banlieue

– Я люблю тебя, Гарри, хорошо? Я люблю тебя. Я не притрагивался к кистям еще с начала октября, и сейчас я потерял надежду. Луи, он притворялся. Каждый вечер я думал, что просто накручиваю себя, что я просто не принимаю его подростковой изменчивости. Он не то чтобы стал холоден, ему стало все равно. Он все так же светился, как раньше, был таким же, как и раньше, просто ему не хватало одного кусочка. Любви ко мне, возможно, он часто кричал, даже если для этого не было причины, психовал и не был согласен буквально со всем. Я ни единого разу не повысил на него голос. Я стоял напротив него, когда его нутро полыхало, когда он скалил зубы, просто потерявшись, я не знал, что мне делать. Я изо всех сил пытался принять его, его гормональный всплеск, все его эмоции. Но я просто возился с ребенком. – Как ты, Гарри? – я стоял у стены, шкрябал ее ногтем. – Все нормально, – сказал почти шепотом, очень устало. – Джемма, ты же знаешь, я в порядке. – Если бы ты был в порядке, я не звонила бы тебе так часто, – я выдохнул. – Это все перетерпится, дети, они всегда такие. Ноа вместе со своими друзьями терроризируют младших, – усмехнулся. – Ты что-то делаешь с этим? – В его частной школе с этим отлично справляются, да и мы в качестве наказания не забираем его на выходные, – я прочувствовал в ее голосе гордость за саму себя. – Понятно, – протер глаза. – Гарри, поговори с ним, скажи, что ты переживаешь. – Он не слушает меня, я не помню, когда мы в последний раз нормально разговаривали, без его криков и возмущений. – Может, ты отправишь его к нам на каникулы? – я помял стену кулаком, надо было чем-то занять себя. – Может, ты отдохнешь немного от всего этого. – Его и так нет дома постоянно, не думаю, что я замечу разницу. – Луи должен заметить, возможно, он соскучится по тебе. – Его реакция может быть абсолютно другой. – Гарри, ты говоришь так устало и грустно, – я перевел свой потемневший взгляд на пол. – Все обойдется, просто не обналичивай его чувства. – Он в конце апреля поедет снова выступать, там пара городов в списке, – я зажмурился. – Здорово! Мы можем прийти поддержать его, – улыбнулся, очень криво и сломлено. – Да, конечно, хорошая идея. – Гарри, все будет хорошо. – Я знаю. Сердце мне разбивает не какая-то красотка, дама из высокого общества, а человек, которому я в отцы гожусь. Я доверял ему (старался), у нас был установлен комендантский час, который он ни разу не нарушил, всегда приходил в девять, во вторник, среду и пятницу он приходил на минут двадцать позже, потому что его тренировка заканчивалась только в полдевятого. Я доверял ему, его оценки не становились хуже, его успехи в балете только росли, я думал, что могу доверять ему. Его интерес ко мне пропал, и я болезненно это воспринял. Или я все же накручивал себя. – Я дома, – я сидел в библиотеке, следя за стрелками на своих наручных часах. Открыл книгу. – Гарри! – 21:47, поздновато. – Ты опоздал, – проговорил я темным стенам этой комнаты, Луи медленно шел по дому. – Гарри, – я повернул к нему голову. – Что? – он свою опустил, упирался о дверной косяк. – Ничего, – встал ровно, собирался уходить. – Ты опоздал, – я снова уставился в книгу. – Автобус задержался. – На двадцать семь минут? – он не смотрел на меня, все еще стоял там в своей теплой куртке. – Ну, нас еще задержали немного на балете. – Ясно. – Мне что-то за это будет? – мы одновременно перевели взгляд друг на друга. – Домашний арест, я думаю, на неделю, – ноль эмоций в этих синих глазах. – Понятно. – Ты даже не расстроен? – На улице все равно холодно, а дома с друзьями делать нечего, – он снимал куртку. – Здесь я хотя бы могу спокойно посмотреть телевизор. – Ясно, – ушел. Конец февраля, я стоял у окна в гостиной субботним вечером. Луи ушел к друзьям, как делал до этого, в квартире было тихо, шумел город за окном. Но это не ослабляло чувство одиночества и пустоты внутри меня, ничего в квартире не выделяло наличие здесь кого-то постороннего или не совсем чужого, я снова был один. В конце концов, Луи мог разлюбить меня, променять на кого-то своего возраста, на кого-то такого же активного и желающего познать эту жизнь; на кого-то с такими же подростковыми интересами. Я все же оставался его дополнением, бонусом. Тем вечером я не волновался за него. Я вернулся в библиотеку и сел за стол, надеясь чем-то себя занять. – Да? – телефонный звонок, на который я нехотя ответил, раздался как гром среди ясного неба. – Мистер Стайлс? – Да, это я, – что-то щелкнуло внутри. – Добрый вечер, это офицер Свифт, – он говорил спокойно, мои руки задрожали. – Ваш подопечный – Луи – он у нас, в главном офисе, вы должны забрать его. – Что случилось? – Они, его друзья с ним, находясь в состоянии алкогольного опьянения, пытались ограбить магазин. Заявление на них не подали. – Да, я уже выезжаю, – я повесил трубку. Зажмурился от внутреннего урагана, протер лицо руками, с секунды три простоял у телефона в полном ступоре. Сердце словно горело, распавшись на отдельные части, я ехал очень быстро, нервно стучал по рулю. «Каждый оступается», – думал я про себя, пытался утешить. Я все-таки не состоялся как родитель, как воспитатель. Как хороший пример для подражания. Да и сейчас мне казалось, что я и как любовник не состоялся. Ветер подул сильнее, когда я вышел из машины, я поднял ворот своего пальто, поправил накинутый шарф. Рука в кармане, вторая придерживает шарф, прикрывает половину моего лица, я зашел в здание, свет был слишком ярким, желтым. Я посмотрел на скамью у стены, где сидели знакомые поникшие лица, очень усталые, Луи спал или просто отключился. Я подошел к столу. – Мне надо что-то подписать, чтобы забрать Луи? – офицер передал мне бумагу. – Да, вот это, – следом дал мне ручку, я быстро вывел свое имя на листе. – И еще, мистер Стайлс, – он быстро пролистал еще стопку бумаг, – у наших органов опеки есть некоторые вопросы к вам и вашему подопечному, просто кое-какие маленькие проблемы. – Что-то не так с документами? – Я точно не знаю, мне просто сказали, чтобы вы заполнили это, скоро вам позвонят или вызовут в суд, – я выдохнул через нос, мои губы вытянулись в прямую полосу. – Не волнуйтесь, за такую оплошность у вас не отнимут права на него. – Спасибо, – я быстро писал свое имя на пустых строчках на документе. Видела бы меня моя мать, о господи, это было непривычно и так неправильно. Я нес это тонкое, увядшее тельце на руках, я не заметил, что Луи ушел из дома в своей легкой кожаной куртке, его пальцы были синими и очень холодными, руки болтались, я держал его под лопатками и коленями, его нос был красным. Я шел к машине, пока в голове прокручивался момент, так, воспоминание из детства, когда я впервые ослушался свою мать: она попросила меня не бегать на улице, но я продолжил и споткнулся. Я разодрал свое колено, мне было года три, я очень громко плакал от боли, протирал слезы грязными, разодранными ладонями. А моя мать тогда сказала: «Я же предупреждала тебя», – и няня взяла меня на руки, чтобы успокоить, а у матери не было эмоций на лице, кроме какой-то ненависти ко мне, пренебрежения. И прямо сейчас я слышал, как она повторяла «я предупреждала тебя насчет Луи» много и много раз. Я уложил его на задние сидения. Он проснулся/очнулся в машине, когда мы подъезжали к дому, сел ровно, следил за дорогой через боковое стекло, мял свои пальцы, но не смотрел на меня. Я даже не слышал его дыхания, лицо было очень бледным, только покусавший холод давал румянец щекам и носу. Мы ничего не сказали друг другу в лифте, когда поднимались на этаж, тишина не была удобной сейчас, только мешала. Луи спокойно повесил свою куртку на вешалку, разулся, прошел кухню. Он не смотрел на меня, налил себе воды в стакан, сделал несколько глотков. Мальчик выглядел подбитым, изнуренным, волосы растрепались, синяки под глазами увеличились. Я пытался согреть его своей любовью, которую дарил одним только взглядом. Кажется, я просто перелюбил его. – Иди в ванную, я сейчас подойду, – и даже сейчас он не посмотрел на меня, поставил свой стакан на стол и прошел мимо, поправил отросшую челку взмахом головы. Я любил его слишком сильно, и он не справился. Я смотрел на свое серое отражение в оконном стекле, чувствовал себя таким же прозрачным, каким бы там. Я положил пальцы правой руки на ямку под нижней губой, прочувствовал колкую щетину, попытался улыбнуться самому себе. В квартире послышался только шум стекающей в емкость воды, я снял свой свитер и бросил его на диван. По коже пробежались мурашки, я зашел в ванную комнату. Бессильный, потрепанный, мятый. Так я мог описать своего мальчика сейчас, его голова была опущена, руки прикрывали тело, левая ладонь лежала на правом плече, изувеченная кожа показала изогнутый дугой позвоночник и острые плечи, синяки показались на руках. Я протер его плечи намыленной мочалкой, на шее не было кулона. Луи не смотрел на меня, я быстро протер его ноги, тонкие, длинные, совсем костлявые. Пальцы и ступни отдавали болезненной краснотой, кое-где синью. Хотелось изобразить это, хотелось передать его состояние. Этот вечер напомнил мне тот самый, когда Луи впервые при мне был у Бена, когда на следующий день я понял, что мы встретились не просто так. Прошло почти три года, его взгляд был опущен в воду, на руки, скорее всего. Я проходил пальцами по его волосам, шампунь пенился быстро, мальчик немного поднял голову, чтобы мне было комфортнее. Ни единого слова от него за столько времени, ни единого звука, мягкое сонное сопение, дерганье носом. – Поговоришь со мной? – я сидел на унитазе вместе с полотенцем в руках, которым протирал их. Луи впервые поднял на меня свои глаза, между нами было около двух метров. – Прости меня, – он снова посмотрел в воду, капли стекали по лицу вниз. – За что? – Я не хотел всего этого, – он протер глаза. – Зачем ты тогда делал это? – он выдохнул, я думал, что он сейчас расплачется. – Я не знаю, я думал, я чувствовал, будто ты больше меня не любишь и я, – язык заплетался, я подошел к нему, – я так боялся, что я тебе больше не нравлюсь, я не знаю. Ты давно не говорил мне, как сильно ты меня любишь. – Я люблю тебя, Луи, я всегда любил тебя, – я присел у ванны. – Я просил тебя поговорить, но ты не хотел, надо было сказать мне сразу. – Прости меня, – мокрые объятия, его худые руки крепко сжали мою шею. – Я ужасно вел себя и у тебя проблемы из-за меня, мне так жаль, – вода не была такой же горячей, как его слезы. – Мне жаль, Гарольд, прости меня, пожалуйста. – Я прощаю тебя, и я люблю тебя, – мягкая и влажная кожа идеально оголяла его душу. Той ночью мы не спали, мы даже не пытались, я думаю. Сидели по обе стороны кровати и разговаривали, иногда молчали долгими минутами, вслушивались в дыхание друг друга, чувствовали частоту сокращений сердца. Луи очень много рассказал мне, сначала он молчал минутами, когда я задавал вопросы, а потом говорил правду, беспощадно бьющую в самое сердце, которое пропускало удар или вовсе останавливалось. Фонари на улице давали рассеянный свет, подбирающийся к нам частичками, я видел лицо Луи. – Ты постригся, – я лег, мальчик сидел рядом, провел по моему плечу рукой. – Если это повторится, мне действительно придется отправить тебя в лечебницу, Луи, – иногда он уворачивался от вопросов, переводил тему слишком открыто. – У меня достаточно средств, чтобы отправить тебя в самую лучшую, – он выдохнул, быстро убрал руку. – Я знаю, но я всего лишь один раз покурил, – он говорил хрипло, кажется, его голос ломался. – Мне даже не понравилось. – А ром понравился? – Ну, на самом деле, совсем немного, просто мы пили его на спор, – мальчик отвернулся, опустил голову. – И, кстати, ты сначала сказал, что курил и опиум, и марихуану, – его дыхание было отчетливым. – Это считается за два раза. – Хорошо, я курил два раза, – сказал быстро, он хотел, чтобы я не трогал его по поводу этого. – Луи, зачем ты продолжил это с ними? – я сел, между нами было тридцать сантиметров, я смотрел на его затылок. – Ты же достаточно умный, чтобы не вытворять подобное. – С ними весело, они мои друзья, Гарри, – он повернулся ко мне, сел напротив. – Да, парень Лейлы не тот человек, с которым хотелось проводить время, это он постоянно добывал весь этот алкоголь, я просто… Я не хотел переставать дружить с ними из-за него. Сначала я долго ничего не пробовал, но – я не знаю – он просто смеялся надо мной, а потом они тоже стали так делать, и мне было неприятно, что они называют меня слабаком только из-за того, что я не хочу пить, алкоголь противный, – я молчал, я долго молчал. – То есть, да, Робби ужасный человек, он задирает младших, но Лейла, Джессика, Леонардо, они все хорошие. Они заступались за меня, сначала, а потом Робби сказал, что он, – пауза, этот длинный монолог мальчик прервал, – ладно, это глупо, я не буду рассказывать, прости. – Луи, все хорошо, ты же знаешь, что я люблю тебя, ты должен доверять мне, – он не видел моих глаз в темноте. – Просто, он однажды запретил нам войти в его дом, но там уже была Лейла и, мне кажется, то есть, мы не видели, но она плакала и один раз вылезла в окно, звала нас, – он зажмурил глаза, спрятал их ладонями. – Да, это ужасно, и нам стоило уйти раньше. – Теперь ты понимаешь, почему должен был говорить со мной? – я нежно дотронулся до его предплечья, постарался убрать руки от лица. – Луи, я волнуюсь за тебя, и ты еще растешь, ты растешь, и это значит, что тебе нужен советчик, тебе нужен кто-то, с кем ты можешь поговорить, кто-то взрослый, – он улыбнулся. – И да, возможно, иногда возраст – всего лишь цифры, но я точно знаю больше, чем твои друзья или сверстники. Луи, милый, я люблю тебя и никогда не буду судить. – Я знаю, – прошептал, очень ласково, – я тоже люблю тебя, Гарри. Тело напротив приблизилось, он сел на мои бедра, я спрятал мальчика в своих объятиях, схватил эти угловатые плечи ладонями, прижал к себе. Луи сопел, проходил пальчиками по моей груди, мы смотрели друг другу в глаза. Кажется, тогда было что-то около четырех ночи или уже ближе к пяти, мы всю ночь действительно провели в сознании. Часто молчали. Но, кажется, поняли, что любим друг друга. Я никогда прежде не смотрел на детей, никогда прежде не любил. Я только хотел женщин, я желал их. Да, я посматривал на мужчин, но дальше проведенного вместе вечера это не заходило, мы даже не целовались. Но чувствовали эту симпатию, романтическую связь. И вот, я сижу на кровати в своей спальне, вместе с пятнадцатилетним ребенком на руках, который недавно на время разбил мое сердце, но только на время. И, как оказалось, его хрупкое, буквально хрустальное сердце я разбил в ответ. С детьми все намного сложнее, или проще, я так и не понял. – Гарольд, ты правда не променяешь меня на кого-то старше? – он лежал на мне. – Нет, Луи, я же сказал, – он гладил меня в районе талии, просто бегал пальчиками по ткани футболки. – Я люблю только тебя. – Даже с прыщиками на лице? – я улыбнулся. – У тебя нет прыщей на лице, – я посмеялся, выдохнул с нечетким перебоем, похожим на смех. – Есть и это не смешно! – привстал немного. – Нет у тебя ничего, – я провел по его шелковистым волосам. – Перестань, ты самый красивый в мире человек. – Правда? – Конечно, об этом все говорят, – он снова лег на меня. – Иногда это плохо и неприятно, – его щечка горела. – Все пристают и не видят, что у меня есть кое-что большее, чем просто внешность. – Луи не нравится то, что люди считают его красивым? Ого, это что-то новенькое. – Ну, нет, это неприятно. Робби приставал ко мне из-за этого. То есть, я имею в виду, что он по-настоящему приставал ко мне. – Что? – я поднял голову. – В этом нет ничего такого, – он сделал то же самое. – Он всего лишь попытался сказать несколько непристойностей в мою сторону, он сказал, что ты не подарил бы мне кулон в виде сердца, если бы не любил так, как не должен, – смотрел в мои глаза. – Ну, как-то так он и сказал, поэтому я снял его, кулон, он где-то в моей сумке. Я надену его утром. – Хорошо, – я положил голову на подушку. – Точно нет ничего, что ты хочешь рассказать мне о Робби? – Нет, это же сейчас неважно, – он взял мою руку с часами. – Там, у тебя какие-то проблемы с опекой, да? – Я не, – я выдохнул, – я точно не знаю, меня вызовут, должны, наверное, в суд в дом правительства, законы Франции отличаются от законов США, поэтому есть какие-то проблемы. Ну, я так думаю. – Я думаю, что все обойдется. – Сколько там уже времени? – Почти семь утра, – сказал он, отбросив мою руку с часами. – Ты не устал? – Я есть хочу. – Пойдем, я приготовлю что-нибудь. Мы сидели у окна, смотрели наверх, на тусклое небо, тяжелое, затянутое светлыми тучками. Луи обронил чашку с чаем и после уместной паузы, когда он смотрел на меня с этим особым испугом, я улыбнулся, а мальчик засмеялся, он просто смеялся, закрыл глаза, потому что не сдерживался и даже качнулся назад. И тогда я улыбнулся шире, сам посмеялся, Луи даже приложил руку ко рту, чтобы как-то успокоить себя, я просто смотрел на него. Я чувствовал себя таким влюбленным идиотом, господи. – Что-о? – без надобности он потянул гласную, тон голоса все еще был тонким. – Ничего, возьми тряпку и вытри этот чай, – он поставил свою тарелку рядом, встал. – Ага, – все еще тихо посмеивался себе под нос. Грация в его движениях и, я сказал это слово уже так много раз, особенная красота, которую он излучал. К счастью, жидкости на полу было совсем немного, чашка была почти пустой, он наклонился, прижимал кусок ткани к мокрой лужице, смотрел на пол. Затем резко махнул головой вниз, я уставился на его затылок, он смотрел на свои колени или куда-то в этом направлении. И засмеялся. Снова. – У тебя какие-то проблемы, Луи? – Просто, не обращай внимания, – говорил где-то сзади меня, послышался шум воды. – Это ты заставляешь меня смеяться, – я поднял голову, чтобы посмотреть на него, он шел к окну, тряс руками, потому что вытереть их было чем-то не входящим в его планы. – Я? – он сел напротив. – Я смешной, по-твоему? – Ага, – мальчик улыбнулся, широко, даже слишком. – Ты, Гарри, всегда называешь меня какими-то странными словами, а сам идеально подходишь под них. Хотя, я бы не назвал тебя каким-то таким словом. – Почему? – он быстро набил рот. – Ну, – частично прожевал, – я их просто-напросто не знаю, да и добрый и красивый для тебя то, что надо. – То есть, я добрый и красивый? – И забавный, да, – посмотрел в окно. – Знаешь, я сразу понял, что должен обратить твое внимание на себя. – Зачем? – Ну, моей маме ты бы все равно не достался, потому что она была уже с Бартом, а мне просто хотелось доказать, что я тот еще сердцеед, – я посмеялся, Луи повернулся ко мне. – Сердцеед ты еще тот, точно, – голубые глазки кокетливо моргнули. – Разбиваешь сердца взрослых мужчин налево и направо, без перебоя. – Да, я так делаю, – улыбнулся, зубы были желтоватыми из-за желтка яичницы. – Из-за тебя, ведь только твоим сердцем я дорожу, – сомкнул губы, длинная изогнутая линия его улыбки не исчезла. – Мистер Стайлс, вы должны быть польщены такой обходительностью, – голосок был манящим, приглушенным. – Конечно, я польщен, мистер Томлинсон. – Не называй меня так, мне же не тридцать, – я улыбнулся и громко выдохнул через нос. – Серьезно, не надо так делать. – Как скажете, мистер Томлинсон, – я расслабленно глянул на него, четкие линии скул напряглись. – Ты любишь быть раздражительным, Гарольд, – он повторил за мной, затуманенный отчужденный взор попал куда-то на мой нос или губы. – Я научился этому у тебя. – В этом случае ученик превзошел учителя. Луи не забрали, нет, они не пытались даже, я думаю, у органов опеки было много вопросов ко мне. Оказывается, им неоднократно поступали жалобы на меня и мое отношение к ребенку. Учителя в этой, якобы «престижной», школе любили копаться в чужом грязном белье. Насколько я понял, они постоянно шептались обо мне, а у мальчика спрашивали о его состоянии. Постоянно, Луи не говорил мне потому, что не считал это важным. Он думал, он надеялся, что они перестанут, так как он никогда не врал и говорил, что ему хорошо со мной. У них было много вопросов, и они хотели прикопаться к каждой мелочи, которую заметили в моей квартире, в которую буквально ворвались. – Да, проходите, конечно, – я обычно не имел дела с органами правопорядка, впервые в полицейском участке побывал три недели назад. В квартиру вместе с женщиной из самых органов опеки зашел полицейский. – Чистенько тут у вас, – она сделала шаг в гостиную, осмотрелась, я закрывал дверь. – Слишком хорошо для холостяка, мистер Стайлс, – не знаю, за кого она меня принимала. – Ну, обычно в высшем обществе всех приучают к чистоте и порядку, без этого никак, – я обошел полицейского, очень крупного, стоял в коридоре. – Ах, да, точно, дворяне, аристократы, знать, кто там ваши ближайшие родственники? – Алоис Томлинсон, основатель той самой фабрики по изготовлению джема, – она смотрела на меня. – Ваш дедушка? – Прадед, это он основал фабрику, самую первую, но вице-президентом был назначен мой, тогда еще молодой, дедушка – Генри, – сколько раз я уже рассказывал это, не помню. – Ах, да, вас назвали в его честь? – Имя Гарри кажется вам идентичным Генри? – Ну, разве что звучат похоже. – Да, и больше ничего. Я сказал это слишком резко и грубо, она быстро прошла мимо меня, осмотрела каждую комнату, не разулась, хочу приметить. Трогала разные предметы и полки, подоконники, смотрела в окна. Была любопытной, открыла наш шкаф с вещами, посчитала полки в нем, зачем-то, вешалки. Стучала своими противными каблуками по моему паркету, царапала его. Я вежливо улыбался, когда она поворачивалась ко мне. Зашла в студию, ткань с холста не решалась скинуть, но осмотрела все, прошлась по клеенке, которую я кладу под мольберт. – Что ж, – открыла папку, которую все время держала в руках, достала ручку, что была прикреплена к корешку, – условия проживания у вас отличные, все же, пара десятков миллионов на счету, и ни одной бутылки с алкоголем или чем-то таким, молодец, – проставила галочки, я полагаю, на бумаге, прошла на кухню. – Медицинская страховка и гражданство легальное у мальчика есть, замечательно. Разве что, вам действительно отдали его слишком быстро, это и потревожило нас, но когда мы получили ответ от наших французских коллег, мы их абсолютно точно поняли. Знаете, они знали вас, были на вашей первой выставке, – повернулась ко мне. – На вас Луи не жаловался, всячески хвалил и даже льстил, слышали бы вы его, – полицейский смотрел на меня, придерживал ремень своих брюк. – У вас даже погребальные урны его родителей стоят на видном месте, очень уважительно с вашей стороны к ним. Вот только, да, на Луи мы видели, к сожалению, пару синяков, да и он иногда прихрамывает в школе, люди видят это. Вы как-то это объясните? – она уставилась на меня, уголки ее губ упали. – Да, дело в том, что Луи ходит на балет, к мадам Фадеевой, если вы не знали, у нее строгие требования к ученикам, Луи регулярно осматривается прямо там, в театре. – Он не жалуется на боль? – Жалуется, конечно, жаловался, но это его мечта и так просто сдаваться он не намерен. – Хорошо, удивлена, мистер Стайлс, синяки у него тоже профессиональные? – опустила взгляд в папку, что-то писала. – Ну, он часто гуляет с друзьями, где-то падает, задевает прохожих на улице, случайно, у него иногда бывают синяки на руках, – ее не устраивало мое спокойствие, она надеялась, что я буду запинаться и путаться в словах, чтобы она смогла оскорбить меня, наверное. – Понятно, – посмотрела на полицейского. – Вы спите на этом диване, да? – показала ручкой на наш диван. – Да, конечно, Луи спит в спальне, – я сложил руки на груди. – Значит, все хорошо, на самом деле, у нас были только серьезные вопросы к Луи, кстати, где он? – У друзей, он часто гуляет с ними, я говорил, – я улыбнулся ей, она сделала то же самое. – Ясно, было приятно иметь с вами дело, мистер Стайлс, я, если что, миссис Гумберт, обычно не люблю представляться людям, с которыми имею дело, – протянула руку. – Взаимно, – я пожал ее осторожно, взял двумя руками. – Это прекрасно, что такие люди как вы берут к себе одиноких детей, вы герой, мистер Стайлс, – говорила уже когда медленно шагала к двери. – Приятно работать с такими людьми, вы даже посвящены в его личную жизнь, во все его интересы. Это удивительно. – Спасибо. – За правду не благодарят, мистер Стайлс, – я быстро открыл им дверь, они вышли. – Было действительно приятно познакомиться с вами, надеюсь, что к вам больше по таким причинам я не попаду. – Конечно, всего доброго. Я выдохнул, когда закрыл эту чертову дверь. Сварил себе кофе, быстро, успокоился. Да, во Франции люди не были бы такими обходительными, как мне кажется, они были бы сверхпрофессионалами, а миссис Гумберт так просто заговорила со мной, почти как с другом, как с хорошим знакомым. Они знали меня, удивительно, они серьезно знали меня, я совсем их не помнил. Да, я был знаменит, всемирно известен, не последний человек в обществе, но я не придал этому нужного значения. Кто вообще может так просто отдать ребенка человеку, выставку которого они один раз посетили? И тогда мы снова стали хорошо жить. То есть, никаких проблем совсем не было. Наша беззаботная жизнь возобновилась, легкие улыбочки каждый день вернулись, быстрые «я люблю тебя» за завтраком тоже вернулись, Луи каждое утро целовал меня в щеку. Я расцвел и это заметили буквально все, я стал получать еще больше комплиментов по поводу своей личности, по поводу своей внешности и таланта. Нью-Йорк Таймс давно молчали, видимо, они действительно были разорены, не хотели лезть в ненужную им войну и суды. – Гарольд, а меня сегодня похвалили благодаря тебе, – мы ужинали, я перечитывал статью от городского ежедневника, где пара строк была посвящена моему денежному переводу на фонд по борьбе с «болезнью четырех Г»*. – Да? – Да, ты же сказал, что это была моя идея, – я еще разок пробегаюсь по цитате, явно не приукрашенной: «Мы же должны выступать за человеческие права, и если у нас есть возможность, мы обязаны помочь». – Это и правда была моя идея, и даже если общество не одобряет гомосексуалов или наркоманов, они же тоже люди. – Конечно, Луи, все правильно, – я посмотрел на него. – У тебя доброе сердце и люди заметили это. Ты молодец, – мальчик улыбнулся. – Ты поедешь с нами в тур? – Луи, я не думаю, у меня работа и тебе пойдет на пользу небольшой отъезд, увидишь Америку своими глазами, – через три дня он уезжал, и я не чувствовал себя ужасно по этому поводу. – Луи, ну же, тебе будет весело. – Не думаю, что без тебя будет весело. – Луи, милый, тебе будет весело, потому что ты будешь со своими друзьями по балету. Помнишь, как весело было на твой день рождения? – Конечно, помню, – он подпер рукой свою голову, другой держал вилку. – Но там был ты, и мне не было одиноко. – Солнце, – я вытянул свою руку вперед и раскрыл ладонь, – из-за расстояния ты поймешь, как сильно дорожишь мной. Я люблю тебя, – он положил свою руку в мою ладонь, я сжал ее. – Я тоже люблю тебя, – его сердце разрывалось, он не хотел платить за свою мечту вот так. Утром двадцать седьмого апреля я отвез его в аэропорт, Луи не хотел уезжать, совсем не хотел, всю ночь спал почти на мне, крепко ухватившись за тонкий материал моей майки. Было ветрено, его волосы постоянно попадали ему в глаза, он использовал это в качестве оправдания для своих слезившихся глаз, океаны выходили из берегов. Я улыбнулся ему, передал его чемодан, стоял напротив, мальчик как-то пустынно на меня смотрел. – Я люблю тебя, – вельветовый пиджак не пропускал холодный ветер к моему телу, Луи прижался ко мне. – Я тоже люблю тебя, – миссис Фадеева ждала его, пока остальные шли в здание. – Не скучай, – он протер глаз, сжато улыбнулся. Без него было скучно, на комоде в нашей спальне лежала энциклопедия о динозаврах, а на кровати осталась пижама и теплый запах вишни и совсем немного лилии. Эти цветы уже отжили свое, в том году они не взошли, Луи не расстроился, он уже пережил это и отпустил. Жаль, конечно, он хорошо ухаживал за ними, и на балконе всегда было приятно находиться. Я стоял у окна в гостиной, пил кофе, замечал солнце, которое так рьяно пыталось показаться из-за облаков, которые то и дело, что постоянно преграждали путь солнечным лучам. На самом деле, у меня было желание съездить куда-нибудь недалеко, в один из городов, куда отправилась труппа, только чтобы сделать мальчику сюрприз, но я подумал, что это только зажжет в нем огонек, который сразу потухнет, когда уеду я или он, в другой город, к чему-то неизведанному. В Вашингтоне его пообещала поддержать Аманда, отцу уже трудно ходить, в Атланту обещала заскочить Джемма вместе с Джонатаном. А на всем его творческом пути ему всегда помогала Розалина, она любила Луи как собственного внука и всегда его лелеяла. – Теперь у меня есть эти пуанты из красного шелка, Гарри! – каждый вечер он звонил мне, каждый вечер, иногда раньше или позже из-за их путешествий или каких-то маленьких празднований удачного шоу. – Ты представляешь?! – Разве что чуть-чуть, – слышать его голос было всем для меня в те дни. – Я горжусь тобой. – И, о господи, он подошел ко мне! Просто подошел и дал коробку с пуантами! – радость могла разорвать его на части. – Понимаешь?! Этот человек, он же самый влиятельный критик во всем мире! – Хорошо, милый, я горжусь тобой, – я мягко улыбался, рука лежала на животе, так как сейчас я чувствовал бабочек внутри. По-настоящему. – А-а-а-а-а! Я так счастлив! – фоном слышался шум, легкие смешки людей из труппы. – Господи, мне теперь все двери открыты! В буквальном смысле! – Жду не дождусь, когда увижу тебя в них, – его голосовые связки рвались, определенно, он скулил от счастья. – Я очень-очень-очень сильно горжусь тобой, Луи, я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя! – никакого подтекста, никакой предыстории. – Мне пора! – Пока, – гудки проносили тепло по моему телу, я всегда ощущал что-то новое рядом с ним или не рядом. До этого я никогда не замечал, что в моей кровати слишком много места для одного человека, ночами сердце пустовало, но его легкая пижамная рубашка всегда была мягкой и теплой для меня. Через шесть дней они вернулись, и Луи не был вымотанным. Он рассказывал, что постоянно отдыхал там, а миссис Фадеева всегда водила его в разные рестораны и позавчера они даже были в казино. В Нью-Йорке «Жизель» они исполняли через два дня после приезда, это время давалось им, чтобы отдохнуть. Заменять юным мальчиком центральных женских персонажей – новшество, что принесла в этот мир балетного искусства Розалина Екатерина Фадеева, она считала, что придаст историям новую жизнь. Мне кажется, она была просто помешана на еще неопытных детях. Но, если честно, сама идея заменить Жизель нашим Луи была действительно выигрышной. Билеты продавались слишком быстро, эта жажда людей увидеть любовь подростка – мальчика – такую невинную, неоправданную, спонтанную, и его чувства, она так и кипела внутри них. Луи прекрасно справился с ролью, он знал, что показать и как это донести. После второго акта мы все дружно встали, а на сцену полетели цветы. Его особенные движения поманили меня туда, к нему, очень быстро. Было в нем что-то невинное и дьявольское, чертовски притягательное. Я впервые возбудился вот так, я ничего не чувствовал, кроме дикого желания взять хрупкое тело этого сияющего мальчика.