banlieue

– Неожиданно было встретить вас здесь, – я пожимаю руку Марти, затем его отцу. – Гарри Стайлс, – он улыбается, – приятно познакомиться! – Гордон Вилфорд, – Марти очень похож на отца. Этот мужчина очень хорошо выглядит. – Да, на самом деле, это сюрприз, Луи не знает, – в руках парня букет цветов и коробка конфет. – Я не знал, будет ли это уместно, – он застенчиво поднял на меня взгляд. – Луи обязательно понравится, – я дружелюбно кивнул. Я остался с ними и не стал уходить к мальчику. Настроение у меня, если честно, улучшилось, а когда я позвонил домой, мне сообщили, что Джемма еще не приехала. Ну да, она и Джонатан не могли бросить работу так скоро, хотя, на самом деле, они жили только на родительские деньги. Ну, на самом деле, мы этого не стеснялись. С фабрик по всей Америке на счет капало несколько миллиардов долларов, это без учета Южной Америки, Канады, Евразии, где мы тоже были. Вместе со всеми этими бумажными делами справлялись надежные люди, но я считался владельцем всей сети, если это можно так назвать. Я глянул на Марти, хотел увидеть его реакцию на Луи. Тот появился на сцене снова в темноте, озаренный прожектором, словно луной. А у парня рядом со мной буквально закончился кислород. Таким восторженным его я еще не видел, он не мог оторваться от бесконечно легкой порхающей фигуры моего Луи, и, не буду лукавить, я даже немного заревновал, поэтому снова повернул голову к сцене и внимательно следил за своим мальчиком. – Марти! – здесь в гримерные журналистов не пускали, я стоял рядом с Гордоном, когда мальчики обнимались. – Это тебе, – все было очень неловко для парня, его отец улыбнулся. – Спасибо, – на лице Луи показалась маленькая улыбочка, его глаза сверкали как две звездочки, теперь улыбался и я. В помещении быстро стало шумно, здесь появились другие люди, мы вышли, сразу же наткнулись на журналистов и репортеров, их огромные камеры и свет не давали нам пройти. – Мистер Стайлс, а что вы можете сказать о выступлениях Луи? – Гордитесь ли вы им? – А вы когда-нибудь раскроете тайну его рождения? Нам всем очень интересно! – Собираетесь ли вы отдать его еще куда-нибудь? – А как скоро новая выставка и будет ли она вообще? Я видел, как лицо старшего Вилфорда менялось, как его уважение ко мне исчезало, как он начинал презирать меня. Я обычно не трогал журналистов, не трогал их аппаратуру, обычно я говорил два-три слова. Мне не к чему были эти скандалы, я упорно продвигался мимо, стараясь никого не задеть, за мной шли Марти и его отец, мне задали еще несколько вопросов, но я не отвечал. Я сохранял приватность, интригу, я хотел снова заинтересовать людей. Я ужасный человек, я знаю. Но, ох, популярность, она такая удивительная, ее можно сравнить с дорогим шампанским, приятно щекочущим горло. Следующим днем Луи и я отправились вместе с труппой к самой Фадеевой, чтобы отпраздновать гастроли, чтобы пересчитать деньги, чтобы перечитать все рецензии от критиков. На самом деле, изначально, у Розалины не было желания звать меня. Когда Луи сказал: «Конечно, мы с Гарри придем», – ее лицо резко изменилось, она не была этому рада. Ну, так я заметил по ее поведению, она только скрипя голосом выдала «да, приходите» и больше ничего. – Зачем мне идти туда, я не понимаю, – раннее утро, вынужденный ранний подъем. – Я не хочу быть там один, – он окружен сладостями и всей его любимой вредной едой. – Ты не будешь один, ты будешь с труппой, – я разминаю его стопы, фоном идет телевизор. – Просто, – пьет сок и пакета с трубочкой, переводит взгляд, – там муж Розалины и.. – Понятно, – не хочу слышать, что будет после «и», просто отвечаю ему. – Хорошо, я пойду с тобой. – Я тебя люблю, – я улыбаюсь и смотрю в его глаза. – Я тоже тебя люблю, – после этого Луи передвигается, чтобы поцеловать мой лоб. Розалина, как я и предполагал, жила не в доме, а в большой квартире. В огромной двухэтажной квартире, где пахло этой «гламурной» старостью, вроде всех этих предметов косметики для пожилых дам, где пахло сигаретами и крепким алкоголем. Квартира темная, но это не тот темный цвет, что в родительском доме. Это такой темный, который блестит, от которого становится жарко. В интерьере много бардового и золотистого, очень много разных деталей, типа бахромы и покрывал на диванах, креслах, много всяких картин на стенах. По всему дому стоят пепельницы, Фадеева посчитала нужным провести нам с Луи личную экскурсию. Замечаю свою картину среди многих других. Фадеева вместе с платком на шее и с длинной сигарой в руках ведет нас наверх, там несколько комнат, одна закрыта и ее нам не показывают. – Иди возьми что-нибудь, – Луи можно было выкупить одной шоколадкой. Мы остановились у входа в комнату. – Гарри? – мальчик поворачивается ко мне. – Не спрашивай у Гарри, просто иди и возьми, – мы с ней смотрим друг другу в глаза, я усмехаюсь. – Иди, Луи, возьми, – в комнате стоял шкаф, где стопками лежали всякие коробки конфет, много шоколада, печенья и всего в этом духе. – Гарри, вы, должно быть, очень строгий, – стеклянные двери были поставлены там специально. – Что вы, напротив, – он выдыхала дым в сторону, а пепел отправлялся во все пепельницы в доме. Во все. Буквально. – Я хотела спросить у вас, – я нахмурился, свел брови, мои руки находились в карманах. – О чем? – Я еду в Канаду, на их фестиваль балета, я бы хотела взять с собой Луи, он же сейчас не учится? – мальчик слишком долго выбирал себе сладость. Я максимально выпрямился, стараясь выглядеть строго. – Нет, он не учится, но, я боюсь, что отдать его вам, чтобы вы поехали в другую страну, – я мотнул головой и перевел взгляд, – я не смогу. – И почему же? – Я просто не смогу, – я снова смотрю в ее глаза, она пафосно выдыхает этот чертов дым в мою сторону. – Хотя, мы ведь должны спросить у мальчика сначала, не так ли? – Я так и знала, что вы всегда учитываете мнение Луи. – Конечно, это ведь он поедет, а не я. Он может просто не захотеть, – я пожал плечами, она осмотрела меня сверху-вниз и обратно, поместила сигару меж своих скомканных губ. – Вы правы, – я улыбаюсь, пряча свои губы, очень сжато. Вечер проходил вполне неплохо, я не сидел за столом, стоял у лестницы, откуда смотрел на мальчика, который выглядел очень счастливым. Вдруг все эти дешевые краски интерьера заиграли чем-то светлым и простым. Фадеева настоятельно предлагала мне алкоголь, которым любила побаловать себя и труппу. Я не хотел показаться слишком правильным, но я не пил, потому что мы приехали на машине, и запретил мальчику, ведь он еще слишком мал для этого. Я не хочу, чтобы он пристрастился к алкоголю, даже если от одного небольшого стаканчика ничего не будет. Вечер был очень ярким и совсем немного шумным, но внезапно я услышал скрип ступени позади и обернулся. – Добрый вечер, – все затихли, за перилами от меня стоял Ричард. Он выглядел очень потерянным, как будто не понимал, что происходит. – Дорогой, возвращайся в спальню, пожалуйста. Что это было, я так и не понял, мужчина просто развернулся и ушел наверх, я проводил его взглядом, стараясь вникнуть в ситуацию. Я посмотрел на Луи, брови которого изогнулись напугано, все вернулись к своим веселым рассуждениям, пытаясь не обращать внимание на произошедшее. Я посмотрел на Розалину, которая тут же перевела глаза и посмотрела на мальчика. Мы приехали домой в районе девяти и никак себя не чувствовали. Честно, просто хотелось уснуть. – Я не хочу ехать с ней в Канаду, – я чищу свои зубы, Луи стоит в дверном проеме, обнимая косяк. – Потому что она обязательно возьмет с собой своего недалекого мужа. – Луи, милый, нельзя называть человека «недалеким», – я быстро полощу рот и вытираю его полотенцем, мальчик смотрит на меня грустно. – Однажды я пришел на репетицию, и там не было других людей, была только она и ее муж, и она попросила меня станцевать, – мы оставались на своих местах, я смотрел на него. – Он просто стоял рядом с ней и смотрел на меня, а она просила меня танцевать и все. – Луи, по-моему, я просил тебя говорить мне обо всем, что тебя тревожит, – он опустил взгляд, я смотрел на его челку. – Почему ты не сказал сразу? – Я думал, что она просто хотела прорепетировать мою часть и все. – Отныне ты рассказываешь мне, что тебе покажется странным, понятно? – он кивает, я пробегаюсь по его волосам рукой. – Об этом нельзя так просто молчать, – притягиваю к себе, он делает один сжатый шажок на встречу и прячется в ткани моей футболки. – Я люблю тебя. – Я люблю тебя тоже, – горячее дыхание опаляет мою грудь. Мы жили очень хорошо целых две недели, каждый день уверяя друг друга в бесконечной любви. Двадцать четыре часа в сутки рядом с Луи. Двадцать четыре часа. Я знаю, я говорил, что отвык от одиночества и это правда. Но эти стены вдруг стали давить. Как и Луи, постоянно пытающийся как-либо задеть меня. Его нутро горело, а Марти не мог просто погулять с ним, ведь он учился в колледже и ходил на регби. А занятий в театре сейчас не было. И поэтому я стал уставать от него. – Улыбайся-я-я, – мне не нравилось то, что я становлюсь его единственной и постоянной моделью. – Луи, пожалуйста, – я не кричал, я старался не кричать. – Дай мне одну минуту тишины, – и почему мы никуда не ходили, я не знаю. Возможно, я не хотел появляться с мальчиком на публике. – Я умоляю тебя, дай мне побыть одному всего лишь минутку, – его личико изменялось, и черты лица опускались вниз, сглаживались. – Иди и займи себя чем-нибудь. – Что-то случилось? – Ничего не случилось! – я сразу спрятал глаза, потому что я не хотел кричать. Так вышло. Он хлопнул дверью, я дернулся на своем кресле в библиотеке. Я быстро пытался согнать всю агрессию руками, протирая свое уставшее лицо. Мальчика было слишком много. Луи дал мне целых пятнадцать минут. Вернее, он дал мне вечность, но я вышел первым. Я хотел уехать и поменять обстановку, прямо сейчас, чтобы все это не угнетало меня. Мальчик сидел в моей студии, расклеивал фотографии, которые сделал сам, и статьи, вырезанные из газет, на стены. Сразу на все четыре. – Луи, – я выдохнул. Я любил эти белые стены своей студии. Они кое-где были испачканы, потому что иногда, когда я вдруг порчу холст, из меня исходит агрессия, и я начинаю крушить все вокруг. – Что? – он продолжал рвать бумажный скотч зубами и в случайном порядке расклеивать все, что валялось на полу. – Что ты делаешь? – Ты попросил чем-нибудь себя занять, – я снова выдохнул, громко и грузно, его тонкие пальчики пробежались по стене, постукивая. – Ты хочешь куда-нибудь съездить? – он повернулся, смотрел на меня непонимающе. – В смысле? – Куда-нибудь, просто уехать, нам ведь все равно нечем заняться, – я складываю руки, мальчик снова принимается расклеивать фотографии на стену. – Я даже не знаю, – он пожимает плечами, осторожно переступает все холсты и двигает их в сторону. – Я могу выбрать любую страну? – Да, любую, – я не понимал, зачем он создавал этот беспорядок на моих стенах. – На самом деле, – я сделал шаг и протянул руку к снимкам. Я улыбаюсь. Мне нравится то, что я улыбаюсь на снимке, – я хочу во Францию, только не домой, – слышу шелест тонких страниц газеты, я провожу пальцем по буквам на статье рядом. – Я хочу в Париж, – на фотографии репортера мы с Луи смотримся отлично. Я пропускаю все его слова мимо, что-то цепляет меня в этом ярком снимке, что-то тянется по сосудам, терпкое, густое. – Гарольд? Я поворачиваюсь и смотрю на него, долго, очень долго, он поворачивается, наши глаза встречаются. Я все еще смотрю на него, он легонько улыбается, ему неловко, как я подумал. Я не помню, какие эмоции показывал, я не помню, что именно тогда случилось. Я осмотрел помещение, глаза застревали на снимках и еще не упакованных холстах, где везде был изображен мальчик. Я действительно рисовал только его идеальное лицо и мы не придавали этому такого значения. И сейчас я все осознал. Я рванулся к нему, ноги зашагали по пленке, которая зашуршала, а лицо Луи вдруг стало слегка испуганным и немо спрашивало меня «что происходит?». Его щечки в моих руках, он абсолютно потерян, я страстно целую его губы, чувствую вкус чего-то сладкого и фруктового, скорее всего, это мармеладные конфетки, которые мальчик ел немного ранее. Его губы, его язык, его зубы ощущались так правильно, мой язык как будто забирал у него жизнь. Луи быстро оказался прижатым к стене, где мы слышали, как рвется бумага, но нам было совсем немного все равно. Его бедра вжимаются в мои бока, его мышцы очень твердые. Раскаленный воздух просачивался в бронхи, откуда поджигал все мои внутренности. Но дальше поцелуя мы не продвинулись. Потому что иногда чтобы доказать свою любовь, можно просто помолчать. Или рвануть в Париж, никого ни о чем не предупреждая. – Какао и круассаны, Гарольд, ты кажешься совсем не креативным, – он подмигнул мне, так свободно и не неуклюже, красиво. – Еще не все, – я показываю букет белых роз, что прятал за спиной. Мы сняли себе квартиру. – Ты, Гарольд, очень обычный, – мальчик берет букет и вдыхает аромат этих осенних роз. – Je t'aime. (Я люблю тебя.) – Аргх, – пробурчал мальчик, я улыбнулся. – У тебя американский акцент. – А у тебя прованский. – И тебе он нравится, – маленькая ухмылочка заставила меня улыбнуться шире. – Да я просто без ума от него, – я присел на край кровати, где еще лежал Луи. – И от тебя тоже. А затем мы просто скрестили руки и играли с пальцами друг друга, несколько долгих минут, пока я думал о том, как сильно я люблю его. Видели бы вы, каким влюбленным идиотом рядом с ним в Париже я был. Мы рано просыпались и завтракали свежей выпечкой из пекарни по соседству, иногда выходили гулять в элегантных пальто с шарфами на шеях, много смеялись и чувствовали себя превосходно. Луи делал очень много снимков. В основном меня и разных окружающих его вещей. И это было безупречно. Я не мог тогда жаловаться на свою жизнь. – Гарри, – слышу этот голосок, смотрю не в его глаза, а в объектив камеры. – Что? – Улыбайся, – я в одном нижнем белье на твердом белом стуле этой квартиры. Локти на коленях, рука придерживает подбородок. Его руки изящно обхватывают фотоаппарат. Правильно и профессионально. – Давай, Гарольд, улыбайся, – я отсмеиваюсь, слышу характерный щелчок камеры и меняю положение. Теперь я упираюсь о спинку стула, руки скрещены на груди. Левая нога вытянута вперед, а правая согнута и колено немного направлено в сторону. – Прирожденная модель, – мой взгляд смутный и совсем немного прищуренный. Луи в моей рубашке, которая висит до середины его бедра, она застегнута всего лишь на одну пуговку примерно посредине. – Отличные снимки, Гарольд! – я улыбаюсь, тяну к мальчику свои руки. – Иди ко мне, – он садится на мое бедро, обнимая голову, кладет фотографии вместе с фотоаппаратом на стол. – Я люблю тебя, – я вдыхаю вишневый аромат и трусь щетиной об оголенный сосок Луи. Он смеется. – Я тоже люблю тебя. Я стою посреди кухни, глаза завязаны шарфом, который слегка покусывает мои щеки. Мальчик начинает раскручивать меня, я интуитивно выставляю руки вперед, полагаясь на свои тактильные ощущения. – Три хлопка! – Хорошо! Луи убегает, а я остаюсь на месте, давая своему организму пару секунд, чтобы устоять, чтобы привыкнуть к временной слепоте. Я слышу первый хлопок, оборачиваюсь осторожно, стараясь не зацепить стулья или какие-либо другие вещи. За неделю я не смог привыкнуть к этому. Я пытаюсь вспомнить, откуда донесся хлопок, иду очень осторожно, маленькими шажками. – Хлопок! Я говорю не слишком громко, Луи хлопает, я поднимаю голову, улыбаясь. Он далеко от меня, я придерживаю стену рукой и очень осторожно ступаю вдоль нее. Мне сорок лет и я играю в жмурки с парнем, которому шестнадцать и в которого я влюблен. Я слышу его смешок, такой коротенький и приятный, я ударяюсь ладонью о дверь, ведущую в нашу спальню. Улыбаюсь хитро и широко. – Хлопок. Теперь я говорю спокойно и слышу этот последний хлопок у самого своего уха, а Луи дотрагивается до моего плеча рукой, я сразу хватаю его за бок, обнимаю. Он снимает с меня шарф и начинает смеяться, оставаясь навесу в моих руках. Мальчик запрокидывает голову назад, я улыбаюсь, целуя его подбородок. Если это не то, за что я собираюсь держаться всю свою жизнь, то я даже не знаю, что это. Каждый день с ним превращался во что-то хорошее. Во что-то особенное. Я не могу сказать, что хорошо опишу все события, произошедшие там. У меня просто не хватит слов. Это было прекрасно. Удивительно. Живо. Эта та жизнь, о которой я и не мог мечтать. Я всегда мечтал, я действительно верил, что буду холостяком постоянно. Что буду использовать женщин в своих личных целях. И сейчас, когда я смотрю на него, сладко улыбающегося только для меня, с небольшим пятнышком над губой в виде молочного месяца, повернутого на бок, который быстро исчезает вслед за его острым язычком, и на глаза, что окружены морщинками, я понимал, что это все, чего только я мог пожелать. И все. После этого дни перестали быть такими тяжелыми. Мне нравилось то, что наши проблемы большие и маленькие быстро решались. Я привык решать проблемы моментально, а Луи привык передавать их мне. И после каждой решенной проблемы следовала не просто белая полоса жизни: она была светящейся. Даже если я не верил во все это. О его дне рождения хотелось сказать лишь пару слов, первое, что приходит в голову. Наверное, стоит с самого начала упомянуть его друзей, что приехали в тот чудесный день. Да, они действительно пришли на его день рождения. Несмотря даже на свои собственные планы, возможно, на свои какие-то неотложные дела. К нему пришел и Марти, а взрослые навестили нас следующим днем, в Рождество, уже у нас дома. Тогда мне больше не было совсем плохо от того, что кто-то находится здесь и нарушает мое личное пространство. Я знаю, что мне сорок, и я не должен жаловаться, но …иногда люди бывают раздражительными, даже мои друзья, особенно когда пропустят по стаканчику алкоголя, который притащили сами. И знаете, что я заметил за нами? Мы перестаем быть тем самым высоким обществом, к какому относили себя. И только потому, что наши родители один за другим умирали. Я в тот вечер даже подумал про себя: смог ли я уехать так просто в Париж вместе с Луи, если бы моя мама была жива? Я думаю, что нет. Я не знаю, почему я рассказываю это сейчас. Одиннадцать двадцать две утра. Я стою напротив зеркала в ванной комнате, рассматриваю четыре подарка, который приготовил для меня Луи. Пальцы пробегаются по багровым, ярким и экспрессивным засосам, даже багрово-черным, свежим. Один засос на шее, второй – чуть ниже и дальше по плечу, третий расположился на ключице. Я ухмыляюсь, вспоминая, что он всю ночь не давал мне уснуть. Я вспоминаю, как жадно он кусал меня. Среди этих небольших пятен теряется блеклый, отражающий свет медальон. Точно такой же, какой я подарил ему в конце сентября. Внутри вместо стандартных «я люблю тебя» надпись «одна любовь на всю жизнь». А еще там его фотография. У него в кулоне моя, а у меня – его. И это дарило мне надежду на светлое будущее рядом с ним. Я перестал думать о том, почему люблю его, и просто любил. Это ключ. – Чем займемся сегодня? – ежедневный вопрос, который никогда не оставался без ответа. Я нерасторопно переставлял ноги, массируя засосы пальцами, ухмыляясь. – Я даже не знаю, – по лицу побежала ухмылка, но телефонный звонок прервал наш флирт. – Алло? Это была Джемма и она плохо разговаривала. Большая часть текста, выходящая из ее уст, была полной бессмыслицей, но все нужные слова я понял и принял. Сегодня утром на оружейных учениях в Ноа выстрелили. Случайно, попали в плечо, и пуля полностью раздробила его сустав, насколько я понял. Когда мы ехали в Вашингтон, где была Джемма, где сейчас учился мой племянник, его состояние уже было стабильным, так мне сообщили. Ничего более сестра не сказала. Мы, почему-то, торопились туда. – Дже-ем, – грустно протянул я, когда она встретила нас в холле, в надежде протягивая руки, – успокойся, – я прижал сестру к себе, убрал волосы от лица. – С ним все будет хорошо. Она сильно поседела, вся поморщилась и стала очень хрупкой. Джонатан находился в спальне Ноа, где этот мальчик – бледный, весь в поту, трясущийся – лежал, словно доживая последние мгновения. Почему он не в больнице, я так и не понял, ничего внятного Морганы мне не ответили. Они были отчужденными, отреченными, со мной Джонатан даже не поздоровался, Джемма, бессильная, валилась с ног и ушла в комнату, где заперлась. Да, это тяжело, я понимал. Я приехал поддержать их, но они не принимали мою поддержку. Луи ушел куда-то вместе с прислугой, я взял у дворецкого поднос с чашкой и чайником с чаем, который он нес в комнату Ноа. Я постучался. – Ты не против? – не могу сказать, что я когда-либо разговаривал с Джонатаном по душам. – Нет, нет, конечно, – он кивнул лекарю и медсестре, те вышли. – Как он? – странно было это спрашивать. Совсем немного. – Плохо, – его темный понурый взгляд остался на сыне, на той бледной фигуре, что от него осталась. Джонатан снял очки и протер глаза. – Пули были не стерильными, они, они учебные, – он говорил спокойно, я подошел и поставил поднос на стол. – У него инфекция. Инфекция, которая берет верх над его иммунитетом, – я налил чаю и протянул ему чашку. – Нет, нет, я не хочу, – я поставил ее на поднос, посмотрел на мужа сестры. – Почему он не в больнице? – Они хотят ампутировать руку, потому что надежды на ее восстановление нет. Пуля попала именно в то место, где кости как бы прикреплялись друг к другу, – он еще раз трет глаза, вытирает слезы, он не хочет, чтобы я их видел. – Это разве плохо? У него не будет руки, но он будет жить, – я посмотрел на мальчика, который приходил в себя, медленно, его лоб покрылся маленькими капельками пота. – Так нельзя, – я положил ладонь на плечо Джонатана, я заметил, что он тоже поседел. – Никто в этой семье не умрет инвалидом, это клеймо. Меня пробрало. Если я понял его правильно. Я не хотел этого понимать, я не хотел думать об этом. – Вы дадите ему просто умереть? – я сразу же убрал руку и сделал шаг назад. – Ноа не будет жить с одной рукой, он мечтал служить, – я посмотрел на мальчика, потом на Джонатана. – Вы что, серьезно? – я думал, что это просто тупая шутка. – Конечно, Гарри, мы серьезно. Он умрет в этом доме с двумя руками. По-другому мы не можем. – Еще как можем! – ему точно промыли мозги мои родители. Еще при них такое могло случиться. Но сейчас. Неприятное чувство беспомощности и неправильности ситуации расплывалось по всему телу. – Ребенок страдает из-за каких-то маразматичных представлений о жизни! – Не кричи, – очень грубо. Я замолкаю, дышу часто. – Я вызову скорую, – я развернулся в одну секунду и двигался к дверям. – Нет! – чашка летит в пол, я сжимаюсь от неожиданности и звука бьющегося фарфора, который я всегда ненавидел. Этот звук ассоциировался у меня с криками матери. – Ты не сломаешь ему жизнь. – Это ты ее ломаешь, – я повернулся к нему. – За пару с моей сестрой. Взрослые и образованные люди живут по каким-то идиотским правилам! Ребенок умрет. Из-за вас, не из-за выстрела в плечо, – я не мог принять их бесчеловечность. – Как вообще можно дать собственному ребенку умереть? – я понизил тон. – Он ваш родной сын. Он человек, которого вы любите. Почему вам плевать на него? – Нам не плевать. – У нас переполненные банковские счета, я думаю, что протез руки мы ему приобретем еще раньше начала операции. Этого не надо бояться. – Дело не совсем в этом, Гарри. – А в чем же тогда?! – я скалил зубы, мои глаза, уже слезящиеся, бегали от лица мальчика к Джонатану. Все происходило слишком быстро. – С протезом это будет уже не Ноа. – Я ухожу, – я разжимаю кулаки, врач заходит обратно. Я думаю, что это очередной бредовый сон. Так не может быть. Моя сестра абсолютно нормальный и адекватный человек, она бы так не поступила. Я на балконе, за мной стоит служащий, подливающий кофе в мою чашку. Вечереет. Становится темно, я слежу за тем, как по периметру загораются фонари. Я думаю. Вызвать скорую мне так и не дали. От инфекций умирают медленно и мучительно. Пожелать такое я бы не смог даже врагу. – Гарольд? – я глянул на мальчика, затем снова отвернулся к улице. – Да? – Что там с Ноа? – я передал чашку мужчине, он ушел. – Не очень, – я еле заметно пожал плечами, Луи обнял меня, прижался щекой к телу, я тоже взял его в свои руки. – С ним все будет хорошо, – его голос мягкий, уже по-мужски грубый, но не совсем. – Просто надо подождать немного. – Нам стоит приготовиться к худшему, – слезы снова создали непроглядную пелену, я моргал часто. – Не-е-ет, – он произнес это очень хрипло и тихо. – Никогда нельзя готовиться к худшему, потому что тогда оно точно придет, – я улыбнулся, отсмеялся и шмыгнул носом. – Мы должны приготовиться к лучшему. Джемма вечером вышла из комнаты, на ужин, но я не хотел с ней разговаривать. Просто не хотел, я перестал ее уважать. Так не должно быть. Аманда не приедет, потому что она не хочет застать смерть брата. А моя помощь не приветствовалась. Я не понимал, зачем тогда нахожусь здесь. – Гарри, – у меня дежавю. Как будто сзади стояла мама, а не Джемма. – М? – я посмотрел на нее, медленно поворачивался. – Я хочу, чтобы ты понял меня. – Джемма, я не хочу понимать тебя, – это точно сон. От моей сестры ничего не осталось. – Гарри, пожалуйста, – ее лицо красное из-за непрекращающегося плача, слезы капают на впалые щеки, она быстро вытирает их руками. – Я не могу оставить его инвалидом, – голос сел, она неприятно пищала. – Джемма, ты выбираешь сейчас между жизнью и смертью, – она перевела взгляд. – Ты выбираешь оставить ли его в живых или дать умереть, – молчала, я смотрел на ее поседевшие волосы. – Я не поддерживаю и не уважаю твой выбор. Никогда я не буду уважать это. Мы не в средневековье. Быть директором фабрик может и однорукий человек. В нем есть эти качества, он же потомок Томлинсона. – Гарри, – подняла голову и взгляд к потолку, еще раз протерла слезы. – Они бы не оставили его, это клеймо. – Клеймо – это родители, дающие ребенку мучительно и несправедливо умереть, – она снова спрятала глаза, поправила пряди волос за ухо. Мой голос дрожал. – Ты не понимаешь. – Нет, не понимаю и не собираюсь понимать. Это бесчеловечно. Ему можно еще помочь. – Нельзя. – Джемма, черт возьми! – я не выдержал, я оставался на своем месте. – Мы уедем завтра, мы уедем, потому что следить за смертью ребенка я не собираюсь. Это отвратительно. Третьего февраля в 8:03 он умер. Это было чем-то неприятным. Это было ужасно. Ноа прожил чуть меньше суток с инфекцией. Я тогда мало что воспринимал. На его похоронах нас не было. Потому что я не захотел, это неправильно. Это отвратительно. Просто отвратительно. Я не мог держать весь гнев в себе. Я не знал, куда мне податься, потому что я думал, что мог спасти его, мог убедить его родителей поехать в больницу. Мы сказочно богаты, и обеспечить ему будущее мы все могли. Мы могли. Но некоторые из нас не захотели. Да, у меня были с Ноа плохие отношения, вернее, они отсутствовали, я даже простил ему все оскорбительные речи. Но он человек, ребенок, который умирал. Я не знал, что мне делать с этим. Я не знал, как жить дальше. Мне было жалко себя. Мне было жалко его и ситуацию, в которой он оказался. Никто не захотел бы, чтобы его родители так просто с ним попрощались. С каждым годом становилось ясно, что родился в семье бесчувственных тварей.