banlieue

– Доброе утро, – Нью-Йорк уже встречал осень. На балконе нашей спальни собирались дождевые капли. – Доброе, – его сонный голосок очень хриплый, губы сухие и бледные, глаза впалые. Я постарался улыбнуться. – Как самочувствие? – общая усталость и истощение. Из-за самого себя я не замечал, как Луи угасал. – Намного лучше, – он повернулся на бок, посмотрел на меня. Через пару секунд вытянул свою руку и переплел наши пальцы. Я протяжно выдохнул. – Прости, – мне пришлось закрыть глаза. Каждый день после того случая рядом с ним я чувствую себя так, словно сейчас заплачу. – Прости за то, что не сказал тебе, что чувствую себя просто отвратительно. – Отвратительно, хм, – повторил я, сжимая его руку крепче. – Мне кажется, это хуже, чем просто отвратительно. А если бы я тебя потерял? – ему не нравится, он отпускает мою руку и садится. – Ты сам запретил мне говорить о смерти, – я знаю, я помнил об этом. – Я ничего не могу с этим сделать, я стараюсь веселиться и жить, но… – Что? – Не знаю. Мне надоело. Мне просто надоела эта жизнь. Хочу что-нибудь другое, – он встает и уходит, а мне нечего ему ответить. Я не могу понять, чего он хочет и это загоняет меня в тупик. Даже говорить с ним после такого не хочется. Сутки рядом с этим полуживым телом я кое-как выдержал. Я действительно ничего не мог с этим сделать. Луи плохо из-за чего-то, чего он не понимает, мне становится плохо из-за Луи. За завтраком было тихо. Он смотрел свои глупые мультики и стучал ложкой по краю миски, в которую насыпал немного кукурузных колечек и налил молока. Он ведь взрослый, разве я могу указывать ему, как жить? Когда его привезли в больницу, я думал, что все, что я умру там же, где и он. Он не мог прийти в себя больше часа, а журналисты выломали дверь больницы. И все. И разлетелось. Все снова говорят о том, что мальчик в сексуальном рабстве, приписывают туда же семью Фадеевой, о которой мне ничего не ясно. Почтовый ящик снова забит непонятной макулатурой. Я хватался за голову в той больнице и уснул рядом с Луи. А потом он проснулся и стал еще более блеклым. К счастью, это было последнее выступление этой части их гастролей. С нашими пилотами мы сразу же рванули домой. – Ты злишься на меня? – он в дверном косяке, кое-как стоит на ногах. Я отрываюсь от книги и снимаю очки, от которых болели глаза. – Нет, – я откладываю книгу и смотрю в его глаза. Они такие же серые, как и весь он. Ему постоянно холодно, но надеть свою кофту он не мог. Стоит в моей. – Мы можем поговорить? – мое сердце чуть не остановилось. Я всегда готов к разговору с ним, но не прямо сейчас. Не в данный момент. – Да, конечно, – я выпрямился на кресле, а он спешно подошел ко мне и устроился поудобнее на моих руках. Мы долго молчали. На небе снова сгущались свинцовые тучи, из-за них в доме становилось пусто. Этот серый свет никак ничего не украшал, я глянул на фотографию Луи на своем столе. Все это, как ни странно, не угнетало. От этого мне становилось легче, я надеялся, что ему тоже. Но нет. Он свернулся клубочком и просто заплакал. – Я скучаю по отцу, – не буду лгать, было очень больно. Его надрывистый голос застрял в моей памяти. Таким я его еще точно не слышал. – Я хочу к нему, снова, я хочу к своему папе, – и почему это произошло именно сейчас? Я не мог словесно его поддержать, я не мог с этим справиться и сам чуть ли не плакал. Там за окном быстро начался дождь. Он просто бил по стеклу, слышался шум машин, тот самый неприятный звук шин, проезжающих по мокрому асфальту. Я отвлекался сейчас на все, не хотелось просто оставаться с Луи и его тоской один на один. Это страшно. Раньше такое было, но он признавался сразу. Теперь он молчал. Он слишком долго молчал и это его чуть не убило. Я снова подумал о себе, я снова считал, что проблема в Луи, я думал, что он разучился мне доверять. Через целую вечность он уснул. Я встал очень аккуратно вместе с ним на руках, от моего Луи остался только хлипкий скелет, обтянутый шелковой кожей. Он был слишком незаметным для восемнадцатилетнего парня. Уже в кровати я снял с него кофту, за которой потянулась очень тонкая ткань футболки. Его ребра были очень острыми, суставы некрасиво выделялись, колени синие, до него было страшно дотронуться. Я разделся и лег рядом. Я крепко прижал его к себе и обнял двумя руками. Может быть, ему снится что-то хорошее. Я верю в это. – Гарри.. – я не спал, слушал его дыхание. Он спал около трех часов, сладко сопел. – Я уснул? – он распахнул свои яркие глазки, я чуть не ослеп. – Да, – я потерся носом о его плечо, мальчик снова упал на подушку и что-то протяжно промычал. – Как спалось? – Изумительно, – я улыбнулся, поцеловал его шею и спустился чуть вниз. От него приятно пахло. Я вдохнул поглубже. – Щекотно, – он переместил свою руку немного назад и постучал костяшками по моему плечу. – Тебе уже лучше? – он стал медленно переворачиваться на другой бок. Если бы я его отпустил, легче было бы нам двоим, но я не мог. Луи, кажется, тоже не хотел, чтобы я его отпускал. – Намного, – он поцеловал мой лоб и обнял за шею. Я хорошо слышал его сердцебиение. Луи наматывал мои прядки себе на пальцы. Мы лежали так несколько минут, и казалось, что теперь все снова будет хорошо. – Я люблю тебя, – я улыбнулся, а он снова поцеловал мой лоб. – И я тебя, – он смотрел в мои глаза, улыбался, как будто бы сегодняшнего утра в нашей памяти и не было. – Ты скучаешь по своей семье? – Теперь ты моя семья, Гарольд, – он сложил пальцы для нашего секретного поцелуя и ткнул указательный в мою щеку. – Теперь тебе меня терпеть. – Я счастлив, – Луи приоткрыл рот и провел язычком по своим верхним зубам. – Ты моя семья, – проговорил я шепотом, чтобы, наверное, убедиться в этих словах. – Чем займемся сегодня? Чем-нибудь, только чтобы быть вместе. Луи раскрыл свой кулон, чтобы убедиться, что я нахожусь на своем месте, затем проверил мой. Это определенно лучший день в моей жизни. В постели в такую погоду хорошо лежалось, мы с Луи предпочли сегодня не покидать наше скромное убежище. Разве что только за чашкой кофе и тарелкой винограда. Мы очень много смеялись и не могли определиться с тем, что нам смотреть. В итоге, мы пролили кофе на белоснежные простыни, раздавили пару виноградин и оказались прижатыми тяжелым одеялом к матрасу кровати. А потом Луи начал смеяться, зажмурив свои глазки. – День не задался, – яркая улыбка, губы сочного, клубничного оттенка нежно обхватывают ягоду винограда. – И где мы сегодня спать будем? – матрас забирали в химчистку. А второго у меня не было. – Гарольд? – я провожаю рабочих, отдаю им наличку, закрываю дверь. Луи кидает в меня виноград. – Перестань, – все же я улыбаюсь. Капли дождя красиво текут вниз по французскому окну. – Не знаю даже, – я поднимаю все три ягоды, кладу на стол. Луи улыбается шире, ставит ногу на стул, обхватывая колено рукой. – Я буду на диване, это точно, – я падаю на стул рядом и беру чашку чая в руки. Это чай Луи и он уже холодный. – Хорошо, – я делаю глоток. – С каких пор ты пьешь чай без сахара? – Эм, вообще-то, уже очень давно, – я не помнил. Раньше он сыпал по три ложки сахара. – А что? – Ты раньше пил с сахаром, – я снова глотаю этот противный чай. – Это было раньше. Теперь это изменилось. – Что-то еще изменилось? – Ну-у-у, наверное, не знаю. Ты, может быть, – я не понял. Нахмурился, Луи из-за этого улыбнулся. – Когда я увидел тебя впервые, и вообще, в Аллоше ты вел себя по-другому, что ли. Я думал, что ты правильный взрослый. – А я что? Неправильный что ли, по-твоему? – это меня оскорбляло. Я встал, чтобы сделать себе кофе. – Ну нет, ты просто другой. – Ты тоже, – зачем-то говорю я. – Я знаю, – в мою спину снова летит виноград. И что вы думаете? Я, Гарри Стайлс, сорок два года, и Луи Томлинсон, восемнадцать лет, устроили виноградную битву. Весь виноград валялся на полу, пара ягод попала в наши рты. Мы очень много смеялись. Но потом Луи перестал, ведь я заставил его убираться. Я стоял у стола и смотрел на него, ехидно улыбался. А мальчика это раздражало, даже злило, он недовольно стонал и говорил, что он еще отыграется. Я не против. К вечеру мне стало казаться, что это странно, что он так быстро все забыл. То есть, мы боролись с этим около полугода и тут раз – он уснул и проснулся совершенно нормальным. Неужели тоска уходит после трехчасового сна в надежных руках? – Разве ты не понимаешь, как сильно на него похож? – я не мог так просто это оставить. – Ну, я видел его фотографии. Да, мы оба похожи на деда, но между собой – мы ведь совершенно разные, нет? – Характеры у вас разные, это понятно, но внешность. Ты разве не заметил? – Луи сползает с кресла в моей библиотеке и подходит к небольшому книжному шкафу, который мы когда-то поставили здесь для него. – Смотри, – я внимательно за ним следил, он взял маленькую квадратную черно-белую фотографию. – И что? – я вижу на ней Николаса, в его военной форме. Черты лица Генри, ладно, мы похожи немного. Но не настолько, чтобы говорить об этом. – Ну похожи мы, немного, ладно, признаю. – Не немного, – мальчик протягивает руку к шуфлядке, я опрокидываюсь назад, он достает мой полароидный снимок. – Теперь смотри внимательно, – я кладу фотографии на стол и смотрю. Ладно, мы выглядим одинаково. Серьезно, почти как близнецы. Я не обратил на это внимания, когда смотрел на фотографии, портреты, все это. Если честно, это странно. Весь оставшийся вечер я смотрел на эти снимки и на себя в зеркало, смотрел, не понимал, как мы можем быть так похожи. Моя мать не похожа на Генри. Она похожа на мою бабушку, которую я не помню, не знаю даже, так как та умерла вместе с третьим ребенком деда. Ну да, я был похож на деда. Но не настолько. Казалось, что у нас с Николасом один отец. – Я иду спать, – я отвлекся на Луи, наконец-то отпустил эти фотографии. – Сам себе расстелешь, я надеюсь, – я сидел за столом на кухне, мальчик упал на диван. – Не-а, – он зевнул и лег. – А ты где спать будешь? – На полу в студии, – я встал, чтобы взять ему подушку с одеялом, Луи пошел за мной. – Почему в студии? – Я раньше спал там. Так лучше рисовалось, – он посмеялся. – Ты что, серьезно? Неужели ты просыпался посреди ночи, чтобы рисовать? – я посмотрел на него самым серьезным в мире взглядом. – Что? Это правда? – Никогда не знаешь, когда придет вдохновение. – Ты чудак, Гарри, – я улыбнулся. – Вообще, я надеялся, что ты будешь спать со мной. Ты же знаешь, что без тебя я не усну. И я согласился. Диван не раскладной, какой-то дизайнерский, его мне подарила мама. Очень давно. Места на нем катастрофически мало, но когда на ваших губах лежат другие, вам как-то все равно. Луи не давал мне нормально его поцеловать, смеялся прямо в мой рот и кусал губы, пытался достать мой язык своим, пальцами ног щекотал мою берцовую кость. Еще чуть раньше я бы отвечал ярой взаимностью, но сейчас у меня не было настроения для всего этого. Я был потрясен нашей с Николасом схожестью. – Твой стояк будет занимать слишком много места, – улыбается он в мой рот, опускает руку на мое бедро и кончиками пальцев пробегается к промежности. – Которого нет, – выдыхаю я, избавившись от его плена. Я глубоко вдохнул. – Все нормально? – Просто сейчас неподходящий момент, – он медленно убирает свою руку и привстает. – Ладно, тогда будем спать, – я его разочаровал, наверное, совсем немного. – Мы можем поговорить, если ты хочешь. – Не о чем разговаривать, Луи, все нормально. – Я хотел сходить в церковь, чтобы помолиться за отца. Он мне снился, – его слова были совершенно неожиданными, я подумал, почему он говорил об этом сейчас. – Снился? – Да, мне кажется, что он по ошибке попал не в то место, не в лучший мир, – его голос дрожал, ему было больно говорить об этом. – Он точно в лучшем мире, – Луи лег на меня, прижавшись щекой к груди. – Ты думаешь, что твои родители тоже в лучшем мире? – Да, наверное, я не верю в рай или ад, – его указательный палец прошелся по моей руке до самого плеча, затем вниз. Было приятно чувствовать его. – Когда папа умер, мама попросила меня не молиться за него. Она сказала, что он достоин только худшего. – Твоя мама не любила Николаса, – мальчик тяжело вздохнул, все его кости неприятно впились в мою кожу. – Я знаю, я надеюсь, что она в аду, – вся злость в его голосе показалась мне неуместной. Хотя, я сам не знаю, как относился к собственной матери. – Если ты хочешь, мы обязательно сходим в церковь. – Ты пойдешь со мной? – Да. Мы так и уснули. Было немного жарко и неудобно, диван мал для меня, но вроде бы мы выспались. Ну, если три с половиной часа считаются. Луи хотел перевернуться на мне и упал на пол, начал громко смеяться и разбудил меня. Он сказал, что ему не больно, но я все же осмотрел его спину. Внизу все еще находилось то самое пятно. Рана заживала, но еще мерзко блестела. Мы улеглись. Теперь Луи был зажат между мной и спинкой дивана, и мы действительно старались уснуть. Было бы легче, если бы он молчал. – Мне тяжело дышать, – смеялся он, я сильнее сжал его тельце. – Не задохнешься, – я был очень уставший, поэтому хотел спать. Только спать. – А если задохнусь? – он рьяно пытался сместить меня на самый край. – Все будет нормально, просто спи. – Гаро-о-ольд, – его тело извивалось, было неудобно, я отодвинулся немного, чтобы сразу же к нему прижаться. И он меня просто столкнул. Я сразу полностью лег на пол, ударяясь локтями о паркет, изображал предсмертное состояние, словно я задыхался. Луи показал свою голову, держась за подушку, я кашлял и стонал от наигранной боли. – Неубедительно, – я ухмыляюсь, сажусь, упираясь руками в пол. – До тебя мне еще далеко, – не собираюсь подниматься на диван, это бесполезно. – Ой, да ладно тебе, – он почему-то хихикает, разваливаясь звездой. – Не такой уж я хороший актер, раз Белла – это все, на что я способен. – Я обещал тебе, что напишу что-то лучше Беллы. – Ты не напишешь. – Вот и напишу. – Гарри, перестань, ты ведешь себя как ребенок. – А ты в себя и свои силы не веришь. – Это затянулось, раньше я нравился всем, потому что был маленьким, а сейчас все думают, что могут вытирать об меня ноги, – я нахмурился, потому что не понимал, о чем он говорит. – В каком смысле? – Фадеева, да и все вообще. Никто не понимает твои картины, Гарри, они все думают, что ты делал это против моей воли. – Люди всегда будут думать то, что хотят. Их, к сожалению, не переубедить. – Ты же меня никогда не разлюбишь, правда? – Конечно, милый. Я буду с тобой до конца, – он переворачивается на бок, вытягивает шею ко мне и целует меня в губы. – Я тоже, я обещаю, что буду здесь всегда. Мы легли на полу, положили под себя одеяло и подушку и просто уснули. Рядом, держась друг за друга как за все, что у нас осталось. Еще с нами осталась вечность и звезды. Мы так и не уснули, потому что Луи нравилось смотреть на звездное небо, а мне нравилось то, как оно отражается в его темно-синих глазах. Мы переплели наши ноги, его пальцы окунулись в мои волосы и остались там на всю ночь. А я старался дышать полной грудью, чтобы только крупицы моего мальчика были с моих легких, как напоминание о нем. Луи чуть задрал свою футболку и я провел пальцем по своему имени, спрятанному под его кожей. Мы одновременно улыбнулись, посмотрели в глаза друг друга. Луи обнял меня за шею и прижал голову к своей грудной клетке. Я положил руку на его талию. Мы попытались уснуть, но наши бьющиеся сердца были слишком громкими. И звезды, взрывающиеся от переполняющей сосуды любви, мелькали, как маленькие вспышки где-то вдалеке. – Мне слишком хорошо с тобой, – в шесть утра мы поехали к круглосуточному кафе фаст-фуда. Здесь Гарри Стайлса точно никто никогда бы не увидел. Если бы не Луи и его тонкие руки в рукавах моей кофты. Я в не самой чистой футболке, накинутой наверх рубашке и брюках. – Мне тоже, – здесь шумно. Слышу работающий холодильник с газировкой прямо в зале, треск догорающей лампы и чавканье кассира. По собственной воле я бы точно сюда не приехал. – Как ты это ешь? – я выплевываю их чизбургер в салфетку, мальчик громко смеется, у кассира никакой на нас реакции. – Это просто как бутерброд, Гарольд, – не могу смотреть на то, как он ест это. Это все искусственно, во рту словно пластик и картон. – Из чего? Из мусора? – поправляю волосы за ухо, окидываю взглядом помещение. Я даже немного удивлен тому, что здесь нормально пахнет. – Ты утрируешь, – Луи тянет свои изящные пальцы к картошке, на меня не смотрит. – Есть же можно. – Но нужно ли? – даже кока-колу водой разбавили. – Я все еще голоден, – и крайне недоволен. – Я приготовлю тебе пирог, лимонный, почти без сахара, ладно? – мальчик усмехнулся, я кивнул и постучал по своему локтю пальцами. – Только нам нужны лимоны. – Хорошо, – я смотрю на него, он откровенно улыбается, ничего не прячет, цветет. – Перестань так на меня смотреть, – выдыхает он, затем смотрит на кассира. Я тоже поворачиваю голову в его сторону. В висок попадает скомканная салфетка. У Луи какой-то пунктик насчет кидания в меня вещей. Я поворачиваюсь к нему и складываю руки. – Ты напрашиваешься. – Я знаю, я этим как раз-таки и занимаюсь, – он хихикает и кидает в меня уже картошку. Та попадает в бровь. – Ты невыносим. – Спасибо за комплимент, – я пересаживаюсь на стул рядом с ним, двигаюсь ближе. – Я тебя не боюсь. – А стоило бы, – моя спина перекрывает кассиру вид. Я смотрю в глаза мальчика и сжимаю его бедро. Его рука резко дергается к моей промежности. – Стоять, – я перехватываю запястье, правая его рука сжата в кулак на столе. – Я же говорил, – двигаюсь вверх, оглаживаю внутреннюю сторону его бедра. Он смотрит в мои глаза и ухмыляется. – Ладно, я понял, – освобождает свою руку, я отодвигаюсь с удушающим скрипом ножки стула по плитке этого помещения. – Со мной тебе лучше не играться. Я ждал его в машине у супермаркета, нетерпеливо стуча по рулю подушечками пальцев. На моей скуле все еще мокрый отпечаток его губ. Иногда мне казалось, что у меня раны на сердце, которые он залечивает одним своим взглядом. Мне кажется, Луи способен очищать воздух от загрязнений своим дыханием и восстанавливать целые популяции растений смехом. Разве это не странно, что я чувствую, словно мое сердце больше не у меня за прочной решеткой ребер, а у него в руках? Это очень странно, а еще это прекрасно. – Давай поиграем? – мои брови резко взлетают вверх, кофе застревает в глотке, и я кашляю. – Что? – Я хочу, чтобы ты снова меня рисовал, – буквально простонал он, положив голову на стол. – Ну, ладно, наверное, прямо сейчас? – Луи кивнул и быстро убежал в нашу спальню. Сейчас я не был готов брать в руки кисть, если честно, но простого карандаша и моего альбома хватило нам. Я думал, чем он занимается в нашей спальне, но я просто прошел мимо за всем необходимым. Отвлекся на снимки, те самые, от которых вчера мне не было покоя. Я решил об этом не думать. Я протер глаз, когда снова заходил на нашу кухню, Луи сидел на столе вместе с бутылкой вина рядом. – Ох, – вырвалось у меня. На нем была моя рубашка и его маленькое нижнее белье. Его колени, к счастью, зажили, на них больше не было синяков. – Это то, каким ты хочешь себя видеть? – я притянул к себе стул и сел напротив. Мальчик откупорил бутылку и выпил прямо с горла. Зрелище невероятное, скажу я вам. – Мы поиграем в художника и откровенную модель, – пуговицы легко скользят в его пальцах, расстегиваются. Плечи оказываются голыми. – Ладно, как хочешь, – внутри я кричал. Его колени раздвинулись в стороны, ноги висели, руки уместились меж бедер, он улыбнулся. Я приступил к рисованию, ведь это то, чего он хотел. Плавные линии его фигуры сразу же выходили идеальными, глубокие ямки за ключицами я легко заштриховал карандашом, отметил и грудную клетку, бедно обтянутую его персиковой кожей. Луи повернул голову к окну, где ярко светило солнце, лучи густо падали на пол нашей квартиры. Он взял бутылку и снова отпил немного, вино капнуло на его подбородок и белоснежную рубашку, я всего тремя линиями отметил его движения, не рисовал в деталях лицо, он улыбнулся, когда заметил, как я закопошился. Луи облизнул свой большой палец, держа ноги раздвинутыми, с бутылкой в левой руке, он усмехнулся, выдохнул, уперся правой рукой о свое голое бедро. Я не знал куда податься. Время тянулось очень медленно, мне показались забавными его оттопыренные вверх большие пальцы на ногах и острые коленки со странными ямками под коленной чашечкой. – Может мне как-нибудь по-другому сесть? – вдруг спросил он, я поднял голову. – Как хочешь, чувствуй себя полностью свободным, – мы оба улыбнулись, мальчик закусил губу. – Ладно. Его пальцы пробежались по оставшимся пуговицам, рубашка оказалась на полу, Луи снова взял в руки вино. Я больше не мог на него смотреть. Кусок ткани на его теле казался лишним, и, по-моему, Луи ощущал, словно его сжимают оковы, поэтому быстро, без лишних движений скинул с себя нижнее белье. Мое дыхание оказалось перебитым и мне пришлось прокашляться в кулак, чтобы избавить себя от внутреннего натяжения ткани легких. Сердце прижалось к ребрам и прилипло, не билось. Он стеснялся, но так сильно этого хотел. Он хотел меня рядом, я прочувствовал это, я понял. Я встал и возле него оказался уже без футболки. – Я люблю тебя, – его язык облизывает мои губы, его глаза мечутся, не могут сосредоточиться. – Я тебя тоже, – его тело таяло в моих руках, его ладони лежали на моем затылке. – Ты позаботишься обо мне, Гарри? – его голос ломался, он подался немного вперед и сгорбился. – Да, я буду о тебе заботиться, – я протяжно выдыхал, закусывая его щеку губами, приторное вино на кончике его языка жгло мою кожу. – Я буду хорошим мальчиком. Нервные клетки взрывались как уличные фонари, они лопались и внутри становилось темно. Он мягко прошипел в мое ухо, когда я дотронулся рукой не нарочно до раны на пояснице. Он не торопился, сидел, немного ерзал, его руки блуждали по моей спине, но он не торопился. Липкие губы оставили мой рот, спустились ниже, мне хватило сил убрать волосы наверх, я их завязал, чтобы не мешали. Луи прикусил кожу на шее чуть ниже уха, но больно не было. Я приподнял его подбородок указательным пальцем, мальчик посмотрел на меня своими крупными поблескивающими глазами, почти стеклянными, живыми. Он стал медленно ложиться на стол, сжав свои коленки. Почему-то сейчас Луи был напуган. Глаза бегали, хоть и были яркими и жаждущими, они испуганно бегали, словно ожидая чего-то плохого. Он просопел, пытаясь вобрать в легкие как можно больше воздуха, грудная клетка взмыла вверх, позвоночник образовал арку. Я придерживал его дрожащее тельце за бока, чуть сжимая кожу, пытаясь этим его успокоить. Ребра поднялись двумя холмами, смотреть я на это не мог, мне становилось жаль Луи. Я прошелся с поцелуями по каждой кости его грудной клетки, по каждому ребру с правой стороны, рельефы мурашек отпечатывались на коже моих губ. Я уделил особое внимание его татуировке. Линии букв горели, оставляли ожоги в виде небольших сеток на подушечках моих пальцев, на языке и устах, глаголавших тихо речи о бесконечной любви, в которой Луи сейчас нуждался. Его четкая линия губ создала восхищенную букву [о], чуть раскрывшуюся еще шире, как только я взял его член в свою руку. Движения сжатого кулака вверх-вниз заставили его закрыть глаза и сжать зубы; он давно не чувствовал себя желанным. Я отпустил его бардовый половой орган, разгорячившийся, явно ожидающий большего, повел указательный палец вверх по его коже, что снова покрылась мурашками, пощекотал шею и расположил между верхней и нижней губами. – Я люблю тебя, – выдохнул я в его рот, его руки все это время лежали над его головой, глаза все так же не раскрывались. – Ты же знаешь, что ты у меня самый лучший, – я убрал палец и поцеловал влажные сладкие губки своего мальчика. Пряжка ремня брюк звенела, создала мне лишние проблемы, я не смог сразу расстегнуть ремень. Брюки упали вместе с нижним бельем, приятная свобода окутала ноги. Я в одно движение притянул мальчика ближе к краю стола и, кажется, его больное место снова было повреждено, задето. Он протянул злобно «с-с», я прильнул к шее, извиняясь, целовал его мягкую оболочку. – Прости, – его ладони прижались к моей голове, он явно не хотел, чтобы я отрывался. – Расслабься, – параллельно я пытался занять место внутри него, чтобы наконец-то насладиться этой душонкой сполна. – Я люблю тебя, – для него сегодня это было трудно. – Я тебя тоже… – мягко простонал Луи, сжимая пальчики на моей голове, захватывая волосы у самых корней, – люблю… – его грудь снова поднялась вверх, бедра сжали мои нижние ребра. Он отпустил мою голову, руки его оказались на моих плечах. – Тише, тише, – неосторожным шагом ближе я что-то задел внутри его полыхающего тела, Луи в момент сжался, неприятно, зажмурил глаза, ущипнул мою кожу до белых пятен. Я снова немного наклонился для него, стенки его ануса разжались, освобождая меня. Я с облегчением выдохнул, резко вошел в него снова, задевая все нужное и ненужное, так же резко вышел, в горле мальчика застрял стон, он распахнул свои глазки и устремил взгляд на потолок. Солнечные лучи резко спрятались за набегающей тучей. Я еще немного притянул Луи к себе, он меня отпустил, его руки упали по обе стороны от его головы. Два голубых океана по неизвестным причинам выходили из берегов, я снова вошел в него, но уже медленно, чувствуя, как внутри расходятся стенки. Он расслабился, протер свою слезу тыльной стороной ладони, снова выгнулся, вытягивая руку к моему сердцу. Я прижал маленькую ладошку Луи к своей груди и сверху накрыл ее своей ладонью. Когда я убедился, что ему будет комфортно, чуть приподняв попу выше, я начал неторопливо двигаться, Луи быстро достигал оргазма, сейчас на расселине показалась капля спермы, привлекательно сверкающей при свете солнца, что показалось из-за тучи. Ветер за окном был сильный, в квартире создался сквозняк, чуть охлаждающий наши разгоряченные тела. Стол трясся от толчков, Луи чуть поднимался вверх каждый раз, я чувствовал, как начинал ударяться о край стола бедрами. Приходилось снова притягивать мальчика к себе, насаживая его еще сильнее, вырывая чуть ослабевающий стон. Его ногти то и дело стучали по дереву, руки поднимались к чему-то, снова падали бессильно, как будто я выталкивал из него всю жизнь. Мокрый анус до неприличия раскраснелся, шлепки наполнили помещение вакуумом, и казалось, что даже в коридоре воздух будет таким же разряженным. Я закрыл глаза и сжал ягодицу мальчика, подняв голову к потолку. Луи мычал, стонал, его краткие плаксивые «ах-х!» разбивались о мои барабанные перепонки. – Гарри-и-и-и! Луи протянул к моему телу свои руки, схватился за предплечья, я резко потянул его к себе, схватив за локтевой сустав. Хватка определенно была слишком сильной, чересчур крепкой, это я не проконтролировал, правая рука мальчика обняла мою шею, я усадил его на бедрах. Мы на пару секунд остановились, ему определенно надо было перевести дыхание, прохладная липкая кожа его живота прижалась к моему торсу, руки обхватили шею расслабленно, я слышал, как часто он дышал. – Все нормально? – я потерся носом о складку кожи между шеей и плечом, вдохнул его пикантный запах. – Да, – он выдохнул, чуть сжав бедра сильнее. Я продолжил. Я обвил руки вокруг его талии, прислонив к себе ближе его тонкое невесомое тельце, размазывая всю его сперму по животам. Я сделал шаг назад от стола, чтобы не удариться об него, слушал сердцебиение Луи, медленно погружаясь в тугое нутро. Он снова напрягся, даже приподнялся выше, я провел пальцем по его ребрам сбоку, чтобы он расслабился. Я снова дал ему время, что-то ему мешало. Я решил резко толкнуться внутрь, вырывая из его глотки болезненный вскрик. Зато он совсем разомлел, полностью лег на меня, идеальная дуга его позвоночника сгорбилась. Мне даже пришлось придерживать его бедро, потому что мальчик начал спадать. С каждым толчком, с каждым пошлым шлепком тел друг о друга, я обещал ему свою вечность. Краткие полу-всхлипы, его удовлетворенные вздохи и непрекращающееся мычание попадали из уха в сердце, в желудочках рассылая эхо. Я недолго держал его на руках, прижавшись подбородком к соску, лизнув его быстро, усмехаясь. Луи мертвой хваткой вцепился в мою шею и не отпускал. На пол с громким характерным звуком капала моя сперма, капли дождя били по нашему французскому окну. Мы мгновенно погрузились в вечность, в ушах звенел писк, но больше ничего я не слышал. Даже тяжелого дыхания мальчика, я не ощущал его. – Просто говори обо всем, о чем жалеешь, о чем хочешь попросить прощения. Когда Луи стоял перед священником со свечкой для отца, я почему-то понял, что должен обратиться к Богу, чтобы поблагодарить, чтобы извиниться, наверное, за прошлую жизнь. Хоть семья наша вся верующая, мы не признавали церковь, книги и все в этом роде. Хотя дедушка подарил мне крест, когда я был еще маленьким. Я стоял у скамеек, ждал Луи, после сказал ему, что хочу сделать. Он меня поддержал. Хотя я даже не сомневался. Я передал ему свою шляпу и пиджак, прошел в специальное помещение. – Это ведь останется между нами, да? – священника я только слышал, даже не видел, от этого мне становилось спокойнее. Я сложил руки в молитвенном жесте. – Да, не бойтесь говорить. – Мы ведь можем пропустить часть с молитвой? Я просто хочу высказаться, – я нервничал, даже не знаю почему. – Как вам будет угодно. Я вдохнул и шумно выдохнул, запах свечей забил нос. – Когда мне было тридцать два, я думал, что сделал со своей жизнью все, что только можно. Я думал, что больше ни на что не гожусь, если честно, я потерял веру во всем, что я когда-либо делал. Я искал что-то, за что мог бы зацепиться, чтобы жить. Ничего не выходило. Я ходил на любимую работу как на каждодневную публичную казнь, я не могу даже вспомнить, улыбался ли я тогда. Наверное, улыбался, но не по-настоящему. Я тратил свое время и время других людей, я использовал все, что попадалось в те дни, я выжимал из всего выгоду для самого себя, но я не мог этим насладиться. Но, проживая такую жизнь, я все еще думал, что придерживаюсь всех своих моральных принципов, я считал, что сам могу учить людей морали и духовным ценностям. И так четыре года, я просыпался, не имея для этого причины, я засыпал, не будучи уверенным, что проснусь завтра. И я не был уверен, где находится мое спасение, но я нашел его в человеке. В талантливом и самом прекрасном человеке, которого я когда-либо встречал. Мне было тридцать шесть, когда я понял, что я снова могу жить. Снова появилась причина просыпаться, снова захотелось смотреть на палящее полуденное солнце, снова хотелось заниматься любимым делом. Я нашел счастье там, где никогда бы не подумал искать. Я хотел бы попросить у Бога прощение за те четыре года, когда каждый день я думал о том, когда уже отправлюсь в ад, потому что жить больше в таком мире я не мог. Я смотрел вперед и не видел нескончаемой линии горизонта. Я смотрел на ночное небо и не видел звезд. Я смотрел в зеркало и не видел в нем человека. И сейчас я хочу сказать спасибо за ангела, спустившегося ко мне в качестве спасения. Я обещаю, что буду его беречь. Я обещаю.