я и уда

Юнги прошелся уставшим взглядом красных глаз по листку, мысленно складывая даты и высчитывая недели. Просрочил. Сука. С тихим стоном он швыряет листок в сторону и облокачивается на спинку старенького кресла без одного колесика, отзывающегося жалобным скрипом. Кииоши не станет ждать — пристрелит как пить дать в лучшем случае. У него в запасе еще месяц, чтобы выплатить долги, да только где эти деньги взять. А проценты-то никуда не делись. Сука, сука, сука. Мин рычит сквозь стиснутые зубы, доставая из помятой пачки мальборо единственную завалявшуюся сигарету. Ему даже лапшу не на что купить, как он будет отдавать миллион вон? Разве что только ограбит банк. Или пойдет в проституцию. Электропроводка работала с перебоями; гирлянда мигала и гасла на несколько долгих секунд, погружая минову комнату во мрак. — Мозговой штурм? — нарушает тишину, воцарившуюся в темноте подрагивающих фонариков, Джей-Хоуп, без стука и разрешения пролезая сквозь дыру в стене, где некогда была дверь. — Думаю податься в проститутки, — хмыкает Мин, покручиваясь из стороны в сторону под тихий скрип-скулеж. — М-м-м, ну не знаю, — улыбается Хоуп, плюхаясь на старый протертый диван, который сам же и притащил с помойки, отстирал и любезно подарил его Юнги, игнорируя брезгливые выпады. — Может, из тебя выйдет хорошая проститутка, если научишься работать задницей. — Я предпочитаю работать сверху, — отвечает Мин, выдыхая сквозь нос никотиновый дым. — Такой вариант тоже существует, есть же всякие старые и богатые аджуммы, которым не терпится заполучить в свою пропахшую нафталином постель молоденьких пиздюков. — Ну и как оно, быть на месте молоденького пиздюка? — ухмыляется Юнги, туша дотлевающую сигарету об угол стола. — Противно, воняет, но деньги отваливают хоть лопатой греби, так что потерпеть можно, — просто отвечает Хоуп, жестом указательного и среднего пальцев возле губ прося закурить. — Последняя, — отвечает парень, комкая опустевшую пачку мальборо под недовольный стон. — А если бы и были, все равно не дал. — Йа! Вот же мерзавец. Вот как ты поступаешь с лучшим другом? — возмущается Джей-Хоуп, в обиженной манере складывая руки на груди. Юнги улыбается уголком губ, прикрывая нещадно горящие глаза. Самопровозглашенный лучший друг громко сопит под нос и показывает свое наигранное недовольство, ковыряя длинными пальцами дыру в обивке дивана. Джей-Хоуп никогда не был его лучшим другом, он даже просто другом не был, даже больше — был заклятым врагом номер один, а у Юнги их было не мало. Хотя сейчас он сомневался — рейтинги немного сдвинулись в хоупову пользу. Когда только Притон начал формироваться, находить своих лидеров, подчиненных и последователей, Юнги, казалось, был там всегда, еще задолго до рождения и самого Притона; всегда был один — одинокий волк, сам нес свою ношу и не желал ею делиться, сочинял лирику и читал ее в узком — для самого себя — кругу. А потом как-то получилось, что его нашли, вытащили из скорлупы и закрутилось как-то все, он уже был не один, рядом — какое-то подобие приятелей и даже вечно приставучий вне сцены Джей-Хоуп. Но как только поднимался занавес и загорались софиты, от вечно крутящегося вокруг пацана не оставалось и следа — выходила его скрытая сущность, грубая сила и текст с высоким рейтингом. А самая любимая его забава — вызывать на баттлы Агуста, старого, как сам мир. И никогда счет не переваливал только на одну сторону: идут почти наравне. На сцене Мин — Агуст, вне ее — Юнги, а Джей-Хоуп всегда был и остается Джей-Хоупом, и никто не знает, что это за парень, откуда взялся и как сюда попал. Сам он утверждает, что у него не было отца и матери тоже не было, он родился сам по себе из падающей звезды. Юнги лишь закатывал глаза на глупые бредни, а люди слушали и даже верили; но иногда, когда Джей-Хоуп не видел, Юнги смотрел на него долго, изучающе и понимал — наверное, действительно родился из звезды, случайно упавшей с неба, — звездный мальчик, да только грубые рубцы на его худых запястьях говорили обратное — земной, вполне себе обычный и глотнувший от жизни много дерьма. — Не хочу, чтобы Притон пропал, — тихо говорит Юнги, закидывая руки за голову. — Есть причины, чтобы он пропал? — Хоуп поднимает заинтересованный взгляд на недодруга. Юнги молча кивает на откинутый листок. Хоуп подается вперед, цепляя пальцами выцветшую бумагу, и присвистывает, когда взгляд падает на сумму долга: — Какого… Откуда так много? — удивленно спрашивает парень. — В эту сумму еще не внесены проценты, — ухмыляется Юнги. — Поэтому я и собираюсь податься в проституцию. Как вариант — продать почку. — Да, даже если мы устроим благотворительный концерт, сомневаюсь, что наберется хотя бы половина, — Хоуп задумчиво пожевал губу, устремляя пронзительный взгляд на Юнги. — Вот зачем ты влез в долги? Нет, не так… Почему к нему? Разве ты не знал, чем это может обернуться? — А кто бы еще дал нам в долг, а? — рявкает Юнги, резко поднимаясь с кресла. — Год назад я думал лишь о том, как сильно не хочу потерять тот мир, что с таким трудом построил. Я не думал о последствиях, сука, — тяжелый кулак врезается в дерево, отзывающееся тихим треском. — Они так гладко стелили, что мне было некуда деться. А теперь у меня два варианта: или платить, или сдохнуть. Даже не знаю, какой лучше. Блядь, — рычит Мин, пиная попавшееся под ноги мусорное ведро, с громким стуком ударяющееся о противоположную стену. — Успокойся, — в хоуповом голосе скользят ледяные нотки, а у Мина в душе — огонь полыхает, прожигая внутренности к чертям. — Сколько тебе осталось? — Жить? — горько скалится Юнги, впиваясь в Хоупа нечитаемым взглядом. — Выплачивать. Какой срок тебе дали? — закатил глаза Джей-Хоуп. — На выплату мне дали год и два месяца, конечно, под ебаные проценты. Даже если я выплачу основную сумму, куда девать набежавшую? Просить отсрочку? Кииоши не любит ждать. Он, нахрен, нас всех прирежет. — Ладно, послушай! — устав выслушивать чужую паранойю, Хоуп поднимается с дивана и подходит к Мину, сжимая дрожащие от ярости плечи. — Что, если мы найдем основную сумму, как и полагается, а проценты возьмем в долг? Естественно, после вечеринки, ведь наркота уже куплена и деньги мы нещадно просрали. — У тебя есть знакомые, которые деньгами задницу подтирают? — хмыкает Юнги, скидывая с плеч лишнюю ношу. — У меня — нет, а вот у тебя есть, — на лице проскальзывает лисья улыбка, а в глазах загораются огоньки. — Нет, — резко и категорично. — Я не буду ввязывать в это Тэхена. Джей-Хоуп фыркает, огоньки в глазах тухнут, и с губ сползает улыбка. Он отходит на пару шагов, натягивает рукава толстовки посильнее и сжимает пальцы в кулаки. Любовь. Как мило и мерзко это звучит. Юнги готов подставить собственную башку под пулю, чтобы защитить кого-то. Самоотверженность, героизм, чувство долга — хуйня. Эгоизм и желание выглядеть героем в чужих глазах — вот удел Мин Юнги. Хоуп ухмыляется. — Тогда, видимо, патологоанатомам придется вытаскивать бабочек из твоего худощавого тела. А ты, вероятно, будешь забит ими под завязку. Кииоши не любит, когда его наебывают, и деньги он свои вернет. Хоуп уходит, не ожидая, что Юнги кинется останавливать. Он никогда и никого не пытается остановить, даже если очень-очень надо — собственное эго выше остальных. И тупая обида почему-то режет грудь заточенным ножом, а руки сами тянутся к лезвию. Наверное, потому что так легче. Мин ложится на тот самый диван, свесив не умещающиеся ноги с подлокотника. За окном с потрескавшимися стеклами рождается ночь, луна бросает тусклый свет на пылающий огнями город, и звезды формируются в созвездия. Юнги пытается найти кита, но как-то все не выходит, зато в мигающих лампочках старой гирлянды находит гончих псов и корону. На потолке красуется неоновой краской «doomed», и Мин негласно соглашается. Все они — обреченные, тонко переплетенные между собой, верно идут ко дну, и смерть одного сулит смерть оставшимся. Джей-Хоуп сам сделал эту надпись, откопал где-то краску и даже не попросил подержать стремянку, чтобы не шмякнуться на пол; и гирлянду он сам принес, откуда — непонятно; и треклятый скрипучий диван тоже, оттуда же и любовь к Притону и каждой обреченной душе. Хоуп старается любить всех, потому что там, дома, — не на спутнике какой-то планеты, а в обычном человеческом доме, конечно, — его никто не любит, и он знает, что значит — быть нелюбимым. Потому обреченный не дает обречь других на собственные муки. В этой комнате, и вообще во всем, чего касается его исполосованная лезвием рука, остается его незримая любовь. Юнги чувствует ее, только принимать не хочет — не нужно ему это. И взгляд, полный отчаяния, принимать ему не хочется. Тэхен ступает по усыпанному облупившейся штукатуркой полу с грациозностью кошки, совсем неуместной в обители крепкой брани и дешевой водки. Его рюкзак падает возле дивана, поднимая вверх клубок белой пыли, и он залезает на манящие узкие бедра, сжимая тонкими пальцами бледную шею. — Вы с Хоби-хеном поссорились? — тихо спрашивает Тэхен, обводя нежной подушечкой пальца тонкие холодные губы. — Пронесся мимо меня, как угорелый. Чуть не снес. — Он болезненно принимает отказ, — хрипло отвечает Юнги, не открывая глаз. Тэхен начинает двигаться на его паху, болезненно напрягшемуся от тесного контакта. Если он действительно умрет, то это единственное, чего бы он не хотел лишаться никогда на свете. Мальчик на его бедрах — хрупкий, маленький, беззащитный, абсолютно бессовестный и грешный, как сам Люцифер, оттого и слишком святой в погрязшем в наркотиках мире. Кокаиновый ангел. Юнги стискивает чужие ягодицы пальцами. — Ты снова отшил его? — на тэхеновых губах играет лукавая улыбка. — Думаешь, я перестану его трахать? — Мин ухмыляется слабо, Тэхен особенно резко проезжается ягодицами по затвердевшему члену. Юнги шипит сквозь зубы. — Оу… разве ты не любишь меня больше? — в голосе сквозит издевка, знание собственного превосходства и наигранной невинности. Юнги слишком хорошо помнит, как Тэхен стонет — настоящая блядь — и как просит глубже, чтобы поверить в это. — С чего ты взял, что я тебя вообще люблю? — Мин вскидывает бедра, прижимаясь к горячим ягодицам и оставляет едва заметные синяки на коже под напором пальцев. — С того, — хрипло отвечает Тэхен шепотом прямо в ухо, вызывая у Мина дрожь вдоль позвоночника и неконтролируемое желание отодрать прямо здесь, — что ты его уже давно не трахаешь. Они сталкиваются больно зубами и целуются как в последний раз, отрывая кусочки чужой кожи и глотая кровь, словно вампиры, никак не насыщающиеся друг другом. Миновы руки под чужой футболкой оглаживают и впиваются короткими ногтями в бронзовую спину; Тэхен рычит дикой кошкой, выгибается и почти готов сам содрать с себя глупую одежду, но он пришел сюда не за этим. Мальчик отстраняется, позволяя ниточке слюны протянуться меж губами, обрывая ее языком и слизывая с собственных губ чужой вкус никотина с ментолом. — Давай, — шепнул Тэхен и растворился в темноте, закидывая на хрупкие плечи рюкзак. — Хочу тебе кое-что показать. Тэхен — он как личный анальгетик: появляется внезапно, но всегда в нужный для Мина момент, вытаскивает за руки-ноги и заставляет жить своей жизнью — жизнью, чуждой Юнги под прицелами камер, во всеобщем внимании, преследуемый сасэнами, еле отвязывающийся от листков бумаги и маркеров, тыкающих прямо в лицо с просьбой об автографе. Мин искренне не понимает, как Тэхен выдерживает, и этот маленький шестнадцатилетний мальчик становится его щитом, барьером от остального мира, укрывает своей грудью и позволяет свободно вздохнуть воздухом без обязанностей, где есть только он, Тэхен и кокаин. Мальчик никогда не гуляет один — только с Чарли*, верным другом и соратником, крепко держащим его за узкую ладонь. И сегодня они вдвоем остановились на баре-колизее под открытым небом. Вместо потолка — небо, вместо лампочек — одинокая луна и мириады звезд, и музыка какая-то убаюкивающая, спокойная. Юнги думается, что он не против умереть, если каждый вечер оставшегося месяца они будут проводить так, втроем. Ким плюхается на плетеный диван и приглашает Юнги сесть рядом, официант любезно предлагает чай-кофе, Тэхен вежливо отказывается и доплачивает — со своим нельзя, но если у Вас кошелек лопается от денег, то милости просим, можете даже сжечь наше заведение к чертям. Он вываливает на прозрачный столик несколько пакетиков Чарли и один — с бубликами**. — Может, у тебя и сигареты где-нибудь завалялись? — интересуется Юнги, раскрывая пакет с бубликами и закидывая одну — в виде сердечка — на язык. Тэхен смотрит на него, мысленно словно спрашивая «дурачок что ли? я ведь за здоровый образ жизни», высыпает пыль на гладкую поверхность и принимается разделять ее какой-то визитной карточкой с изображением такси, взятой с подставки на столе. Юнги кивает, мол, ясно, ничего другого я и не ждал. Мина ослепляет на секунду: вспышка появилась и пропала, запечатлевая, как Тэхен с особым усердием делает множество узеньких троп. — Нам на хвост сели, — устало говорит Юнги. — Действительно? — Ким отрывается от своего дела, задумчиво осматриваясь вокруг. — Отлично. Еще никому не повредили сплетни. — О чем ты? — спрашивает парень, чувствуя, как сознание заполняется ватой. — Юнги-я, ты пожил больше меня, а не знаешь простых истин, — ухмыляется Тэхен, сворачивая денежную купюру. — Вот смотри: ты натыкаешься в интернете на какую-то статью с очень громким названием, но с неизвестными тебе именами. Что ты сделаешь? — Ну, прочитаю, наверное, — Мин пожал плечами. — Хотя меня не особо ебет чужая жизнь. — Но есть люди, которых ебет. Вот на таких-то людях мы и гребем деньги, — Тэхен поднимает палец вверх, прося подождать минутку, и вдыхает первую дорожку, с наслаждением потирая переносицу. — Так вот, к чему я. Люди — такие существа, которым нравится обсуждать других людей за их спинами, а известным людям это только в пользу, ведь чем больше их имя крутится на языках, тем больше вероятность, что их заметят. Вот почему я считаю, что это «отлично». — Когда-нибудь ты пожалеешь о том, что вытворяешь все напоказ, — Юнги ухмыляется, наблюдая, как Тэхен уничтожает еще три дорожки. Он обязательно потом проверит паутину, чтобы найти тот самый кричащий заголовок о наркозависимости Ким Тэхена. — Когда-нибудь, но точно не сегодня. Тэхен облизывает пересохшие губы и залезает на чужие колени, сжимает шею и целует долго, мокро, глубоко; трется своим возбуждением о чужое и слышит, как громко щелкают камеры. Минова ладонь в его джинсах мнет нежные ягодицы и шлепает, оставляя розоватый след своего владения этим телом. Тэхен откидывает шею назад, извивается, позволяет оставить на себе кровавые засосы, над которыми стилист-нуна будет пыхтеть, но ему совершенно, вот абсолютно по-е-бать. Мальчик пропускает момент, когда оказывается прижатым спиной к мягкому дивану, а между ног — Юнги, рычащий и кусающий его, оставляющий поверх засосов новые, которые точно будут болеть, а Тэхену только в кайф. У него по венам бежит кокаин и от секса с Юнги останавливает только обилие людей и фотовспышки, но, вообще-то, будь его воля, он бы разделся прямо сейчас и позволил бы хену себя отодрать в каких угодно позах. Юнги отрывается от него, смотрит затуманенным взглядом в глаза и дышит часто-часто то ли от возбуждения, упирающегося Тэхену в живот, то ли от растворившегося экстази. — Поехали, — шипит он, поднимаясь и рывком поднимая Тэхена. Холодный ветер обжигает пощечинами распаленную кожу, затворы камер не перестают вспыхивать ослепляющим светом, только принесенная Джей-Хоупом гирлянда загорается и сразу же тухнет в одинокой мгле.

Персики и сливки, Слаще самой сладости. Шоколадные щеки и шоколадные крылья, Но твои крылья принадлежат дьяволу.