banlieue

– Луи, что ты делаешь? Около семи вечера, сегодня мы целый день были заняты. – Лежу на полу, ты что, не видишь? Я протираю уставшие глаза, за окном темно и падает мокрый снег. – Зачем ты ее купил? – он не менял своего положения. Валялся на полу у лестницы, раскинув руки в стороны. Луи постучал костяшками по полу. – Ты говорил о семейном доме и я подумал, что можно купить квартиру, – мальчишка издал краткий смешок. Я подошел к нему ближе. – Елена рассказала мне о том, о чем ты с ней говорил, – я сжал губы в тонкую полосу и от злобы качнул головой. – Ты меня неправильно понял. – Что? – Гаро-о-ольд, – он сел, посмотрел на меня, подтянул майку на спине пониже, – мне сегодня девятнадцать исполнилось, какие дети? – Я думаю, что не до конца не понимаю... – Я сказал, что я не хочу всего этого сейчас. Я говорил, да, что огромный дом, типа как у твоих родителей – да это замок, черт возьми, – это круто, и для семьи то, что я очень хочу. Но не ближайшие лет пять, а то и десять, понимаешь? – он опустил голову, а потом снова поднял на меня взгляд, сказав: – Я слишком молод для этого, ты за кого меня принимаешь вообще? – Я тебя обожаю, – я опустился на колени и взял его лицо в свои руки. – Ты весь мой мир, – я прошептал, даже слезы появились на глазах. А Луи смотрел на меня своими огромными голубыми глазами. Такими свежими, чистыми, наполненными. Живыми, я не мог перестать видеть в них бездонные океаны. Он смотрел на меня так, как когда-то впервые. Он по-детски сгорбился, руки лежали между ног, прямых, расправленных в стороны. Луи улыбнулся легонько, чуть уголки его рта дернулись вверх, левый выше, как это обычно у него бывало, а ресницы вдруг распушились и были направлены в разные стороны. Их мягкая тень спадала на его голубые радужки. Как сильно я его любил. – Я люблю тебя, – я всхлипывал и ничего не мог с собой сделать. – Га-арри, – прошептал он, заключая меня в своих объятиях, – все хорошо. – Я так сильно тебя люблю, – изгиб его шеи идеально подходил по форме к моей челюсти. – Я тебя тоже люблю, – он погладил меня по спине и любяще похлопал. – Все хорошо, мы вместе. – Я никому тебя не отдам, – я почувствовал, как мальчик улыбается. – Конечно не отдашь, мы ведь родственные души. Нас нельзя разделить, никак, – тусклый свет этой квартиры мне нравился. – Да, нас нельзя разделить. Мне вдруг стало грустно из-за всего, что я когда-либо терял. По своей или чужой вине. Я просто чувствовал себя так, словно теряю все это еще раз. Все сразу. Как будто я теряю Луи. Я не могу объяснить это, просто, один миг кажется с ним таким идеальным, а следующий таким неправильным и я боюсь, что неправильных моментов вдруг однажды окажется больше. Но ведь неважно, что было или что будет. Важно то, что сейчас мы с ним вместе. В нашей квартире в Париже. Обнимаемся на полу у лестницы, просто потому что мы можем так сделать. В следующее мгновение мы уже стоим у нашего полупустого холодильника, где много мороженого и шоколадной пасты. Просто потому что я доверил Луи купить нам еды. И он притащил мороженого и шоколада. Потому что это его день рождения, и он не собирался покупать что-то, что он в данный момент не хочет. А я смеялся. Луи вымазал меня всего этой сахарной и липкой пастой, которую я не мог есть, она была для меня слишком сладкой. Мы просто …дурачились. Мы бегали по квартире и громко смеялись. И уснули мы на диване в гостиной. Везде был включен свет, разбросаны ложки и наши неразобранные покупки. А мы уснули на диване, обнимаясь. Я наблюдал за кончиком его носа утром. Тот мягко поблескивал, терся о мою водолазку и громко выдыхал. В Луи было столько света, когда он проснулся и первым делом увидел меня рядом. В нем буквально разгорелся пожар. Мальчик не отходил от меня все утро, постоянно трогал и щипал, смеялся. К обеду мы вышли позавтракать. Он вел себя так открыто и чисто, его желания в тот момент были простыми. Стакан сока, булочка помягче. Погода теплее и ярче солнце. Его глаза хаотично бегали по рождественской обстановке вокруг и захлебывались от детского восторга. И все это вызывалось такими обыденными (для меня) вещами: цветными огоньками, фруктовой жвачкой, моими покрасневшими от холода щеками. – Ты купил все, кроме штор и полотенец, это какая-то тупая схема? – вечер, Луи не мог отпустить ткань моих брюк, пока я вешал шторы в нашей спальне. – В каком смысле? – я нахмурился. – Тут было все. Постельное белье, посуда, скатерти, даже салфетки. Но не было полотенец и штор. Это специально? – Ну-у-у, – я опустил руки и поставил их на бока, Луи смотрел на меня, – наверное, да, я думал, ты обидишься, если все будет готово и у тебя не будет возможности поучаствовать в этом. – На самом деле, мне абсолютно все равно, Гарольд, – он улыбнулся и отпустил меня, а я спустился на пол. – Но спасибо за заботу, – он меня обнял. Просто обнял. – Не за что, – я поцеловал его в лоб, мальчик протяжно выдохнул, я потрепал его по голове. Все казалось странным. Я бы никогда не подумал, что окажусь здесь. Мы сидели около нашей елки с горящей гирляндой, что лежала на полу, и молчали. Мы кое-как поужинали и принялись пить вино из бутылки. Луи хихикал, когда наши взгляды встречались. Он спрятал руки под бедра и вздохнул. Я вопросительно на него посмотрел, а он только пожал плечами. Мальчик пересел ко мне ближе и прилег на мое плечо. – А если это не по-настоящему? – я не понял его вопрос. – М? – Ну, вдруг я проснусь завтра, а это все было только сном. – Почему ты думаешь, что это сон? – Потому что все слишком хорошо. Я не стал отвечать. Если что-то слишком хорошо, то, вероятно, мы это заслужили. Я предложил ему подняться в постель, но Луи ответил, что понаблюдает еще за звездами. Я не возражал, но с ним не остался. Я сам лег в постель и задумался. Вскоре Луи вернулся и лег рядом, обнял меня, уложив голову на плече. Я перевернулся на бок, чтобы обнять его крепче, чтобы спрятать его в своих руках. Это сопровождалось его разочарованным вздохом. Но я это проигнорировал и прижал его щуплое тельце к своей груди так сильно, как только смог. И я почувствовал, как бьется его сердце. Его удары заглушали мои, и мое сердце стало подстраиваться под его ритм. Я так четко это ощущал, так детально отзывалась каждая часть моего сердца, я слышал это. Или, возможно, я был слишком пьян, чтобы не придать этому значения. И как же дела шли дальше? Лучше некуда. Моя студия вдруг стала яркой. И почему? Луи подумал, что его отпечатки рук прекрасно смотрятся на стенах. На светло-бежевых стенах появились его небольшие ладошки желтого цвета. Короткие пальчики, добирающиеся не так высоко, как Луи планировал, вдруг не стали меня раздражать. Среди его миниатюрных отпечатков можно найти один мой. Его я сделал позже и тайно. Но Луи все равно заметил. – Я расскажу всем о том, что ты оставил отпечаток ладони на стене! И ты еще меня отчитывал! – он пробежал по лестнице вверх. Я за ним. – Гарри Стайлс, как вам не стыдно! – дверь в его пустую пока что комнату захлопнулась. – Луи! – я чувствовал себя живее, чем обычно. Я прокричал его имя буквально всем своим нутром. – Ты такой лжец, Гарольд! – я не трогал дверь, так как мои руки испачканы свежей краской. – Открой дверь! – Она открыта, – я удивлен, – дурачок, – Луи стоял посреди комнаты, пряча смущенно свои руки за спиной. Мы просто поцеловались. Его руки быстро перебирали мои волосы и цеплялись за затылок, я успел вытереть ладони о его футболку на спине. Луи даже наступил на мою ногу, чтобы подняться повыше, мы вдруг стали голодны, и нам не хватало собственных губ. Маленькие ладошки прижались к моей челюсти, сжали ее жадно, лунки ногтей отпечатались на моей коже и потерялись в легкой щетине. А я добрался до его изогнутого позвоночника, до осязаемой ямки посреди спины, подняв хлопковый материал футболки выше к лопаткам. Мы пытались серьезно вырвать друг у друга легкие этими поцелуями, каждый выдох Луи являлся моим вдохом, и так по кругу, пока воздух рядом не стал совсем разряженным. По-моему, он пытался отступить назад и запутался в моих ногах и следующее мгновение мы оказались на полу. – Ты в порядке?! – я упал на него. Это определенно было больно. А еще грохот его полых костей до чертиков меня напугал. – Проклятье, – он зажмурился и прижал локти к туловищу, подогнул колени. – Луи, черт, что тебе болит? – я навис над ним, подкладывая руку под твердые плечи. – Все, – с издыханием сказал он, переворачиваясь на бок. – Черт, прости, прости, – его мимика вдруг поменялась, я подумал, что он заплачет от раздирающей его изнутри боли. Но он просто… …засмеялся. – Да ты тяжелый как не знаю кто! – он лег на живот, продолжая смеяться. – Как пара крупных медведей гризли! И я не шучу! – Прости, – я улыбнулся, положив осторожно руку на его спину. – Сильно болит? – Да, – мальчик напрягся, уместив ладошки на затылке. – Черт, тебя бы даже жалко не было, – мои брови поднялись вверх, он снова засмеялся. – Не жалко? Меня-то?! – Да, – сквозь зубы произнес Луи. – Кажется, я отбил все, что только можно было отбить. – Может мы в больницу съездим? – Нет, не надо, просто оставь меня здесь, пока я не умру, – он смеялся и всхлипывал одновременно, это заставляло меня улыбаться. – Может тебя отнести на кровать? – я протянул к нему вторую руку, но он тут же меня остановил. – Нет, не трогай. Мы остались лежать там. Луи еще много раз меня проклял, похныкал, посмеялся, потом он смог сесть, и я осмотрел его спину. Синяк наливался краской стремительно, тонкая кожа мальчика не скрывала ни одного неосторожного кровоподтека. Все выглядело неаккуратно и даже жутко, но я заметил в этом одну мелкую деталь. Кое-что, что меня зацепило. Контрастом белые простыни затемняли этот синяк на лопатках чуть ниже по спине. Устрашающая гематома была похожа на прорастающие крылья, что были сложены. И нет, я не преувеличивал. – Сфотографируй, пожалуйста, – он деликатно двигал руками. Камера попала в мои неумелые ладони. – Просто смелее, если не получится, сфотографируешь еще раз, я хочу увидеть ее. – Ладно, но потом я прошу тебя сидеть ровно, – снимок по щелчку показывается из фотоаппарата. Я смотрю на него, а затем передаю мальчику. – Красиво, на самом деле, – он горбится и его костлявый позвоночник кидает округлые тени. – Но это того не стоило, – он ухмыльнулся, а я отправился к холсту. – Если начнет очень сильно болеть или будет трудно дышать, скажи мне, ладно? – он мягко кивает. Я смотрю на его узкие плечи, на руки, больше не напоминающие отдаленно какие-то строгие рельефы. На шею, на которой лежат его отросшие локоны, на длинный, кажущийся бесконечным позвоночник, на тазовые кости, узкую талию, ограниченную этими острейшими ребрами. На его зелено-болезненный оттенок кожи. На секунду я словил себя на мысли, что это всего лишь серый свет парижского декабря и слишком белая простынь, натянутая в качестве фона. Он чуть-чуть склонился вперед. – Луи, не горбись так сильно, – он возвращается в прежнее положение, пряча тонкие руки за телом. – Прости, я просто засыпаю, – он немного помолчал. – Значит, я и вправду архангел, как ты говорил? – улыбка, счастливая, пошла по его голосу мягким переливом. – Мой личный архангел, – его легкую невесомую фигурку невозможно было передать. Пятно потекло по холсту, я засмотрелся. – Сядь ровно, – я услышал, как он усмехнулся. Луи не знал, как ляжет в постель, поэтому до последнего тянул. Я помог ему расправить плечи и с каждым стоном спрашивал, точно ли ему не надо в больницу. Синяк потемнел, его светлые веснушки спины затерялись в багрово-синей пелене. Мы сидели у кровати и только тихо дышали. Я спрятал его тонкие пальчики в своей ладони, щупал округлые костяшки, у него были удивительно мягкие руки. Луи улыбался. Мы живем в нашей квартире уже пять дней, кажется, моя жизнь никогда не была такой красивой. Такой поэтично прекрасной. Луи временами говорил на французском, а я не мог не наслаждаться его феерическим акцентом. Если честно, мальчик так привык к английскому, что именно на английском почти говорил без своего своеобразного прованского акцента. Но его французская речь так меня поражала. – Мне кажется, что тебе точно надо в больницу. – Это просто большой синяк. – А если где-то трещина в кости или ты серьезно что-то отбил? Луи, ты не просто упал, я еще приземлился на тебя, – он вспоминает об этом с улыбкой, сдерживая смех. – Давай, если что, завтра? Если лучше не станет. – Ладно, только ты сразу же мне скажешь. – Конечно, – я поцеловал его лоб. Мальчик положил голову на мою грудь, его правая рука лежала на моем торсе, а левая – вдоль его тела, так ему не было больно. Слава богу, он быстро уснул, я взял его пальчики правой руки и сжал, чтобы убедить его, что он в безопасности. Я боялся засыпать, ведь он мог случайно перевернуться на спину и проснуться из-за боли, или я мог положить руку на его гематому. Спал я около четырех полных часов. Рано на рассвете я проснулся и, наблюдая за матовым пятном, чуть показавшимся из-под ворота футболки, решил съездить хотя бы за мазью. Как бы красиво гематома не выглядела, я хотел поскорее от нее избавиться. Луи ночью почти не двигался, учащенно дышал, закинул колено на мои бедра. Я очень сильно пытался не тревожить его, пока вставал, подсунув вместо себя как опору подушку. Мальчик сжал ее пальчиками и прижал к себе, глубоко вдохнул и что-то промычал. Вроде бы, это не было похоже на предсмертные стоны, поэтому я оставил поцелуй на его лбу и ушел. – Где ты был? – лестница определенно его любимое место в этом доме. Он сидит на ней вместе с йогуртом, кажется. – Тебе уже лучше? – я снимаю обувь и прохожу дальше в квартиру. – Да, – он встает, облизывая ложку, смотрит прямо в мои глаза, заигрывает. – Так, где ты был? – Ходил в аптеку, – Луи с интересом смотрит на меня. – Я купил тебе мазь, которая поможет побыстрее избавиться от синяка. – Я думал, он тебе нравится. – Да, он выглядит эстетично, но он не должен быть на теле моего хрупкого мальчика. – Мне девятнадцать. – Я знаю, но ты все еще мой мальчик, – я ухмыляюсь, а он делает вид, что вовсе не обижен. – И еще я не хрупкий. Наверное, я не должен был это говорить. Вообще-то, Луи немного поправился. Он стал мягче. В прямом смысле. Когда я его обнимал, в мое тело кости впивались не так сильно, как до этого. Он клялся, что ему не было больно, когда моя ладонь ложилась на его кожу. Небольшая зарисовка на скорую руку выглядела незавершенной для меня, но Луи приказал повесить ее на пустой стене в коридоре на первом этаже. Ладно, она там хорошо смотрелась. Он даже зачем-то сфотографировал меня на фоне этой стены с картиной. – Честно, после того, как ты включился во все это фотографическое искусство, я стал находить в нем смысл, – довольная улыбка расплылась на его бледном личике. Он даже засмущался. – Майкл Льюис, наверное, не такой уж и плохой человек. – Это просто я прирожденный фотограф, – он забрал снимок, развернулся, вскинув руки вверх. – Я устал. – Шесть часов вечера. – И что? – сладко зевнул. – На тебе, вообще-то, неудобно спать, – снова повернулся ко мне лицом. – Так ты мог с меня слезть, я, по-моему, тебя к себе не привязывал, – я усмехнулся, а он начал чувствовать собственный проигрыш. – Ты напыщенный, самодовольный, – плохое словечко вертится на языке, но, господи, с его выразительным взглядом, в котором все читается, ему можно было просто молчать. Всегда. – Ты сам понял кто, – и я ловлю его смех на своих губах. Он весь мой мир. Я безустанно клялся, приклонившись к его ногам, что я никогда его не оставлю. Усыпанные поцелуями бедра были горячими, красные от пальцев следы окружили бурый отпечаток зубов. Подымаясь по солнечному сплетению от пупка к яремной впадине, прислушиваясь к сердцебиению, я просил его о том же. Словно спрашивая у самого сердца, я повторял «не оставляй меня, никогда не оставляй меня». Его пальцы стянули мою футболку, я сразу же взял его лицо в свои руки. И уже здесь, шепча в мой рот, он тоже клялся. Он уверял меня, что мы неделимы. Острый язык щекотал мое нёбо, легкое тело тянуло меня к подушкам, я повис над ним. Но его сомкнутые ноги не позволяли сполна насладиться его любовью, я не настаивал в тот вечер ни на чем. Мальчик притянул меня к себе ближе за цепочку крестика, сам отвернулся в сторону и немного приподнялся к моему уху. – Ты моя родственная душа, – с внутренней стороны век был выжжен его портрет. Я закрыл глаза. – Как и ты моя, – я почувствовал его напряженную из-за счастливой улыбки щеку. Его пальцы считали мои ребра, в квартире было тихо, только шепотный, слабый смех Луи разряжал обстановку. – Ты расскажешь мне о том, почему так боишься ответственности за детей? – Я сплю, – я не хотел говорить об этом, но Луи очень настойчивый. – Га-а-а-арри, давай, в этом нет ничего такого, – есть. – Луи, я не хочу об этом вспоминать. – Большому Гарри не хватило родительских объятий, – ну все. Мальчик меня обнял, при этом зарывшись носом куда-то под бок, смеясь в щель меж моим телом и простыней. Стало щекотно, я тоже засмеялся, и тогда мы зазвучали идеально вместе. Он перелег чуть повыше, спрятав меня в своих тонких ручках, которые я целовал, оглаживая пальцами. Я понял, что Луи больше не хочет спать. – Ты ведь правда меня полюбил? – мы перешептывались, хоть в этом не было необходимости. – Ты не просто хотел меня, потому что я был …юным? – Я правда полюбил тебя, – он спокойно улыбнулся, голубые глаза больше не дрожали. – Я в тебе нуждался. – Я тоже полюбил тебя, – слезы сочились по переносице, обильно омывая его густые ресницы. – Хоть сначала этого и боялся. – Ты лучшее, что случалось в моей жизни. – Я знаю. Его пальцы гладили мои волосы, а потом он и вовсе лег над моей головой на подушки и стал заплетать из сбившихся локонов что-то. Мягкие подушечки пальцев прижимались к коже головы, возбуждая все нервные окончания, расслабляя сам мозг. Луи тяжело дышал, наверное, его хрупкое сердечко сдавливали легкие. – А если бы ничего не вышло? – он щекочет мои ресницы и зачем-то стучит по бровям. – Ну, если бы я остался с Бартом, один на один? – Я бы сделал все что угодно, чтобы забрать тебя. – А если бы кто-то узнал о нас, о настоящих нас, и меня бы забрали, чтобы ты делал тогда? – Я бы попросил тебя говорить обо мне только правду. – Я бы сказал им всю правду. – Я знаю. – Ты слишком теплый. С этими словами он начал двигаться к краю кровати, его голова свисала, а я сел, чтобы придержать его. Я попросил Луи лечь нормально, тогда он занял мою половину кровати, и я сдвинулся вправо, отдавая ему лишнее пространство. Луи запел. Детскую колыбельную, просто запел, царапая неровным отломанным ногтем мое плечо. Я больше ничего не мог желать. – Гарольд, боже, – с издыханием выкрикивает Луи, заливаясь золотистым хохотом. – Je suis un natif français. Tu ne vois pas ma moustache? (Я коренной француз. Вы что, не видите моих усов?) – нарисованных только что моим маркером. Игристый смех Луи заставил его присесть на пол, даже прилечь, схватиться за живот, и начинать хохотать громче каждый раз, как мальчик открывал свои глаза. Я смеялся из-за его искрящегося и объемного хохота и смотрел на скрючившуюся тонкую фигуру на полу с любовью. Утро, начавшееся в полдень, определенно задалось. Через минут пять, когда полуживое тело на полу издавало только кроткие смешки и вытирало слезы счастья, я ушел смывать маркер, потому что даже немного, но было стыдно. Поймав своим фотоаппаратом женщину, что выходила из пекарни, Луи схватил меня за руку, потащив к двери. Он бесконечно клялся мне в любви своими тонкими пальцами, что обхватили мою ладонь у всех на виду, улыбаясь с набитым свежей выпечкой ртом. В его объятии за талию, в то время как я расплачивался за наш киш лорен и кексы, было больше интимности, чем он мог предложить в нашей общей постели. Писклявые просьбы попозировать были настолько пропитаны всем желанием быть со мной рядом вечность, что я едва ли верил всему, что видел и слышал. Хотелось отметить, что вообще-то у Луи получались действительно неплохие фотографии. Не просто мой портрет, а что-то, что имело за собой смысл. Мы бродили по темному Парижу в надежде, что отыщем укромное местечко, где мы могли бы спрятать свою любовь. – Сдерживай себя, – улыбается он в мои губы, отворачиваясь. – Не могу, ты же знаешь, – прошептал в ответ я, целуя его. Следующие дней пять мы много гуляли, поправляли шарфы друг друга и заходили в кафе, пытаясь угадать, что закажут люди вокруг. Я не мог в это играть, постоянно ошибался, а Луи словно читал по губам. Он запретил мне разговаривать с официантами со своим «лицемерным» американским акцентом и не портить французскую речь. Я не обижался. После долгих пеших прогулок иногда хотелось просто уснуть прямо в передней на новом коврике в полоску, а иногда мне не удавалось прикрыть глаза, просто чтобы прокрутить в голове эти приятные образы и многочисленные лица французов, что улыбались нам, поднимая взгляд от наших скрещенных пальцев, которых мы не стеснялись. Мы любили, и нам было все равно. – Гарри, – шепчет обеспокоенно Луи, наклонившись к моему лицу. Его рука сжимала мою ладонь. – Гарольд, – прошептал он громче, потирая свои глаза. Я не спал. – Что? – я присел перед ним, его глаза в мои не смотрели, смущенно опустились к нашим рукам. – Просто страшный сон, – я погладил его щеку, отпуская слабенькие, трясущиеся ручонки. – Очень страшный и реалистичный, – Луи издал истошный всхлип. – Тише, я рядом, – колючие пальчики прижались к моим плечам. – Все кончилось, – он снова всхлипнул, громко, затем последовало мычание, разбивавшее мне сердце. – Завтра все снова будет, – он спрятал глаза ладонью, извиняясь каждым своим движением за неудобства. – Луи, милый, – каждый звук, произносимый надломанным голосом, я не мог терпеть. – Давно тебе снится это? – Три ночи уже, – я словно снова держал в руках того двенадцатилетнего паренька, потерявшего на днях мать. Я прижал его к своей груди сильнее. – Почему ты не сказал мне сразу? – ответ был очевиден и неоригинален, как всегда. – Я, – снова этот всхлип сожаления, извинений. Я не понимал, что так сильно расстроило его, – я не знаю, – говорю же, очевиден и неоригинален. Но говорить о том, что конкретно ему снилось, Луи не хотел, а я не стал давить на него. Тогда в третьем часу утра, он уснул, уткнув нос в простынь под моим боком, я боялся, что он задохнется, но так ему казалось, что он в безопасности. Я положил руку на его голову и пытался, скорее всего, своими действиями вытащить его кошмары, мешающие спать уже третью ночь подряд. В шесть утра, когда я сам начал засыпать, Луи снова проснулся, ударял себя по голове, уже не плача, а ругаясь на собственный мозг. – Почему ты не хочешь это обсуждать? – я привез ему сладостей. Он сидел на ступенях лестницы, укутавшись в махровый плед, с которого сыпались нитки. Луи виновато опустил взгляд. – Это глупо, – выдохнул он, я подошел к нему с чашкой горячего чая. Правой рукой я приподнял его подбородок выше, заставляя посмотреть в мои глаза, сам наклонился. – Гарольд… – Просто поговори со мной, – я передал ему чашку и сел чуть ниже, повернувшись, насколько возможно, к нему. – Я не хочу, – его глаза закрылись, на махровый плед упала горькая единоличная слеза, вторую мальчик растер пальцами по лицу. Это не то время года, в которое он обычно грустил, но, возможно, он растет и меняется, а я просто не могу понять его и не могу что-либо предпринять. Его мягкие всхлипы и скулеж вытесняли весь доступный кислород, мы просидели на лестнице около получаса, и все это время он плакал. Вчера, позавчера он не был таким. Он тащил меня на улицу, уверяя, что на другом конце города есть интересные места. В его глазах не было ни грусти, ни тревоги. А вот сегодня он не мог даже подняться самостоятельно, словно у него больше не было желания и мотивации даже двигаться. Я расчесывал пальцами его спутанные волосы, его голова была опущена все время, я забрал через минут семь чашку с чаем, он мог ее уронить. – Я жалок, прости, – я встал и поднялся на ту ступеньку, где сидел Луи. – Поднимайся, – я взял его за плечо и стал тянуть вверх, к себе, мальчик неохотно поддавался. – Давай же, милый, – он обнял меня за шею, я взял его на руки. Одеяло упало на пол, ни один из нас не обратил на это должного внимания, я просто нес Луи в нашу спальню, хотел, чтобы он отдохнул немного. Я уложил его на кровать, его тонкие пальцы не отпускали мой затылок, он не дал мне даже немного подняться. Я посмотрел в его глаза, улыбнувшись, его усталый вид и синяки под глазами никуда не испарились, даже когда и на его лице появилась улыбка. Его зрачки столкнулись с моими на долю секунды, я почувствовал, как он сдержал то ли радостный, то ли грустный вздох, напрягая мышцы живота, затем снова расслабляясь. Он отпустил мой затылок, и я наконец смог приступить к тому, чего желал. – Гарри-и-и, нет, – но свои ноги, что в районе щиколоток скрестились на моей спине, приглашая ближе, он не убрал. Кратко улыбнулся, надеясь, что я этого не замечу. – Все будет хорошо, – ему пришлось переместить ноги, чтобы я смог стянуть его мягкие пижамные штаны и белье. – Нет, – до белья я все-таки не добрался. Луи перехватил мои руки своими, приподымаясь немного, чтобы хватка его стала увереннее. Потом произошел неприятный зрительный контакт, мальчик делал меня виноватым, я резко убрал руки и не знал, куда их деть. – Зачем ты так делаешь? – Ты не говоришь со мной, – я выдохнул, так, словно сейчас расплачусь. – Я же сказал, что не хочу обсуждать это. – Но ты должен высказаться. Может быть, тебе снятся кошмары обо мне, я могу оставить тебя на пару дней, – он закатил глаза и повернул голову вбок. – Они об отце, – прошептал Луи, стиснув зубы. – И о Барте. Тогда я замолчал и боялся даже дышать. Мы гуляли одним днем по заполненным живым улочкам Парижа, где вроде бы так и не наступила зима, а ярким изображением в мозге появлялись силуэты людей, передающих друг другу цветы или большие пакеты с покупками, спальные и тихие районы всегда дарили мне чувство упокоения. Как и Луи. Он говорил, что мы долго ходили, и он стал приглядываться к домам, внезапно поняв, что все кажется ему слишком знакомым. Неприятное дежавю завязало в желудке узел, Луи готов был, как он говорил, проблеваться прямо у этого дома, чтобы никогда в жизни больше не вспоминать о нем, как о доме, где он жил несколько мучительных дней с Барри, как о доме, в стенах которого все еще заключено его холодное дыхание, после осознания, что мать умерла. Но он просто игнорировал жгучий привкус кислых леденцов, что он съел после обеда на основании своего языка. Кварталом позже Луи увидел кого-то, кто он очень напоминал ему Бартоломью, он даже повернулся в сторону того мужчины, чтобы убедиться, что это точно не он, стал отставать. Тогда я сжал его ладонь сильнее и потянул на себя. «Все в порядке?» – ответом послужил неуверенный кивок, Луи признался, что не хотел обсуждать это со мной. Я тогда тоже повернул голову в сторону, но ничего там не увидел, лишь непонятливо нахмурился и поспешил вперед. А мальчик чувствовал себя так, словно за руку его от яркой витрины магазина оттаскивала мать, что боялась опоздать к ужину. Луи думал, что это все – его вина и ничья больше. Мне было его жаль.