banlieue

Восемь дней назад мы потеряли Джека. Это было неожиданно. Мы договаривались встретиться в тот день с ребятами из «Желтой войны», просто чтобы обсудить некоторые мелочи. Утром я собирался медленно, поглядывал краем глаза на Луи. Я постригся, не сказав ему об этом, и это очень сильно его обидело. Он несколько часов со мной не говорил. А я только улыбался как по уши влюбленный идиот. – Может ты перестанешь уже дуться? – Да ты обрезал свои волосы! Свои длинные прекрасные волосы! – кого-то вообще могли так сильно расстроить волосы? – Да я просто, – он потряс недовольно своей головой, – да я был без ума от этих вьющихся волос, а ты их просто обрезал! – Они еще вырастут, – я не обрезал совсем коротко. Чуть выше первого шейного позвонка, мне так было комфортно. – Успокойся, это всего лишь волосы. – Привыкать к этой длине я не собираюсь. – Ну и пожалуйста, – я легко ударил его по носику пальцем, мальчик усмехнулся, но снова сменил выражение лица на сердитое. День был легкий, я ехал в нашу штаб-квартиру (да, мы ее так называли, но это всего лишь вторая квартира Рича), постукивая мягко по рулю. Второе сентября выдалось солнечным, хоть и ветреным, я снял темные очки, когда выходил из машины, быстро поднялся в квартиру. – Ты разве не должен был привезти Джека? – я даже не успел снять обувь, в передней появились мужчины, все с бледными лицами. – Нет, с чего вдруг? – мы не двигались. – Он же всегда приезжает сам, самый первый, обычно выпивший. – Его нет, – я нахмурился, глаза бегали от одного человека к другому. – И на звонки не отвечает. И мы все поехали к Джеку. Он самый пунктуальный среди нас, в каком бы состоянии он не был – он всегда приедет вовремя. Хоть с бутылкой чего-нибудь в руках. Он приедет, всегда приезжал. Но в тот день все было по-другому. Дверь в его съемную квартиру была не заперта. Мы вошли, спрашивая в надежде «Джек?», вытягивая гласную его прекрасного имени. Его тело лежало на полу, у табурета на кухне, на столе – опрокинутая бутылка портвейна. В квартире стоял запах крепкого алкоголя, сгнившего яблока и умершей радости. Тромб обычно отрывается независимо от обстоятельств, вернее, неожиданно, вы никогда не знаете, когда умрете. Но у Джека было куплено место на кладбище, был, оказывается, заказан гроб. Он заказал его за пару дней до нашей поездки в Европу. Мы быстро его похоронили, решили не тянуть с этим, мы щедро окропили землю его любимым сортом портвейна. И сами напились. Джек бы хотел этого. Некоторые из нас даже плакали. Я нет, хоть и был сильно расстроен, Луи это беспокоило. Ничего отменять мы не стали, просто вернулись в путешествие без одного человека. – Как вы знаете, Джек Брайт действительно скончался несколько дней назад, – обычно такую второсортную публику мы не созывали, они приходили в галереи и смотрели на картины. – Тяжело было ехать сюда без него, – почему Рич думал, что я смогу с легкостью сказать все эти слова? – Мы бы хотели, чтобы в залах с моими картинами вы сохраняли полную тишину. Пожалуйста, давайте почтим память о нем нашим молчанием. Надеюсь на ваше понимание. И хоть я был уверен в том, что дублинская публика не воспримет мои слова всерьез, они все молчали. Они действительно молчали весь вечер. Выходили, по-моему, в туалеты, в холл, чтобы поговорить, но в залах молчали. Было тихо. Томным шумом проносилось только синхронное дыхание людей. Луи дотронулся пальцами до моего локтя, погладил предплечье и взял меня за руку. По-настоящему. Скрестил наши пальцы и поцеловал мою ладонь, попросил поговорить с ним, попросил не молчать. Глаза заслезились от его заботы и доброты. Я, почему-то, тоже о нем беспокоился. С Фадеевой отношения не наладились, серьезно, я готов высказать ей все, что думаю, каждую минуту своей жизни. Балет – искусство, но оно не требует такой самоотдачи. Она даже в больницу тогда не пришла. – Я знаю, что тебе плохо, – я смотрю в потолок, Луи смотрит на меня. Снова ночь, спать сегодня он не собирался. – Плохо, но мне не о чем говорить. – Есть о чем, я же вижу, – я медленно поворачиваюсь к нему лицом, рукой поправляю его волосы. – Не знаю даже, мне просто не хочется, еще не время говорить об этом, – его глаза ярче звезд на небе, я не могу оторваться. – А как дела с труппой? – Нормально, – Луи пожал плечами и посмотрел куда-то вниз. – Фадеева гоняет из угла в угол как неживого, но я справлюсь. – Ты думаешь, что ты потерял свою ценность как человек потому, что вырос? – Раньше все относились ко мне по-другому. Они от меня ничего не ждали. А сейчас все сами себе противоречат. – В каком смысле? – Они говорят: «Ты слишком взрослый, Луи, ты тут не командуешь», – он очень смешно пародировал хриплый голос Розалины. Я даже улыбнулся. – А потом я слышу: «Повзрослей, мальчик, ты ведешь себя как ребенок!» – хотя я ничего даже не делал. Я не менялся, – он протяжно и огорченно выдохнул, снова поднял глаза на меня. – Ты ведь ничего от меня не ждешь, правда, Гарольд? – Нет, – шепотом произнес я. – За это я тебя и люблю, – Луи осторожно приблизился ко мне, поцеловал лоб, прилег на плечо. – Я обещаю тебе все на свете, только не уходи, ладно? – Я никуда не уйду, Луи. – Я знаю, но мне надо убедиться. Проснулись мы тогда только к полудню. Я дремал, не спал, насколько я понял, Луи тоже. Мы сидели в гостиничном кафетерии, Луи прикрывал зевки длинными рукавами уже не моей кофты. Было видно по глазам напротив, которые меня избегали, что они не голодны и что они понимают, что это не нормально. Спустя время к нам присоединились Гектор, Курт и Джерри, при них Луи оживился, больше не рискнул растаскивать омлет по тарелке, я мягко ему улыбнулся. Он медленно ел и мои приятели не обращали на него внимания. Там что-то взволновало их в галерее, вроде там было недостаточно места или чего-то такого, я не помню. Тогда я смотрел на Луи, который своими короткими пальчиками поправил волосы, натянул рукава кофты ниже, прикрыл подолами бедра. Что-то попало ему в глаз, он даже отодвинулся от стола, пальцем пытался себе помочь и вскоре лишь с недоразумением на лице посмотрел на ресницу на своем пальце, встряхнул кистью руки, протянул другую к чашке с чаем, двумя пальцами надломил кусок сладкой булки. Потом он стал слушать Курта, который никак на мальчика не реагировал, продолжал что-то говорить о галерее. Луи отвлекся на ребенка, на какую-то маленькую девочку, которая ему улыбалась. Луи улыбнулся ей тоже, перевел взгляд на мать девочки, потом на кампанию друзей его возраста, сидящих неподалеку. Он опрокинулся на спинку стула и посмотрел на меня, подняв свою бровь, немо спросил, почему я так на него смотрю. Я пожал плечами. – Точно все в порядке? – он побледнел после репетиции, долго не мог отдышаться, жмурился, как-то странно хромал. Я закрыл дверь его личной гримерки изнутри. – Да, Гарри, все нормально, – он сидел на стуле и не мог собраться с мыслями, я сел рядом на корточки, посмотрел в его глаза. – Луи, я сделаю все, о чем ты попросишь, только попроси меня, – он грустно мотнул головой. – Все нормально, просто хочется спать, – мальчик протер свои глаза пальцами, я встал. – Можешь вздремнуть на диване, – он перевел взгляд на диван, муторно повернув голову. Затем снова поднял свои глаза на меня. – Можно у тебя на руках? – я кратко улыбнулся, потому что был счастлив. Я кивнул. Я уже был в своем нарядном костюме, пришлось снять пиджак. Я сел на диван, Луи – на мои колени, сразу лег на грудь и попросил «сильно на него не смотреть». Я поцеловал его лоб, он сразу же закрыл глаза, ресницы трепетали, его нос морщился. Не совсем уверен в том, спал ли он, возможно, снова дремал, но после этого короткого сна, не больше часа, его было не поймать. Он носился за кулисами и по всему театру в расстегнутом костюме, с ползающими с него лосинами, босиком. Он громко хохотал и шутил над всеми членами труппы. Я тихо следил за каждым его шагом. – Луи! – я повернул голову на Фадееву, мальчик выскочил из женской гримерки с пушистыми ободками в руках. – Ладно, забирай! – по-моему, это была Майли. Она легко ударила Луи по плечу, он несдержанно смеялся. – Сегодня чувствуешь себя лучше? – он рвано дышал, уперся руками в колени, улыбался. Розалину не расслышал, а я как вкопанный стоял между ними, спрятав руки в карманы. – Луи, – он поднял голову, улыбка сразу стерлась с его лица. – Намного, – блестки на его лице отражали тусклый закулисный свет. Он на меня глянул и ухмыльнулся. – А что? – Просто волнуюсь за состояние подопечных, – весь этот тур и на нее плохо влиял. Она была совсем бледная, морщины стали глубже. Ее неживые глаза посмотрели на меня, затем она развернулась и ушла. Луи пожал плечами отчего-то, я ушел в зал, скоро со всеми аплодировал. Я думал, что мне станет скучно смотреть на мальчика, повторяющего одни и те же движения с одними и теми же эмоциями, на все такого же одинакового на сцене, я думал, что буду скучать вечерами, проведенными в театрах. Но нет. Каждый раз Луи показывал все по-другому, не знаю, замечали ли это парни из клуба, которые тоже ходили со мной на каждое шоу, но я это прям чувствовал. Каждый раз все было по-новому. Но ни один из этих раз не сравнится с самым первым. Когда я думал, что моя душа покинула тело вместе с его падением. – Ты как всегда очарователен, – нежность вытесняла холод нашего номера в отеле, пальцы бродили по рукам напротив. – Я знаю, – Луи стянул с меня пиджак и приступил к пуговицам на рубашке. Он приоткрыл ротик, улыбнулся, спрятал зубки. Мои руки уместились на его талии под его мягкой футболкой. Одна за другой пуговицы проскальзывали сквозь отверстия в ткани, мальчик каждый раз облегченно вздыхал. Кончики пальцев прижались к груди пошли вниз, пока другая рука доставала ткань из моих брюк. Я напрягся, почувствовал мурашки, Луи улыбнулся и поцеловал меня под правым соском, затем под левым. Я снял его футболку, его кожа была бархатной. Рядом с ним было тепло, комфортно, словно я там, где я должен быть. Луи хихикал в миллиметрах от моего торса, выдыхал горячо и сладко, целовал мой живот. – Ты устал, – не то время, не та обстановка. – И почему-то говоришь мне это ты, – его ноготок оставляет красную полоску на коже. – Прости, если я тебя разочаровал, – Луи прижимается щекой к моей груди. – Все нормально, я и правда устал, – его пальчики сцепляются на моей спине, он через нос выдыхает и ветерок проглаживает мою кожу. Становится щекотно. – Давай постоим так немного. – Давай. Наверное, мы никогда так не чувствовали. Его руки под тканью моей рубашки заняли свое место, выполняли свое предназначение. Через минуту я обнял его сильнее и пожелал остаться рядом навсегда. Сахарная, персиковая кожа прижалась к моей грубой, я словно окунулся в бочку с медом, тепличное хрупкое тельце слабо дышало. Луи закрыл глаза, я провел пальцем по его плечу, ощущая, как распускались лепестки бурно-красной лилии. Он уветливо шмыгнул носом, задев мое туловище, улыбнулся, рельефы его рук меня завораживали. При свете лампы он казался смуглее, широкий для него пояс джинс чуть съехал вниз. – Я так сильно тебя люблю. – Я тебя тоже. Утром мы медленно целовались и игнорировали шум за дверями. Луи лежал на мне и клялся, что будет любить вечность. Я ему верил. Он говорил убедительно, мы думали, чем займемся сегодня перед тем, как улетим из Ирландии. Его руки раз за разом пересчитывали мои ребра. Скоро он встал и быстро накинул мою рубашку, ухмыльнулся, посмотрев на меня, ожидая моей реакции. Я тоже улыбнулся. Через двадцать минут мальчика у меня с руками вырвали его товарищи по труппе, умоляя пустить его попробовать какие-то ирландские блюда. И я его отпустил, решая не строить из себя собственника, тем более, Луи уже взрослый. А моя рубашка на нем осталась. И как бы неуместно она на нем не смотрелась, ему это нравилось слишком сильно. Я надел гольф и брюки, ушел в забегаловку рядом. – Мистер Стайлс, – я обернулся, быстро протер губы салфеткой, встал. Хоть Фадееву я с каждым днем уважал меньше, я вырос в том обществе, где при дамах встают и приглашают их присесть. – Спасибо, – тихо произнесла она, садясь на стул, который я для нее отодвинул. – Доброе утро, – наконец сказал я, возвращаясь к своему завтраку. – Я услышала, как Луи говорил, что вы перестали читать статьи о нем, – чушь. Я читаю, просто тщательно отбираю нормальные статьи. Когда среди журналистов ходит неизведанный мне вирус, при котором они начинают писать бред о нас, сложно среди всего этого найти нормальную статью. – Тут вот еще одна газетка вышла, я просто решила вам принести. Ее может почитать Луи, если вы не хотите. – Могли бы себя не утруждать, мои друзья всегда приносят мне подобную литературу, – зачем она вообще пришла? – Думаю, именно этой у вас еще точно не было, – я ее не понимал. Она странно улыбнулась, подняла руку и позвала жестом официанта. Ну ладно. – Вы еще не завтракали? – в тишине сидеть с ней я не мог, надо было начать разговор ни о чем. – Да нет, как-то не успела с этим. Утром была занята одной девочкой, вчера Кара что-то не то съела. – Ей уже лучше? – Ну, жить будет, до следующего шоу точно поправится, – она снова улыбнулась, я сделал вид, что не заметил. – А как там Луи? В последнее время он как-то странно себя вел. – Он потерял родителей и никогда не избавится от этой боли, – глаза Розалины резко впали. Она вмиг погрустнела. – Иногда такое случается. – Это удивительно, что вы есть у него. Он всегда говорит о вас с восхищением, – ей принесли ее кофе и пирожное. Она поправила часы на ее пухлой руке и сняла шарфик. – Вот бы кто-нибудь говорил обо мне с таким же трепетом в глазах, – я ее не слушал, – с такой же любовью. – Извольте, вы балерина, известная на весь мир, о вас всегда говорят с любовью, с уважением, – это точно не то, что она имела в виду. – Ну, это одно, а то, как говорит Луи – совсем другое, – если она ведет разговор к тому, о чем я думаю, то его надо сейчас же заканчивать. – Не вижу разницы, если честно, – я глупо улыбнулся, попросил свой счет. Розалина все это время молчала, я видел только, как ее сухие губы пережевывали десерт. – Мне кажется, – вдруг сказала она, – что вы видите и даже знаете. – Я тороплюсь, договорим позже, – я оставил деньги и уже вставал. – Останьтесь, мистер Стайлс, попьете со мной кофе, – я повернулся к ней. – Я хотела поговорить с вами о вашем прекрасном подопечном, – что? – В каком смысле? – она позвала того же официанта, попросила мне кофе. Я сел. – Журналистам будет интересно узнать, откуда на теле Луи такие синяки, – я подтянул рукава гольфа, посмотрел в ее серые глаза. – Синяки, хм, метки любви, да? Или как вы их там называете? – Вы что, пришли сюда меня постыдить? Вы думаете, что мне есть дело о том, что вы думаете об этом? – Нет, но вам же есть дело до того, узнают ли об этом или нет, – абсурд. – Если честно, уже нет дела. Луи, даже если я не хочу этого говорить, – моя собственность. За его спиной только я и больше никого. – Спасибо, что уделили мне время, – она встала и оставила купюру на столе, газету спешно спрятала. – Было приятно с вами пообщаться, – накинула на шею шарф и взяла свою сумочку. Я проводил ее непонимающим взглядом. Что это было только что? Плохой сон? Ко мне подошел официант и оставил чашку кофе, я попросил у него счет. Он мне быстро кивнул, я огляделся. Надо было уходить, пока не было поздно. Я посмотрел на стол, где лежали ее деньги. Достал еще наличку, взял и ее купюру. Внезапно что-то упало на мои колени. К купюре приклеилась фотография ребенка. Маленькая, на ней мальчик, сзади подписано «любовь». Отклеилось от купюры Фадеевой, определенно ее. Я положил фотографию в карман, не желая ее разглядывать, интереса совсем не было. У Розалины, насколько я знаю, детей не было. День пасмурный, вполне осенний, я медленно возвращался в наш отель, замечал улыбки на лицах людей, которые, возможно, меня узнавали. Я шел в комнату Фадеевой только чтобы отдать ей снимок и все. Не знаю, почему я был так настроен. У меня в бумажнике тоже лежит фотография Луи, почему-то мне казалось, что и этот снимок мог значить много для этой женщины с черствым сердцем. – Миссис Фадеева, – и я не сомневался, что она тут будет. Хотя она могла уйти куда угодно. Я еще раз постучался. – Вы кое-что оставили, – достал фотографию из кармана, Фадеева пригласила меня внутрь. – Да я только хотел отдать вам это, – она спешно выхватила снимок из моих рук, достала из сумочки кошелек и вернула все на свои места. – Ваш брат? – да и братьев у нее не было. Не знаю, зачем я спросил. – Дочь, – тихо сказала она, я отпустил ручку двери. – Что? Дочь? – тогда я был нетактичен, невежлив. Но останавливаться уже слишком поздно. – Извините, но ребенок на снимке не похож на особь женского пола, – и правда. Короткая стрижка, веснушки небрежные, мальчишеские, черты лица острые. – Да, дочь, мистер Стайлс, – Розалина повернулась ко мне, быстро утерев слезу. – Вы что-то еще хотели? – Не хотите рассказать о ней? Вы говорили, что вы бесплодны и что Бог вам так и не помог. – Конкретно с вами я о таком не говорила, – она села в кресло, я быстро подошел и взял стул у косметического столика. – Ну, когда о вас знает полмира, тяжело что-то скрывать. – Как раз-таки легко, надо просто уметь.

РАССКАЗ ФАДЕЕВОЙ О ЕЕ ДОЧЕРИ

У меня до сих пор нет слов описать то, что я услышал в тот день. Вроде как, Фадеева подстроила этот наш бессмысленный диалог в кафе и нечаянно найденную фотографию. Может, она хотела остеречь меня или просто поделиться горьким опытом. Я достаточно поздно ее родила. Я посвятила жизнь балету. Мой отец и отец Ричарда были знакомы очень давно. Какая-то русская мафия, знаете. Еще до первой мировой они вдвоем уехали в штаты, в поисках лучшей жизни. Женились тут на американках, и так вышло, что даже детей поженили. Я люблю Ричарда, но наши отцы учили его относиться к женщине, как к вещи. Он так и поступал. Я занималась балетом только потому, что он мне разрешал и не хотел детей. Но потом отцы начали на него давить. Ричард стал грубее. Часто кричал и не пускал меня на мои тренировки. Я не могла жить без балета. Он стал бить меня по наставлениям своего отца, и я не могла обратиться за помощью. Поэтому я ушла из искусства. Скоро забеременела и родила девочку, мы назвали ее Беллой. Мой отец потом застрелил отца Ричарда и себя сразу. Мы так и не поняли причину, но мы и не жалели. Они учили нас, как жить, нам это не нравилось. Мы переехали в Вашингтон, когда Белле было два с половиной года. Она была обычным ребенком. Я сидела с ней дома, Ричард работал бригадиром. Все было идеально, если честно, я даже не скучала по балету. И когда Белле исполнилось пять, мой муж захотел отдать ее в балет. Он сказал, что у нее такой же талант, как и у меня. Я согласилась. Белла была очень активной, надо было куда-то девать ее энергию. И балет ей понравился. Она танцевала и танцевала, в пачке смотрелась очаровательно. Я была очень собой горда, что когда-то решилась бросить балет. Хоть не для себя, но для дочери. У нее действительно был талант. Не просто бездушно плясать и выполнять трудные элементы; в семь она смогла сыграть бедную сиротку одним своим лицом. О ней написали в газете. Популярность быстро пришла к маленькой девочке. Но я не хотела ей такой жизни. Мы отказывались от всех передач, интервью, каких-то встреч, мы попросили знакомых не говорить о Белле. В девять с ней стало что-то происходить. Она сама обрезала свои волосы, она смотрела в зеркало и кричала, она говорила, что ненавидит себя. Белла начала называть себя мужскими местоимениями. Она перестала танцевать в девчачьей форме, в рейтузы клала свернутый носок. Ричард быстро это принял, а я не могла. Я родила девочку и я любила свою девочку, я не могла принять ее мальчиком. Мы все еще называли ее Беллой, потому что она любила это имя. Она стала пропускать занятия, часто гуляла. Однажды она уехала на автобусе в другой город. Ей было одиннадцать. Она сказала, что поцеловала свою подругу, но та ее отвергла. Она перестала с нами говорить. Убегала, она уходила через окно своей спальни, оттуда можно было дотянуться до пожарной лестницы. Она ночами не бывала дома. Я не могла сделать что-то со своим ребенком. Однажды она вернулась вся заплаканная в порванной одежде. Напрямую она нам ничего не сказала, но вроде как мы люди не глупые. Я думала, что никогда себе этого не прощу. Белла много извинялась. Тогда она перестала гулять. Она перестала смотреть на себя в зеркало. Она кричала по вечерам, что себя ненавидит. А я ничего не могла сделать с этим, я ненавидела себя тоже. И потом она снова ушла. Она ушла и не вернулась. Ее нигде не было, она никуда не уезжала. Мы с мужем потом получили письмо. Ее похитили, требовали денег, иначе они превратят ее в рабыню. Мы отдали письмо полиции, ведь там был указан адрес куда идти, и это оказался детский подпольный бордель. Его много раз закрывали, но содержатели находили детей и снова открывались. К сожалению, мой муж пошел туда первым. Я много плакала. Я плакала слишком много, я подумала, что если уберегу ее от славы, то все будет хорошо. Но о Белле все равно говорили. Ее все равно все желали, ею все равно воспользовались. Когда владельцы борделя поняли, что едет полиция и что мой муж собирается забрать Беллу без выкупа, они подорвали здание. Стены подвальных комнат не выдержали и рухнули. На Беллу упал кусок бетонного фундамента, моего мужа задел осколок чего-то. После этого он не говорит. У него косые глаза и он не может спать по ночам. Сутенеры даже не думали о детях. Они хотели похитить известного ребенка ради выкупа и хорошо жить. Они бы все равно подорвали бордель. Со всеми этими детками. С этими бедными детьми, которые точно не заслужили этого. Когда Белла умерла, мы снова переехали. В Нью-Йорк. Я снова попробовала танцевать, тогда получила известность. Мы сменили фамилию на мою девичью. Чтобы о нас забыли. Я врала о возрасте, чтобы танцевать. Затем я, как и все артисты балета, повредила колено и больше не смогла выступать. Я стала тренером в театре и хорошо зажила.

***

– «Греховный раж» о Белле, да, – кивнула она, пока я пытался подобрать челюсть с пола. – Как вам удалось уберечь Луи? С детьми так часто случается подобное. Похищения, издевательства. Как вам удалось его оставить под собственным крылом? Вы и сами у всех на слуху. – Я не знаю, просто, у него было к кому возвращаться, – я протер глаза. – У нас да, в общем, романтические отношения, не знаю, я никогда его не отпускал от себя далеко. Он, кажется, уже был по-другому воспитан. Он был привязан к отцу, сейчас – ко мне. – Мы давали Белле все, что было у нас, мы ее берегли так, как обычно родители берегут долгожданных детей. Но это все равно случилось. – Мне очень жаль, – больше я ничего не мог сказать. – Когда я увидела Луи, я поняла, что вот он – мой второй шанс. У Луи такой же талант, этому не научить детей. Когда я увидела его Щелкунчика, я думала, что сойду по нему с ума. – Я рад, что его заметил правильный человек. – Я рада, что у него такой надежный защитник. Мы еще немного посидели, в тишине, я был искренне удивлен тому, что Розалина смогла мне это рассказать. Она не хотела, чтобы я уходил, а мне было комфортно здесь. Хоть я не совсем понял ее поведение, я все же стал снова ее уважать. Я бы серьезно не пережил что-то подобное. – Вы разве не боялись, что люди увидят вашу необычную любовь к Луи? – В каком смысле? – Вы хоть раз смотрели на свои картины со стороны? Луи на всех выглядит так, как все эти девушки в порно-журналах, – я усмехнулся, прокашлялся в кулак. – Нет, мне не кажется, что мальчик выглядит как-то так. Я просто рисовал его. – Ему с вами хорошо? – Да вроде не жалуется. – Гарри, – не знаю, как объяснить, но она произнесла это имя с такой материнской любовью в голосе, что мне захотелось протянуть ей свою руку. Сработал какой-то рефлекс, – я хочу, чтобы вы знали, что я вас поддерживаю. Я хотела извиниться за то, что это я порекомендовала редакторам Vogue Луи в качестве модели. Просто он вел себя по-женски, в его голосе чувствовалось, что он понимает, что он немного другой. Он говорил с девочками о своем теле как о женском. Я говорю правду. Можете мне не верить, спросите у него. Просто спросите. – Ладно, – она наклонилась ко мне и протянула руку. – Спасибо, что выслушали, надеюсь, это останется между нами, – я взял ее. – Я не сплетник, не волнуйтесь, – мягко улыбнулся, она тоже. – Берегите Луи, мистер Стайлс. – Конечно.