banlieue

– Зачем ты это сделал? Конец июля. Луи стоит в нижнем белье у кровати вместе с фотоаппаратом и фотографией в руках. Я голый, меня прикрывает только тонкое покрывало. – Зачем ты пометил меня? Теперь все будут задавать вопросы. Он внимательно рассматривает засос на снимке. – Гарольд, ты сумасшедший. Зачем ты сделал это? Я пожимаю плечами, мальчик вздыхает. Он кладет фотографию на комод и направляет объектив на меня. Я привстал на локти и улыбнулся. – И тебе не стыдно? – Ни капли. – Не подходи ко мне больше, – эта фотография в его руках. – Ты просто, – качает головой, быстро улыбается. – Я просто люблю тебя. – Но не до такой же степени! Мы не обговаривали детально его поступок, мой поступок. Мы решили оставить это в прошлом и забыть, как о кошмаре. Луи скучает по родителям. Он не знал, что делать со своими эмоциями, засыпал в слезах и просыпался точно так же. Но это продлилось всего несколько дней. Он садился за стол утром уже успокоившимся, но минуту спустя вся его боль и тоска снова застревали комом в горле, он просто опускал голову, позволяя слезам капать на его оголенные бедра. И, слава богу, он принимал мою помощь и заботу. Он не стеснялся сидеть в моих руках по несколько часов в сутки, он не стеснялся молчать или говорить много. – Зачем тебе такая тонкая кисточка? – вообще, я терпеть не мог, когда люди трогали инструменты, которыми я пользовался. – В ней всего три шерстинки, – но Луи я позволял делать это. – Не три. – Это образно. – Чтобы вырисовывать мелкие детали. – На твоих старых картинах совсем не было мелких деталей, хочу сказать, – он сидел на стуле и просто возился с моими кисточками. – Сейчас я прорисовываю твои ресницы и мелкие вкрапления твоих глаз, веснушки. – Нет у меня веснушек. – Есть. – Нету. – Есть, – он вздыхает. – Ты их стесняешься? – Не хочу, чтобы меня называли конопатым. – Тебе еще далеко до конопатого, милый, это всего лишь небольшие веснушки, – он поднимает голову. – Но гордиться я ими не собираюсь. – Я люблю тебя, – мы одновременно улыбнулись. – Я тоже. А еще Луи сдружился с Марти. Этот парень был чем-то невообразимо прекрасным. Он часто бывал у нас, за этот месяц раз десять, может больше, они часто гуляли по Нью-Йорку. Луи посещал с Марти спортивные игры, которые, как он честно признался, он ненавидел. Но зато Марти всегда мог составить компанию Луи для шопинга, к которому мальчик пристрастился. Однажды Марти задержался у нас, потому что его отец был занят работой, а дома одному может быть скучно. В тот вечер за ужином мы с ним обсуждали искусство, оказалось, что он разбирается в нем и всегда может составить собственное аргументированное мнение о картинах. Луи не нравилось то, что я краду у него друга. – Если честно, я должен согласиться насчет картин Виллема де Кунинга, – очередной вздох Луи, который мы игнорируем. – Его картины понятны только ему самому и это немного неправильно. – Я никогда не понимал абстракцию, – я глянул на мальчика, который собирался задушить меня. – Виллем де Кунинг зазнался со своими непонятными картинками. – А что с твоей матерью, Марти? – Луи не мог просто не перебить. – Ах, она, – неловкая пауза, он не хотел говорить о ней, – она с другим мужчиной в Ванкувере. – Она изменяет твоему отцу? – я без слов просил его прекратить. – Да нет, уже, как бы, они уже развелись, – Марти улыбается. – Ох, понятно, – это было невежливо и некрасиво. Мы не концентрировались на проблемах, мы с Луи не собирались раздувать драму из всего, что происходило с нами. Я не был тем человеком, который долго помнил о чем-то плохом. Луи растет, ему хочется постоянно что-то менять в жизни или оставаться на месте, оставаться неизменным. Я собирался принять это и жить с этим. Жить с его грустью или радостью. – Мне хорошо с тобой, – мы в парке. Снова в парке в уединенном местечке. – Мне тоже. – Нам так повезло оказаться рядом друг с другом, – мы загораем, потому что можем. Луи пытается спасти растаявшее мороженое всеми силами. – Как будто так должно быть. Мы одно целое. – Я знаю, я люблю тебя, – я смотрю на него, его глаза красиво переливаются за стеклами оттенка персика, на уголке рта мороженое, я убираю его пальцем. – Очень сильно, – я облизываю свой палец, мальчик протирает губы тыльной стороной ладони. – Я хочу килограмм фруктового льда, – улыбаюсь. – Если после него ты будешь болеть, я заботиться о тебе не буду. – Иногда ты ведешь себя хуже, чем ребенок. – Кто еще из нас ребенок, – я ложусь на спину и закрываю глаза. И вот во что превратилась наша жизнь, в очередной раз. Я совсем не замечал его отсутствия, балет стал частью его жизни, такой частью, как мое рисование, наверное, мы почти не обсуждали это. Мы не придавали балету так много значения, как до этого. И это было хорошо. Мы жили нашу обычную жизнь, я стал чаще встречаться со своими коллегами, которые критиковали мои картины, которые помогали мне с организацией и всем этим. Я уже готовился к выставке. До этого мне помогали родители, но их, к сожалению, уже нет со мной. Я мало о чем думал в августе, я совершенно расслабился и ни о чем больше не жалел. Я все еще думал, уезжать ли мне с мальчиком. – Его забрала мама, – этим летом так вышло, что Луи со своими старыми друзьями только попрощался. С Лейлой он не встречался. – Он сказал, что это на недельку, но я уезжаю через два дня. – Луи, ничего страшного, Марти просто побудет немного со своей мамой, ты не должен быть таким эгоистом, – он не хотел, чтобы я ехал. И я не знал, почему. – Ты прав, но я хочу побыть эгоистом, – строгий и резкий тон, я смотрю в его глаза. – Она забрала его без предупреждения, он, вообще-то, в колледже учится. – Луи, – я подхожу к дивану, на котором сидел мальчик, расставляю руки для объятий, – расскажи мне, что опять происходит? – Ничего, – он нехотя встает, обнимает меня и прячет лицо в животе. – Я не знаю, я просто волнуюсь немного. – Давай я поеду с тобой? – Тебе надо работать в университете. – Я могу оставить университет. – Не можешь, – поднимает голову, чтобы на меня посмотреть. – Ты не должен жертвовать работой для меня. – Я все равно собирался уйти, чтобы подготовить все для выставки, – я поправляю его челку. – Тебе идут длинные волосы. – Спасибо. – Я даже не знаю, тебе не надоест? – я нахмурился. – Что мне может надоесть? – Вообще-то, в труппе одни надоедливые люди, – он улыбнулся. – Кара и Тони никогда не затыкаются. – Я думал, у вас там строгие правила. – Это только на тренировках. А так они все превращаются в обычных назойливых людишек. – И ты самый назойливый из них? – я усмехнулся. – Нет, вообще-то, меня все любят. – Конечно, как тебя не любить? Мы целуемся уже в темном помещении, у дивана в гостиной, не спешим опускаться на него, наслаждаемся губами друг друга так долго, как только можно. Я помогаю ему снять кофту, быстро, неуклюже, мы торопились, хотя торопиться не стоило. Руки на изгибе спины, я щекочу ямочки его поясницы, вторая рука поднимается вверх, останавливается на уровне лопаток. Его пальцы в моих волосах, беспорядочно пытающихся ухватиться за разум, чтобы подчинить себе, я полагаю. В штанах быстро становится тесно, Луи их расстегивает. Мы не могли оторваться надолго, крали кислород один у одного, быстро цепляясь заново, не имея возможности сказать хоть что-то. Мне начинает болеть шея, последний поцелуй я распробовал досконально. Луи поцеловал меня в районе грудной клетки, я готов поклясться, что в этот момент мое сердце просто упало в пятки. Он продолжил целовать мое тело, выдыхал, хрипя. Мы опустились на диван, мальчик выгнулся, теперь была моя очередь целовать его тело. Мне как будто бы заложило уши, я слышал собственный пульс, участившийся, было жарко. Наши тела уже прилипали друг к другу, я быстро расправился с его шортами и нижним бельем. Луи следил за моими движениями, я поднимался от тазовых косточек по ребрам прямиком к его шее. – Перевернись. Я прошептал, затем прижался губами к его челюсти. Нам хватало места на этом узком диване. Луи переворачивался на живот очень медленно, но тогда я не придал этому значения. Он выдохнул, протяжно, даже со стоном, его член прижался к грубой ткани, я опустился к затылку, с которого началась дорожка мягких поцелуев. Все его тело покрылось мурашками, я улыбался между поцелуями, очень осторожно прижимался всем телом к нему. Луи опустил голову и схватился за собственную футболку. Его глаза были закрыты, я опустил собственное нижнее белье, взял свой член в руку. – Я люблю тебя. Мальчик подо мной напрягся, даже слишком сильно, уже меж его ягодиц мне стало не по себе. Его острые плечи высоко поднялись, он смотрел в сторону, правая щека не осталась без моего поцелуя. Он снова напрягся, я следил за его реакцией, медленно двигаясь внутрь, Луи зажмурился и спрятал лицо в ткани футболки. Я поцеловал его плечи, прошелся по складкам кожи губами, на затылке осторожно ее закусил. Мальчик что-то проскулил, я стал двигаться. Очень осторожно и медленно, Луи непривычно сжимался и как будто боялся. – Все в порядке-е. Простонал, когда я остановился, я снова вошел в него, прижимаясь к мягкой коже колючим лобком, я опустился к его плечам еще разок. Вся его оболочка манила меня, от него пахло терпкой вишней, черешней, спелой, красной, сочной. Я не смог не оставить засос на его плече. Ямочки на пояснице сводили меня с ума, а углубление посредине спины никогда не оставляло меня равнодушным. Его тельце не могло быть таким идеальным. В очередной раз я протолкнулся резко и грубо, Луи вскрикнул, закусил свой кулак, я остановился на мгновение, опустился к его уху. – Тише. Мочка уха была холодной и …сладкой. Со спины его тело подо мной смотрелось так, как будто это его место. Как будто там ему надо быть, потому что это не могло быть реальностью. Для меня. Его локти поднялись выше его тела, он уперся одним в мой бок, правая рука съехала с края дивана и костяшки ударились о пол. Луи застонал, так громко и открыто, этот звук заполнил комнату теплом и словно пеной, я закрыл свои глаза, почти упал на мальчика. Я сжал его плечо и совсем немного подтянулся вверх, к шее, пальцами прочувствовал глубокую ямку у кости ключицы. Опустился к его лицу, он повернулся немного ко мне, насколько ему хватило сил, я увидел зажмуренные глаза и размазанные слезы. Он снова болезненно вскрикнул, и я вышел из него. – Милый? – Все в порядке, – хриплый голосок, совсем сорванный. – Точно? – Да, Гарри, продолжай. Если бы подо мной была женщина, я бы не останавливался. Я уже говорил, что не был с ними обходителен. Но это Луи. Мой Луи. Шестнадцатилетний подросток. Я очень осторожно стал поднимать его на колени, стоя сзади, усаживая на свой член медленно, деликатно, стараясь не вырвать из его горла очередной крик. Мои пальцы переплелись с его, левая рука придерживала это тельце, хрупкое, невообразимо красивое, идеальное. Луи раскрывает ротик, я прижимаюсь щекой к его голове, я чувствую всю его любовь. Моя левая рука опускается ниже, а наши правые руки все еще переплетены, его пальчики, очень тонкие и изящные, идеально вписываются меж моих. Мокрая ладошка ложится на мою руку в области его паха, я не успеваю даже дотронуться до его полового органа, когда Луи, протяжно, так красиво, пробившись к моему сердцу, подняв его снова к легким, застонал, извергаясь на диван, расплывчатое «Га-а-а-а-арри-и-и-и» застряло в моей голове. Нечеткое, он почти падает обратно на диван, я подхватываю его за ребра, моя рука немного грязная, очень липкая. Мальчик упирается о диван локтями, прогибается и опускает голову. Я опускаюсь к его спине, уже не двигаюсь, прохожу влажными поцелуями по всему позвоночнику, причмокивая, Луи тяжело дышит, горькие и грубые стоны тянутся долго, нетерпеливо. Я кладу ладонь на его поясницу, снова щекочу ее, проглаживаю полоску загара. По его спине бегут небольшие капли пота, плечи поблескивают при свете уличных фонарей и луны. Французское окно открывает вид на ночной город, я вижу несколько проезжающих машин вдалеке. Я ставлю правую ногу на пол, еще раз толкаюсь в уже словно неживое тело грубо, даю себе возможность заполнить мальчика, он сжимается, я замечаю его руки, его костяшки, побелевшие. Я целую его плечо и шепчу на ухо: – Я люблю тебя. И тогда он отвечает: – Я тоже люблю тебя, – хрипя, отказываясь от поцелуя в губы, пряча лицо в мягком материале кофточки. Вчера наш диван забрали в химчистку, пока Луи прятался в библиотеке, потому что он сказал, что ему стыдно. Мы только что заняли наши места в самолете, Фадеева улыбнулась мне, сказала несколько слов о Луи, но я и так знал, что он талантлив. Мальчик посмотрел в окно, затем на меня и улыбнулся. Через некоторое время мы были в Филадельфии. Это город, с которого должен был начаться чертов переворот в мире балетного искусства. Для нас уже был готов пятизвездочный отель в центре города, огромный, сияющий хлеще, чем улицы Нью-Йорка в Рождество. Мы заселились, и Розалина сразу же позвала всех в ресторан. Я совсем не запомнил все события, произошедшие в те дни, я запомнил только лицо Луи и его элегантные пальчики, придерживающие трубочку, из которой он пил свой сок. Я уже был с ним однажды в Чикаго, я знал, какими эти люди могут быть веселыми, ведь тогда, на его день рождения, они все были как кучка дядей и тетей, вечно цепляющихся и пытающихся ухватиться за по-детски пухлые щечки мальчика. Но уже сейчас у Луи не было этих щек. Были только острые, аристократичные скулы и морщинки у глаз, когда он смеялся. Его юношеское тело вытянулось, я следил за его движениями из зала. Луи был рад тому, что некоторые девушки были его роста, ведь сам он недавно достиг пяти футов и пяти дюймов. Джессика и Лейла, так, к слову, были выше его. – Так, Луи, не волнуйся, – я за кулисами с Фадеевой и всеми выступающими. – Я не волнуюсь. – Ты весь трясешься, – она похлопала его по плечам, я сторонился. – Все в порядке. – Ребята, вы все сможете, – давала последние указания, желала удачи. Мы с ней спустились в зал, заняли крайние места в первом ряду. И тогда все началось. Он двигался так, как будто был подвязан к потолку веревками, так легко и плавно, совершенно изысканно. И этот легендарный алый костюм, к нему добавили несколько блестящих элементов, и мои помокревшие глаза ловили эти блики. Выступление проходит за считанные мгновения, когда Луи падает, я снова встаю самым первым и начинаю хлопать. И я уверен, что мальчик не слышал бурных оваций всего зала, он слышал только мои хлопки, наполненные гордостью. Я так сильно любил его тогда. От журналистов меня начинало тошнить, но они не переставая задавали одни и те же вопросы, каждый раз, пытались ухватить эксклюзив себе. В них не было ни капли человечности, что ли, мне становилось противно от них, хотя иногда попадались нормальные журналисты, которые, так скажем, не имели в своих вопросах подтекста. – И каково же вам работать с ребенком? – я стою немного дальше от них, Луи в компании своих коллег, он улыбается и сияет. – Нет ничего такого, в чем Луи был бы плох, честно, – они все соглашались своими кивками и негромкими поддакиваниями. – Мы никак не выделяем его, нет ничего плохого в том, что он еще молод, – улыбается еще шире, смотрит на меня, затем снова на журналиста. Его костюм поблескивает, но не ярче его глаз. – Они любят меня! – Конечно, мы любим тебя! – всей командой быстро обнимают. Вскоре этот сюжет показали везде, где только можно. Так было в Чикаго, Миннеаполисе, Шайене. Журналисты и репортеры, везде, постоянные закулисные интервью, хотя, что еще можно было спросить с него. Розалина, будившая нас по утрам вместе с очередной макулатурой в руках, где были яркие снимки мальчика, всей труппы, где было написано так много вычурных слов о нем. Критики, подходившие к нам уже у выхода из театра, приглашавшие всех нас в рестораны, думающие, что могут отобрать мальчика и написать что-то совершенно новое о нем. Но все они как один повторялись. «Это что-то абсолютно новое в балете, что-то новаторское, – очередной репортаж, интервью с одним из критиков, познакомившихся с Луи буквально вчера. – Вы знаете, я всегда восхищался Розалиной Фадеевой, она могла сделать что-то с балетом. Она всегда могла что-то выдать, такое, что у всех перехватывало дух, – он выглядел младше нее и точно не мог посетить хотя бы одно из выступлений в сознательном возрасте. – И Луи, ох этот мальчик, он замечательный. Каждое его движение отдается у меня в сердце, я так еще не чувствовал себя, никогда, он определенно талантлив, – Луи слушал это все внимательно, ему нравилась похвала и всеобщее внимание. – Он точно станет следующей звездой балета, он уже является самым младшим, принявшим участие в нью-йоркском фестивале балета, теперь он самый младший и талантливый ребенок во взрослой труппе. На самом деле, детей раньше не брали в балет, в такой серьезный балет. Это, очевидно, что-то, что перевернет все принятые каноны балетного искусства». Мы в Лас-Вегасе. В этом удивительном городе, никогда не спящем. Здесь всегда было весело. Мы снова в центре, снова где-то в самом сердце города, Луи направляет камеру немного вверх и хочет сфотографировать информационный столб, где висел постер с ним. Анонс выступления. Он очень счастлив и не знает, куда деть себя. Я подаю ему руку, потому что я не стесняюсь его, он показывает мне снимок. Тот немного засвечен, но мальчик все равно радуется. Мы лежим на кровати в нашем номере. Я не скучаю по Нью-Йорку, на одноместной кровати нам хватает места, Луи держит меня за руку. Мы молчим, потому что слов не будет достаточно. Я люблю его, он любит меня. Нам ничего больше не надо. Мы ничего больше не хотим. Я говорил ему, как сильно им гордился, и сейчас он был уверен во мне. Я думал, что это идеальный момент, чтобы подарить ему новый кулон, потому что я люблю его. – Милый, – его глаза были закрыты, он засыпал, и я все разрушил. – М? – распахнувшиеся океаны быстро поднялись на меня. – Я кое-что хотел отдать тебе. – Что? – он привстает, на щеке отпечаток от пуговицы моей рубашки. Я улыбнулся. – Я хотел подождать окончания тура, я хотел отдать это тебе в Нью-Йорке, но я взял его с собой и.. – Что это, Гарольд? – Это твой новый кулон, – да, я носил его в кармане, не боясь потерять. – Гарри-и, – он прокашлялся. – Это же для фотографии? – обычное сердце, открывающееся. – Да, – он открывает его, раздается тихий щелчок. – Вау, – я улыбаюсь, мальчик пытается прочитать слова, которые были там написаны. – Я люблю тебя? – Да, милый, – он самостоятельно застегивает цепочку, еще раз рассматривает медальон внимательно. – Это очень красиво, – он приподнимается к моему лицу и целует лоб. – Спасибо. – Не за что, – я снова улыбаюсь, Луи смотрит на меня своими сонными глазками. – Я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя. Три пакета одежды из этих нахваленных бутиков, мои отказывающие ноги, пять потерянных часов и одно радостное личико мальчика, который прямо сейчас бегал по номеру в нижнем белье и носках, стараясь надеть все и сразу. Широкие джинсы, широкий черный ремень к ним, желтая футболка с динозавром. Новые тканевые кроссовки, кеды, очередная яркая куртка, шапка. Красные брюки, которые мальчик подворачивает, потому что они не очень красиво смотрятся на его тонюсеньких щиколотках, полосатая футболка-поло. Взъерошенные волосы, улыбка, самолюбование. Я зарисовывал его фигуру быстро, в своем блокноте линиями отмечал только скупые и моментальные движения. Еще много футболок, в том числе и с длинным рукавом, один пиджак, цветочный, ему очень к лицу. Один коралловый костюм для меня, который Луи просит примерять. – Ну, Гарри-и-и-и, – я уже мерял его в магазине и не видел необходимости мерять его сейчас. – Я надену его сегодня на выступление, Луи, хватит, – он не отставал от меня. – Ради меня, пожалуйста, я хочу посмотреть. – Ты ведешь себя плохо. – Сейчас будет еще хуже. – Луи, – я смотрю на него, медленно насовывающего пиджак на себя, – ты очень громкий, – зрительный контакт не прерывается, мальчик поправляет ворот и лацканы. – Перестань так вести себя. – Я хочу тебя. Я замолкаю на целых полминуты. – Я хочу тебя. – Мы не можем. – А я ничего не могу сделать. – Луи, иногда надо держать себя в руках. – А я не хочу, – он подтягивает рукава вверх, они точно помнутся. Мы оставили его детский каприз, и уже на следующий день он переключился на такой же прекрасный Лос-Анджелес. В очередной раз, когда Розалина устраивала небольшую экскурсию по городу, я решил остаться в гостинице, потому что я неважно себя чувствовал. В холле мне предоставили телефон, и я тогда же позвонил своей сестре. – Я не был уверен, что ты дома, и, – я слышу ее вздох и улыбаюсь. – Я недавно разговаривала с Амандой, – я напрягся. – Она переезжает на Кубу и не хочет больше возвращаться в родительский дом. – Но ему нельзя пустовать. – Я знаю, Гарри, мы с Джонатаном собирались туда переехать, – у нее грустный голос. – А Ноа? – С этого года он в вашингтонском кадетском училище, он живет там. Мы заберем его на зимние каникулы. – Понятно, – я вздыхаю. – Аманда уже окончательно все решила? – Да, она собирается работать там. – Мне так жаль, Джем, – она хрипит, собирается сказать что-то и на секунду теряется. – Все нормально. Она забудет об этом через год. – Я надеюсь. – Как там Луи? Я стала часто видеть его по телевизору и в газетах, – я слышу, как она улыбается, улыбаюсь тоже. – С ним все хорошо, он любит то, что все любят его. – Он заслужил это. – Да, конечно. – Я люблю тебя, Гарри. – Я тоже люблю тебя, Джемма. Разговор вышел сухим и неприятным, но он был мне необходим. Я не могу сказать, что были моменты, которые запомнились мне как-то ярко, не было ничего такого. Только счастливый мальчик, обретший свой внутренний покой. Из Лос-Анджелеса мы отправились в Финикс, затем в Даллас, Атланту и Шарлотт. Шарлотт мне очень понравился, город был тихим и не таким живым, как все предыдущие, и слегка терялся на фоне остальных мест. Я часто делал зарисовки мальчика, просто сидя на кровати в номере отеля, старался запомнить все, что только можно было запомнить в нем, старался уловить каждую частичку его души. Луи часто улыбался, и эти прекрасные изгибы его лица получались у меня лучше всего. Все линии были плавным, мягко перетекающими, я ставил легкие точки карандашом, отмечая его веснушки. – Ты же знаешь, что я люблю тебя? – он улыбался, широко, зажмурив свои прекрасные глазки. – Да, Луи, конечно, я знаю, – он прятал что-то за спиной. – Так вот, – показывает мне коробку из магазина обуви. – Это тебе. Луи сделал шаг навстречу, я потянулся к коробке. Там были туфли. Туфли под цвет кофе, лаковые, на шнуровке. Они подошли мне по размеру. Он сказал, что когда увидел их, то сразу подумал обо мне. Я улыбнулся, мальчик теребил свою подвеску. Той ночью мы не спали. Мы долго молчали и игрались со своими руками. Я думал, что я умер и это все сон. Я думал, мне казалось, что тогда на лестнице я все-таки умер от сердечного приступа и сейчас я в раю. Потому что вот это все не могло быть реальностью. Судьба была либо последней стервой по отношению к нам, либо была настолько снисходительной и доброй, как родной и близкий человек. Возможно, судьба проверяла нашу любовь на прочность и после этого, решив, что мы все-таки неразлучны, решила дать нам возможность наслаждаться компанией друг друга в тишине. К концу сентября холодало. Труппа дала уже десять шоу. Осталось два. Послезавтрашнее в Вашингтоне и еще одно в Нью-Йорке. Послезавтра в театр приедут Джонатан с Джеммой. Чтобы поддержать Луи, чтобы увидеться с ним. – Почему вообще некоторые влюбляются? – три утра. Розалина точно не будет рада тому, что Луи сонный. – Я не знаю, милый, иногда так случается. – Но мы же не должны были влюбиться, понимаешь? – я не понимал. Он не смотрел мне в глаза, водил пальцем по ребрам. – То есть, я имею в виду, что у нас так много причин, чтобы не влюбляться. Огромная разница в возрасте, мы с тобой одного пола и вообще, родственники, причем двоюродные братья. Так не должно было быть. – Иногда так бывает, – он выдыхает, разочарованно. – Любви нет дела, в кого влюблять нас. Ты расстроен из-за чего-то? – Ты знаешь, что нам нельзя быть вместе, просто мы никогда не сможем выйти на улицу, держась за руки, или поцеловаться на публике. – Нам этого и не надо. – Разве? – Луи, я люблю тебя, и миру необязательно знать это. Главное, чтобы об этом знал ты. – Ладно, я тоже люблю тебя. Джемма не пришла в театр. Она не посетила выступление Луи. В театре я выискивал ее глазами, надеясь на лучшее. Не хотелось осознавать, что нашим отношениям конец. Она ничего не сказала мне, но после того, как мы вернулись в отель, у меня не было времени, чтобы позвонить ей. Ночью отправлялся самолет – так ведь быстрее – в Нью-Йорк и Фадеева уже собирала нас всех. Я не очень хорошо себя чувствовал из-за сестры, но собирался позвонить ей. Я уверял себя, что все будет в порядке.