимно, – он льстиво улыбался, стал еще больше в размерах, лицо совсем постарело, возможно, из-за алкоголя. – Как тебе Америка, Луи? – не знаю, о чем они говорили до этого, мальчик был раздражен и зол. – Нравится, – я стоял рядом, на улице припекало. – Я слышал, ты уже выступал в большом балете. – Да. – А как тебе живется с мистером Стайлсом? – Уж лучше, чем с тобой, – мышцы напряглись, он был без футболки, только в шортах, тельце было бледным. – Барт! – мы услышали голос Анжелы, что подходила к нам. – Бартоломью! – Иду, дорогая! – Барри повернулся к нам, посмотрел на Луи, потом на меня. – Анжела ждет моего ребенка. – Поздравляю, – сказал я, он ушел, Луи следил за каждым его шагом. И мы вернулись в дом, сидели за столом на кухне, обедали. Луи был каким-то грустным, я читал книгу, изредка смотрел на него сквозь стекла очков, он поставил ногу на стул и положил на колено подбородок, вздыхал. Он ничего не говорил мне, я не хотел спрашивать, что произошло, пока я был занят уборкой. Он встал из-за стола, с протяжным отвратительным звуком двигая стул, ушел в гостиную, сел за телевизор. Я некоторое время смотрел в пустоту, пытаясь выследить мальчика, вскоре встал, подошел к дверному проему. Луи лежал на диване, грустно смотрел на экран, что-то его тревожило. – Гарри, – я сделал шаг вперед, держал руки в карманах, – Барт сказал кое-что мне. – Что? – он перевернулся на спину, сел. – Он назвал себя моим отцом, – я посмотрел на него, его глаза потемнели. – Когда я сказал ему, что он оговорился, он ответил, что сказал все правильно. А потом проговорил: «Я твой папа». – Что он имел в виду? – Я хотел спросить у тебя. Они начали встречаться почти сразу же после смерти папы, тогда мама наняла Дори, чтобы та смотрела за мной, – его голос не дрожал, он говорил приглушенно, но уверенно. – Ты думаешь, мама обманула папу? – Я не знаю, – я подошел к дивану. – Барри лучше не верить, он чужой тебе человек. – Когда к нам пришли те люди, которые должны были сделать Барта моим отцом, в Париже, – я сел рядом, Луи смотрел в мои глаза, – они сразу сказали ему, что заберут меня, потому что у него много проколов, по закону он не подходит на роль отца. Они спросили у него, есть ли родственники, которые могли бы забрать меня. Он сказал нет, – опустил взгляд на диван, ногтем пытался достать нитку. – А я сразу сказал, что у нас есть Гарри, – он улыбнулся, послышался легкий смешок. – Я сказал, что ты можешь забрать меня. – Ты правильно сделал, – он посмотрел на меня, открыто, живо, искренне. – Я люблю тебя. – Я тебя тоже, – Луи обнял меня первым, его теплая кожа с отметинами от вышитого рисунка прижалась к моей рубашке, я прочувствовал его. – Спасибо, – мягко выдохнул он в мою шею, я усадил мальчика удобнее. Спустя пару секунд, которые казались для меня, для нас, вечностью, Луи быстро стал целовать мою шею, его руки залезли в мои волосы, он поднялся к уху, я все еще держал его. Мальчик прощупывал мою трехдневную щетину губами, добрался до моего рта, целовал мои губы поверхностно, незначительно притрагивался, как будто боялся испортить. – Гарри-и, – между нашими лицами было около десяти сантиметров, – все хорошо? – Луи, милый, просто не надо, – одна его рука отпустила мои волосы, прошла к ключицам. – Все хорошо. – Ты не хочешь меня? – прозвучало грустно, слишком высоко, расстроенно. – Луи, иногда такие вещи портят хорошие моменты… – Портят? – переспросил он, я напрягся. – Как занятие любовью может испортить момент? – Иногда, чтобы выразить свою любовь, необязательно раздеваться и ложиться в постель. Иногда необязательно даже целоваться, – он смотрел на меня нахмурившись мягко, не понимая. – Иногда не надо говорить слова любви. Надо просто быть рядом друг с другом. – Ладно, – он снова обнял меня, потерся носиком о ворот рубашки. – Прости. – Все хорошо. Мы просидели так минут пять, наверное, десять, может час. Я не помню. Я помню его натянутую для меня улыбку и смех тем вечером, за игрой в скрэббл, чистый и свежий, излучающий добро. Он абсолютно точно проиграл мне, даже не знал некоторых слов, свои выкладывал с ошибками, но, о боже, так весело ему еще никогда не было. Луи постоянно смеялся, кидал в меня деревянные плитки, но не зло, со смехом, закидывал голову назад, потому что не мог сдержаться. Мы даже потеряли несколько букв, он потом ползал по всей гостиной, только чтобы найти их. – Пендельтюр, – проговорил он, с особым французским произношением, закартавил звук [р]. – Да нет такого слова! Ты обманул меня! – мы уже готовились ко сну. – Оно слишком смешно звучит! – Когда мы вернемся, я найду это слово в словаре, – я улыбался, не мог расслабить лицевые мышцы. – Реверберация, – подтянул свои щечки вверх, линия рта искривилась, – это я так и не понял, что-то странное со звуком. – С тобой нельзя играть в такую сложную игру, – он посмотрел на меня. – С тобой надо во что-то простое, с названиями фруктов или овощей. – Бе-бе-бе, – высунул язык, покачал головой, я усмехнулся. – Спорим, что ты не знаешь самого длинного слова на французском? – Хм, – мы не хотели ложиться в кровать, – самое длинное… – Да, в нем двадцать пять букв, – гордо посмотрел на меня, даже немного надменно. – Двадцать пять? – Ага, – я удивился, думал, что он обманывает меня. – Так что, Гарри Стайлс, ты не знаешь? – Произнеси его. – Хорошо, – выдержал паузу, готовился. – Anticonstitutionnellement, – я посмотрел на него, личико сияло. – Антиконституционный, ты не знал? – Не-а, – я издал истошный смешок, опустил голову. – Ты меня уделал, молодец, – я прочувствовал то, как он доволен собой. – Будешь знать, как со мной связываться, – я поднял на него глаза. – Теперь я боюсь спать с тобой, – его лицо поменялось. – Нет, мы будем спать вместе, – Луи подошел к кровати, встал рядом со мной. – Хочешь ты этого или нет, – лег. – Свет выключишь, – отвернулся к стене, накинул на себя одеяло. – Спокойной ночи, – я улыбнулся. – Спокойной, – сказал тихо, почти шепотом, вздохнул, выдыхая с расслабленным смешком.