banlieue

Он держал меня за руку, когда мы вошли в галерею, хотя я попросил его этого не делать. Здесь много людей и они могли понять нас не так, никогда не знаешь, кто из них работает на такие издательства, типа Нью-Йорк Таймс. Но Луи все равно держал меня за руку, потому что он сказал, что нам не стоит бояться. За любовь люди не должны осуждать, они должны ее приветствовать. Я чувствовал себя смущенным, но мальчик с энтузиазмом пробегал по залам, таща меня за собой, он был для меня загадкой. Постоянные «а зачем ты нарисовал это?», «а что это?», «а здесь какое чувство?», «а почему?» меня сначала напрягали, но после я глянул в глаза, сияющие чистейшим ангельским светом, особенным оттенком василька, и мне стало хорошо. Он тянул меня за руку. – А это что? – мои первые работы отличались размытым эффектом, как будто на все смотрел человек с хорошим зрением, но в очках. Но людей это привлекло. – Это, в общем, это клен у дома моей крестной, – Луи вел себя как ребенок, очень нетерпеливый и навязчивый. – Да? Красиво, – наклонял голову в стороны, пытался разглядеть смысл. – А это кто? Похоже на человека. – Это ее дочь, к сожалению, я давно с ними не виделся, даже не помню ее имя, – людей вокруг было не так много, они не обращали на нас внимания. – Понятно, – отвлекся на что-то, повернулся туда, все еще держал мою руку. – Что это там? Маленькие какие-то картинки, пойдем посмотрим! – Луи-и-и, – за столько времени я знатно подустал, он рассматривал и другие картины, не только мои, уделял каждой много времени. Искусство фотографии уже давно не было чем-то новым, среди молодежи пользовалось особой популярностью, обычно фотографы показывали свои работы на улицах, завораживали обыденностью и полным отсутствием вычурности, аристократичности в их деле. Но не меня, я все еще считал хорошо нарисованный портрет чем-то поистине замечательным и подходящим под статус человека. Да и в высоком обществе, к коему я себя относил, люди тоже не считали умение правильно держать камеру за талант. Луи даже отпустил мою руку и подбежал к фотографиям ближе. Не думал, что что-то такое, как Метрополитен-Музей, опустится до низости впускать ненастоящее искусство в свои двери. Фотографии как фотографии, ничего необычного. – Ва-ау! – по шумной комнатке пробежался возглас мальчика, я улыбнулся, прищурился. – Гарри, посмотри! Ты только посмотри! – такое шумное поведение привлекло к нам внимание, я прокашлялся. – Луи, тише, – он подбежал ко мне, глаза наполнились детской радостью. – Посмотри! – прокричал шепотом, потянул меня за руку к ровной линии снимков. – Красиво, правда? Такой насыщенный закат или рассвет, не разберешь, – я без особого интереса смотрел на глянцевую поверхность фотографий. – Рассвет, рассвет в Детройте, в моем родном городе, – рядом появился мужчина, лет тридцати, может тридцати пяти, в пестрой рубашке и с черным ремнем на серых брюках. Мою мать хватил бы удар от такого сочетания. – Детройте? – Луи отвлекся на него, затем поднял на меня взгляд. – Гарольд, а ты был в Детройте? – Как-то раз, проездом, красивый город, – мужчина посмотрел на меня, я ему улыбнулся из вежливости. – Так вы Гарри Стайлс, да? – он наклонил немного голову, прищурился. – Ага, да, Гарри Стайлс, – он протянул мне две руки, я пожал правую. – Я Майкл Льюис, – я спрятал руку сразу в карман, на другой повис Луи. – Это мои фотографии, все до одной. – Они красивые! – сказал мальчик, я кивнул. – Ваш сын? – Ага, его зовут Луи, – они пожали руки, быстро, мальчик улыбался широко, глаза бегали от лица Майкла к его фотографиям на стенах и стендах. – Так, это ваши снимки? – Да, мои, я делал их много лет, путешествуя по Северной Америке, – меж зубов его показалась щербинка, это меня рассмешило. – Я очень люблю ваши картины, мистер Стайлс, очень хорошие, видно, что вы умеете чувствовать. – Спасибо, конечно, – Луи тянул меня в другой конец зала. – Ваши фотографии тоже ничего, но, знаете, я такого не понимаю. – Ну, в этом нет ничего страшного, что вы, – силы у него не хватало, я стоял на месте. – Ваш сын, кажется, хочет что-то посмотреть. – Конечно, – что-то было в его словах, что-то такое, неправильное, он как будто насмехался надо мной. Он оставил нас, меня, вернее, у Луи было много вопросов, потому что он был полностью захвачен картинками, цветными или черно-белыми, его нутро горело, он был живой. Майкл Льюис даже дал ему автограф, я никогда не видел Луи таким счастливым. Кажется, искусство фотографии ему действительно понравилось. Я был слегка разочарован его поведением, но не стал говорить ему об этом. Круглые солнечные очки со стеклами оттенка персика, короткий топ, принадлежащий его подруге, немного растянутый на груди, где висело сердце, навсегда, кажется, запечатлевшее мою бесконечную любовь к нему. Талия, нехарактерная мальчикам, юношам, тонкая полоска загорелой кожи, но все еще сладкой и молочной на вкус, ямка над пупком, который прячется под грубой тканью джинсовых шорт, на месте пуговички, истертых, купленных вчера, на каком-то рынке. Эти роскошные, налитые бедра, такие манящие, балетной слаженности, такие гладкие с переливающимися волосками на них. Его миниатюрные ножки, женские, я мог даже сказать, гуляющие пальчики, он кладет правую ногу на левую. Луи сидел спокойно, улыбался, иногда поднимал личико прямо к солнцу и хихикал. – Гарри, ты же меня любишь? – я сидел неподалеку, напротив меня стоял мольберт. – Конечно, Луи, – в самой глубине парка нас никто не мог достать, никто не смел потревожить. – Значит, я могу перевернуться на живот, – меняет свое положение, снимает очки. – Я уже устал. – Луи, пожалуйста, я только намечу тени, и мы закончим. – Я устал, – согнул коленки, уперся локтями в покрывало. – Я очень устал, – снова надел очки, нехотя переворачивался. – Луи, я очень сильно люблю тебя, поэтому, пожалуйста, потерпи, – я неаккуратно, зато быстро, ставил мазки, масло, к счастью, терпит паузы в работе. – О-ох, – запрокинул голову назад, согнул ногу. – До школы еще всего лишь пять дней. – Ты не хочешь в школу? – Кто хочет? – я быстро протер кисть, убрал лишние, текущие вниз капли. – Ужасное место. – Я могу перевести тебя в другую школу, мне твои учителя не нравятся, – поднял с земли бутылку с водой, сделал пару глотков. – Я хочу учиться со своими друзьями, – он посмотрел на меня, эти оранжево-розовые стекла меня рассмешили. – К чему в этом году будете готовиться с мадам Фадеевой? – его плечики раскраснелись, шлейка топа спадала. – Ну, она хочет какую-то очень взрослую постановку, опять же со мной в главной роли. – Снова женской? – Ну, никто не писал пьесы о мужчинах, – он лег, заметил, что я ничего не делаю. – Это не так уж и плохо. – Это очень хорошо, ты же, так сказать, вносишь что-то новое в балетное искусство, – я встал. – И что значит «очень взрослую»? – Это значит, что любовь была взрослая, ну или что там еще в пьесах чувствуют, – я сел рядом с ним, Луи привстал ко мне на руки. – Не знаю, Розалина еще думает, она хотела спросить у тебя, что думаешь ты. – Я пойду с тобой в следующий раз, – очень горячая, раскаленная кожа прижалась ко мне, мои ладони спрятали эти хрупкие плечики, я целовал его щеки. Теплый вечер длился бесконечно в зале, где то и дело слышались постукивания картонных подошв пуантов и одной пары раздражительных каблучков, Фадеева размахивала своим веером, я сидел на сидениях в первом ряду, неуклюже развалился, буду честным, просто я уже заскучал. Но поговорить со мной до начала тренировки она не могла, занята ведь. Я конкретно вздыхал последние полчаса, развеселить, утешить меня мог только радостный Луи, пораженный его талантом, я не мог перестать смотреть на него. Его форма идеально на нем сидела, черные лосины обтягивали ножки, бедра и все нужные и прелестные места так, как его вторая кожа. То же самое было с футболкой, идеально проходящей кругом по воротнику, припирающей эту изумительную шейку, короткие рукава прятали только плечи и показывали все линии рук, изящных, картинных, с четко прорисованными тенями. И эта талия, ах, эта талия, господи, такое тельце было грех не хотеть, не распробовать, не заиметь и выкупить собственной жизнью. Что я такого сделал, чтобы заслужить наблюдать за тем, как это божественное существо растет? – Мистер Стайлс? – я засмотрелся на пустую сцену, где мне только что подмигнул Луи, убегающий правильно, маня, заставляя желать большего. – Да, миссис Фадеева, здравствуйте, – я сразу встал, из вежливости поцеловал ее руку. – Вас Луи попросил прийти? – последний раз она взмахнула веером и в одну секунду его сложила. – Да, что-то о постановке.. – Да, он подходит, это по пьесе моего мужа, – было какое-то нехарактерное ей смущение в словах и скованность. – Он не любит делиться с миром, считает недостойными внимания. – Так, в чем загвоздка? – я стучал пальцем по подбородку. – Что-то не так с пьесой или ролью Луи? – Давайте я дам вам почитать, – перевела взгляд, взмахнула указательным пальцем в воздухе. Мы прошли в ее личный кабинет, комнатку, отсюда хорошо слышались разговоры и задорный смех из гримерных, она быстро передала мне бумаги, прошитые сбоку, пометив перед этим имя героини, которую должен был играть Луи. В машине я изредка поглядывал на листы, что-то в поведении Розалины показалось мне странным. Что такого может быть в простой пьесе? Мое исступление каким-то образом окупилось моим повышенным интересом к напечатанному тексту, кое-где даже с рукописными пометками, как будто мне дали первоисточник. Луи занял себя телевизором и печеньем, я сидел в библиотеке, проглядывал текст быстро, останавливался только на главной героине – Белле – на ее репликах, на действиях. Вызывающе, я бы хотел сказать. История сумбурная, быстрая, вокруг тысячи любовников и поклонников, а Белле все равно. Это не то, чего она хочет. История в двух действиях, длинная, монологи героини прописаны очень хорошо. И почему муж Розалины не хочет это публиковать? – Гарольд, – щелчок собачки вырвал меня из самого сердца повествований на тринадцатой странице, – что читаешь? – Да вот, постановка, которую ты, вроде бы, должен будешь исполнить, – он подходил ко мне маленькими шажочками, но спешно. Ему было интересно. – Странная история. – Почему? – приобнял сзади и поставил подбородок на плечо. – Ну, как сказать, просто для меня это странно. И не знаю, к чему там прикрепить тебя, пятнадцатилетнего мальчика. – Ну, Розалина хочет, чтобы ее запомнили как изобретательницу, – поправил мои передние пряди за ухо и пригладил волосы на макушке. – Ну, или как там все эти первооткрыватели называются. – Может, новатор в балетном искусстве, – щечка прижималась к острому уголку моей челюсти. – Это, кстати, ее муж написал. – Да, знаю, странный старикан, он у нас часто бывает, – Луи выдыхал в мое левое ухо, дрожь проходила по всему телу. – Сидит на пятом ряду, не разговаривает, постоянно смотрит. – На тебя? – мальчик выпрямился, подошел сбоку. – Да, он очень странный. У него плохой взгляд, – я отодвинулся назад, он сел на мои колени. – Он неправильно на меня смотрит. – Неправильно? – болтал ногами, сгорбился, просунул указательный и средний пальцы правой руки в карман рубашки на груди. – Это как? – Как плохие дяди смотрят на маленьких мальчиков. Он больше ни на кого не смотрит, – оттянул ткань, его пальцы побелели. – Однажды караулил меня у туалета, но ничего не сказал. Только смотрел. – Чего ты раньше не сказал? – отпустил меня, отвлекся на стопку бумаг на столе. – Ну, он меня не трогает, близко подошел только тогда возле туалета. Просто смотрит. – Это неправильно, – пальцы пролистнули страницы, он потерял интерес к этому. – Мы тоже неправильные, – выдохнул, я провел рукой по его спине, прощупал позвоночник. – Прости, я просто… – повернулся ко мне. – Что? – еще раз вздохнул, я смотрел на него. – Люди на балете не могут замолчать, они шепчутся, теперь даже при мне, – грустный взгляд упал на мои брюки, Луи выглаживал ногтем стрелку на ткани. – Не обращай внимания, все всегда будут говорить о нас, – я прижал мальчика к себе. – Одни девушки говорили, что готовы убить тебя, если узнают, что ты меня трогаешь, – голова лежала на моем плече, Луи выдыхал в мою шею. – Я хоть раз тебя обидел или сделал больно? – Нет, – звуковые волны почти не потревожили воздух, он сказал это на издыхании, очень тихо. – Значит, тебе надо перестать их слушать, – я чмокнул его лоб, два раза, уложил руку на голову и зачесывал волосы от виска назад пальцами. – Ладно. – Теперь тебе надо в ванную, уже поздно, – он утомительно простонал, встал на ноги. Школа его напрягала, он пошел в ту же, потому что там его друзья, да и школа делится на две, условно, среднюю и старшую, но обучение проходит в разных зданиях. В первый день нового учебного года я проводил его взглядом, ведь здесь везде люди, а мальчикам в его возрасте нельзя держать отцов за руку или целовать их в щеку. Я махнул ему рукой и улыбнулся, Луи улыбнулся мне и побежал, придерживая шлейки портфеля, к друзьям, которые его ждали. Несколько дней я сидел вместе с этой пьесой на коленке, пока студенты собирались в аудитории, перечитывал и перечитывал каждое слово Беллы. Она не знает, чего хочет. Автор умалчивает, откуда у нее популярность, откуда столько внимания, даже не дает понять, красавица ли Белла. Должно быть, неописуемой красоты была. Столько, столько мужчин, а вот ей никак. Честно, это заинтересовало меня и я отсчитывал страницы до конца, пальцы пробегались по тексту, останавливались на громких словах. – Ты тоже идешь сегодня на балет? – Луи закинул сумку к обуви в прихожей, подтягивал шнурок своих спортивных штанов. – Да, надо отдать пьесу, – я держал чашку кофе, уже холодного, смотрел на потертые уголки листов. – Я могу передать, – я поднял на него глаза, резко. – И поговорить с Фадеевой, – он поправил футболку, подтянул материю вниз. – Оу, – рука прошлась по волосам, он поправил свою челку. – Понятно, – снова поднял глаза на меня. – Там что-то очень плохое написано, слишком взрослое? – Как сказать, – лазурные глаза окантованы этими бесконечно длинными ресницами. – Я собираюсь отрастить волосы. – М? – мальчик свел бровки. – Насколько? – Ну, пока не знаю, хочу, чтобы эти прядки, – я схватил пальцами передние пряди, – были ниже уха. – Понятно, – он мягко улыбнулся, линия рта выгнулась, – я думаю, тебе пойдет. – Хорошо. Я сразу занял место в зале, еще пустом и темном, вскоре люди подтянулись, и Фадеева скорчила удивленное лицо, когда заметила меня. В руках я держал пьесу, она смотрела в мои прищуренные глаза, я ей улыбнулся. Эта пауза затянулась, люди стояли в недоумении, я поднял взгляд вверх, на Луи, Розалина повернулась к сцене и они начали. Через пятнадцать минут после начала я глянул на свои наручные часы, а затем повернул голову в конец зрительского зала, который хорошо освещался, где были двери, которые только что хлопнули. Там появился мужчина, седая голова, противно-зеленого цвета пиджак. На него Розалина не отреагировала, но остальные как-то зашевелились, Луи отодвинули на второй план, он поменялся местами с каким-то парнем. Я снова повернулся к мужчине, который сел на четвертый – пятый, я не посчитал тот, на котором сидел – ряд. Он уставился на сцену, я подумал, как такой примитивный человек мог написать что-то подобное. «Греховный раж» – такое название подходит мужчине, который должен кипеть жизнью, страстью, несмотря на возраст, он должен быть, не знаю, не таким. Этот выглядит так, как будто нуждается в няньке, сидит совершенно скованно. Подходить к нему я не стал, он не обращал на меня внимания, наверное, даже не заметил, смотрел только на сцену. – Мадам Фадеева, – она прошла мимо меня, сразу двинулась к мужу, я догонял ее, – я принес пьесу, – они вдвоем развернулись, я стоял в метре от них. – Давайте поговорим наедине, мистер Стайлс, – я не понимал, почему мы не можем поговорить при ее муже. – Я хотел сказать, что это очень талантливо написано, профессионально, вы знаете, у меня есть знакомые в столичном издании, они могут опубликовать вашу пьесу, – мужчина как будто не мог сконцентрироваться на мне, глаза его бегали. – Такое не должно оставаться без внимания. – Спасибо, конечно, Ричарду надо идти, а вы идите к гримеркам, мистер Стайлс, я сейчас подойду, – она даже не забрала у меня листы, повела своего мужа под руку, я шел за ними до самых дверей, а потом они исчезли в другом направлении. Я шел и думал, что этот мужчина не может быть таким простым. У него косоглазие, вот почему он не мог сконцентрироваться на мне, вернее мог, просто я не сразу это заметил. Он смотрел то в мои глаза, то опускал взгляд на бумаги, выглядел вблизи действительно нуждающимся в посторонней помощи. Я шел очень медленно, поэтому Фадеева появилась рядом почти в то же время, что и я. – Так, что вы думаете? – я положил пьесу на стол, она мяла в руках свой платок. – На самом деле, мне понравилось, в плане написания это действительно красивая история, – в комнате пахло сигарами, крепкими, тяжелыми, дорогими. – Значит, вы согласны с тем, что Луи может подойти на роль? – глаза бегали, а я держался уверенно и спокойно. – Мне кажется, вы одержимы идеей того, что Луи должен исполнить каждую роль какой-то сердцеедки или запутавшейся в чувствах девушки, – приоткрыла рот. – Все начиналось с бабочки, с какой-то простой бабочки, а после вы позвали его во взрослую труппу и теперь отдаете главные роли. – Вам очень повезло, Гарри, что Луи настолько талантлив и его заметили. Вы понимаете, настолько открытого сердца, умеющего показать чувства, я еще не видела. Луи очень талантлив, почему бы не использовать его талант? – мы стояли в тридцати сантиметрах друг от друга, моя голова была немного опущена. – Надеюсь, что Луи не подведет вас с этим персонажем, – она выдохнула через нос, громко и ощутимо. – Отлично, спасибо. Тренировки каждый день и частые пропуски школы только потому, что к ноябрю труппа должна быть идеально подготовленной к постановке, которая еще даже не придумана до конца. К Луи относились как ко взрослому, поэтому никаких поблажек не делали. Он засыпал еще по пути к машине, когда я забирал его, от усталости, недостатка энергии. В квартиру эту тростниковую фигурку я нес уже на руках, в конце сентября его пришлось снова перевести на домашнее обучение, ведь он просто засыпал на уроках и не успевал выполнять тонну заданий на дом. Но Луи, каким бы пылким он не был, даже не жаловался. Вернее, иногда он делал это по утрам, когда не мог элементарно встать с кровати из-за избитых до цвета сирени пальцев. Такова была цена за талант, как говорил Луи. С десяти до четырех к нему приходили учителя, которые не оставляли заданий, а к семи ему надо было быть уже в театре, и только на выходных он мог спокойно заняться тем, чем он обычно хотел. Его друзья стали часто к нам приходить, каждую субботу, если быть точным, иногда забегали после школы и ждали, когда уйдет его учитель. Луи нужна была поддержка, от меня, от друзей, от названивающей Джеммы, от труппы и Розалины. Ему досталась главная роль, Луи почти все время находился на сцене. И от него не требовалось четкое исполнение всех движений. Требовались чувства. Настоящие, неподдельные. – Может быть, ты отдохнешь немного от всего этого? – очередным вечером Луи не уснул, вернее, я ненароком разбудил его. – Через неделю уже будет премьера, нельзя бросать все в конце, – я массировал его пальцы и щиколотки, обходил мозоли, размером с цент, некоторые были меньше. – Ты не бросаешь, ты просто немного отдохнешь, – он краем глаза посматривал телевизор, изредка бросал на меня взор своих светящихся морей. – Неплохо было бы выступить совершенно бодрым, а не полумертвым трупом. – Гарри-и, – он усмехнулся, тихо хихикнул, – не думаю, что Розалина разрешит мне. – Я поговорю с ней, – я улыбнулся невольно, так уж вышло, что его улыбка заставляет мои лицевые мышцы напрягаться. – Джемма придет, да? – теперь он сфокусировался на мне, реклама отняла у него желание смотреть на мелькающие силуэты на экране. – Конечно, с Джонатаном и детьми. – Понятно, – снова отвлекся на какой-то сериал, я почти не слышал телевизора, постороннего шума, только дыхание Луи, легкое, расслабленное. Мальчик не волновался, что для меня было странно, я посетил предпоследнюю генеральную репетицию, стоял рядом с миссис Фадеевой, обстановка нагнеталась. Было не то чтобы совершенно, как сказать, вся конструкция второстепенных персонажей держалась на Луи, и, господи, он был подавлен. То есть, я хотел сказать, – черт – слишком серьезно и чувственно для пятнадцатилетнего мальчика. И он справлялся. Белла была подавлена отсутствием смысла жизни, все эти чувства идеально подходили. Я стоял там, скинув с себя вельветовый пиджак молочного оттенка с вышитыми розами на плечах, остался в одном гольфе темно-сапфирового цвета, какими были глаза Луи на протяжении всей его деятельности на сцене. Он сердце, без него, без его настоящих эмоций погибнет шаткий организм пьесы. Было решено, что основные монологи Беллы будет читать одна актриса, чтобы все имели фундамент в своих головах для более легкого и точного восприятия картины. Розалина, она больше ни на кого не ставила, готовила к такой серьезной роли только Луи и отмахнулась невзрачным «не буду я тратить время на какую-то бездарную овцу», постановка отчасти мужская, главный герой, не героиня, поклонники вокруг все мужчины, только одна-две подружки, бессмысленно слоняющиеся вокруг Луи. Я был впечатлен, безумно удовлетворен всей слаженностью движений этого ангела. – Да, определенно, это что-то с чем-то, – задорный голос уже почти в десять часов вечера, мальчик лежал в спальне после расслабляющей ванны с маслом чайной розы. – Хорошо, Гарри, я поняла это еще после первой фразы, – Джемма сладко усмехнулась, а я словно рассказываю ей о чем-то совершенно беспечном и беззаботном. – Боже, это просто, у меня нет слов, чтобы выразить. Очень красиво, талантливо и хорошо. – Ты влюбленный дурачок, Гарри, – свет горел в прихожей, только здесь, я не мог перестать улыбаться и гордиться. Как будто это был его первый раз. – Если только немного, – сонное дыхание сестры никак не заставляло меня попрощаться с ней. – Бесподобно. – Я знаю, Гарри, это же Луи, – послышался зевок, – он большой молодец. – Я так сильно люблю тебя, Джемма, спасибо за поддержку, – я нахмурился, но по-доброму. – Га-а-арри, – она всегда по-своему вытягивала звук [а], с самого детства, – ты же мой младший брат, я люблю тебя. – Спокойной ночи, – я подтянул ткань своих пижамных штанов в районе колен. – Сладких снов, – я повесил трубку и потянулся к выключателю. Длина моих рук позволяла дотянуться до него, оставаясь у телефона. Я усмехнулся в темноте, слыша полный тоски вздох, сонный, веселый. Вместе с машинами на улице послышалось шуршание свежего постельного белья, Луи ударил матрас ногой, пытаясь закинуть одеяло на эту же ногу, пытаясь ее спрятать, я полагаю. Я шагнул к спальне, наступал на низ хлопковых штанов, что сползли на пятки, я немного подтянул их в бедре, толкнул дверь в комнату. Взгляд сразу упал на раскрытую ножку, всю обклеенную пластырями. Я сделал шаг к его стороне, наклонился, поправил пуховое одеяло, закинув уголок на голую ногу. – Спасибо, – часть звука поглотила подушка, пронесся тонкий свист его носика. – Не спишь? – я укладывался на кровать, очень осторожно, хотя мальчик не спал. – Ты очень громко разговариваешь, – он отвернулся, но руку оставил на моей подушке, свою занимал только на процентов десять. – Прости, – я взял его руку, переплел наши пальцы. Луи снова повернулся ко мне, проезжаясь лицом по мягкой ткани наволочки. – Зачем ты это делаешь? – я видел только поблескивающий кончик его носика, глаза медленно привыкали к темноте. Он, видимо, уже видел меня хорошо. – Делаю что? – Я не усну, если ты будешь держать меня за руку, – лежал на животе, ноги его двигались. – Почему? – Гарри, я очень устал, дай мне выспаться, – он не старался расцепить наши руки, что лежали на краю моей подушки. – Я отменил всех твоих завтрашних учителей, – я наконец-то стал замечать его расслабленные черты лица, прикрытые глаза, изредка выглядывающие из-под этих густых и длинных ресниц. – Ну да, ты должен был, – хриплый голосок идеально сочетался с этой умиротворяющей тишиной. – Спасибо тебе большое, Гарри, что ты так сильно меня любишь, – проговорил я, громковато, вся идиллия сразу нарушилась моим слегка обиженным голосом. – Ты такой ребенок, боже, – глаза закрылись, его левая рука потянулась ко мне под одеялом, но его ручонки были слишком коротенькими и мальчик не достал до меня. – Я люблю тебя, – я подался вперед, наткнулся боком на его тонкие пальцы, острые костяшки, стал целовать руку, которую держал. – Я знаю, Гарри, я тоже люблю тебя, – провел ладонью по его щеке, еще раз приблизился, взяв вторую руку. – Хватит, я хочу спать. – Спи, – я прижал теплое тело мальчика к себе, он произнес что-то невнятное на выдохе. – Я люблю тебя. – И я люблю тебя, – крепкая спина его расслабилась, плотный слой мышц дал ощупать позвоночник и лопатки, я уткнулся носом в его шею, вдохнул терпкий, душистый аромат вишни, какой всегда пах Луи. Суббота, минутная стрелка только что пробежала двенадцать, где пока что остановилась и коротенькая, часовая, мы только что подъехали к театру, рядом с которым уже толпились люди. До начала шоу без одной минуты пять часов. Мы сразу двинулись к его личной гримерке, да, маленькому, занимающему просто минимум пространства, мальчику выделили личную гримерную комнату, где уже стояли цветы и несколько коробок каких-то конфет. Луи, как мне казалось, еще не отошел от весеннего «сахарного шока», когда его воротило не только от шоколадок и конфет, полученных с выступлений, но и от чая с сахаром, какао, некоторых продуктов, в которых есть незначительные дозы сахара. А нет, действительно показалось. Он сразу открыл одну из них, перед этим по пять минут изучая, с чем же они. Я стоял у закрытой двери. Следил за его четкими движениями. – Будешь? – протянул мне коробку, я остался на месте. – Нет, – отвернулся, пожав плечами. – Ладно, – вылизал указательный и большой пальцы, протер их о свой свитер. Я улыбнулся, в дверь постучали, Розалина хотела удостовериться, что ее главная звезда на месте. Сегодня Луи будет выступать в тех самых красных пуантах, которые ему подарили ранее, какой-то критик, мальчик некоторое время говорил о нем. Я оглядывал каждый кусочек его карамельной кожи, пока он переодевался, не стесняясь, натягивал футболку, после которой сразу заправил все волосы назад. Лосины уже были под штанами, он перевязывал ленты своих стандартных, привычных черных пуантов. Угловатые линии четко прорисованных костяшек пальцев скользили по атласу, блестящему, сохранившему свой изначальный вид, он завязывал банты так искусно, профессионально. Я засмотрелся. – Отойди, – зазевался, пытался выскоблить линии этого совершенства на черепе. Я сделал шаг в сторону и не дал Луи протянуть руку к дверной ручке, открыл двери сам, уклонив голову немного вперед, прошел за ним. Гуляющие по воздуху руки особенно выделялись на фоне темных закулисных коридоров, хриплый смешок издался, когда у сцены Луи заметил своих товарищей. Я прошел дальше и с середины сцены спустился вниз по ступеням и остался там же. Оглянулся назад – двери зала были распахнуты, за ними слышался прокуренный женский голос, строгий, срывающийся на крик, за кулисами шептались члены труппы. – Так, на сцену живо! – Луи выбежал, заиграли изгибы его черных одеяний. Он играл, играл и играл. Никакой натянутости в его мимике и жестах, все по-особенному красиво, все выполнено в его стиле, вздох, проносящийся по залу к балконам как призрак, призрак оставшейся любви, ладонь дотрагивается до мужского лица его коллеги, затем грубо отталкивает его, рьяно отбиваясь к другому мужчине, умоляя. Я никогда не видел ничего подобного, никогда не чувствовал с ним что-то вот так. – Стоп! – испуг раздался глухим стуком в сердце мальчика, он думал, что что-то сделал не так. – Якоб, пируэт деревянный, никакущий совершенно! – я осторожно, осознанно сделал шаг от миссис Фадеевой в сторону, встретился с Луи взглядами. – Отвратительно! – да, это было больше на нее похоже. – Еще раз с колен, Луи, давай, сладкий, – взмахнула рукой, парни быстро перестроились, начали эпизод заново. Так снова и снова, она старалась не давить, просила их не переусердствовать перед премьерой, но сама кричала и накаляла воздух. Не обращала на меня внимания, я не отвлекал Луи от его основной работы. Мягкие, такие воздушные движения, сегодня ему было хорошо, сегодня его душа полностью раскрылась для зрителей. Меня всегда, всегда поражало то, как он справляется. Закаленный дух, три с половиной года назад я забрал с собой ребятенка, такого неопытного, задорного, не сконцентрированного, полного грез, мечтаний. Его голубенькие глаза блестели, отражающийся в зрачках самолет придавал им своеобразный шарм, такую простоту и полноту взгляда, он смотрел на меня так, как будто я подарил ему жизнь. И сейчас мною подаренный самолетик стоял на полке в нашей спальне, не запыленный, очень чистый, разве что с отпечатками пищевого красителя, оставшегося там от леденца, который так безалаберно начал таять в руках мальчика. И сейчас на сцене я видел юношу, окрепчалое тело, но все равно по-девчачьи тонкое, округлое в нужных местах. Юношу, который был мальчиком, но не стеснялся этого. Ноги плавно утекли за бардовую ткань занавеси, я шагал по ступеням за ним. – П-ф-ф, – прохрипел Луи, когда только что уложенный локон спал на лоб, девушка еще раз его поправила и сбрызнула лаком. – Все? – Очень аккуратно с этими вставками, там проволока внутри, чтобы они стояли, – снова повторила она, поняв, что до мальчика с первого раза не дойдет. – Хорошо, – глянул на меня в отражении, снова покрутился у зеркала. – Я еще перед выходом на сцену тебя проверю. – Угу, – выдохнул раздраженно, поправил блузу костюма. – Что думаешь? – дверь за этой леди закрылась, я опустил голову. – Более скромного костюма не было? – алый, такой идеальный, оттенок вишни, подходящий голубым глазкам и подрумянившимся щечкам. Костюм облегал все нужные и ненужные места, не спрятал ничего он неугомонного зрителя, оголил ключицы и грудь до самого солнечного сплетения. – Нет, наверное, это самый подходящий, – красные пуанты добавляли пикантность, оголенная шея была слегка прикрыта воротником необычной формы, устойчивым, покрытым лепестками искусственных роз. Темно-бардовых, с отливами черного у оснований. – Слишком хорошо выглядишь, – острые линии скул заиграли, губы вытянулись в ухмылку, зловещую, флиртующую. – Я знаю, – прошептал, четко выделял буквы и пытался показать их ртом. Мы собирались в зале, я встретил Джемму с семьей, дюжину своих друзей и коллег из университета. Даже Родригес был здесь, взбудораженный, перевозбужденный, я хотел усадить всех своих знакомых рядом, просто чтобы были. Подавал дамам руки, пропускал их вперед, я сел самый последний, с краю, через мгновения уже заговорила актриса, читающая монолог, везде потух свет, затем загорелся прожектор, направив на Луи кружок света, все затаили дыхание. От его движений мне становилось и плохо, и хорошо, под костюмом побежали мурашки, слабые электрические разряды, отдающие возбуждением, кратким, прыжки забирали мое сердце к солнцу, где оно беспощадно выгорало до состояния горстки пепла, с которой я все еще продолжал его любить. Темная тень, подходящая под антураж, под все это, тонко, тонко намекала на состояние Беллы, заменяющие друг друга «любовники» не создавали лишней суматохи, отыгрывали хорошо, застрявший между ними Луи выглядел потерянным, абсолютно запутавшимся, гримаса боли и легкого страха застревала на лице напротив таких темных лиц мужчин. Вот его настоящая сущность, абсолютная, предельная. Но Белла, Белла не была дьяволом в ангельской шкуре. Луи падает на колени, до конца остаются секунды, в которые надо вложить больше, чем во всю постановку. Я задыхаюсь, легкие наполнены его немым криком, монолог героини заканчивается обрывком, недоговоренной фразой, но зато с законченным смыслом. Снова гаснет весь свет, остается прожектор, мальчик вытирает невидимые слезы, я вытягиваю шею, чтобы лучше его видеть. Он встает, теряется на секунду, прыгает вперед и приземляется уже всем телом на пол, грузный стук колен о паркет заставляет меня вскочить, вокруг мальчика сбегаются люди, обычная массовка, загорается свет. Белла умерла, а я захлопал, подтирая слезу быстро, незаметно.